Обсуждаемый нами инженер Трейч, говоря о движении вперед, не восхваляет такое движение вперед, не проясняет, почему именно оно является предпочтительным. Он просто говорит, что надо идти вперед. Почему надо, Трейч не поясняет. Надо — и точка. Более того, и Трейч как литературный герой, и те, кто для Леонида Андреева являлись реальными людьми его эпохи, близкое знакомство с которыми позволило художнику создать Трейча как некий собирательный образ, призывая идти вперед, не обосновывали в категориях того или иного блага, почему, собственно, надо идти вперед. При том, что такое движение сопряжено с преодолением препятствий. Если речь идет о препятствиях, создаваемых, например, матушкой-природой, то это преодоление, оно же — устранение препятствий, приносит горе разве что самой этой природе. А также тем, кто начинает с ней бороться и пожинает все плоды подобной борьбы.

Но если препятствиями на пути движения вперед являются, например, те или иные общественные условия, конкретные группы (классы), системы устоявшихся связей между людьми, системы ценностей, наконец, то устранение этих препятствий во имя движения вперед оборачивается и кровью, и горем, и утерей чего-то по-человечески очень существенного.

Если на пути движения вперед существует препятствие в виде класса феодалов (как это было в эпоху великих буржуазных революций), то устранением препятствий является ликвидация целого класса. Который, между прочим, не смирится с уничтожением себя без борьбы. А значит, для движения вперед нужна гражданская война.

А если для движения вперед нужно расколдовать мир, то есть изгнать из него божественное начало, то платой за изгнание такого начала, оно же — препятствие на пути движения вперед, является глубокий смысловой вакуум, так называемое отсутствие предельного утешения. А ну как это породит такие издержки, что ты, устранив препятствие на пути движения вперед, создаваемое религиозным мировоззрением, породишь новые, несравненно более серьезные препятствия на пути всё того же движения вперед?

Тебе, например, скажут: «Мы шли вперед, потому что верили в приход мессии — иудейского, христианского или иного — и в порожденное этим приходом праведное устройство жизни. Но если мессии нет, зачем нам идти вперед? Ведь каждый шаг на этом пути сопряжен с жертвами. Ну и зачем нужны эти жертвы?»

Маяковский, описывая то событие, столетие которого мы только что отпраздновали (я имею в виду столетие Великой Октябрьской социалистической революции), говорил об этих самых жертвах:

Каждой лестницы

         каждый выступ
                                   брали,
         перешагивая
                                через юнкеров.

Во-первых, что значит «перешагивая»? Юнкера, то есть твоего молодого соотечественника, надо сначала превратить в хладный труп и уже потом через него перешагнуть.

Во-вторых, этот самый юнкер не будет смиренно превращаться в хладный труп. Он постарается превратить в него кого-то из своих противников. И в большем или меньшем количестве случаев юнкеру удастся осуществить такое противодействие. Значит, погибнут не только классово тебе враждебные юнкеры, но и твои товарищи. Ради чего?

Оставим в стороне вопрос о том, насколько кровавым было взятие Зимнего. Гражданская война, безусловно, была очень и очень кровавой. Белые и красные ходили в штыковые атаки по многу раз в день, опрокидывая все имевшиеся представления о пределах человеческой психики. За что они ходили в атаку? Одни — за то, чтобы не допустить движение вперед, другие — за то, чтобы идти вперед? И только?

Конечно же, за этим самым «надо идти вперед», как и за отрицанием этой необходимости или за утверждением того, что «вперед» находится не там, где его располагает «красная вера», стояло какое-то представление о благе. Уберешь препятствие на пути движения вперед, продвинешься вперед на столько-то исторических шагов и — окажешься на территории огромного, немыслимого счастья. Того, которое называется... ну, к примеру, социализм. У этого счастья есть безусловные конкретные черты (хлеб, земля, мир, отсутствие эксплуатации). Но кроме этих конкретных черт, есть и нечто большее. Этакий свет, который пронизывает собой всю конкретику. И в который ты можешь, добыв искомую конкретику, окунуться всем своим человеческим естеством. Свет этот — праведное устройство жизни. К нему ты идешь, преодолевая чудовищные препятствия, жертвуя собой во имя того, чтобы другие могли дойти до искомой цели. Но рано или поздно наступает усталость. Которая прекрасно описана тем же Маяковским.

