В прошлой статье мы познакомились с работой американского психолога и психотерапевта Ролло Мэя (1909–1994) «Любовь и воля». Напомню: Мэй утверждает, что многие его современники (речь идет о 1960-х годах) утратили способность любить и проявлять волю. Эту эпидемию безлюбия и безволия Мэй связывает с апатией.

Начинается всё с чувства пустоты, считает автор. Откуда возникает это чувство? Всё большее количество людей ощущает, что они бессильны изменить что-либо в своей жизни или в окружающем мире. Осознание собственного бессилия вызывает у человека отчаяние. Пытаясь защититься от отчаяния, он заковывает самого себя в броню бесчувствия: отказывается от эмоций, влечений и желаний. И погружается в апатию.

Столкнувшись с проблемой пустоты во время работы с пациентами-невротиками еще в начале 1950-х (спустя десятилетие эта проблема приобретет на Западе массовый характер), Мэй написал книгу «Человек в поисках себя».

Интересно, что другой крупный западный коллега Мэя — австрийский психиатр, психолог и невролог Виктор Франкл (1905–1997) — посвятил проблеме пустоты и преодоления пустоты свою блестящую книгу «Человек в поисках смысла». Чувство пустоты, охватившее огромное количество людей, Франкл связывает с утратой смысла жизни, а преодоление этого чувства — с поиском смысла.

Коль скоро мы говорим об информационно-психологической войне, возникает следующий вопрос. Мэй говорит о том, что в послевоенный период человека западной цивилизации охватило ощущение собственного бессилия, ведущего к подавленности и апатии... Но возникло ли это ощущение стихийно, само по себе? Или западному обществу в целом и отдельным его членам сумели навязать представление о том, что «ничего изменить нельзя, так что нечего и рыпаться»? Когда речь идет о подавленности, необходимо, прежде всего, определить: возникла ли подавленность вследствие каких-то естественных причин? Или же она есть результат целенаправленно осуществленного подавления?

Заметим, что установка «ничего изменить нельзя» прямо обратна установке коммунистической. Коммунизм базируется на представлении о необходимости и возможности фундаментальных изменений общества, мира, отдельного человека и т. д.

Чем характерен послевоенный период? Он характерен, к примеру, тем, что на волне Победы, одержанной красным СССР, коммунизм приобрел в Европе огромное число сторонников. Во Франции, Италии и ряде других стран компартии стремительно набирали всё больший политический вес. Допустить триумфальное шествие коммунизма по Европе антикоммунистические элиты Запада не могли. И потому против коммунизма была развернута беспощадная война сразу на многих направлениях — в том числе, на информационно-психологическом. В рамках данной статьи я не берусь описать эту войну. Приведу лишь один факт. Странам, претендовавшим на получение финансовой помощи от США в рамках «плана Маршалла» (плана послевоенного восстановления Европы), американцы выдвинули жесткое условие: выведение коммунистов из состава правительств. В итоге к 1948 году в правительствах стран-претендентов коммунистов уже не было.

Управлять подавленными людьми гораздо проще, чем не подавленными (о страшном опыте фашистских концлагерей — этой гигантской «фабрики», где были отработаны тысячи приемов и способов подавления человека, — нам еще предстоит поговорить). Энергию и страсть левых политических групп, благодаря которым коммунисты были столь привлекательны в описываемый период для населения многих западных стран («живое тянется к живому»), нужно было загасить. Нельзя было дать этому огню распространиться. Выскажу предположение, что вирус апатии был привнесен в западное общество искусственно, что апатия вполне могла быть одним из инструментов такого гашения. Подавленный человек не интересуется ничем. Он не интересуется ни политикой, ни идеями. И он не способен действовать. Соответственно, он не потянется к коммунистическому огню.

Мне могут возразить, что у представителей западной цивилизации после Второй мировой войны была и естественная причина для подавленности и апатии. Причина эта — страшная травма, нанесенная войной. То, что фашисты творили на фронте, на оккупированных территориях, в концлагерях, то новое негативное, ошеломляющее знание о человеке (причем не только о человеке-палаче, но и о человеке-жертве — об этом говорили и писали выжившие узники концлагерей), обрушило фундаментальное представление о человеке, согласно которому «человек — венец Творения» (производная этой формулы: «Человек — это звучит гордо!»). Собственно говоря, гуманистическое представление о человеке как венце Творения, о том, что человек по природе добр и т. п., оказалось подорвано уже после Первой мировой войны, когда впервые в истории человечества было применено оружие массового уничтожения — химические газы. Но всё же окончательная черта в данном вопросе была подведена именно после Второй мировой.

В начале 1950-х немецкий философ и социолог Теодор Адорно (1903–1969) заявил: «Писать после Освенцима стихи — это варварство...». Позже он расширил свою формулировку: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование».

Посыл Адорно предполагает не только мучительное и горькое осмысление произошедшего, но и дальнейшую жизнь с постоянной оглядкой на Освенцим.

Но в действительности произошло нечто другое. Большей части человечества хотелось забыть о войне, о концлагерях, обо всем этом кошмаре — и жить. Произошло то, что в психологии называется «вытеснением». Вытеснение — один из механизмов психологической защиты. Защитные механизмы основаны на стремлении человека к минимизации отрицательных переживаний. При вытеснении сознание стремится удалить источник отрицательных переживаний. Чаще всего вытеснение проявляется в виде забывания. Однако травмирующее событие, вытесненное (забытое) человеком, не уничтожается, не исчезает насовсем из памяти и продолжает влиять на его поведение.

