XXXVI.

Наталья Петровна Никонова — человек либеральных убеждений. Она на сто процентов принадлежит к разряду женщин, про которых американцы говорят «self-made woman». Школьница-отличница, победительница олимпиад из уральского наукограда, кончившая школу с медалью и имевшая все основания для того, чтобы поступить на какой-нибудь биофак или физфак… ну, на худой конец, на истфак… она, не имея никаких связей в Москве, поехала завоевывать столицу, поступила в МГУ на факультет журналистики и... И завоевала столицу, сделав блистательную карьеру.

Никонова очень ценит то, что ей удалось совершить подобное. Еще больше она ценит свою профессию. Она эту профессию по-настоящему любит, работает на износ. И всегда хочет соорудить что-нибудь этакое-разэтакое… Резонансное, необычное.

Постсоветская жизнь с ее открывшимися материальными и нематериальными возможностями Никонову вполне устраивает. Я бы сказал даже, более чем устраивает. Человек талантливый, с четким пониманием дисциплинарных рамок и одновременно с обостренным чувством собственного достоинства, Никонова, когда речь идет о последнем, вполне готова поставить на кон все свои достижения.

Но профессия для нее все же крайне важна. Не «профи», когда содержание и цель перестают иметь какое-либо значение, а профессия, как сочетание мастерства, содержания и цели. А также еще чего-то… Я бы назвал это «креативом», но теперь язык не поворачивается. Лицезрение мурл, нечленораздельно бормочущих о себе, что они являются представителями креативного класса, убило слово «креатив» однажды и навсегда. Применять его стало неприлично. А возвращаться к нормальному слову «творчество» не хочется по другой, очень понятной, причине. Слишком это слово пафосное. Потому скажу, что Никонова больше всего на свете ценит свою роль возмутительницы всяческого спокойствия. И создательницы разного рода «ахов»: сделать нечто такое, чтобы все ахнули, к телевизорам побежали, на улицах стали обсуждать и так далее.

XXXVII.

Будучи человеком сугубо местного розлива (опять не говорю «почвенным», «патриотическим», дабы избежать пафоса), Никонова одновременно напоминает мне гиперактивных тележурналисток из американских фильмов. Мое взаимодействие с нею началось с того, что она вдруг на голубом глазу заявила: «Я хочу делать с Вами шоу, а для шоу главное — это подлинность».

«Что Вы такое говорите! — изумился я. — Где есть шоу, там нет подлинности. А где есть подлинность, нет шоу. Ленин говорил: «Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!». Вот так и с вашими шоу. Либо шоу уничтожит подлинность, либо подлинность уничтожит шоу».

Никонова не хотела в тот момент со мной спорить, потому что ей нужно было, чтобы я согласился на ее экстравагантное предложение. То самое предложение, из которого затем выросла передача «Суд времени» на «Пятом канале». Поэтому она ответила мне достаточно сдержанно: «Ну, не знаю... Вы как хотите, а я убеждена, что шоу нужна подлинность. Убеждена, и всё тут!»

Эта короткая перепалка сильно повлияла на мое решение участвовать в программе Никоновой. Притом, что я пришел на встречу, твердо зная, что должен тактично отказаться от любого предложения незнакомых мне тележурналистов. Кстати, Никонова сумела оценить мое согласие принять участие в ее программе, понимая, что я очень многим рискую. И когда первая программа «Суд времени» вышла в эфир, она позвонила мне и сказала: «Спасибо, что Вы нам поверили». А потом ее голос дрогнул. И она очень-очень быстро проговорила: «Это успешный проект, понимаете? Годами ждешь успешного проекта. Вроде все правильно — а проект неуспешный. А тут вдруг успешный проект!»

И я понял, что, во-первых, для Никоновой успешный проект — это всё.

И, во-вторых, что в слова «успешный проект» она вкладывает не рейтинг, не аплодисменты и не призы. А нечто другое. Успешный проект для нее — рычаг, с помощью которого она что-то поворачивает. И ей нравится смотреть, как оно поворачивается.

Работа с Никоновой — сущий ад. Она дико нервничает сама, доводит себя до грани нервного срыва. И, видимо, именно балансирование на этой грани является для нее нормальным рабочим режимом. За время работы мы десятки раз жутко ссорились и мирились. Теперь вся эта рабочая ситуация позади. Прошло достаточно времени для того, чтобы я что-то мог оценить объективно. И я вполне объективно могу сказать, что Наталья Никонова — это странный симбиоз удачливой американской продюсерши и девочки из провинциального российского наукограда. Между прочим, вполне мог бы снять про нее художественный фильм. Или поставить спектакль.