Припомадясь
                   и прикрасясь,
эту
      гадость
                   вливши в стих,
хочет
         он
               марксистский базис
под жакетку
                 подвести.
«За боль годов,
за все невзгоды
глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
хочу смеяться
и любить».
Сказано веско.
Посмотрите, дескать:
шел я верхом,
                      шел я низом,
строил
                     мост в социализм,
недостроил
                 и устал
и уселся
                 у моста.
Травка
            выросла
                           у моста,
по мосту
              идут овечки,
мы желаем
                    — очень просто! —
отдохнуть
                у этой речки.

Маяковский в этих строках иронизирует над конкретными перлами поэта Молчанова («Тот, кто устал, имеет право У тихой речки отдохнуть»). Но поэтическая гениальность в том и состоит, что реагируя на определенную конкретику, гений одновременно осуществляет историческое предвидение самого общего характера. А почему бы, собственно, в самом деле не отдохнуть уставшим у тихой речки, не насладиться плодами того, что они завоевали? Ведь и завоевывали они это для того, чтобы вкусить от его сладких плодов.

И что же получается? Растет древо со сладкими плодами, ты до него добежал, проливая кровь, свою и чужую. Дерево манит тебя, просит: остановись и вкуси от моих плодов. А ты пробегаешь мимо дерева, бежишь в воду, то бишь форсируешь очередное водное препятствие. А по тебе либо тра-та-та из пулемета, либо... Либо напряжение, необходимое для взятия водной преграды, наложившееся на усталость, приводит к тому, что лопается один сосудик — и того... «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Всё это объяснимо, если надо спасать страну, проводя форсированную индустриализацию или воевать на фронтах Великой Отечественной — опять же для спасения страны и человечества. Или преодолевать послевоенную разруху, или строить ядерный щит, чтобы тебя не уничтожили ядерным мечом.

Но вот все эти подвиги осуществлены. Что дальше? Теперь-то можно вкусить от сладких плодов, во имя обретения которых ты шел вперед? И опять-таки во имя того, чтобы плодами насладиться, присесть, отдохнуть, идти вперед не так быстро, блаженствовать в завоеванном покое... Как там у Лермонтова: «Полный гордого доверия покой». Почему бы им не насладиться? Почему бы не вкусить даров? Если это самое «вперед» только и нужно было для такого наслаждения сладкими плодами, возможно, отнюдь не чуждыми духовного содержания? Или же это «вперед» нужно было для чего-то другого?

Вот что говорится об этом самом «вперед» в песне «Узник» (другое название «Вперед, друзья!»), датируемой, предположительно, эпохой декабристов:

Угрюмый лес стоит вокруг стеной;
Стоит, задумался и ждет.
Лишь вихрь в груди его взревет порой.
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед.

В глубоких рудниках металла звон,
Из камня золото течет...
Там узник молотом о камень бьет, —
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед.

Иссякнет кровь в груди его златой,
Железа ржавый стон замрет...
Но в недрах глубоко земля поет:
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед.

Кто жизнь в бою неравном не щадит,
С отвагой к цели кто идет,
Пусть знает: кровь его тропу пробьет, —
Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед.

В этой песне напрямую не сказано, зачем идти вперед, где находится это «вперед». Но певшие ее революционеры понимали, что кровь пробьет тропу, по которой можно будет прийти в определенное счастливое будущее. При этом разные генерации революционеров понимали это будущее по-разному.

В другой революционной песне, которая впервые была опубликована в декабре 1910 года в немецком социал-демократическом журнале «Рабочая молодежь», а потом переработана в советской России в соответствии со смыслом новой эпохи, смысл движения вперед задан более внятно:

Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе. <...>

Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял, —
В бой, молодая гвардия
Рабочих и крестьян!

Тут сказано, что вперед надо идти для того, чтобы исполнилась великая мечта о труде, ставшем владыкой мира. И чтобы ставший владыкой мира труд всех спаял в одну всечеловеческую семью. Это высокий идеал. Но, как любой такой социально-политический или даже духовно-политический идеал, он достижим. В том-то и его притягательность, что он в принципе достижим. Но в этом же и его ущербность. Потому что после его достижения на повестку дня вновь ставится вопрос — надо ли продираться вперед столь же яростно или можно отдохнуть, вкусив покой (см. выше у Маяковского).

