28 апреля — По данным опросов общественного мнения, 63 процента россиян одобряют Союз России и Белоруссии.
1 мая — А.Лукашенко заявил, что готов на любые формы Союза с Россией, если это будет во благо народов.
4 мая — И.Каримов заявил, что если РФ и РБ вовлекут в свой Союз Украину, они смогут управлять всем постсоветским пространством.
24 мая — запланировано подписание Устава Союза РФ и РБ.

По мере приближения сроков подписания Устава Союза России и Белоруссии об интеграции говорят все больше, но почти никогда — о главном. Почему?
Был СССР — очень сложная конструкция с балансом многонациональных интересов, балансом идеального и материального, выстроенная на особой смысловой основе с собственно сверхдержавным прицелом, в поле очень новых и горячих смыслов. Это не может быть реставрировано, это может быть лишь воссоздано заново и на новой основе. Неизвестно вообще, хватит ли у каких-то групп на территории бывшего СССР волевого, интеллектуального и социально-жертвенного "пороха" для такого воссоздания. Ясно одно — что это архисложная задача. И ясно другое — что всерьез эту задачу никто перед собой сейчас и не ставит. Все, что себя с такой задачей соотносит, пока работает лишь на уровне лабораторий и "структур глубокого заложения". Но что же происходит тогда на уровне реальной политики?
Происходит, во-первых, борьба за власть с использованием карты интеграции. И, во-вторых, робкая попытка свести сложные формы интеграции к простым и понятным, описанным, например, в той же работе Солженицына "Как нам обустроить Россию". И происходит это все в политическом цейтноте, в условиях которого большинство действий политиков (и без того довольно поверхностных) приобретает инстинктивно-судорожный характер.
Ясно, что у большинства нормальных людей инстинктивный интеграционизм вызывает безусловную симпатию, а инстинктивное противодействие интеграции — однозначное отторжение. Ясно, что интеграция России и Беларуси нужна, что антиинтеграционная истерика омерзительна, что любая попытка противопоставить действие доминирующему распаду и гниению — сама по себе благо с точки зрения "высоких планов нашего бытия". Но поскольку мы живем не только этими горними планами, рассмотрим, что же происходит в политических долинах, где сходятся "на Вы" практические инстинкты.
Ельцин выиграл выборы с небольшим преимуществом у чисто коммунистического лидера, мобилизовав неслыханный пропагандистский потенциал, задействовав всю систему открытых и закрытых политических технологий и наобещав очень много. Обещания не выполнены, болезнь Ельцина и грызня в его окружении значительно подорвали его политическую базу. Положение ухудшается. Формы социального протеста становятся нешуточными. На Западе сгущаются тучи (в том числе в смысле отношения лично к президенту), Лебедь идет на таран.
В этих условиях — что сулит государственное объединение? Лукашенко — не Зюганов, это не чисто коммунистический лидер, который, вдобавок, может идти на выборы с крупной форой — приведенной в Союз республикой. Кроме того, он приводит с собой большой довесок гораздо более советско-консервативного белорусского электората, в массе своей, безусловно, поддерживающего своего президента. Плюс несколько миллионов незюгановцев, готовых поддержать Лукашенко. Плюс все зюгановцы. Плюс ухудшение ситуации. Плюс эйфория восстанавливаемого Союза. Добавим, что идея Союза не чужда и "ельцинистам". Коммунистов они не принимают, но в Союз хотят (жили в одной большой стране, ездили друг к другу, везде родственники). Эта ностальгия свойственна не только 40 процентам зюгановцев (точнее — антиельцинцев), но еще и 30 процентам собственно ельцинского электората. Какой Немцов, Чубайс или даже сам Ельцин могут этому противостоять?
Открыто оппонировать идее восстановления большой страны для Ельцина и его политических союзников — смертоубийственно. При неоппонировании, как видим, они тоже "горят синим пламенем". Но если они еще и "упрутся" вдобавок... что ж, тем хуже для них! Да, они не получат в качестве конкурента Лукашенко и "довеска" консервативного белорусского избирателя. Но они получат утряску и усушку собственного избирателя плюс Лебедя. Ибо одним Гайдаром сыт не будешь.
