Я много раз использовал как в этом, так и в других исследованиях, достаточно специфическое математическое представление о различии необходимого и достаточного. При этом постоянно настаивая на том, что некие условно объективные знания — в большинстве случаев гуманитарные, но иногда и иные, — конечно же, абсолютно необходимы в исследованиях, посвященных превращению тайного в явное. Но будучи необходимыми, в этого рода исследованиях они абсолютно не достаточны.

Но что такое сами по себе эти исследования, в которых чья-то активность, будучи более или менее тщательно скрываема, может быть распознана так, как следователь распознает личность преступника, заметающего следы, по следам его преступлений?

Иногда такого рода исследования почему-то именуют конспирологическими. Если бы под конспирологией имелось в виду обсуждение определенного рода реальных заговоров (например сложнейшего заговора против Павла I), то не было бы никаких оснований для того, чтобы относиться к конспирологии неуважительно. Хотя бы потому что нет ничего реальнее и несомненнее таких заговоров.

Например, классовая борьба — это из сферы сомнительного. Для одних классы есть, для других — нет. А заговоры, завершающиеся свержением тех или иных лиц, отвечающих за судьбу тех или иных государств, — несомненны. Как несомненно и то, что они меняют траекторию исторического процесса. Не убили бы Павла I — не было бы Отечественной войны 1812 года, оставался бы у власти Наполеон Бонапарт, и вся мировая история имела бы иную направленность.

Была ли Великая Октябрьская социалистическая революция пролетарской — это открытый вопрос. Может быть, да, а может быть, нет. То, что она была великой — несомненно. Ибо она изменила облик мира. Но носила ли она классовый или иной характер? Повторяю, это открытый вопрос. А то, что убили сначала Джона Кеннеди, а потом его брата Роберта — это вопрос не из разряда сомнительного. Кто убил и зачем — другой вопрос. Но что убили тогда-то и тогда-то — несомненно. Как несомненно и то, что это изменило ход мирового процесса.

Итак, если бы конспирологией называлось исследование таких конкретных заговоров, требующее применения специфической методологии, — можно было бы относиться к конспирологии вполне позитивно. И помещать на отдельную полку конспирологические сочинения, в которых с использованием правильной методологии обсуждаются те или иные заговоры.

Но беда в том, что конспирология в том виде, в каком она реально сформировалась при помощи таких-то и таких-то сомнительных интеллектуалов, посвящена не конкретным заговорам, а общей теории заговора, управляющей судьбами мира. Чаще всего — это теория еврейского заговора, носящая спекулятивный, попсовый характер, опирающаяся на сфабрикованные документы типа «Протоколов сионских мудрецов». А главное, претендующая на объяснение всего и вся, исходя из ложной аксиомы о всесилии некоего еврейского сообщества, творящего мировую историю.

Этот примитивный конструкт, кстати, неизбежно порождающий определенный комплекс неполноценности («раз они всё творят, то надо, с одной стороны, их ненавидеть, а с другой стороны, к ним подмазываться»), превращает сложнейшую систему исторических уравнений в одно незатейливое уравнение с одним как бы неизвестным. В результате этого конструкт порождает у людей, чурающихся сложного, некое представление о своей особой осведомленности. Обладатели этого представления ничего не понимают в реальном процессе. Но с важным видом готовы говорить обо всем.

Сказанное мной отнюдь не означает отсутствие еврейского фактора в мировой истории. Есть он, этот фактор. И масонский фактор тоже есть. И британский, например, тоже. Как его может не быть, если какое-то время Британия правила миром? Она ведь не могла им править, не осуществляя сложной игры. Но одно дело — эта игра, а другое дело — пресловутое рассуждение на завалинке о том, что «англичанка гадит».

Одно дело — тяжелейший интеллектуальный труд по выявлению тонкой структуры еврейского коммьюнити, противоречий внутри этого коммьюнити, места коммьюнити в сложнейших элитных симбиозах (американском, к примеру).

А другое дело — «два притопа, три прихлопа», с помощью которых всё на свете можно объяснить еврейскими кознями.

Такие же «два притопа, три прихлопа» объясняют всё британскими кознями, чураясь при этом реальной аналитики элитных игр, ведущихся теми или иными британскими элитными группами.