За ее очередными телехудожествами всегда смотрю с интересом. И далеко не всегда этот интерес является собственно содержательным: я не любитель шоу, а для Никоновой это коронный жанр. Но мне всегда любопытно, что еще Наталья, так сказать, учудит. Потому что Наталья сейчас в российском телекомьюнити — экземпляр вполне уникальный. Такие всегда наперечет, но у нас действует специфическая система негативного отбора. Крокодилов по нашему телепространству ползает много. Змей — еще больше. А антилоп — конечно, умеющих и кусаться, и лягаться — практически нет. А Никонова — это, образно говоря, такая антилопа. Кусачая, лягачая, но… в отличие от рептилий не потерявшая тонко организованной эмоциональной сферы. А значит, и сохранившая атипичную мотивацию. Чем мотивированы рептилии? Аппетитом. Аппетит и есть сейчас типичная мотивация. На фоне нее Никонова — явление очень и очень незаурядное.

XXXVIII.

Никакого идеологического резонанса с Никоновой у меня никогда не было и по определению быть не может. Потому что она стопроцентная либералка. Но, как и еще несколько моих знакомых либеральных журналистов, она настоящая, а не поддельная либералка. Убежденная, например, что если либерал проигрывает, то он должен честно признать поражение. И что либерализм вполне сочетаем с патриотизмом, а также с интересом к персонажам, обитающим за пределами Рублевки и других аналогичных мест.

Некоторые мудрецы, причем не только либеральные, но и КПРФовские, задним числом начали утверждать, что «Суд времени» на «Пятом канале» был «кремлевским проектом». На самом деле, это был проект Натальи Никоновой. Не Сванидзе, не Кургиняна, не Млечина, а именно Никоновой. Это был ее авторский проект. И это был не единственный ее авторский проект. Уйдя со скандалом с «Первого канала» (мне видавшие виды люди говорили: «Ну скажи, кто-нибудь еще, кроме Наташи, осмелился бы устроить такое с Эрнстом?»), Никонова стала превращать «Пятый канал» в нечто из ряда вон выходящее. Ей были для этого предоставлены все возможности. Параллельно с ее авторским проектом «Суд времени» на «Пятом канале» вышел ее же авторский проект «Картина маслом». В этой программе солировал Дмитрий Быков. А были еще другие программы, где солировали иные звезды. Причем звездами их делала именно Никонова.

Кстати, о том, как именно она этого добивается. У нее есть интуиция. Та, без которой ничего добиться нельзя. Но есть и другое. При огромной внутренней авторитарности (а без этого телевизионным продюсером быть попросту невозможно) Никонова в высшей степени способна слушать других. Программа «Суд времени» на «Пятом канале» да и программа «Исторический процесс» на канале «Россия» (еще одно детище той же Никоновой) делались в глубоком и даже глубочайшем диалоговом режиме. Поэтому мне особенно смешно слушать про какие-то там «проекты». Изначально в «Суде времени» не было ни Сванидзе, ни многосерийности, ни счетчика, позволяющего узнать мнение страны, ни многого другого — всё это появилось в результате творческих перепалок между мной и Никоновой. «Надо так». — «Нет, так нельзя!» — «Нет, так можно!». Такой вот «кремлевский проект».

Предложенный Никоновой судья меня явно не устраивал, потому что он был туп и груб одновременно. Из отпуска вызвали пробоваться на роль судьи очень умную милую женщину. Но перед тем как предъявить ее в виде компромиссного варианта, от которого я не смогу отказаться, мне, между прочим, было сказано: «А что, если судьей сделать Сванидзе?» Это сказала помощница Никоновой, а Никонова цепко следила за моей реакцией. «Так Вы не против?» — спросила она. «В этом что-то есть», — ответил я. «Ну, Вы даете!» — сказала Никонова с явным уважением к проявленному мною чувству жанра.

Но какой бы норов ни проявляла Никонова в этих перепалках, главным для нее всегда был результат, и, работая на результат, она проявляла невероятную творческую цепкость. Никакой амбициозности по принципу «слушать меня, я начальница!» в Никоновой нет. Вся телетусовка прекрасно осведомлена об этих качествах Натальи Петровны. И даже завзятые либералы проявляли к ней определенную снисходительность: «Ну, носится она со своим Кургиняном, как с писаной торбой... Но ведь и с Быковым так носится, и с Макаровым, и с Собчак, и с другими... Творческий человек, увлекающийся!»

XXXIX.

Читатель, наверное, недоумевает, почему я так подробно все это описываю в той длинной аналитической статье, которая должна вобрать в себя и тематику политической войны, и тематику войны метафизической, и рубрику, в которой наш творческий коллектив заявляет о своем кредо.

Еще минутку терпения, читатель, и всё станет ясно!

Вой невероятной силы, устроенный либеральной прессой после нашего съезда в Колонном зале, незаметно превратился в вой по поводу нашей «роли» в организации марша, состоявшегося 2 марта. А почему возникла необходимость в этом марше? Потому что следом за Димой Яковлевым трагически погиб еще один наш сирота, усыновленный американцами, — Максим Кузьмин. Оставим пока в стороне вопрос о том, как именно опозорились либеральные журналисты, заявлявшие, что мы являемся организаторами этого марша. И поговорим о самом Максиме Кузьмине. Политическая война, ведущаяся вокруг закона Димы Яковлева, превратила смерть несчастного мальчика в крупнейшее событие — как внутриполитическое, так и внешнеполитическое.

