Так как же соотносятся католичество Бахтина и его симпатия к Франсуа Рабле, объявившему войну католической церкви? Можно ли считать самого Рабле католиком? И что представляли собой те высокопоставленные представители католической иерархии, которые ему покровительствовали?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется остановиться на основных вехах биографии Франсуа Рабле, соотнесенных с особенностями эпохи, в которую он жил. Без понимания этих вех и этих особенностей нам трудно будет продвинуться вперед.

Первая из таких вех — францисканский период жизни Рабле.

Точную дату его рождения мы не знаем, но большинство исследователей сходятся на том, что он появился на свет в 1494 году во Франции, в окрестностях Шинона.

Нет полной достоверности и относительно рода занятий его отца, Антуана Рабле: он был не то апекарем, не то трактирщиком, не то местным адвокатом. Последняя версия является наиболее распространенной.

Известно, что Рабле рано лишился матери и что подростком (примерно в десятилетнем возрасте) он оказался сначала во францисканском монастыре в местечки Сейи, неподалеку от Шинона, а затем во францисканском монастыре де ла Бомет, где должен был пройти начальное обучение. Сведений о жизни Рабле в этом монастыре сохранилось немного. А. Анненская (автор биографии Рабле, вышедшей в ХIX веке в серии «Жизнь замечательных людей») утверждает, что школа Бомет славилась своими учениками и что школьными товарищами Рабле были такие яркие личности, как братья дю Белле, сыгравшие видную роль в эпоху французского короля Франциска I, и Жофруа д’Этиссак, впоследствии епископ Мальзе. Однако другие авторы относят время знакомства Рабле с указанными лицами к более позднему периоду. В любом случае запомним эти имена — все трое станут впоследствии покровителями Рабле, оберегая его от серьезных неприятностей.

Из монастыря де ла Бомет Рабле перешел во францисканский монастырь Фонтене-ле-Конт, в Пуату, где, достигнув 25-летия, постригся в монахи. Наделенный острым умом, он пытался заниматься в монастырских стенах наукой: изучал математику, а также астрономию (что Церковью не поощрялось). Но и не только. Предметом его интереса являлись также языки древние (латынь и греческий) и новые (прежде всего итальянский), и он в совершенстве овладел ими. Так что чтение запрещенных в стенах монастыря античных авторов не составляло для него труда.

Почему действовали запрещения?

XV век, в конце которого Рабле появился на свет, — это расцвет Ренессанса. Уже изобретено книгопечатание, благодаря чему широкий круг европейцев получил доступ к трудам не только античных, но и арабских авторов. Изучение трудов этих авторов дало толчок к зарождению и развитию новой, гуманистической, отходящей от церковных представлений и канонов, науки. Но если в Италии, главном оплоте гуманистов, греческий язык и греческая литература входят в университетах в число основных предметов, то во Франции ситуация сложнее. Многие античные авторы оказались здесь под запретом. После того как еще в XIII веке несколько французских духовных лиц, ознакомившихся с трудами античных мыслителей, начали высказывать суждения, признанные еретическими, папская власть запретила чтение Аристотеля в стенах Парижского университета. Занятие греческим языком также было запрещено, и во французских учебных заведениях в XV и даже XVI вв. преподавание греческого языка не велось.

Рабле тщательно скрывал от посторонних глаз греческие книги. «Подпитка» новыми книгами и идеями приходила извне — упомянутый выше Жофруа д’Этиссак (по утверждению А. Анненской, один из товарищей Рабле по школе в Бомете) в возрасте двадцати трех лет оказался назначен епископом Мальзе неподалеку от монастыря Фонтене-ле-Конт. Столь раннее назначение оказалось возможным благодаря протекции его влиятельного отца, имевшего связи в аристократической среде.

В роскошном епископском дворце занятия наукой как раз поощрялись. Гостеприимный и хлебосольный хозяин охотно собирал у себя молодых ученых-гуманистов, которые могли свободно высказывать в узком кругу любые острые и нетрадиционные суждения. Рабле часто бывал в этом кружке. Кроме того, он завел и другие знакомства — с юристами Жаном Бриссоном и Эмери Бушаром (впоследствии он станет советником и докладчиком короля), а также судьей Андре Тирако (будущим советником парижского парламента).

