Растерянность (она же неуверенность) бывает обычной и стратегической. Обычная растерянность очень легко диагностируется. Все мы знаем, как выглядит растерянный человек, как он принимает решения, как он отстаивает правоту принятых решений, как он строит ту или иную систему коммуникаций.

Наблюдая за поведением власти, легко обнаружить, что всё декларируемое и осуществляемое на практике не имеет никакого отношения к подобной растерянности. Что налицо, напротив, все признаки обычной уверенности. На мой взгляд, так донельзя избыточной, но... Сейчас мы обсуждаем не разницу между избыточной (крайняя форма — неадекватной) уверенностью и уверенностью достаточной (адекватной). Мы обсуждаем разницу между уверенностью и неуверенностью, то есть растерянностью.

И не надо ссылаться на то, что растерянность отдельного человека отличается от растерянности человеческих сообществ: малых групп, средних и крупных социальных структур, классов, элит и так далее. Ибо на самом деле нет никаких глубоких, качественных отличий между обычной растерянностью индивидуума и — опять-таки обычной — растерянностью того или иного сообщества. Поверхностные количественные отличия, конечно же, существуют.

Индивидуум почти во всех случаях равен самому себе. Неравен самому себе шизофреник, слышащий голоса или воочию общающийся с теми субиндивидуумами, на которые шизофрения расщепила его индивидуальность.

Но, выведя за скобки эту немаловажную крайность, мы имеем право утверждать, что то или иное поведение индивидуума позволяет сделать вывод о его уверенности или растерянности. С группой всё сложнее. Один член группы может вести себя одним способом, другой — другим. Переход от регистрации суммы индивидуальных поведений членов группы к построению того, что можно назвать коллективным, групповым поведением, требует, например, статистической обработки замеров: такой-то член группы ведет себя так, другой этак, а в среднем имеем то-то и то-то. Помимо такой количественной статистической обработки требуется и обработка более тонкая, социально-психологическая. Ведь любая группа — это не просто сумма индивидуумов, не так ли?

Но если обработку осуществить (а это не так уж трудно), то выяснится именно то, о чем я уже сказал выше. Выяснится, что обычная групповая растерянность — это почти то же самое, что обычная индивидуальная растерянность. Группа растерянных (или растерянная группа) действует почти так же, как растерянный индивидуум. Это касается и принимаемых решений, и реакций на внешние воздействия, и построения коммуникаций.

Со всех этих точек зрения власть ведет себя отнюдь не так, как подобает индивидууму или группе, обуреваемым тем, что я назвал обычной растерянностью.

Но стратегическая растерянность — это совсем другое. И перед тем как говорить о ее наличии или ее отсутствии, надо сказать, что же она такое.

Начнем с индивидуума. Который не бывает вообще уверен или вообще растерян. Он бывает уверен или растерян по отношению к той или иной ситуации. Если индивидуум знает, что он может овладеть ситуацией, он проявляет уверенность. А если он не знает, может ли овладеть ситуацией, или подозревает, что не может ею овладеть, то он проявляет растерянность.

А как индивидуум оценивает свою способность или неспособность овладеть ситуацией? Очень просто. Он задает себе вопрос: «Какими я располагаю ресурсами для того, чтобы овладеть ситуацией?»

Если анализ ресурсов говорит о том, что ресурсов хватает, то индивидуум начинает эти ресурсы уверенно использовать. А если тот же анализ говорит о том, что ресурсов недостаточно, то индивидуум впадает в ту самую обычную растерянность, которую я противопоставляю растерянности стратегической.

Потому что и обычная уверенность, и обычная растерянность обусловлены возможностью дать простой и ясный ответ на вопрос: «Располагаю я ресурсами или нет?» Для этого ресурс должен находиться в прочном и очевидном распоряжении индивидуума или группы.

Например, индивидуум располагает определенной мышечной силой. А также определенными боевыми навыками. У него не может возникать вопроса: «А располагаю ли я всем этим?» У него может возникать вопрос, чем располагает противник, но это другое дело. А вот мышечная сила индивидуума не может быть от этого самого индивидуума отчуждена настолько, что у него нет уверенности, располагает он ею или нет. Ибо он, этот индивидуум, за несколько часов до момента, когда нужно будет задействовать ресурс под названием «мышечная сила»... ну, я не знаю... гири поднимал. Подтягивался, отжимался. И так далее.