В этом нет ничего беспрецедентного. Нередко частная история, вплетаясь определенным образом в ткань мирового процесса, превращается в нечто общезначимое, приковывающее к себе внимание сотен миллионов людей. Ну кто такой был, по большому счету, эрцгерцог Франц Фердинанд? Да, наследник престола... Но кто кроме читателей светской хроники знал что-нибудь об этом наследнике? И, в конце концов, ничего неслыханного не было в его гибели. От рук террористов, которые тогда еще не взрывали дискотеки или торговые центры, а охотились за ВИП-фигурами, в начале ХХ века погибало очень много людей. Но эта частная история так вплелась в ткань мирового процесса, что всем, а отнюдь не только читателям светской хроники, стало ужасно важно понять, кто такой этот Франц Фердинанд, зачем он поехал в Сараево, кто его жена и так далее. И долг журналистов состоял в том, чтобы немедленно представить обществу необходимую информацию.

Не хочу проводить никаких прямых параллелей между безвестным Максимом Кузьминым и все-таки весьма известным Францем Фердинандом. Что же касается параллели косвенной, с помощью которой я хочу что-то доуточнить, то она состоит в том, что вплоть до крупного политического скандала вокруг смерти Максима Кузьмина никого не интересовало, кто он такой, кто его родители и так далее. А сразу после этого скандала всем стало интересно всё, что связано с Максимом Кузьминым. Так устроено общественное мнение. Телевизионные журналисты не могут не действовать сообразно тому, как именно оно устроено.

Перед убийством Кеннеди Ли Харви Освальд не был интересен никому. Сразу после убийства Кеннеди он стал интересен всем. И если ты журналист — будь добр удовлетворять этот интерес. В этом твоя прямая обязанность. Беги, выхватывай самое интересное, сражайся за возможность это выхватить со своими коллегами. Ты для этого пошел не на биофак, не на физфак, а на телевизионную журналистику.

XL.

Никонова, естественно, захотела побежать быстрее других, выхватить самое интересное, сделать так, чтобы все смотрели именно ее программу. У нее на канале «Россия» есть такая программа — «Прямой эфир». Программу эту я обычно не смотрю.

Во-первых, потому что нет времени.

Во-вторых, потому что очень не люблю шоу.

А в-третьих, потому что к шоу на бытовые темы отношусь совсем уж сдержанно. Но это я.

А Никонова свою программу, естественно, любит. И не просто любит, а обожает. Хочет, чтобы все ахали: «Батюшки, что она показала!» В каком-то смысле, ничего другого Никонова и не хочет. Конечно же, ей желательно, чтобы в этом «батюшки!» было какое-то содержание. Ну, на худой конец, пусть просто ахнут. Но этак, знаете ли, по полной программе: «Вы видели, видели, что она показала? Вы видели?!» Никаких других мотивов у Никоновой не бывает. Я встречал на своем веку много телепродюсеров, работающих по заказу и говорящих: «Между деньгами и славой мы давно выбрали деньги». Никонова давно выбрала славу. Она и от денег не откажется. Но слава для нее важнее. Тех, для кого важнее деньги, называют «заказные». То, что Никонова не заказная, я понял с первого взгляда. И потом мог убедиться в этом много раз. Она не «заказная» и не «приказная». Она из тех, кому нужна слава. Кто этим живет. И кто одновременно считает, что будет слава — будет и все остальное.

Не только я это понимаю. Вся телетусовка это понимает. Подчеркиваю — вся. Тут что Петровская с Лариной, что Сванидзе, что представители патриотического направления (Шевченко, Леонтьев и так далее). Все понимают, что Никонова — это «девушка нервная, талантливая, активная, профессиональная, вполне себе адекватная во всех смыслах, но не заказная и не приказная».

Так вот... В этом своем не заказном (и не приказном) качестве Никонова делает очередной выпуск программы «Прямой эфир». «Прямой эфир» она хочет делать на самую жгучую тему. Сама жгучая тема — гибель Максима Кузьмина. Что нужно Никоновой? Чтобы в ее программе был наилучшим способом удовлетворен запрос аудитории на новую информацию о Максиме Кузьмине. Аудитория «Прямого эфира» ждет не осмысления, не рефлексии — она ждет простой сенсации. И Никоновой нужно, чтобы эта сенсация была у нее в программе, а не в программах конкурентов. Типичный мотив американской тележурналистики.

И что же делает Никонова? Она добывает и выводит под телекамеры мать Максима Кузьмина. Вот уж сенсация так сенсация!

Эта мать — молодая, очень простая и далеко не безгрешная женщина. Но никакое не исчадие ада. Таких сейчас — «до и больше». Она малообразованна, но отнюдь не дегенеративна. Она попивает, но отнюдь не является вдрызг спившейся бомжихой. И так далее.