Помимо прямых знакомств Рабле вступает в переписку со знаменитым парижским ученым, переводчиком античной литературы Гийомом Бюде, пользовавшимся королевской милостью. Бюде известен тем, что основал в Фонтенбло, дворце Франциска I, библиотеку, основными читателями которой стали французские гуманисты. Ему же принадлежит идея создать Коллеж де Франс, где преподавались бы предметы, отсутствовавшие в Сорбонне (о причинах, по которым король санкционировал создание Коллеж де Франс явно «в пику» Сорбонне, мы поговорим отдельно). Профессора коллежа получали королевский оклад. Первые два профессора преподавали греческий и древнееврейский языки, затем число профессоров было увеличено, и в коллеже велось преподавание латыни, математики, французского права и медицины.

В какой-то момент настоятель монастыря Фонтене-ле-Конт, недовольный активными контактами Рабле с внешним миром, провел обыск в келье Рабле. Разразился скандал. Найденные у Рабле запрещенные греческие книги были сожжены. Самого Рабле заключили в монастырскую тюрьму.

На выручку Рабле бросились епископ Мальзе д’Этиссак и судья Тирако. Они, во-первых, сообщили о произошедшем Бюде, имевшему доступ к королю. Во-вторых, Тирако, будучи судьей, сумел проникнуть в монастырь и настоять на том, чтобы Рабле был освобожден. В-третьих, д’Этиссак договорился с папой Климентом VII о переходе Рабле из ордена францисканцев в орден бенедиктинцев. В итоге Рабле получил звание каноника в аббатстве Мальзе (где епископом, как мы помним, был д’Этиссак), а также сделался частным секретарем д’Этиссака, что позволило ему постоянно проживать в епископском дворце, а не в монастыре. Здесь он сразу же приступил к любимым занятиям — начал изучать древнееврейский язык, а также несколько новых языков (испанский, английский и др.). Много времени он отдавал и естественным наукам — прежде всего химии и ботанике.

Так завершился первый — францисканский — период жизни Рабле.

Зафиксируем, что этот период длился фактически двадцать лет — с 1504-го (если Рабле действительно был отправлен в монастырь в десятилетнем возрасте) по 1524 год. Выше мы обсудили среду, к которой тянулся, в которую пытался вписаться — и вписался — уже повзрослевший Рабле. Но это среда гуманистов, а не францисканцев. Однако францисканцы, к которым он попал еще ребенком, не могли совсем никак не повлиять на формирование его мировоззрения. К францисканскому влиянию мы сейчас и перейдем.

И. Попова в своем исследовании «Книга М. М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы» указывает, что Бахтин относился к изучению францисканской традиции с самым пристальным вниманием: «Францисканская традиция и ее влияние на формирование идеи возрождения, философию истории и литературу — сквозная тема, проходящая через работы Бахтина от 1920-х до 1960-х годов, от ранних философских фрагментов до материалов ко второй редакции «Достоевского» (1963) и «Рабле» (1965)».

Длительное — более четырех десятилетий — неослабевающее внимание Бахтина к францисканской традиции Попова объясняет «данью 1910-м годам, на которые пришелся пик интереса к Франциску Ассизскому и его идеям в России»... Я вынуждена оставлять многие важные темы «на потом», иначе, отвлекаясь на каждый интересный поворот сюжета, мы слишком далеко уклонимся от намеченного маршрута. Вот и сейчас мы оставляем «на потом» вопрос, чем был вызван в 1910-е годы в России интерес к идеям Франциска Ассизского.

Влияние францисканской традиции на творчество Рабле исследовалось и после Бахтина. Например, Э. Ауэрбах в работе «Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе» (1999) пишет: «Рабле был в молодости францисканским монахом; он в натуре изучил и усвоил этот образ жизни и этот способ самовыражаться — и уже не мог с ними расстаться; и хотя он ненавидел нищенствующие монашеские ордена, их плотски-«тварный», густой, насыщенный стиль, доходящий в своей наглядности до фарса, отвечал и намерениям, и темпераменту Рабле; никто, как он, не был способен извлечь из этого стиля столь многого».

Читателю, который имя Франциск Ассизский, а также понятие «нищий монашествующий орден францисканцев», привык ассоциировать с отказом от богатства, бедностью и аскезой, определение стиля францисканцев как плотски-«тварного», «доходящего в своей наглядности до фарса» может показаться, по меньшей мере, необычным. Что имеется в виду? И почему для Бахтина и его книги о Рабле, где к числу ключевых понятий относятся «празднества карнавального типа», «материально-телесный низ», так важны францисканцы и их традиция?