Добавим к этому, что началось сопротивление телевизионным репрессиям на белорусскую тему со стороны широких слоев элиты. Лужков — это уже не Зюганов. А Примаков плюс Лужков, плюс все, кто за белорусско-российское объединение — против узкой группки совсем не популярных людей — это уже серьезно. И сам президент никогда не отождествлял себя с одной из своих групп поддержки и при необходимости всегда скидывал "лишних" за ненадобностью. Возникает острейшая коллизия. То, что в ней в ход пускают все приемы, что перешагиваются все границы приличия, а не только нормы пристойного государственного поведения — столь же понятно по реальному существу дела, сколь неприемлемо по идеальной сути и этико-эстетической форме (которые весят отнюдь не мало).
Но весь этот круг вопросов не должен заслонять от нас действительные проблемы государственного строительства: что строится, что хотим построить, что можем построить.
И здесь первое, с чего приходится начать — тупиковость позиции интеграторов, связанная с концепцией суверенитетов. Со всех одни и те же заверения: мы не посягаем на суверенитет, только с сохранением суверенитета. Какого суверенитета? Окститесь! Что это за объединение и что оно означает при полной суверенности соединяющихся субъектов? Возможно ли оно без нарушения суверенитетов в принципе?
Понятно, что два государства имеют разную степень здорового советского консерватизма, столь ужасающего радикальных противников интеграции, которые не прочь были бы объединиться с Балтией или чем-нибудь полиберальнее, получив электоральный довесок на свою чашу весов. Но в том-то и дело, что объединяться готова только Белоруссия, и именно по причине своей советской консервативности. Но по той же причине она не рвется проводить реформу по-чубайсовски, она не рвется к очень многому, что неизбежно несет с собой нынешняя интеграция. Отсюда принцип сохранения суверенитета с белорусской стороны.
Говорят, что это будет как Тайвань и континентальный Китай (одна страна — две системы). Или как объединение ФРГ и ГДР. Но эти аналогии хромают в отношении российско-белорусской ситуации. В случае с ФРГ и ГДР было ясно, кто лидер и кого, по существу, поглощают. Лидером была успешная ФРГ. В случае России говорить о подобной успешности не приходится. Невыплаченные зарплаты, криминальный беспредел, весьма сомнительные формы экономического реформирования, расколотая идеологически страна, масса межэтнических противоречий (острейшее, но не единственное — Чечня).
И тем не менее — Россия больше Белоруссии, несоизмерима по экономическим возможностям. Для Белоруссии в этой ситуации естественно "огораживаться" и объединяться одновременно, уравновешивая огораживанием риск поглощения исторически близким, но в настоящий момент небеспроблемным "собратом". Но при этом тактика начинает противоречить стратегии.
Суть германской аналогии — признание, что объединяются не разные народы, защищающие свой суверенитет, а один народ, в данном случае русские. В этом случае вопрос о формах государственного строительства не встает: единая нация ведет ирреденту, борьбу за самообъединение. Но тогда не надо говорить ни о каком Союзе. Тогда нужно прямо говорить, что дело не в том, чтобы найти форму многонациональной государственности в конце XX века, а о том, чтобы "забить болт" на хрупкие по определению многонациональные конструкции. Что все и чувствуют.
А это чувство в условиях нынешнего неблагополучия, одним из аспектов которого является неблагополучие межэтническое, начинает не просто тревожить иных участников межнационального диалога, а инициирует вполне конкретные и далеко не безопасные перегруппировки сил. И эти перегруппировки ведутся не только в Средней Азии, где формируется ЦАС, но и гораздо ближе, где татарско-башкирский курултай начинает говорить о создании своей конфедерации, которая по своей массе ненамного меньше Белоруссии. То есть мы получаем полное подобие Беловежской пущи, когда попытка создать единство славянских народов взамен рухнувшему СССР привела к такому тарараму на Алмаатинской встрече, что закачавшийся маятник этноконфессионального баланса в Евразии заставил всех замереть и затаить политическое дыхание.
Теперь тот же процесс стал еще более "зрелым и острым". В очередной раз перед Россией встает вопрос — чего она хочет? Удерживать народы в поле сильной идеи — тогда какой? Либо соединять то, что считает себя простым и безусловным этнокультурно близким компонентом ее даже и сегодняшней "политической личности"? Но тогда вопрос встает о Приднестровье, о русской части Украины, о Крыме, о русской части Казахстана, о русской части Прибалтики, наконец. То есть о списке "рваных" кусков территорий, который Солженицын приводил в "Как нам обустроить Россию".