Это тот самый простой персонаж, которого обожает западный кинематограф. Появись такая героиня у какого-нибудь Ларса фон Триера (кто не знает — есть такой талантливый и модный кинорежиссер), все бы восхищались: «Ах, насколько все натурально! И человечно! И не приукрашено!»

Да что там Ларс фон Триер! Я таких персонажей — реальных, а не кинематографических — за время работы в геофизике повидал достаточно много. В каких-нибудь поселках на БАМе, например... Или в качестве поварих в геофизических экспедициях.

Как рассуждал один мой знакомый бамовский путеец: «Все бабы пьють: моя жена, Стяпанова... Все бабы гуляють: моя жена, Стяпанова…» Других женщин он не наблюдал. И занимался обобщением на известном ему экспериментальном материале.

Ну что сказать по данному поводу? Это наша незатейливая, грубая, несовершенная жизнь. Она такой была и в советский период. Издевательство, которое интеллигенция наша, номенклатура и бандиты на паях учинили по отношению к народу, соорудив для себя раек, а народ кинув на социальное дно, придали этому типажу еще большую деформированность и сделали этот типаж еще более массовым. И что?

Маяковский писал в стихотворении «Сергею Есенину»:

Дескать,  

               заменить бы вам  

                                             богему  

                                                        классом,  

класс влиял на вас,  

                              и было б не до драк.  

Ну, а класс-то  

                     жажду

                            заливает квасом?  

Класс — он тоже   

                              выпить не дурак.

Повернем это стихотворение на 180 социальных, так сказать, градусов. И признаем, что класс всегда был выпить не дурак. А сейчас, в условиях деклассированности, это его свойство приобрело резко усугубленный характер. Но богема-то наша пакостная — журналистская и иная — она только кефир и томатный сок потребляет? Тьфу!

«Креаклы» наши, блин,
И алкоголь, и кокаин…

Уже стихами я заговорил!

Наша креативная богема возмущается тем, что мать Максима Кузьмина пьет. Во невидаль! Я не раз участвовал в телевизионных передачах, на которые приходили вусмерть пьяные элитарии, не вязали лыка вообще. И этим все умилялись.

Мать Максима Кузьмина гуляет? Да уж, это у нас в 2013 году — совсем невидаль! Ксения Собчак, конечно же, не гуляет.

Так с каких же это пор наша богема вдруг начала разыгрывать еще и карту высоконравственности, а также карту, так сказать, здорового образа жизни? И кого нам предъявят в этой игре в качестве позитивного примера? Какую-нибудь Хангу, наверное? Героев «Дома-2»?

XLI.

Я обещал читателю, что в данном цикле буду затрагивать сразу и политические, и метафизические, и иные проблемы. Метафизические проблемы очень прочно сопряжены с понятием «запах». Тут надо не только видеть и слышать («и виждь, и внемли», — говорится у Пушкина). Тут нужно еще и нечто улавливать обонянием. И не абы что, а мертвый дух — он же скверна.

«Чую, чую», — говорят герои русских сказок. А ты-то чуешь, чем все это пахнет, читатель?

Мать Максима Кузьмина наша либеральная журналистика начала прессовать по полной программе, ни на секунду не поколебавшись. А можно было бы поколебаться. Чай, простая женщина — не какой-то там Кургинян. Чай, горе у нее огромное — ребенок умер. А вы как полагаете? Что, для вас, креативных, это горе, а для таких, как она, нет? Знаем, знаем, что вы именно так и полагаете. И демонстрируете именно это своим поведением. Ну так и примите за это надлежащую награду — горячую общенародную любовь, так сказать.

У очень несовершенной женщины в нарушение закона отобрали детей и увезли в США. И там один из них погиб. Она узнала о том, что он погиб, из телевизора. Но она живой человек, понимаете? Несовершенный, но живой. И у нее есть права. И если говорить на американский лад, то на свете есть только две подлинно стоящие вещи — эти права и простой человек. То есть я-то считаю, что этих стоящих вещей намного больше. Но американский подход, весьма почитаемый нашими «креаклами», гласит, что их только две.

Ну, так вот. Если эти две стоящие вещи показывает какой-нибудь Стэнли Крамер и речь идет о правах простого американца, то наши «креаклы» писают кипятком. А если речь идет о тех же двух стоящих вещах, но место простого американца занимает простой гражданин нашей страны, то наши же креаклы поносят эти две стоящие вещи отборными матерными словами. Благо им можно. Это матери Максима Кузьмина нельзя. А им — можно. Как говорили в застойные годы про одну такую креаклиху: «Она матом не ругается — она им разговаривает».

