Обсуждая коммунизм и марксизм, я вовсе не хочу уделять избыточное внимание теме орфизма, достаточно подробно обсужденной Лафаргом. Я, может быть, вообще бы не стал обсуждать эту тему, если бы ее не обсуждал Лафарг. Но поскольку обсуждение уже началось, необходимо сообщить определенные сведения читателю, который, в отличие от Лафарга или тех русских большевиков, которые кончали царскую гимназию, знали латынь и греческий и так далее, не сфокусирован на данной древнегреческой теме.

Вначале о том светлом и пронзительном мифе, благодаря которому Орфей является своего рода путеводной звездой для многих сотен поколений людей, живших в античные и постантичные времена.

Во Фракии жил гениальный певец и музыкант Орфей. Им восхищались и во Фракии, и за ее пределами по всей Греции. Красавица Эвридика, зачарованная песнями Орфея, полюбила певца и стала его женой. Однажды в лесу Орфей играл на своей семиструнной кифаре и пел, а Эвридика собирала цветы. Она отошла далеко от мужа и оказалась в густой чаще. Заслышав чей-то топот и треск ломаемых сучьев, Эвридика испугалась, бросила цветы и, не чуя ног под собой, побежала назад к Орфею.

Бежала она не выбирая дороги и случайно наступила на змеиное гнездо. Змея укусила Эвридику. Эвридика закричала от боли. На этот крик прибежал Орфей. И он увидел, как между деревьев мелькнули большие черные крылья. Он понял, что бог смерти Танатос унес его любимую жену Эвридику в подземное царство Аида, в страну, «откуда ни один не возвращался».

Орфей, тоскуя по Эвридике, стал странствовать, скитаться в одиночестве по лесам и полям. Он изливал свою тоску в песнях. И песни эти были так прекрасны, что деревья сходили со своих мест, чтобы послушать певца, звери выползали из нор, птицы слетались, покидая гнезда, чтобы послушать Орфея. И даже камни сдвигались с мест, подчиняясь чарам его гениального пения.

Орфей день за днем и ночь за ночью изливал свою тоску по любимой. Он звал смерть для того, чтобы встретиться с Эвридикой в подземном царстве. Но смерть не приходила. И тогда Орфей принял не просто дерзкое, а беспрецедентное решение. Он сам решил, до смерти, что называется «вживе», посетить это зловещее аидово царство.

Он долго искал вход в это царство. Читатель уже знаком с древнегреческой сакральной географией и знает, что таких входов было несколько. Орфей набрел на вход, находящийся в глубокой пещере Тэнар.

Эта пещера была расположена в южной части Пелопоннеса на юге Греции, в Лаконии. Столица Лаконии — легендарная Спарта. На севере она граничит с Аркадией, на западе с Мессенией. В древности Лакония была заселена лелегами, одной из древних автохтонных греческих народностей, которая наряду с пеласгами и другими населяла юг Балканского полуострова и острова Эгейского моря. Потом их вытеснили ахейцы. А ахейцев вытеснили дорийцы.

Пещера Тэнар, находившаяся в Лаконии, источала зловонные испарения. По этой или другим причинам она считалась местом входа в Аид и даже стала нарицательной. Тэнар — это как бы синоним Ада.

Войдя в глубокую пещеру Тэнар, Орфей нашел на ее дне ручеек. Он понял, что этот ручеек течет в подземную реку Стикс, и стал спускаться под землю по ручью. Он долго шел и наконец дошел до берега Стикса. За рекой находилось царство мертвых. Орфей услышал вздохи теней, ждущих, когда их перевезут в это царство. Он увидел, как с противоположного берега плывет лодка. Это перевозчик мертвых Харон плыл к ожидающим своей очереди для того, чтобы попасть в Аид.

Орфей стал просить Харона, чтобы он его перевез. Харон, поняв, что Орфей не умер, отказался это сделать. Но Орфей заиграл на кифаре и запел. От звуков его песни остановились холодные воды Стикса. Харон заслушался упоительным пением, и Орфей смог попасть в лодку с тем, чтобы переплыть на ту сторону, туда, где обитали мертвые.

Он шел по территории мертвых и пел. Тени мертвых слетались на это пение, а стражи пропускали Орфея.

Орфей дошел до дворца повелителя подземного царства Аида. Он остановился у золотого трона, на котором сидели Аид и его жена царица Персефона. Трон охраняли боги и чудовища — бог смерти Танатос, его прислужницы Керы, в стороне от трона сидели судьи подземного царства. За колоннами прятались воспоминания, державшие в руках змей, которыми они жалили тех, кого судили в этом подземном царстве.