Но коли так, то не может быть речи о рыхлых формах интеграции! Объединение по принципу ирреденты может быть только унитарным, "де-юре" под лозунгом "нация — выше идеологии", а "де-факто" на базе достаточно резких форм националистической идеологии, которая в сегодняшнем российском обществе — "не тянет" (и, заметим, которую не может олицетворять не только нынешний режим, но и Зюганов, Лебедь или Лужков). Эта идеология, по сути, опробована в Чечне — и результат, как мы знаем, катастрофически удручающий. Для развертывания национализма всерьез надо прежде всего провести внутреннюю "разборку" с отрицающими его группами элит и населения (что при существующем раскладе сил почти невозможно, и уж по крайней мере не может производиться одновременно с ирредентой).
Затем нужно быть готовыми к неизбежным встряскам в ближнем зарубежье (на Украине, в Средней Азии, Закавказье) и внутри самой России (прежде всего на Кавказе и в Поволжье, но еще и в Якутии, Бурятии и т.д.). Возникающие при этом конфликты могут быть преодолены только мобилизационным усилием (и значит, при обострении международной конфронтации). А опыт мобилизации с национализмом не связан — он связан с советской идеологией (страна — осажденный лагерь). А советская идеология — не принимает рваного территориального обустройства, она требует СССР, братства народов и не может объяснить — зачем бомбить "братских чеченцев". Она требует не "элитного" буржуазного национализма, а "классового" советизма, и не получив его, начинает активно работать ПРОТИВ тех упрощенных интеграционных форм, которые могла бы реализовать установившая жесткую диктатуру национальная буржуазия. Но главное — что той воображаемой национальной буржуазии, которая готова на ирреденту и "кусочное" национально-государственное обустройство, в стране просто не существует.
Еще раз подчеркнем: если ставится именно цель национального строительства, то не может быть даже федеративного государства (а наши элиты уже от него шарахаются), а может быть лишь унитарное. И тогда не надо заламывать руки по поводу каких-то суверенитетов непонятно чего или кого (суверен — единый народ, не правда ли?). И тогда нужно не выцеживать интеграцию "в час по чайной ложке", а действовать по известной пословице про пьянку и огурец, памятуя, что огурец — последний. Но одновременно держать в уме известную притчу советской эпохи про Василия Иваныча, скальпель, тампон, зажим, спирт, еще раз спирт, огурец и шашку, при помощи которой только и производятся тонкие операции подобного типа. Чем чреваты подобные операции — уже сказано выше, хотя здесь и есть какая-то рисковая логика отчаянной попытки идти ва-банк. Но устраивать вместо этого осторожные и не слишком крупные игры — несолидно и несвоевременно.
Главное же, конечно, не сесть между двух стульев, не получить в результате избыточно резких и инстинктивных интеграционных конвульсий вместо совреставрации или "обустройства России" в духе Александра Исаевича — окончательный государственный обвал с множественными этнополитическими конфликтами, внутренней идеологической дракой и внешней эскалацией "холодной войны".
А последнее и совсем уж главное заключается в том, что даже инстинктивно-резких интеграционных конвульсий и то не будет. И не по причине "хладности ума", а по причине слабости даже и этих необходимых для действия (хотя и недостаточных для успеха) инстинктов. Вяло дернувшись в политическом полусне и излив эмоции на митингах, мы будем медленно и мучительно осмысливать собственную Большую Беду.
Хочется надеяться, что в этом мучительном процессе Россия обретет новый (в новых стратах и новом человеческом материале саморазвертывающийся) Суперпроект, воссоздающий на радикально новой и, тем не менее, преемственной основе те самые Империум, мобилизационность и сверхдержавность, которые мы потеряли не вчера, и которые будут воссоздаваться отнюдь не по щучьему велению и не по хотению великобоярских и маниловско-реставрационных "Емель". Рим легко потерять, но трудно обрести вновь, даже если какие-то вестготы так в него влюблены, что никакой иной цели, кроме этого обретения, и не имеют. А время упадка очень трудно превращается во время нового делания.

Ю. БЯЛЫЙ