То же самое и с боевыми навыками. И мышечная сила, и боевые навыки являются неотчуждаемыми ресурсами индивидуума. То же самое — и в случае, если речь идет о ресурсах группы. Если в группе пять человек, то она знает, что в ней пять человек. Если десять, то она опять-таки знает, что десять. Если у каждого из членов группы есть автомат Калашникова, то группа знает, сколько у нее автоматов Калашникова. И как их можно задействовать. И что будет, если их задействовать.

Если этой группе противостоит группа с очевидно меньшими возможностями, то группа с большими возможностями проявляет обычную уверенность. А если этой группе противостоит группа с еще большими возможностями, то она проявляет — опять-таки обычную — неуверенность.

Стратегическая неуверенность начинается там, где индивид или группа используют ресурсы, находящиеся в неизмеримо большей степени отчужденности. Например, ты должен задействовать ОМОН. А можешь ли ты его задействовать? То есть ты, конечно, можешь отдать приказ ОМОНу, но будет ли выполнен этот приказ?

Я описываю простейший случай. Потому что ОМОН в силу своей специфики (силовое подразделение, приученное выполнять приказ) скорее всего приказ выполнит. Если уж и ОМОН не выполнит, то дело совсем швах. А вот выполнит ли приказ команда в той или иной мере подчиненных тебе журналистов? И как она его выполнит? Понять, как выполняет приказ ОМОН, легко. А с журналистами всё намного сложнее. Они могут выполнить задание талантливо или нарочито бездарно. А могут выполнить его и с точностью до наоборот. Причем опять-таки так, что комар носу не подточит. И опять же это достаточно простой пример. Потому что ты с этими журналистами находишься в тех или иных напрямую оформленных отношениях. Например, ты им платишь. Или они иначе, но столь же очевидным образом зависят от твоего к ним отношения.

А вот если ты должен задействовать не ресурсы ОМОНа и не ресурсы журналистского сообщества, а ресурсы класса, на который опираешься... Как тогда быть? Ты с классом не находишься в оформленных отношениях. Его ресурсы — штука расплывчатая. Да и готовность его использовать эти ресурсы — опять же штука расплывчатая. Когда власть абсолютно уверена в своих действиях, основанных на задействовании непосредственно ей принадлежащих ресурсов (административных, финансовых и так далее), это значит, что имеет место ее обычная уверенность. А когда власть абсолютно не уверена в своих действиях, основанных на задействовании ресурсов, ей напрямую не принадлежащих, это означает, что имеет место ее же, власти то бишь, стратегическая неуверенность. При этом обычная уверенность может сочетаться со стратегической неуверенностью. И наоборот.

Напомню читателю строки из блоковского «Возмездия»:

Так Зигфрид правит меч над горном:
То в красный уголь обратит,
То быстро в воду погрузит —
И зашипит, и станет черным
Любимцу вверенный клинок...
Удар — он блещет, Нотунг верный,
И Миме, карлик лицемерный,
В смятеньи падает у ног!  

Мы видим, что блоковский Зигфрид вполне уверен в своих силах. И понимаем, почему. Потому что есть горн, есть пылающий в нем огонь, есть руда, из которой должен быть сделан меч. Есть молот, есть необходимые навыки: мышечная сила, воинское умение. И нет никаких сомнений в том, что ты эти навыки сумеешь задействовать. Что в решающий момент они тебя не покинут. Ибо это твои навыки. Твои — то есть не способные быть от тебя отчужденными иначе, как за счет опять-таки понятных тебе процедур. Например, кто-нибудь пошлет стрелу, она пронзит сердце — и прощай, мышечная сила, которой ты безусловным образом обладаешь, и это самое воинское умение. Но в момент, когда стрела тебя пронзит, ты поймешь, что все это тебя покидает вместе с жизнью. То есть ситуация до попадания в тебя стрелы и ситуация после этого попадания будет для тебя одинаково однозначна. В первой ситуации ресурсы тебе принадлежат очевидным образом. Во второй ситуации они столь же очевидным образом перестают тебе принадлежать.

Дальше Блок пишет:

Кто меч скует? — Не знавший страха.
А я беспомощен и слаб,
Как вы, как все, — лишь умный раб,
Из глины созданный и праха...  

Казалось бы, тут речь идет всё о том же самом. Блок фиксирует, что у него, призванного к героическому деянию, очевидным образом нет того, чем обладал Зигфрид. Чего же именно? Прежде всего — психологического ресурса. То бишь бесстрашия. Но и многого другого. Налицо беспомощность и слабость. То есть отсутствие даже мышечной силы и навыков. И всё это для Блока очевидно. В этом смысле у него, казалось бы, нет оснований для стратегической растерянности. Речь может идти только о растерянности обычной. И совершенно понятной в силу вышеназванных обстоятельств. Смысл которых в том, что нет необходимых ресурсов, с которыми ты явным образом связан (подчеркиваю — явным, потому что речь идей о твоей силе, твоих навыках и умениях, твоемпсихологическом потенциале).