Попова отмечает, что по ходу работы Бахтина над книгой «удельный вес» фрагментов, посвященных анализу францисканских мотивов в творчестве Рабле, менялся. Наиболее объемно эта тема была развернута в первой черновой редакции книги. Рабле рассматривался в ней как «как один из этапов истории францисканства».

Однако уже в первой редакции книги (1940) и в «Дополнениях и изменениях к «Рабле» (1944) францисканские мотивы звучат приглушенно. Тем не менее, Бахтин, желая продемонстрировать, как в истории литературы «скрещиваются» (по выражению Поповой) «традиции праздников карнавального типа и элементы францисканской традиции», коротко упоминает о средневековом празднике осла и образе осла в легендах о Франциске Ассизском.

Эта же тема освещена и в последней редакции «Рабле» (1965). Бахтин указывает: «Праздник осла и праздник дураков — специфические праздники, где смех играет ведущую роль». И подчеркивает, что в этом отношении они подобны своему кровному родственнику — карнавалу. Оба этих праздника есть «яркие и чистые выражения средневекового околоцерковного праздничного смеха».

Останавливаясь достаточно подробно на описании праздника осла, Бахтин сообщает, что данный праздник был установлен «в память бегства Марии с младенцем Иисусом в Египет на осле». Однако в центре этого праздника «оказалась не Мария и не Иисус (хотя здесь и фигурировала девушка с ребенком), но именно осел и его крик «Hinham!». Служили особые «ослиные мессы». До нас дошел официум такой мессы, составленный строгим церковником Пьером Корбейлем. Каждая часть мессы сопровождалась комическим ослиным криком — «Hinham!». По окончании мессы священник вместо обычного благословения трижды кричал по-ослиному, и ему вместо «amen» трижды отвечали таким же ослиным криком».

Собственно говоря, Бахтин не первым обратился к описанию этого праздника. О смысле праздника осла (смехового действа, существовавшего примерно с IX века) и «ослиной мессы» в двух своих работах — «По ту сторону добра и зла» и «Так говорил Заратустра» — писал Ницше. Совершенно очевидно, что Бахтин не просто был знаком с этими работами Нищше — он именно от них и отталкивался.

Описание Ницше близко к тому, которое позже даст Бахтин. Осла, везущего на спине девушку и младенца (символизирующих Марию и Иисуса Христа), заводили в храм. В храме происходил далее «странный молебен и прославление осла». После того как осел в финальной части мессы вместо «amen» кричал ослиное «Hinham», наступал момент развенчания героя. Прихожане пели: «Сир, да вы осел, шли бы вы лучше куда подальше!» — и со смехом изгоняли осла из храма.

В XIX веке смысл этой древней мистерии был уже утрачен, и Ницше провел своеобразную реконструкцию, указав, что ослиная месса есть не что иное, как молебен умершему и вечно воскресающему богу. Смысловая составляющая этого средневекового праздника, по Ницше, — это смерть и возрождение ослообразного бога: «Старый Бог еще жив — <...> смерть у богов всегда есть только предрассудок...»

Старый ослообразный бог, смерть которого есть предрассудок, и который вечно воскресает... О каком боге идет речь?

Однако давайте вернемся к цитате из книги Бахтина и дочитаем ее до конца. Завершив описание ослиной мессы, Бахтин добавляет: «Осел — один из древнейших и самых живучих символов материально-телесного низа, одновременно снижающего (умерщвляющего) и возрождающего. Достаточно вспомнить «Золотого осла» Апулея, ослиные мимы, распространенные в древности, наконец, образ осла как символ материально-телесного начала в легендах о Франциске Ассизском» (выделено мною — А.К.).

Ослообразный вечно воскресающий — несмотря на все усилия тех, кто сверг его, «измельчил» (лишил прежнего статуса и масштаба), демонизировал, — бог... Бог, являющийся одним из древнейших и самых живучих символов материально-телесного низа... Что это за бог?

Не удивляйся, читатель. Я всего лишь выскажу осторожное предположение: это древнеегипетский Сет — некогда защитник Солнца-Ра, а позже бог пустыни, засухи, песчаных бурь, разрушения, хаоса, войны и смерти. Его священными животными считались свинья, жираф, антилопа, но главным образом осел. Ослоголовый Сет олицетворял также мужскую сексуальную силу. И, таким образом, являлся древнейшим символом материально-телесного низа... Но при чем тут Франциск Ассизский? Поговорим об этом в следующей статье.