Попсовый конспирологический бред носит безудержный характер. Кто-то ограничивается евреями, британцами, масонами, извращая сложнейшие мировые процессы, примитивизируя их в такой степени, что любое достойное обсуждение роли этих факторов в мировой политике натыкается на восклицание: «Фи, опять конспирология». А кто-то, удовлетворяя запрос на примитивность и тайну, исходящий от нормальных людей, чующих, что в мире происходит нечто неладное и ищущих простых ответов на проклятые вопросы, начинает говорить о серпентоидах или инопланетянах, атлантистах, гиперборейцах и так далее.

Чем больше конспирологической попсы — тем в большей степени отчужден нормальный средний гражданин той или иной страны от понимания непрозрачных процессов, которые очевидным для него образом влияют на его судьбу. И право дело, возникает вопрос о характере подобного отчуждения. Является ли оно только следствием борзого ответа на реальный запрос, суть которого в требовании невозможного: простых ответов на те вопросы, отвечая на которые, надо исходить из того, что любая простота хуже воровства? Или же кому-то надо так дурачить людям голову, предлагать им движение по заведомо ложному следу, соблазнять их этой самой простотой, которая хуже воровства.

Как бы то ни было, слово «конспирология» уже скомпрометировано окончательно и бесповоротно. И понимая это, мы — я и мои соратники — предложили тем, кто действительно хочет что-то понять, сразу две аналитические дисциплины.

Одна из них — специстория, в рамках которой изучаются реальные заговоры, такие как убийство Павла I или убийство братьев Кеннеди, или убийство итальянского премьера Альдо Моро. При этом специстория отличается от обычной истории тем, что работает с закрытой информацией, использует соответствующие методы, проверяя и перепроверяя так называемые утечки, отличая ложную информацию от истинной, тщательно изучая открываемые секретные архивы, и так далее.

Другая — субъектология. Ею занимаются исследователи, признающие, что определенные элитные группы могут в течение долгого времени целенаправленно изменять характер исторического процесса. Что эти группы могут даже объявлять войну Истории, противопоставляя ей антиисторическую или контристорическую Игру.

Определяется ли судьба гуманизма в XXI столетии только характером исторического процесса?

Если так, то эта судьба может быть спрогнозирована с использованием исторических, историко-политических методов.

Связана ли она с исчерпанием исторического процесса?

В этом случае необходимо применение историософских методов, методов культурологического и социокультурного анализа.

Или же кто-то пытается противопоставить Истории свои масштабные контр- и антиисторические инициативы, ведя глобальную игру.

В этом случае надо распознавать субъекты, что и является целью субъектологии.

Как изучать контристорическую, антиисторическую игру (или такие игры), исходя при этом из того, что подобное изучение не должно исходить из аксиоматичности наличия этих игр, а должно выявлять их по ходу дела.

Субъектология, занимаясь этим, не пренебрегает классическими методами — историческим, культурологическим, философским, политологическим и т. д. Но она понимает, что использование этих методов само по себе ничего не даст. Что оно должно быть дополнено особого рода герменевтикой, то есть расшифровкой обсуждаемого материала, осуществляемой с применением тех или иных кодов.

Иногда эти коды называют социокультурными, иногда метафизическими, иногда транскультурными, трансконфессиональными, иногда религиозно-эзотерическими.

Здесь я уже использовал и буду использовать сразу все подобные коды. Используя же их, распознавать игровое начало внутри естественно-исторического процесса, несомненно, имеющего огромное, но не исчерпывающее значение.

Прослеживание игрового воздействия на исторический мегатренд — вот задача исследования. При этом я постоянно буду исходить из сомнительности самого наличия такого воздействия. И выявляя его, разрешать свои сомнения, не отменяя самого принципа, согласно которому я должен от начала и до конца исследования относиться к наличию подобных воздействий как к чему-то, что требует выявления с соблюдением при этом принципа неочевидности наличия выявляемого.

Когда исследуется та или иная военная операция, можно не сомневаться в ее наличии. А когда исследуется игровое воздействие, нужно сомневаться в его наличии. Но сочетать это сомнение в самом наличии воздействия с попытками его выявления.

