Творцы великой культуры разных эпох: античной, средневековой, Возрождения, классической буржуазной — одинаково не принимали существовавший всегда дух купли-продажи. Тот дух, который окончательно воцарился, конечно же, после великих буржуазных революций, величайшей из которых, безусловно, является Великая французская буржуазная революция.

Ни эта революция, ни ее более слабые предшественницы (английская, нидерландская революции) никогда ничего не говорили по поводу воцарения этого самого духа купли-продажи. Говорилось о ликвидации сословных перегородок, о свободе, равенстве, братстве. Народы, стонавшие под игом феодализма, ликующе освобождались от спесивых угнетателей, утверждавших, что право на угнетение им дает так называемое благородство происхождения, то бишь принадлежность к родовой знати.

По мере нарастания революционного накала инициатива переходила ко всё более угнетаемым слоям населения. Буржуазия, нуждавшаяся в поддержке низов для победы в беспощадной войне с феодалами, почувствовала, что эти низы вовсе не намерены ограничиваться только той ломкой сословных перегородок, которая отвечала интересам буржуазии. У низов были свои интересы — как мелкобуржуазные, так и антибуржуазные. И если выразителями мелкобуржуазных интересов были якобинцы (Робеспьер, Дантон, Марат и другие), то выразителями антибуржуазных интересов, интересов так называемых пауперизированных (от лат. pauper — бедный) слоев населения, становились разного рода предтечи коммунистов. Тот же Гракх Бабёф, например. Или так называемые «бешеные» (фр. les Enragés).

Крупная буржуазия сначала добилась раскола между мелкой буржуазией и пауперизированными низами. Робеспьер, атаковавший крупную французскую буржуазию и тех политиков, которые выражали ее интересы (Мирабо, Дантон и др.), вскоре был вынужден собственными руками расправляться с «бешеными», отправляя их пачками на гильотину. Крупная буржуазия терпеливо дождалась раскола между Робеспьером, его Комитетом общественного спасения и беднейшими слоями населения, чьи интересы выражали и такие клубы, как якобинский, и такие политики, как эти самые «бешеные».

Расправившись с «бешеными» руками Робеспьера, крупная буржуазия расправилась с самим Неподкупным (так народ называл этого выдающегося политика). Робеспьер потерял власть и жизнь в результате так называемого Термидорианского переворота, произошедшего 27 июля 1794 года (термидор — это 11-й месяц (19/20 июля — 17/18 августа) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793-го по 1 января 1806 года).

Недобитые остатки левых выступили против Робеспьера, казнившего перед этим их товарищей. Позже их самих отправили в тюрьмы и на гильотину политики, выражавшие интересы крупной буржуазии.

Эпоха Термидора обнажила подлинное содержание буржуазии как «класса в себе и для себя». Навязывание обществу вопиющего неравенства, разрушение моральных устоев, обнажение циничной корыстности, скрывавшейся ранее под масками разного рода высоких лозунгов, — вот что такое термидор. Но, как говорят в народе, лиха беда начало.

Термидор начал быстро разлагаться. Феодалы ощутили открывающиеся для них возможности и стали наступать на буржуазию. Буржуазия вынуждена была прикрыться фиговым листком великодержавия, доверив защиту своих интересов подлинно великому политику — Наполеону Бонапарту.

После свержения Наполеона феодалы попытались восстановить старые порядки, но наткнулись на консолидированное сопротивление широчайших слоев общества. Окончательный разгром феодальной реставрации оформил до конца господство буржуазии, которая время от времени еще цеплялась за великодержавие, дабы сдержать требования низов. Так появился Наполеон III, которого Карл Маркс называл «маленьким племянником большого дяди».

Но с каждым десятилетием буржуазия всё больше и больше оформляла именно свою власть и всё более свирепо подавляла все требования низов, имевшие как политический, так и экономический характер. Буржуа загнали низы в подвалы и в случае уличных недовольств расстреливали эти низы из пушек картечью. Французские историки рассказывали мне, что расширение ключевых парижских проспектов было нужно для того, чтобы повысить эффективность подобных расстрелов.

Вторая половина XIX века стала для той же Франции да и для Европы в целом временем оформления окончательного торжества буржуазии, иногда отказывавшейся делить власть с недобитой аристократией (условно, англо-французский вариант), а иногда согласной на большие уступки этой аристократии ради того, чтобы совместно с нею раздавить низы (условно, прусско-австрийский, иначе общенемецкий вариант).

