Итак, Лафарг утверждает, что жертвенник Гестии, богини домашнего очага, размещался в пританее, который, по утверждению Лафарга, «в память первобытных жилищ был круглым».

Дело тут не в том, что пританей, то есть здание, где проводились совещания государственного совета, на котором заседали пританы, где вершился суд, велись дискуссии и так далее, был круглым. Дело в том, что он, по мнению Лафарга, был круглым в память о первобытных жилищах. А что такое память об этих жилищах? Что она такое для коммунистов, причем не абы каких, а убежденно-марксистских, к каковым, безусловно, относился Лафарг — верный марксист, человек и мыслитель, особо прочно связанный с Марксом, почитаемый за эту связь всеми нашими отечественными крупнейшими марксистами, в том числе Лениным?

Первобытное... В 1873 году в Петербурге вышел первый перевод монографии Эдварда Бернетта Тайлора. Книга Тайлора называлась «Primitive culture», то есть «Примитивная культура». Эта книга была издана на английском в 1871 году. Когда через два года перевод книги был издан в Петербурге, название «Примитивная культура» было заменено переводчиками на «Первобытная культура». «Первобытная» и «примитивная» — это не вполне одно и то же. «Перво» — это первоначальное. Почему, собственно, первоначальное должно быть примитивным? То есть оно может быть, в том числе, и примитивным. Но будучи таковым, оно одновременно содержит в себе зерна всей будущей сложности, то есть непримитивности. И именно в первобытном зерна эти а) существуют иначе и б) могут быть иным образом исследованы — с ориентацией на полноту понимания исторических или, точнее, социокультурных кодов, формирующих человечность и человечество.

Я уже говорил, что и Лафарг, и Энгельс, и Маркс в своих исследованиях первобытного вообще и первобытной коммунистичности в частности должны были опираться на современную им антропологию. Что они фактически были полностью зависимы от этой антропологии, заведомо неполной и неточной. Что они могли прорываться сквозь эту неполноту и неточность, компенсируя их близорукость своей философской дальнозоркостью. Но это не избавляло их прозрения от тягостной обусловленности состоянием тогдашней антропологии. Что же это за антропология?

Она в существенной степени определялась стремлением ученых противопоставить библейско-церковному креационизму некий эволюционизм. Эволюционизм во второй половине XVIII — начале XIX века с фантастической скоростью менял всю совокупность представлений о мире и о человеке. Он побеждал в астрономии, геологии, физике, химии, биологии. И, наконец, в антропологии.

В 1768 году, за столетие до Тайлора, шотландский философ Адам Фергюсон предложил и обосновал модель, согласно которой человеческое общество эволюционирует, проходя три эпохи: дикости, варварства и цивилизации. Фергюсон описал, каковы в каждую из этих эпох способы хозяйствования и отношение к собственности в обществе.

Взгляды Фергюсона развивали французские философы-просветители, в особенности Жан Антуан Никола де Кондорсе. В первой половине XIX века начались открытия в области первобытной археологии и палеоантропологии, подтвердившие догадки ранних эволюционистов. Датчанин Кристиан Юргенсен Томсен, его ученик Йенс Якоб Ворсо, французский археолог-любитель Жак Буше де Перт и многие другие наполнили конкретным содержанием представления о первобытности, соответствующей этой первобытности человечности, движение от первобытности к последующей эпохе и многое другое.

Конечно же, эволюционизм резко упрощал всё сразу — и движение человечества от первобытности к последующим эпохам, и содержание первобытной эпохи. Эволюционизм свято верил в простоту и линейность движения от первобытности к современности. Теперь мы знаем, что этой простоты нет. Но тогда эволюционизм казался лучом безусловной истины, лучом света в темном царстве религиозных предрассудков. Повторяю, он казался таковым всем марксистам сразу. И самому Марксу, и Лафаргу, и Энгельсу.

Тейлор был одним из первых и самых знаменитых английских эволюционистов. Отец послал его лечиться в Америку. На Кубе он познакомился с людьми, привившими ему интерес к археологии и этнографии. Вернувшись в Англию, он стал лихорадочно восполнять дефекты в своем вполне неплохом образовании. Набравшись необходимых знаний, стал путешествовать. И — оформлять полученные в путешествиях материалы, издавая одну книгу за другой.