Итак, простой человек и его права. Точка. Нарушили права? Получайте! А человеку должно быть возвращено все, что он имеет по праву. Да, у него, кроме прав, есть и обязанности. И они так же регламентированы законом, как и права. И если он нарушил свои обязанности, то его на законных основаниях надо наказать так, как этого требует закон — тюрьмой ли, отбором ли ребенка. Но только сообразно требованиям закона и при строгом соблюдении соответствующих процедур. А любое незаконное действие по отношению к нему должно привести к тому, что на нарах окажутся лица, совершившие это незаконное действие. Так ведь, вроде бы? Куда там!

Это у Собчак есть право вести сколь угодно распутный образ жизни, рекламировать этот образ жизни и учить разврату других. Потому что она — по одну сторону красной черты. Она по всем признакам, как социальным, так и иным, — наш отечественный, так сказать, африканер. И ей все позволено в порядке апартеида. А матери Максима Кузьмина ничто не позволено — в порядке того же апартеида.

Кто является настоящим героем для нормального либерала? (Для меня, кстати, такой идеальный либерал — Виктор Гюго). Маленький человек, правильно? Он герой! Вот для Никоновой он и есть герой. Мать Максима Кузьмина — это маленький человек, вдобавок еще раздавленный большими процессами, которые запустили негодяи. Помните, Горбачев говорил сладострастно: «Процесс пошел?» Он как тогда пошел, процесс-то, так и не останавливается. А под его катком корчатся десятки миллионов ни в чем не повинных людей.

Ну хорошо... Каток... Корчатся... Восстание против катка — это уже не либерализм, а социализм (на языке искусства — революционный романтизм, критический реализм и так далее). Но сострадание к жертве катка — пусть и без апелляции к «катку как таковому», а также к тем, кто этим катком управляет, а также к тем, кто его построил и так далее, — это уже чистой воды либерализм. Страдает маленький человек — несовершенный, грубоватый, простоватый, незатейливый и так далее, а мир льет слезы. Слезы он льет? Как бы не так!

XLII.

Много или мало пьет эта женщина, часто или редко она меняет партнеров — она мать, у которой умер ребенок. Так называемые либералы обвинили власть в том, что она жертвует частными интересами обычных несчастных детей во имя политики. А топтать мать Максима Кузьмина, мать умершего ребенка так, как ее растаптывают сейчас либералы, — это не принесение маленького человека в жертву на алтарь большой политики? На наших глазах творится эта пакость. И никто даже голос не подымает, чтобы что-то об этом сказать. Говорят о чем угодно, но не об этом.

Значит, когда нашим псевдолибералам надо, то они специфическим образом разыгрывают тему маленького несчастного человека, используя эту тему как таран для сокрушения ненавидимой власти. А когда к той же теме маленького человека начинает апеллировать власть, то наши псевдолибералы берут этого маленького человека и топчут его, как остервенелая свора садистов. Они это делают у нас у всех на глазах. У растаптываемого уже нет никаких прав. И не потому, что этот растаптываемый — женщина, потребляющая алкоголь и гуляющая. А потому, что она потребляет дешевое спиртное, а не виски по 3 тысячи долларов за бутылку (желательно бы еще чуть-чуть кокаинчику). И гуляет — не в шикарных интерьерах, упиваясь извращениями и вовлекая в эти извращения других, а по-простому. Как раньше говорили, по рабоче-крестьянски.

Такое существо — за красной чертой. Апартеид. Наш отечественный вариант негра из племени банту. Это существо можно растаптывать, как угодно. И если вас еще не стошнило особым метафизическим образом, то задайте вопрос себе: «А почему это меня не стошнило? Как же я уже облучен-то, насколько же я привык к «Зоне Ч»! И что же мне делать, чтобы от этой привычки избавиться?»

Избавляться от этой привычки, раз уж она вам оказалась навязана, надо самому. Но помощь при этом можно оказать. И потому я продолжу описывать произошедшее. То самое главное, что произошло в ходе политического спектакля на тему «Максим Кузьмин». А главным является именно это растаптывание простого, маленького, несовершенного человека, на которого всем глубочайшим образом наплевать. Надо же — и Гоголь вам, и Чехов, и Достоевский, и Куприн, и Горький… уж о Мережковских и прочих не говорю... Всё вокруг этого самого маленького человека вертелось-вертелось — и ку-ку, Гриня... Таперича не то, что давеча… Таперича наша интеллигенция этого маленького человека готова на органы сдать, если надо, в массовом порядке. И сказать ему: «За честь ты это, падла, должен считать!» — как сказал Новоженов.

А если надо, то готова и порыдать над ним — с невероятно фальшивым видом. Вот никогда не понимал, что такое крокодиловы слезы, пока не увидел Собчак, страдающую по поводу маленького человека. У нее, у этой самой Собчак, во-первых, вид абсолютно крокодилий. Это буквально рептилия в человеческом облике. А во-вторых, слезы у нее соответствующие. Тошнит от одного вида этого маленького человека, но говорят, что нужна… того… как ее… социальная тема! Социальные марши они устраивают, эти холодные, высокомерные элитные рептилии в человеческом облике. И кого-то на этом хотят купить в 2013 году, в условиях всеобщей ненависти к покупкам такого сорта. Социальный марш!