Но, громоздя одну несправедливость за другой, беспощадно расслаивая и антагонизируя общество, напропалую предавая интересы своих беднейших союзников по борьбе с феодалами, буржуазия создала и великое индустриальное общество, и великую культуру. Бальзак, Гюго, Флобер, Стендаль, Золя, Диккенс, Теккерей, Голсуорси, Толстой, Достоевский, Чехов, Томас Манн... это всё — великая буржуазная классическая культура. Являясь антибуржуазной по своему духу (налицо очевидная антибуржуазность, например, того же Гюго, да и не только), именуя себя культурой критического реализма (реализма, критикующего буржуазное устройство общества), эта культура вне зависимости от степени ее критичности оформляла новый уклад. Ее великие представители не могли становиться элементарными певцами буржуазной купли-продажи (даже очень буржуазный Редьярд Киплинг был певцом не этой купли-продажи самой по себе, а британского великодержавия).

Являясь культурными оформителями классического буржуазного общества, названные мною выше титаны, создававшие новую культуру, обязаны были говорить от имени человека как такового, обязаны были требовать восхождения человека, апеллировать к его величию, обсуждать смысл человеческого бытия. Иначе они не были бы титанами, а были бы всего лишь сервильной буржуазной прислугой, занимающейся теми или иными формами культурного обслуживания буржуазии и других слоев населения. Такая обслуга тоже была, но не она сформировала культурный тренд великой буржуазной эпохи.

Классическую буржуазную эпоху можно называть великой именно потому, что она создала свои шедевры культуры, призванные способствовать человеческому восхождению. Великий немецкий философ Гегель, весьма сдержанно относясь к буржуазному духу как таковому, признавал, например, что в классическом буржуазном романе «снова полностью выступает богатство и многообразие интересов, состояний, характеров, жизненных отношений, широкий фон целостного мира».

Что значит «снова полностью выступает»? Когда и как это богатство выражалось в предшествующую эпоху? Оно выражалось в героическом эпосе эпохи античности и средневековья.

Да, великий буржуазный роман ставит в центр буржуазной целостности частного человека с его сугубо личной судьбой и переживаниями. Карл Маркс, поддерживая Гегеля и одновременно опровергая его, писал в своей работе «К критике политической экономии» о том, что в буржуазную эпоху «отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата».

Тем самым, как утверждает Маркс, отдельный человек уже не связан прочнейшими узами со своей группой, преимущественно или даже полностью обусловливающей его поступки, мысли и чаяния. Отдельный человек обретает личную судьбу в полном смысле этого слова. Заодно он приобретает и по-настоящему индивидуализированное сознание. Это страшно деформирует человека, но одновременно и позволяет ему взойти на новую ступень развития. Художественное освоение общественной жизни осуществляется в буржуазную эпоху через частного человека, его сугубо индивидуальную и в силу этого особо трагическую судьбу.

Пока этот частный, сугубо индивидуальный человек не оказывается полностью раздавлен трагизмом своей судьбы, освобожденной от всего коллективного, есть возможность по-новому взглянуть на общество, используя оптику, порожденную такой частной, индивидуальной жизнью. И тут возможны великие открытия.

Кроме того, классическая буржуазная эпоха не только с большей или меньшей степенью критичности осмысливает саму себя, в том числе и через роман как эпос нового времени, но и занимается весьма содержательным самоотрицанием. Этим занимается весь романтизм — одно из ключевых направлений буржуазной эпохи.

Романтики еще больше, чем критические реалисты, не приемлют дух буржуазной купли-продажи. Они либо зовут к новой, еще более радикальной буржуазной революции, повторяя и расширяя требования самых радикальных элементов времен Великой французской революции, либо понемногу впитывают марксизм, либо (в случае, если речь идет о так называемом реакционном романтизме) зовут назад, в средневековье. В любом случае возникает богатейшая культурная палитра. И никоим образом нельзя свести всё это богатство к воспеванию чистогана, буржуазных господ, буржуазных отношений, золотого тельца, духа купли-продажи. В классическую буржуазную эпоху всё обстоит совсем по-другому. И потому эту эпоху можно назвать а) эпохой очень крупной культуры, б) эпохой очень-очень крупных людей.

Однако все крупные художники и мыслители этой эпохи: и критические реалисты, и романтики разных направлений — ощущают свою эпоху как эпоху неумолимого наращивания неких фундаментальных заболеваний, исцеление от которых невозможно в рамках буржуазного строя. Сколь бы классическим он ни был, сколь бы крупных людей ни выдвигал на те или иные важные для общества роли.