Проблема «короткой памяти» поднималась в творчестве многих кинорежиссеров. Вспомним хотя бы финал фильма «Был месяц май», снятого Марленом Хуциевым в 1970 году. В первые послевоенные дни советские солдаты, остановившиеся на постой в одной из немецких деревень, обнаруживают концлагерь и в нем — печи крематория. Рассказ бывшего заключенного концлагеря глубоко потрясает солдат, хотя они всякое повидали за годы войны. Казалось бы, забыть эту жуткую страницу истории невозможно. Но заканчивается фильм кадрами безмятежной жизни конца 1960-х под музыку популярного в то время оркестра Поля Мориа. И возникает большое сомнение в том, что идущие мимо камеры довольные и беззаботные люди помнят о войне, что они хотят помнить о войне.

Сохранилась масса свидетельств бывших узников фашистских концлагерей о том, как глубоко травмировало их после войны стремление подавляющего большинства людей как можно скорее забыть о произошедшем. Одна из узниц Освенцима, итальянская партизанка, выйдя на свободу, разорвала все связи со знакомыми и друзьями и жила в уединении. Свое уединение она объясняла тем, что ее шокировало, что люди продолжали жить так, как будто ничего не произошло. Вернувшись из лагерного ада, она считала, что люди, осознавшие, на что они могут быть способны, захотят что-то радикально изменить. Но никто ничего не хотел менять. И она стала чувствовать вину за то, что оказалась свидетелем чего-то ужасного и является немым укором окружающим, напоминанием о том, о чем все стремятся как можно скорее забыть.

Призыв Адорно лишить после Освенцима «любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты», права на существование — оказался разъят на две части. О первой части — Освенциме — постарались забыть. А вот пожелание ввести табу на возвышенные ноты было воспринято как руководство к действию. Отсюда — всё то, что так усердно навязывалось западному обществу в 1950–1960-е годы: безудержный и бездумный рост потребления, секс-индустрия как важнейший компонент общества потребления, суррогаты межличностных отношений вместо подлинных отношений и пр. Жизнь «без возвышенных нот» спровоцировала приход пустоты.

Но вернемся к исследованиям Ролло Мэя.

Мэй утверждает, что никому не дано долго жить в состоянии пустоты. Рано или поздно пустота взорвется жаждой разрушения. Нежелание и неспособность выстраивать контакт не означает, что потребность в контакте полностью испаряется. Эта потребность, как уже было сказано, вытесняется, но не уничтожается. И зачастую реализуется патологическим способом. Между апатией и насилием существует диалектическая связь, указывает Мэй.

«Когда внутренняя жизнь превращается в пустыню, когда слабеют чувства и набирает силу апатия, когда человек не может воздействовать на другого человека или по-настоящему задеть его за живое, тогда вспыхивает насилие, — как демоническая потребность в контакте, бешеная сила, рвущаяся к этому контакту самым прямым путем из всех возможных. Это один из аспектов хорошо известной связи между сексуальными чувствами и насильственными преступлениями... «Если я не могу вызвать в ком-нибудь чувство, или кого-то задеть за живое, то я, по крайней мере, могу заставить вас испытать какие-то сильные ощущения, причинив вам боль, я, по крайней мере, удостоверюсь, что мы оба что-то чувствуем, и я заставлю вас заметить мое присутствие!»

Подавленное состояние жителей Веймарской Германии вело к накоплению внутренней агрессии. Выход этой агрессии наружу породил насилие в таком масштабе, с каким человечеству сталкиваться еще не приходилось.

Известный австрийский психолог Бруно Беттельхейм, прошедший концлагеря Дахау и Бухенвальд, утверждает, что фашисты целенаправленно внедряли разнообразные способы подавления сознания. То, во что фашисты стремились превратить каждого узника концлагеря путем подавления, Беттельхейм называет «идеальным заключенным». Вот как описывает Беттельхейм «идеального заключенного»:

«Привычная сцена из лагерной жизни: эсэсовец заставляет группу заключенных выполнять бессмысленные «упражнения»: «Встать! Лечь! Встать! Лечь!»... Охватывает животный ужас. Вроде бы ничего страшного. Мы привыкли видеть большие группы людей, согласованно выполняющих команды, — строй солдат, массовые гимнастические упражнения. Дело, однако, в том, что когда дают команду, то между ее получением и началом исполнения есть небольшой зазор — нужно время на обработку команды внутри человека. Как бы мал ни был этот зазор, наблюдатель легко его улавливает. Так вот. У заключенного этого зазора нет. Команда мгновенно проваливается в исполнительные органы. [Выделено автором — А.К.] Обработки внутри не происходит, потому что «нутра» — нет. У этого существа (это не человек) нет внутреннего содержания, нет личности, нет души... Тебя сжимает страх. Ты понимаешь, что и с тобой можно сделать то же самое».

Помимо непосильного физического труда и хронического недоедания, Беттельхейм говорит о множестве других способов подавления. О физических унижениях (или постоянной угрозе физических унижений). О лишенных смысла работах (вроде копания никому не нужных канав или бесконечном выравнивании уже застланных постелей). Об уничтожении веры в свое будущее. О невозможности как-то повлиять на свое положение...

Два последних пункта очень напоминают описание состояния общества 1960-х, предложенное нам Р. Мэем. Мэй констатировал, что у впавших в апатию людей нет образа будущего. И что они считают, что бессильны изменить что-либо в своей жизни или в окружающем их мире. Так не была ли применена Западом (который с большим интересом изучал лагерный опыт, накопленный фашистами) в отношении собственного населения технология, позволяющая превратить это население в абсолютно управляемую массу, не способную сопротивляться?

Кстати сказать, именно это Беттельхейм считал главной задачей концлагерей: «разрушить личность заключенных и превратить их в послушную массу, где невозможно ни индивидуальное, ни групповое сопротивление...».

Разговор о связи апатии и насилия мы продолжим в следующей статье.