Орфей увидел массу чудовищ, вид которых повергал в обмороки самых мужественных людей. Но он не упал в обморок. Он запел Аиду и Персефоне о своей любви к Эвридике. Персефона заплакала. Аид грустно задумался. А стоявший за его спиной бог смерти Танатос опустил свой меч. Аид пообещал великому певцу, что исполнит любую его просьбу. Орфей попросил отпустить Эвридику из царства Аида.

Аид согласился. Но предупредил Орфея, что тот не должен оглядываться назад, когда будет выводить Эвридику из страны смерти. Орфей принял это условие. Он шел, терзаемый сомнениями, идет ли за ним Эвридика. И чем ближе он подходил к выходу из Аида, тем больше терзали его сомнения. Наконец, он все-таки не выдержал и оглянулся. И тень Эвридики отлетела назад в Аид, растаяв во мраке. Орфей погнался за нею, но тщетно. Он вернулся на землю и продолжил свои скитания, свои тоскливые песни об Эвридике. Такова простая, незатейливая история.

Более сложные сюжеты, связанные с нею, мы уже обсудили. Мы обсудили Диониса-Загрея, его культ и роль Орфея в этом культе, гибель Орфея, растерзанного фракийскими менадами, последствия этого растерзания и роль Орфея в создании орфической школы.

Здесь бы мне хотелось дополнить это обсуждение самой этой простой и незатейливой истории, которая на самом деле совсем не такая простая и незатейливая, как это кажется. Будучи невероятно поэтической, пронзительной и понятной всем историей великой любви, эта история еще и посягала на определенные основания. Потому что никому не было дозволено выводить души умерших из царства Аида. Мало ли мужей, страдающих от потери любимых жен? Все они начнут искать входы в подземное царство и воскрешать умерших любимых? Почему одному Орфею это было разрешено?

В истории содержится ответ на этот вопрос. Орфею это было разрешено потому, что он был великим певцом и музыкантом. Он был человеком — и именно человеком. То есть смертным, который не имел права на вмешательство в роковые дела, определяющие человеческий удел. Но будучи великим певцом и музыкантом, Орфей силой своего гения разрушал те узкие рамки, в которых находились люди, не обладавшие его даром. Тем самым человечество, тысячелетиями восхищающееся величием Орфея, признавало за искусством некую воскресительную силу. А ведь, казалось бы, с какой стати древнему человеку, живущему в мире, где так поклоняются силе, и именно силе, вдруг возвеличивать искусство подобным образом?

Орфей — олицетворение силы искусства.

Геракл — олицетворение силы как таковой.

Будучи олицетворением силы как таковой, Геракл дерзнул сделать нечто, сходное с тем, что сделал Орфей. Он по просьбе своего друга царя Адмета, потерявшего любимую жену Алкестиду и мечтавшего о ее воскресении, вступил в схватку с богом смерти Танатосом, прилетевшим, чтобы забрать душу умершей жены Адмета.

Геракл победил Танатоса и вернул Адмету любимую жену, фактически воскресив ее. Но он вернул Алкестиду не из царства Аида. Танатос не успел забрать туда Алкестиду. Орфей же, будучи олицетворением не силы — этого главного объекта поклонения для древних — а какого-то там искусства, дерзнул на большее, чем Геракл. Он стал возвращать Эвридику, которая уже была унесена Танатосом в Аид. И чуть ли не преуспел в своем замысле. Повторяю, Орфей сотворил дальше большее чудо, чем Геракл. И это чудо сотворила не сила, а искусство, соединенное с беспредельной любовью, вскормленное этой любовью и фактически являющееся ее порождением и квинтэссенцией.

Итак, мы в истории с Орфеем сталкиваемся с великой, победительной силой любви. С такой силой любви, которая может даже победить смерть. Возможность такой победы любви над смертью была и остается величайшей мечтой человечества, возможно, самой мощной его мечтой — мечтой, сформировавшей человека и удерживающей его в определенном качестве на протяжении человеческой истории.

Мы уже обсудили сталинскую ремарку к произведению Горького «Девушка и Смерть»: «Эта штука посильней, чем «Фауст» Гёте. Любовь побеждает смерть». Тут можно сказать, что все истории о победе любви над смертью имеют в своем основании историю Орфея и Эвридики. С одной стороны — эта история, с другой — всё то, что задано в «Фаусте». И конечно же, такая история с победой любви над смертью имеет прямое отношение к христианству («смертию смерть поправ»).

Сошествие Орфея в Ад и сошествие в Ад Христа...