Пока неумолимое наращивание этих самых фундаментальных заболеваний не мешало развертыванию определенных человеческих возможностей, а позволяло человеку, сохраняющему масштабность, выяснять свое отношение с фундаментальными заболеваниями своей эпохи, можно было говорить о живой жизни эпохи. Но это продолжалось недолго.

Фундаментальные заболевания прогрессировали стремительно. Человек ощущал свою неспособность противостоять им в какой бы то ни было степени. Он начинал задыхаться. И это задыхание становилось осью сколь угодно мощной и глубокой культурной рефлексии.

Культура могла глубочайшим образом осмысливать проблему этого задыхания, выяснять, что же оно такое, чем оно вызвано. Но человек не переставал от этого задыхаться. Более того, он задыхался всё в большей степени. И тогда культура начинала в той или иной степени воспевать это самое задыхание. Ведь если ты совсем не можешь чему-то противостоять, то тебе остается только это воспеть.

Впрочем, даже если культура проклинала это задыхание, а это порой случалось, ее проклятья всё больше походили на вопли, стоны, безумно надрывный вой. Романтизм и критический реализм классической буржуазной эпохи замещались декадентством поздней буржуазной эпохи. Тут было уже не до эпоса — хоть нового, хоть новейшего времени. Самокопание с добыванием из внутреннего мира, в котором копаешься, тех или иных червяков и любование этими червяками, их ужасной всепобедительной силой — вот что такое декадентство конца XIX — начала XX века.

Подумать только! — для того чтобы пройти путь от Пушкина, Некрасова, Толстого и Достоевского до Мережковского и Гиппиус, России понадобилось меньше столетия. Решающая часть этого культурного спада длилась этак лет тридцать. Оформившись, этот спад сказал прости-прощай великой буржуазной культуре. И не одна Россия осуществила вышеописанное. Россия только с особой страстью и последовательностью осуществила то, что осуществляли все страны Запада. Декадентское гниение, ницшеанская, фашистская, по своей сути, реакция на это гниение означали смерть человека и смерть человечества.

Сопротивление этому исходило либо из остатков великой классической буржуазной культуры (тот же Томас Манн, например), либо из красных контркультурных прокоммунистических групп. Тут ярчайшими представителями являются, конечно же, Максим Горький и Владимир Маяковский.

К сожалению, все эти культурные тренды рассматриваются порой как нечто вторичное и потому не имеющее решающего значения. Первичными же объявляются экономика и ее служанка политика. Такую точку зрения справедливо именуют вульгаризацией марксизма. Впрочем, и классический марксизм недооценивал роль больших культурных процессов. Между тем именно эти процессы, порождающие дефицит культурного и смыслового кислорода, индивидуальное и массовое задыхание в условиях отсутствия этого кислорода, в существенной степени ответственны за кошмар Первой мировой войны.

Спору нет, во многом эта война была связана с неравномерностью развития империализма, конфликтом классовых и национально-государственных интересов. Но если бы на это не наложилось то задыхание, которое выдающиеся философы рассматриваемой эпохи назвали агонией культуры или смертью культуры, агонией смыслов или смертью смыслов, никогда не было бы столь бурной вспышки особого, кровавого, бессмысленного бе­зумия, каковой являлась катастрофическая для человечества Первая мировая война, безжалостно растоптавшая все представления о буржуазном прогрессе, буржуазном гуманизме и даже человеческом содержании поздней буржуазной эпохи.

Поздняя буржуазная эпоха объявила во всеуслышание о том, что у нее нет прогрессивного гуманистического, да и просто человеческого содержания. Что она античеловечна по своей сути. Кто-то (фашисты) восхитился этой античеловечностью, кто-то (коммунисты) проклял ее, а кто-то — стал в ней обустраиваться. Но никто не сохранил после Первой мировой войны никаких иллюзий по поводу содержания поздней буржуазной эпохи.

Отнеслись к этому содержанию по-разному, но поняли, в чем оно состоит, фактически все.

В России всё усугубилось последствиями первой русской буржуазной революции, революции 1905 года. Разгром этой революции породил колоссальную по разрушительной силе декадентскую волну. Российские гуманисты, поражаясь мутности и мощи этой волны, разводили руками и говорили: «В ночь после битвы господствуют мародеры».

Декадентство стало страшным вирусом, поражающим русское постреволюционное и предвоенное общество. Его никоим образом нельзя сводить к узкопонимаемому культурному феномену, самодостаточному культурному стилю. В конце концов, и распутинщина, и все интриги двора, и кадровая политика власти — суть порождение всё того же декадентства. Не культурного в узком смысле слова, а политического, элитного и даже эзотерического. Таковое тоже имело место.

(Продолжение следует.)