Мы уже обсуждали «Марш времени» Владимира Маяковского, в котором вперед надо идти, чтобы скорее стереть отвратительное старье, чтобы быстрее попасть в коммуну, чтобы успеть нарастить мощь страны в ходе пятилеток, чтобы изгнать из жизни уродливый быт. Но мощь страны когда-нибудь по определению должна быть доведенной до искомого уровня. Когда-нибудь должны быть открыты ворота в коммуну. Еще раньше должен быть изгнан уродливый быт, сожжено все отвратительное старье. Что дальше?

Мы уже обсуждали оркестровые сюиты «Время, вперед!», написанные Георгием Свиридовым. И то, что фрагмент свиридовской музыки стал позывным программы «Время» в брежневскую эпоху. Спору нет, блестящая музыка, но ведь именно под это «вперед» осуществлялось брежневское сидение у моста, вкушение сладких плодов завоеванного условно социалистического советского довольства. А потом эти советско-потребительские плоды показались недостаточно сладкими и вкусными, и решено было вкушать плоды с другого буржуазно-потребительского древа. А потом выяснилось, что плоды на этом древе весьма специфичны.

Так почему же надо идти вперед так, как говорит Трейч? А ведь именно так — напряженно и бесконечно — мыслилось движение вперед подлинными марксистами, этими единственными радикальными оппонентами гегелевских ревнителей прекращения исторического движения, яростно реализуемого теми, кто стоял и стоит за манифестом Фукуямы «Конец истории».

И вновь я должен возвращаться к тому, что уже обсуждал неоднократно не только на страницах нашей газеты, но и в передаче «Суд времени». А обсуждал я стихотворение Петра Филипповича Якубовича (1860–1911), одного из героев «Народной воли». Русская революционерка Валентина Иововна Дмитриева (1859–1947), близко знакомая с Якубовичем, восхищаясь личностью Якубовича, писала: «Он не жил, он горел... В моей памяти ярко запечатлелся Якубович, каким он был в ту пору. Бледный, с горящими глазами, в вечном движении, он с головой погрузился в работу, писал, печатал, агитировал, и так до самого того дня, когда в цепях, с обритой головой пошел в Сибирь, откуда только годы спустя донесся до нас его голос...»

Этот голос человека, которому смертный приговор был заменен каторгой, который сумел вырваться с каторги по причине очень тяжелой болезни, но не отказался от революционной работы и снова пошел на каторгу, преисполнен космического оптимизма, крайне важного для понимания обсуждаемой нами темы предельного исторического, а значит, и космического движения вперед. Вот как этот человек задает предельную цель исторического движения, не позволяющего отдыхать у разного рода постисторических речек.

Я знаю — на костях погибших поколений,
Любви и счастия прекрасный цвет взойдет;
Кровь жаркая бойцов и слезы их мучений
Лишь почву умягчат, чтоб дать роскошный плод.

Из груды их крестов создастся ряд ступеней,
Ведущих род людской к высоким небесам:
Свершится дивный сон и светлых райских сеней
Достигнет человек и богом станет сам.

О, как горит звезда неведомого счастья,
Как даль грядущего красна и широка,
Что значит перед ней — весь этот мрак ненастья,
Всех этих мук и слез безумные века.

Тут прямо говорится, что человек в ходе исторического движения должен стать богом в полном смысле этого слова. То есть обрести способность осуществлять всё, что человеческие чаяния адресуют трансцендентному божеству. В том числе и воскресение из мертвых всех, кто принадлежит к роду человеческому. Мы вскоре обсудим эту тему более подробно, связав ее и с марксизмом, и с крупнейшими русскими философами, вдохновлявшими в том числе и таких духовных подвижников, как Якубович.

Пока же оговорим, что даже в этой утопии Якубовича остается место для определенной проблематизации. Потому что, став богом, человек может либо наконец-то вкусить от некоего покоя, либо... Либо идти вперед. И только в случае, если даже став богом, он идет вперед, марксистско-коммунистический исторический максимализм обретает необходимую, то есть предельную сконцентрированность.

(Продолжение следует.)