Но дальше Блок пишет свои главные строки:

И мир — он страшен для меня.
Герой уж не разит свободно, —
Его рука — в руке народной...  

Вот тут речь идет уже о стратегической растерянности. Потому что когда твоя рука «в руке народной», то ты не можешь четко оценить свой ресурс, ибо ресурс-то это не твой, а чужой. У Блока — народный. А в других случаях — классовый. Но в любом случае — чужой.

Первое, чего ты не знаешь, — это есть ли у этого чужого, с чем ты связан совсем не так, как со своим телом и своей психикой, необходимый ресурс. А может, и нет его... Причем всегда говорится, что он есть, но поди проверь.

Второе, чего ты не знаешь, — предоставит ли этот чужой тебе этот ресурс. Может, у него ресурса «до и больше», но он тебе его не предоставит. А глядишь — и предоставит его твоим непримиримым противникам.

Как именно ты связан со своей мышечной силой, своиминавыками, своей психологической самостью — понятно. Ты можешь взять тяжелый предмет и проверить свою мышечную силу. Ты можешь, например, встать на руки или сделать сальто и проверить свои навыки и умения. И наконец ты можешь... ну, я не знаю... пройти по карнизу на пятом этаже без страховки. И понять, что есть еще психологический порох в пороховницах.

Но ведь с народом, классом, другими опорными группами ты с такой степенью непосредственности не связан. Ты связан с этими, так сказать, сущностями, напрямую тебе никак не явленными, никаким твоим прямым замерам не подверженными, именно опосредованно.

Кто-то должен тебе принести данные соцопроса и показать, что поддержка (в одних случаях — народная, в других случаях — классовая или иная) растет таким-то и таким-то образом. Но этот кто-то не робот, а человек со своими интересами. А ну как его интересы с твоими интересами перестали совпадать? И он, исходя из своих интересов, так или иначе сопряженных с интересами авторитетных для него групп, неверным образом ответит на вопрос, находится ли твоя рука в руке народной (а также классовой или иной). Например, он может тебе сказать, что не находится, а она будет находиться. Или наоборот.

При этом отдельный мудрец или институт, связующий тебя подобным образом с обладателями необходимых тебе ресурсов, не обязательно может быть злодеем. Он может, например, потерять профессиональную квалификацию. Или заболеть дворцовой болезнью, суть которой известна: «Скажешь хозяину дворца, что он уже не обладает искомыми ресурсами, — хозяин обидится; другие мудрецы скажут что-то приятное, ты даже пользы хозяину не принесешь, а вред себе принесешь немереный. Ну и зачем же так подставляться?»

Кроме того, Зигфрид нашего времени, разящий должным образом того или иного дракона только тогда, когда его рука и впрямь в руке народной (или классовой, или иной), в каком-то смысле не перестает быть Зигфридом. А значит, не перестает понимать, что мудрецы (а также сообщество мудрецов, именуемое интеллектуальным институтом) — это из сферы рацио. А задействование тех ресурсов, которые дают тебе возможность разить, к сфере рацио не принадлежит. И потому надо как-то иначе замеры проводить, без высоколобой — слишком часто ангажированной и всегда слишком рациональной — помощи. А как же? Гарун аль-Рашид с этой целью переодевался и ходил по базарам. А царю Николаю II никто бы ничего подобного не разрешил. Поэтому царь Николай II рассчитывал на замеры, проводимые не рациональным мудрецом, а иррациональным провидцем Распутиным (человеком, гораздо более близким к народу, чем царь). А также иными способами пытался приблизиться к народу. Но не сумел.

В отличие от Ленина, который замеры осуществлял с помощью инструментов, обладающих и рациональными, и иррациональными качествами. Связь с массами — это, если хотите, таинство. То есть некий сплав, в котором находится место и для марксистской рациональности («учение Маркса всесильно, потому что оно верно»), и для волевой напряженности («ваше слово, товарищ маузер»), и для иррациональности, сопряженной с непосредственным контактом (митинги, ходоки и так далее).

Стратегическая растерянность, увы, чревата самыми неожиданными и предельно катастрофическими эксцессами. К чему и надо предуготовиться.

До встречи в СССР!