Намерен ли я в данной работе, изучая гуманистический мегатренд и определяя гуманизм не как определенное светское начинание, жизнь которого определяется несколькими столетиями, а как все то, что тысячелетиями грезило восхождением человека и человечества, верило в благое величие человека и человечества, в высшее предназначение человека и человечества, ограничиваться только корректными гуманитарными данными, предлагаемыми такими специалистами, как Зелинский, и классическими античными текстами?

Считаю ли я достаточным обычное ознакомление с суждениями специалистов и первоисточниками?

Считаю ли я достаточным сочетание такого ознакомления с философским осмыслением данных, предлагаемых специалистами, и данных, которые можно получить из первоисточников?

Считаю ли я, наконец, достаточным сочетание ознакомления и осмысления с определенным сопряжением, при котором разнокачественные данные превращаются в систему связанных между собой элементов?

Нет, я не считаю достаточным даже сочетание ознакомления и сопряжения с системным упорядочиванием того, что является разнокачественными слагаемыми исследования. Я это считаю абсолютно необходимым и одновременно абсолютно же недостаточным.

Необходимое и достаточное...

Поскольку это исследование предлагается читателю, который а) не погружен в античную тематику, б) не посвятил свою жизнь культурологическим изысканиям, в) не занимался логико-математическими исследованиями, то данное методологическое обсуждение мне представляется не только правомерным, но и необходимым. Оно адресовано читателю, для которого судьба гуманизма — это живой, не академический вопрос. Это попытка распознать, что ему уготовано. Что уготовано его стране, человечеству, его близким, которых уже сейчас втягивают невесть во что, именуя это то секспросветом, то ювенальной юстицией, то постмодернизмом, то постгуманизмом, то кое-какие методологические вопросы все время надо оговаривать.

И тут необходимо не методологическое введение, предваряющее исследование, а вклинивающиеся в исследование методологические отступления, проводимые как бы по ходу дела, для того чтобы после них продолжить двигаться по прежнему исследовательскому маршруту или же маршрут изменить.

Сейчас наступил момент, когда надо ответить на вопрос, чем является развернутое цитирование разного рода специалистов по античности — таких как Зелинский, чем являются столь же развернутые цитирования древних античных текстов, чем являются сопряжения этих двух видов цитирования и их сочетание с собственными философско-культурологическими размышлениями? Они являются содержанием проводимого исследования или одним из его слагаемых? Если это одно из слагаемых, то как оно сочетается с другими? Внутри системы этих слагаемых есть что-то, претендующее на фокусировку, на роль узлового пункта, точки схода, системообразующего центра? Или же все слагаемые более или менее равнозначны, и новое качество им придает только задаваемая система связей между слагаемыми?

Отвечая, я вновь апеллирую к математическим и общефилософским представлениям о соотношении необходимого и достаточного. И утверждаю, что цитирование Зелинского, других специалистов по античности, древних античных текстов, наведение мостов между экспертными оценками античного материала и самим этим античным материалом — необходимо, но недостаточно.

Возьмем, к примеру, такое утверждение: «Вася получает стипендию».

По отношению к этому утверждению необходимым условием является утверждение «Вася — студент». Потому что если Вася не студент, он не может получать стипендии. Но ведь не все студенты получают стипендию. Поэтому достаточным условием по отношению к утверждению о том, что Вася получает стипендию, является утверждение «Вася учится в высшем учебном заведении без троек».

Я занимаюсь развернутым цитированием экспертных оценок и первичного античного материала как тем, что необходимо в качестве подтверждения особой роли Кибелы в античной эзотерической религиозности, прочно связанной с определенными представлениями о государственности.

Без такого цитирования говорить об особой роли Кибелы бессмысленно. Как бессмысленно говорить о стипендии, получаемой Васей, если он не является студентом.

Но для того, чтобы от необходимого перейти к достаточному, то бишь к тому, что наш Вася учится в вузе без троек, нужно соединить весь этот доказательный материал с чем-то, превращающим разнородные сведения в планеты, вращающиеся вокруг определенного центра. Что это за центр?

Для субъектолога, дополняющего необходимые гуманитарные сведения и их обычное осмысление субъектологической герменевтикой, очевидно, что такой центр должен иметь трансрелигиозный, транскультурный, трансцивилизационный характер. Потому что не будучи таковым, он не мог бы функционировать при смене религий, культур и цивилизаций.