Вера орфиков в то, что все люди обладают высшим началом, которое можно освободить и вознести, и аналогичная вера христиан... Лафарг имел основания для того, чтобы тянуть нить от Прометея к орфикам и от орфиков — к христианам. А далее от христиан — к марксистам и коммунистам.

Ведь когда Лафарг говорил об Элевсинских мистериях и Эсхиле как посвященном в эти мистерии, он, образно говоря, «отвечал за базар». То есть им, в отличие от представителей современного поколения марксистов, были проработаны все основные источники, в которых содержатся необходимые сведения об Орфее.

Лафарг знал, что Орфей, по преданию, положил начало орфическим мистериям в городе Элевсин, взяв за образец египетские мистерии в честь Осириса.

Лафарг знал, что орфики помещали солнце в центр вселенной, утверждали, что планеты вращаются вокруг солнца, что сила притяжения солнца — источник всеобщей связи и гармонии, что исходящие от солнца лучи для орфиков являются причиной движения всех частиц, заполняющих космос. Что любовь и время создали, по мнению орфиков, из яйца Вселенную. Что божественная субстанция Диониса обитает, по мнению орфиков, в смертном теле и может быть очищена с помощью специальных ритуалов.

Лафарг знал о так называемой «иконографии доброго пастыря», знал о том, что на раннем этапе развития своей религии христиане изображали иногда Христа в виде юного безбородого пастуха, сидящего среди стада и держащего в руках лиру.

Он знал о том, что авторы этих изображений отождествляли Христа с Орфеем.

Лафарг знал о существовании тайной переклички между школами Орфея и Пифагора.

Он знал о сложном соотношении (подчеркиваю — сложном, а не буквальном!) между орфизмом и гностикой, орфизмом и алхимией.

Он знал о разработке темы Орфея и Эвридики в произведениях Беллини, Глюка, Монтеверди, Гайдна, Кардуччи, Тьеполо, Рубенса, Тинторетто, Брейгеля.

Он знал о том, что в древней Иудее Орфея отождествляли с библейским арфистом царем Давидом.

Он знал о том, что Эсхил, которому мир обязан образом Прометея, посвятил растерзанию Орфея свою трагедию «Бассариды». И что тем самым есть дополнительные основания для утверждения, согласно которому обращения Прометея к Эфиру являются частью орфического посвящения Эсхила, прекрасно сочетаемого с посвящениями собственно элевсинскими.

Он знал о том, что голова Орфея приплыла к острову Лесбос и там, на Лесбосе, пророчествовала и творила чудеса.

Он знал, что Орфея отождествляли не только с египетскими Осирисом, но и с египетским богом мудрости Тотом. Что евреи отождествляли его не только с Давидом, но и с Енохом.

А еще он знал о параллельных историях. Например, об индийской истории Арджуны, который спустился в индийский ад Паталу и нашел там свою возлюбленную. Ему были знакомы суждения Геродота о том, что мистерии были занесены в Грецию Орфеем из Индии.

Он знал о самофракийском посвящении Орфея. Он черпал сведения об Орфее у Эврипида, Аристофана, Алкея, Пиндара, Исократа, Платона, Аристотеля, Прокла, Павсания, Климента Александрийского, у неоплатоника Дамаския, Афеногора Афинского. Он сопоставлял орфический монотеизм с «Теогонией» Гесиода, он осмысливал борьбу Хаоса и Эфира.

Настоящие ученики и последователи Лафарга, они же — подлинные марксисты и коммунисты, знали наизусть сонеты Рильке, посвященные Орфею. Один из этих сонетов я процитирую:

Не ставьте памятника, пусть лишь роза Ему подарит новый свой бутон — Орфей — живой. Его метаморфозы Везде, во всем, во всех названьях — он. Где песня — там Орфей, меж нами, с нами — Лишь только голос, только всплеск огня. Но разве мало, если рдеет пламя Раскрытых роз, пусть два коротких дня? Он должен умирать, чтоб мы узнать могли Его во всем. Пусть страшно при разлуке, Но в миг, когда напев дошел, певец — вдали. Мы музыкой полны, но рядом нет Орфея. — Коснувшись струн, от струн отходят руки. Он верен лире, расставаясь с нею.

Я не буду дальше развивать тему Орфея и ее связь с темой Прометея. Сказанного достаточно. В завершение этого сюжета, всего лишь одного из тех, которые надо обсудить, скажу только, что никакого будущего у марксизма и коммунизма не существует до тех пор, пока не будет преодолена зияющая бездна между теми знаниями, которыми обладал Лафарг, и теми знаниями, которыми обладают люди, пытающиеся сегодня выступать от лица марксизма и коммунизма.

(Продолжение следует.)