Книга «Первобытная культура» прославила Тайлора. Десятью годами позже он издал книгу «Антропология». Современники восхищались талантом Тайлора, яркостью его антропологических описаний, его способностью к системному исследованию. Тайлор был высоко оценен современниками, которые восхищались и его работами, и работами другого великого этнографа-эволюциониста — Льюиса Генри Моргана.

Льюис Генри Морган — американский этнограф, социолог и историк. Он начал публиковать свои исследования намного раньше Тайлора. Но его ключевая книга «Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации» была издана фактически одновременно с ключевыми работами Тайлора — в 1877 году. На русский язык эта книга была переведена только в 1933 году.

Эту ключевую книгу подробнейшим образом изучали и Маркс, и Энгельс, и Лафарг. Энгельс — тот просто решающим образом оперся на Моргана в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Конкретные выводы Моргана об эволюции семейно-брачных отношений впоследствии были опровергнуты. Но его главное и наиболее простое утверждение об универсальности материнского рода, который является предшественником патриархальной семьи, основанной на частной собственности, во-первых, модифицируясь, не уходит полностью в прошлое. И, во-вторых, имеет наиважнейший характер, коль скоро мы вчитываемся в лафарговскую, да и любую другую коммунистическую антропологию.

Именно ориентируясь на Моргана и существенно развивая его концепцию, Лафарг сопрягает, причем прочнейшим образом, матриархат и первобытную коммунистичность. Когда Лафарг говорит о том, что общий очаг города был помещен в пританее, то есть в главном городском доме, в память о первобытных жилищах, он имеет в виду первобытно-матриархальные жилища. И настаивает на том, что и древние греки, и древние римляне были, образно говоря, прикованы (хотя и не до конца) к этой первобытной коммунистичности и связаны с нею концепцией матриархального очага в круглом доме. А раз очага, то и огня.

Описав, насколько важен был огонь не только как средство, позволяющее согреться, приготовить пищу, защититься от нападения хищников, но и как стержень формирующего человечество религиозного культа, Лафарг настаивает на том, что следы этого религиозного культа, на который потом наложились совсем другие культы, наличествуют и в Древнем Риме, и в Древней Греции. Что эти следы носят фундаментальный характер.

Описав, каковы они в Древнем Риме и Древней Греции (судьба очага и огня тесно связаны с судьбой города, огонь хранят особым культовым образом, потушенный огонь восстанавливают опять же культовым образом, несмотря на все трудности такого восстановления и так далее), Лафарг далее утверждает, ссылаясь на Иосифа Флавия, что сходные обычаи были и у иудеев. После чего говорит: «Когда род перестает жить общиной и распадается на отдельные семьи, — каждая семья строит себе дом и зажигает огонь головней, взятой из очага общего дома. Этот огонь свято поддерживается; когда он переставал гореть — это означало, что и вся семья погибла, — «угасший очаг» и «угасший род» были у греков синонимами.

В исторические времена переселенцы, отправлявшиеся основывать колонию, уносили с собой головню из пританея того города, который они покидали, чтобы зажечь очаг города, который им предстояло основать. Если очаг этого нового пританея угасал, то не позволялось его снова разжечь; нужно было вернуться в метрополию, чтобы взять головню из очага, ибо он считался источником священного огня для семейств и колоний. <...>

Священный очаг пританея был источником власти. Притан — это синоним начальника, магистра, царя. <...>

Семья олимпийцев <...> имела свой очаг, который был источником огня. Пиндар называет Зевса «пританом грома и молнии». А Эсхил называет его «пританом блаженных».

Далее Лафарг делает вывод:

«Огонь, похищенный Прометеем из «источника огня», не является обычным огнем, который известен смертным, но [является] частью того священного огня, который Зевс отказался передать «смертным» и без которого нельзя было зажигать семейного очага.

Прометей не олицетворяет изобретения огня. Но эпизоды из его мифа, сообщенные Гесиодом и Эсхилом, являются воспоминанием о борьбе, раздиравшей племена доисторической Эллады в эпоху смены матриархальной семьи патриархальной; они являются также воспоминаниями о событиях, разбивших патриархальную семью и подготовивших возникновение буржуазной семьи, состоящей из одного хозяйства, семьи, существующей поныне».

(Продолжение следует.)