Для субъектолога также ясно, что такой центр, если, повторяю, он есть, должен быть закрытым, тайным, то есть эзотерическим. Потому что иначе его бы раздавили сменяющиеся религии, культуры и цивилизации.

И наконец, для субъектолога очевидно, что такой центр должен быть существенно мистериальным. Потому что мистерия — она, и только она — может по-настоящему стимулировать к столь долгим игровым воздействиям на исторический мегатренд.

Ведь те, кто эти тренды мучительно, с риском для себя, с огромной волевой настойчивостью продлевают, руководствуются отнюдь не рациональностью. У них другие, гораздо более глубокие и мощные мотивации. Не было бы этого — исчезали бы искомые нами тренды на протяжении двух-трех поколений.

Запрос на сверхрациональное знание о сокровенной сути реальности очень силен даже в нашу сверхциничную эпоху. А в предшествующие эпохи он был еще сильнее.

Приобщиться к этой сокровенности с помощью только одного лишь рационального мышления нельзя. Хотя бы по одной этой причине те, кто продлевают интересующие нас тренды на протяжении тысячелетий, просто обязаны оперировать чем-то покруче этой рациональности.

Но возможно ли нерациональное или не до конца рациональное постижение сути того, что явлено человеку? Или же вера в такое постижение — лишь устойчивый предрассудок?

Те, кто говорят о предрассудке, — абсолютизируют рациональное мышление. Но на каком интервале времени такая абсолютизация является общезначимой?

Она ведь не являлась таковой в эпоху Троянской войны, не правда ли?

Рациональное мышление превратилось в важнейшее слагаемое упорядочивания мира очень поздно, в рамках зрелой античности (VI–V век до нашей эры). Именно в эту эпоху возникла потрясающая по своему масштабу и значению идея перехода от упорядочения явленного тебе материала с помощью мифа, в котором прекрасное, справедливое и истинное не отделены друг от друга, к упорядочению этого же материала с помощью чего-то этакого, основанного на отдельном существовании прекрасного (эстетика), справедливого (этика) и истинного (гносеология).

Эта идея, совершенно безумная для своего времени (такое безумие свойственно всем великим идеям), грандиозным образом изменила мир.

Именно она ответственна за все, что именуется прогрессом.

Именно она создала науку и технику как краеугольные слагаемые прогресса.

И именно в рамках этой идеи возникла особая роль обсуждаемой сейчас мною рациональности.

Ницше, ненавидевший десакрализацию, порожденную таким расчленением мифа на три как бы автономных слагаемых, обвинял в посягательстве на миф и порождаемую ими целостность Сократа.

Но Сократ, насколько мы можем судить по античным источникам, где его методология излагается (а это в основном Платон), рационалистом не был. И не посягал открыто ни на миф, ни на священность, постижение которой требует нерациональных методов.

Тем более нельзя назвать такими рационалистами Платона или Аристотеля.

Нерационалистическим является, естественно, и весь постантичный религиозный мир (христианский, исламский, буддистский и так далее). Все те деятели Возрождения, которым приписывается рационализм, рационалистами, очевидным образом, не являлись. И очень преклонялись перед нерационалистическими алхимией, каббалой, магией и так далее.

Рационализм Декарта, Паскаля, Ньютона и других тоже крайне проблематичен. Столь же проблематичен рационализм Спинозы, Лейбница, Канта, Гегеля, Шеллинга и других великих философов, сформировавших основы того мышления, которое почему-то стали называть рационалистическим.

Смешно говорить о рационализме Гете.

Панлогическая концепция Гегеля никак не рационалистична. И это полностью подрывает ложное отождествление логизма и рационалистичности.

Рационалистичность основана на невесть откуда взявшейся и уж с Гегелем точно не связанной уверенности во всесилии понятий, основанных на абстрагировании с отделением во всем, что тебе явлено, чего-то существенного, включаемого в понятие, от чего-то несущественного, в понятие не включаемого.

Рационалист отрицает незаменимость образов, метафор, символов как средств упорядочения реальности. Он верит в то, что с помощью понятий можно окончательно упорядочить все, что явлено. И что такое упорядочение будет адекватным. То есть отражающим свойства постигаемой реальности.