XLIII.

Но с твоего разрешения, читатель, я вернусь к Никоновой и к матери Максима Кузьмина. Потому что Никонова попыталась поговорить на своей передаче с матерью Максима Кузьмина, как с человеком. Другое дело, что это — шоу, а сочетание шоу и подлинности и впрямь проблематично. Но Никонова убеждена, что и волки могут быть сыты, и овцы целы. И шоу — гоу, и подлинность будет натурально присутствовать. Я, повторяю, этого убеждения не разделяю. Но мы с Натальей Петровной люди очень разные. А в чем-то даже диаметрально противоположные.

Итак, Никонова попыталась поговорить с матерью Максима Кузьмина как с человеком. Без сюсюканий. Без причитаний. Просто нормально, достойно, уважительно и так далее. Ей это удалось в той мере, в какой это вообще возможно на шоу. Что произошло после этого?

Началась неслыханная, фарсовая травля Никоновой: «какого черта поспособствовала преступному путинизму, разыгрывающему карту Максима Кузьмина?» Кем надо быть, чтобы начать эту травлю и одновременно восхищаться западными странами, западными журналистами и так далее? Ведь такая травля — это чистейший либеральный тоталитаризм, и не потому, что любая травля — тоталитаризм, а потому, что нарушено священное право западного журналиста на сенсацию.

Классический западный журналист, по поводу которого эти якобы либералы умиляются, обязан создавать сенсации, и его за это упрекать запрещено. Значит, наши западники исповедуют западные нормы только тогда, когда они им выгодны. А как только они им не выгодны, они используют совершенно другой подход: «С кем вы, мастера культуры?», «На чью мельницу вы льете воду?» и так далее.

Но и это еще не все. Началось не просто поношение и Никоновой, и матери Максима Кузьмина. Матери Максима Кузьмина — за то, что она не ангел, и, в отличие от Собчак и Ханги, не имеет ангельских крыльев. А Никоновой — за то, что она осмелилась исполнить свой журналистский долг. Тогда как ее подлинная задача — остерегаться мафии и не лезть под ее каток. А также знать, когда именно эта мафия начнет раскатывать по полной программе.

Помимо этих пакостей началось и нечто другое. Я двадцать лет занимаюсь закрытой аналитикой и обещаю читателю разобраться в том, что именно началось. Пока же я выдвигаю только гипотезу.

Что, если после телевизионной передачи «на хвост» матери Максима Кузьмина и сопровождавших ее представителей телеканала сели другие — более «либеральные» — журналисты?

Что, если они спаивали эту небезупречную молодую женщину, которую представители телеканала не сопроводили до дома, хотя и посадили на поезд?

Что, если они ухитрились вызвать необходимые группы для приема этой, приведенной ими в подпитое состояние, женщины в объятия соответствующих СМИ?

Короче говоря, что, если наши псевдолибералы провели такую чекистскую операцию, которая не снилась тем, кого они проклинают за чекизм?

Руководствуясь своей интуицией, трудноуловимыми приметами (так называемым почерком произошедшего), я считаю допустимым выдвижение такой гипотезы. И я ее буду проверять. Господа псевдолиберальные крокодилы, а также кобры и прочие высокогуманные существа! Вы поняли смысл моих слов?

Я не кого-то там буду просить это все проверить. Я сам все проверю, потому что я привык все проверять сам. И если бы я не умел добывать стопроцентно достоверных сведений и доказывать их стопроцентную достоверность, то не было бы у меня ни аналитического центра, ни всего остального. Равно как и взбесившей вас возможности устраивать съезды в Колонном зале Дома Союзов. Но я сам добываю сведения. И десятилетия потратил на то, чтобы создать инструменты, позволяющие это делать. И в связи с вашим особо подлым поведением я этими инструментами воспользуюсь ОБЯЗАТЕЛЬНО.

XLIV.

Наше общество — очень травмировано. И его реакции на многое отнюдь нельзя назвать адекватными. Но есть рефлекс, который не только сохранен от предыдущего нормального состояния, но и в невероятной степени развит. Это рефлекс недоверия. Вы пытаетесь задействовать его по отношению к другим. И проваливаетесь. Потому что по-настоящему задействовать этот рефлекс можно в одном-единственном случае: когда показан несомненный факт, опровергающий определенное утверждение. Вот вы утверждаете, что человек невероятно толстый, а он стоит перед теми, кого вы пытаетесь в этом убедить, во всей своей худобе. И тогда те, кого вы пытаетесь убедить, что перед ними невероятно жирный толстяк, говорят: «Ты! Ты чё? Ты нас за лохов считаешь?» Дальше следуют гораздо более сильные выражения.