Поскольку никто не отрицает понятий как важнейшего средства упорядочения того, что явлено человеку, то рационалиста отличает не признание особой роли понятий (все мы эту роль признаем), а абсолютизация этой роли. И твердое убеждение в возможности адекватного упорядочения всего, что явлено тебе с помощью только лишь подобных понятий.

Рационализм был подорван в XX веке очень и очень многим. Тут и обнаружение неполной рациональности самого человека. Можно соглашаться или не соглашаться с Фрейдом (я так отношусь к числу несогласных), но несогласие возможно лишь в вопросе о природе неполноты человеческой рациональности, а не о том, что эта неполнота имеет место. Она слишком очевидно явила себя всем. И отрицать ее невозможно.

Но помимо неполной рациональности человека обнаружились и другие виды неполноты того, что именуется абсолютной рациональностью.

Ну, что может быть, казалось бы, более рациональным, чем математика? И надо же — в ее святая святых, в математической логике, в так называемой метаматематике — оказалась обнаружена все та же неполнота рациональности.

Пресловутая теорема Гёделя (точнее, две теоремы — теорема о неполноте и о непротиворечивости) стала самым наглядным примером неполноты рациональности. Потому что оказалось, что у формальной арифметики, у любой формальной системы есть свои ограничения. И что в любой формальной математической системе есть бесконечное количество порождаемых этой системой утверждений, про которые нельзя сказать, истинны они или ложны.

Не имея желания уходить самому и уводить читателя в дебри метаматематики, ограничусь констатацией того, что к теоремам Гёделя всё никак не сводится. И что попытка справиться с парадоксами Гёделя привела к построению таких иррациональных метаматематических конструкций, по отношению к которым любая магия или каббала являют собой примеры систем, несравненно более рационалистичных, чем современная метаматематика. Но это было бы еще полбеды. В конце концов, математика, в каком-то смысле, не наука. Она не связана с экспериментом как квинтэссенцией естественнонаучного знания и естественнонаучного упорядочивания реальности.

Но физика-то, физика! Крупнейшие физики XX века прямо утверждали, что рациональность как таковая, логика, как ее относительное порождение, языки описаний, основанные на рациональности и логике, пасуют перед тем, что человеку явлено в виде данных о квантовом устройстве того, что лишь условно может именоваться материей. И что на самом деле язык мифа, символа, образа гораздо лучше подходит для упорядочения материала, предоставляемого человеческому мышлению так называемым микромиром.

И, наконец, было обнаружено, что рационализация всего и вся приводит к такому дроблению наук, при котором становится невозможной никакая целостная картина. И что уравновешивание этого дробления метанаучной интеграцией предоставляемых разрозненных знаний требует, опять же, мифа, метафоричности, символа.

Было обнаружено, что в фундаменте любой рациональной науки, в ее так называемых парадигмальных основаниях, существуют так называемые базовые метафоры, ни к какой рациональности отношения не имеющие.

Одним словом, чистая рациональность очень и очень долго находилась, так сказать, на задворках человеческого мышления. Она вышла на передний план очень поздно. Какое-то время покрасовалась на этом переднем плане, а потом с него ушла, причем так, что большинство человечества этого не заметило. Этот поздний уход чистой рациональности с переднего плана был замечен физиками, занимающимися странными свойствами далекой от нас реальности, очень рафинированными математиками, полемизирующими друг с другом психологами, ориентированными на разные виды религиозной и околорелигиозной нерациональности и скрывающими это (именно таким сокрытием занимался Карл Юнг).

Рациональность оказалась сначала непомерно возвеличенной, а потом непомерно униженной. А поскольку ее почему-то неправомочно связали с гуманизмом, то унижение рациональности стало и унижением гуманизма.

Когда о необходимости нового воцарения мифа говорит такой сумасшедший гениальный антигуманист, как Ницше, — это одно.

А когда о подобном воцарении мифа говорит циничный мерзавец Альфред Розенберг, один из нацистских боссов, — это другое.

Но гуманизму-то что прикажете делать в условиях такого отступления рациональности, с которой его упорно связывают оппоненты и которой он никогда не чурался в качестве одного из слагаемых, и такого наступления на эту рациональность как со стороны опиравшейся на нее ранее науки, так и со стороны иррациональной антигуманистической мифологичности?

(Продолжение следует.)