Псевдолиберальное комьюнити уже нарвалось на все это в связи с нашим отсутствием на марше 2 марта. Причина отсутствия вкратце состоит в следующем. Война с разрушителями России требует стратегии, состоящей из двух элементов: А и Б. Удар по врагам России будет сильным, только если вы заявляете: «А + Б!»

Что такое «А» большое? Если «а» маленькое — это поддержка «закона Димы Яковлева», то «А» большое — это новая стратегия, подводящая черту под эпохой копирования нами всего западного. Подчеркиваю — всего. Как западных принципов устройства жизни, которые вполне можно уважать, но которые несовместимы с нашими традициями, устоями, ценностями. Так и западных искажений этих принципов, которые можно только презирать.

Поддержка «закона Димы Яковлева» может быть полноценной только в случае, если мы подводим черту под целой эпохой. Поэтому не надо зацикливаться на перечислении всего того правильного, что сказано в «законе Димы Яковлева». Надо это «а» маленькое переводить в «А» большое. И набрав высоту, атаковать противника.

Что такое «Б» большое? Это новая стратегия в вопросе о детстве. Стратегия, которая основана на все том же подведении черты под эпохой копирования западных, непригодных для нас, позитивов и западных негативов. Например, «б» маленькое — это те два ювенальных закона, против которых мы собирали подписи. А также наше «нет» новым стандартам в сфере преподавания литературы. А также наше «нет» ювенальной юстиции в России. Подчеркиваю — всей ювенальной юстиции в целом, а не только тех двух законов, против которых мы собирали подписи. А «Б» большое — это резолюция нашего съезда. А также конкретизация этой резолюции, то есть переход от концепции к стратегии и от стратегии к политике.

Теперь представьте себе, что вам предлагают убрать «Б» и заменить «А» большое на «а» маленькое. И говорят: «Давайте вместе заявлять: «а! а! а!» Ну, почему же вы не хотите заявлять вместе с нами: «а! а! а»? Ведь это же справедливое заявление!»

Мы отвечаем: «Да, оно справедливое. Но по законам политической войны, а также войны информационной, метафизической и др., замена текста «А + Б» на текст «а! а! а!» — не означает, что мы ГОВОРИМ «а! а! а!». Такая замена означает, что мы НЕ ГОВОРИМ «Б», а также низводим (профессионал сказал бы «редуцируем») «А» большое до «а» маленького. А как только мы это осуществляем, нам говорят: «Вот, вот ведь как! Они не говорят «Б»! Их «а» ужасно скукожилось».

Один раз попав в эту ловушку, мы навсегда лишаемся возможности наносить удары врагу по единственно опасной для него схеме: «А + Б». И поскольку никто, кроме нас, наносить такие удары не может, то враг ликует.

XLV.

Чем, с этой точки зрения, является шествие 2 марта? Не желая увлекаться конспирологией, я обязан признать, что это шествие является, прежде всего, элементарным и совершенно правомочным желанием власти продемонстрировать, что ее тоже кто-то поддерживает. И что таких поддерживающих — предостаточно. Поддержка власти в том, что касается «закона Димы Яковлева» вообще и новых обстоятельств, делающих этот закон особо актуальным, тем более, — вот что такое «а» маленькое. Выводя своих сторонников на площадь для своей поддержки, власть обязательно должна убрать «Б», то есть систему претензий по отношению к власти, а не по отношению к американцам. И редуцировать «А» большое до «а» маленького. То есть сосредоточиться на Максиме Кузьмине и Диме Яковлеве и обнулить (профессионалы скажут «элиминировать») всю сопряженную с этим крупную и сверхкрупную проблематику.

Сделав это, мы совершили бы непростительную политическую ошибку. Ибо «А + Б» — это формула патриотической оппозиции. А белоленточники и их бюрократические (и олигархические) союзники больше всего боятся не власти, а именно такой патриотической оппозиции. Что же касается власти, то история с Юлией Кузьминой (мать Максима зовут Юлией) показала, чего стоит эта самая власть. И ведь никто не заметил, что именно власть о себе рассказала. Понимаете? Никто! Даже ее, власти этой, так сказать, непримиримые белоленточные противники.

Между тем, для того чтобы это заметить, нужно было всего лишь перенести себя в какой-нибудь 1980 год. Возникает крупный международный скандал, обсуждаемый и в Верховном Совете, и на телевидении. Скандал возникает вокруг умершего ребенка и его матери. Мать — жертва американского империализма. В качестве таковой ее обсуждают в газете «Правда». А также на телевидении и аж в самом Верховном Совете. Но ведь такое обсуждение привлекает внимание всех, не правда ли? Злопыхателей, в том числе. И они постараются опорочить мать. А что, не так? Конечно же, попытаются. А также сыграть на разного рода струнах: «Вот-де, мол, как плохо эта мать живет…».

Что делает советская власть? Такую мать срочно переселяют в приличную квартиру, если она живет в плохих условиях. У ее дома возникает этакий невидимый пост. А в пределе — если ситуация сложная — за ней на определенном расстоянии идет сопровождающий ее скромный представитель КГБ СССР. Так ведь?

Что произошло с Юлией Кузьминой? Ее никто не сопровождал в поезде? Допустим, что моя гипотеза о том, что ее там сопровождали враги, и эти же враги встречали ее на выходе — избыточна. Но ведь друзья — то есть скромные представители власти — ее не сопровождали. Это уж точно. Иначе конфуз был бы попросту невозможен. Но и это не все. Добралась Юля из Москвы к себе в глухомань. Что дальше? У нее в глухомани этой квартира? Комната? Ничего у нее там нет. И никому она не нужна. Ни губернатору. Ни депутатам, восклицавшим по поводу смерти Максима Кузьмина. Ни более высоким должностным лицам. Никому. Она кинута на произвол судьбы. Так могло быть при советской власти? Нет, не могло. Потому что советская власть была властью в полном смысле этого слова.

А то, что сейчас именуется властью, обладает массой диспропорций, чреватых самого разного рода катастрофическими последствиями. И не имеет эта власть никакого отношения ни к Сталину, ни к чекизму, ни к каким-нибудь там Пиночетам или Муссолини. История Юли Кузьминой — это зеркало, в котором власть должна увидеть себя. Увидев же — ужаснуться. Потому что если ее качество не изменится, она обречена.

Почему воют-то так по поводу прихода Путина к нам в Колонный зал? Потому что боятся самой возможности таких изменений — вот почему. Между тем, отсутствие этих изменений с неизбежностью приведет к катастрофе не позднее 2017 года. И что же наши креаклы? Они этой катастрофы и хотят! А всех, кто от этой катастрофы уберегает, люто ненавидят.

XLVI.

Казалось бы, патриотической оппозицией, диаметрально противоположной оппозиции белоленточной, должна бы была стать, прежде всего, КПРФ. Да вот беда — в момент, когда это нужно было больше всего, КПРФ стала снюхиваться с белоленточниками. Снюхиваться мелко, опасливо и потому особо неприглядно. Это оттолкнуло от КПРФ очень и очень многих. Провалившись — а результат Зюганова на президентских выборах был именно провалом, — КПРФ пыталась переложить все с больной головы на здоровую. И объяснить свой провал Поклонной горой. При этом Зюганов ни разу не осмелился сказать, что он не давал согласия прийти на Поклонную гору. И теперь уже всем понятно, что если бы он пришел туда и выступил первым (а именно это было в сценарии)... И если бы это выступление было жестким, антипутинским, но при этом яростно антиоранжевым, то он получил бы, как минимум, дополнительные 10 %, а то и больше. Но, как говорят, если бы у моей тети были колеса, то была бы не тетя, а дилижанс. Проявляющий такую решительность Зюганов — это уже не Зюганов. КПРФовцы подняли по нашему поводу дикий вой, обвиняя нас, по сути, в том, что мы предложили им 10 % голосов, а они отказались.

Но мы предложили им нечто большее. Эксперты спорят о том, сколько именно процентов дали КПРФовцам передачи «Суд времени» и «Исторический процесс». В любом случае, ясно, что они очень сильно помогли КПРФ. Что в ответ? Только шипение и поджатые губы. Причем так это было еще до Поклонной горы. Уже тогда говорилось, что на передаче «Суд времени» либералы терпят поражение, но не говорилось, кто наносит поражение либералам. Упоминать фамилию «Кургинян» было строго запрещено. Более того, Никонову упрекали за то, что она предложила выступать какому-то Кургиняну. Ведь куда как хорош был бы КПРФовец Афонин!

В подобном утверждении не было никакой внутренней издевки. Это говорилось всерьез. В ответ очень и очень многие симпатизировавшие КПРФ люди либо горько смеялись, либо морщились от стыда. Потому что всем было ясно, что случилось бы и с Афониным, и другими КПРФовцами, если бы они попали в жернова Сванидзе и Млечина.

Но давайте перебросим мост от этих частностей к чему-то общему. И признаем, что таких африканеров, как Сванидзе и Млечин, не страшит полемика с представителями племени банту, в каковых — увы! — превращены КПРФовцы. То, что они в это превращены, вызывает у меня только омерзение по отношение к африканерам. И глубокое человеческое сочувствие по отношению к КПРФовцам. Именно поэтому я говорил и говорю всем нашим ячейкам — воюйте с КПРФ только в случае, если она начинает снюхиваться с белоленточниками. А ни в каком другом случае не воюйте. Согласитесь, что если племя банту начинает снюхиваться с африканерами, то это подлость несусветная. Причем эта та подлость, которой надо объявить войну. Но имеет ли место что-то подобное?

Да, имеет. И дело не только в выступлениях Зюганова на «Эхе Москвы» с совсем бесстыдными и бессмысленными бабьими судачениями по нашему поводу. Есть вещи гораздо более очевидные и крупные. И то, что никто их не осмысливает, весьма и весьма прискорбно.