Клятвенно заверяю читателя в том, что я не забыл ни о Нейт, ни о Вергилии, ни о делении Древнего Египта на Запад и Восток. И что очень скоро я к этому вернусь. Но для того, чтобы вернуться к этому, пройдя по лезвию бритвы между спекулятивной псевдонаучной болтовней и академическими историческими исследованиями, мне надо ненадолго заглянуть в другую эпоху. Или, точнее, сразу в несколько очень разных эпох.

Начну с ХХ века. Многие считают австрийского психоаналитика Зигмунда Фрейда, являющегося основоположником психоанализа, чуть ли не злым гением. Многие, но не я. Конечно, основоположник любой новой дисциплины должен быть назван гением. А поскольку Фрейд — основоположник, то не буду оспаривать его гениальность. Хотя внимательное прочтение Фрейда не произвело на меня того впечатления, которое обычно производит чтение трудов настоящего гения.

Но главное — никакого фундаментального злого начала я в сочинениях Фрейда не уловил. Не собираюсь доказывать, что его нет. Потому что сие по определению недоказуемо. Да и вообще не собираюсь здесь заниматься детальным обсуждением психоанализа. А вот о том, что такое злое начало, мне придется что-то сказать. Потому что в противном случае вообще непонятно, что именно обсуждается. Для меня, скажем, нечто — злое начало, а для кого-то — нет. И как вы определите, кто именно прав, не дав каких-то определений?

Так вот, злым началом я называю начало антигуманистическое. А гуманизмом — веру (да-да, именно веру!) в беспредельные возможности человечества, вставшего на путь благого восхождения. Гуманисты, к которым я себя отношу, верят, что, встав на этот путь, человечество может всё. Что никакие рамки каких-либо закономерностей в этом случае человечеству не указ. Что оно, если, конечно, успеет и не будет сбиваться с пути, может ответить и на вызов остывания Вселенной (так называемый вызов Второго закона термодинамики), и на вызов процессов, порожденных так называемым Большим Взрывом (если Вселенная, когда-то взорвавшись, стала расширяться, то она либо чрезмерно расширится, и человечество погибнет, либо в итоге сожмется, и человечество тоже погибнет).

Так вот, гуманистическая вера в человека — на то и вера, что она не объясняет, как именно человечество ответит на все эти вызовы. А также на другие вызовы, которые сегодня кажутся фатальными. Настоящий гуманист скажет вам: «Я не знаю, как оно ответит. Я не могу заглянуть вперед на тысячелетия или даже миллионы лет. Я знаю, что оно ответит, и точка. И я счастлив, потому что я в это верю и служу такому беспредельно восходящему и вставшему на путь благого восхождения человечеству».

Тут же скажут, что одна неопределенность подменяется другой. И что теперь надо определять, чем благое восхождение отличается от неблагого. Но поскольку любое определение дается через что-то другое, то это, как известно, дурная бесконечность. Ты определишь, что такое благое, с помощью еще одного определения — но надо будет его снова определять.

Поэтому ключевым словом здесь является «вера». Гуманизм — это тоже вера. И в этом смысле он а) не имеет права с презрением относиться к вере как таковой, противопоставляя ей научное знание, всегда на самом деле неявно содержащее внутри себя ту или иную веру, и б) обязан вглядываться во все религии, выявляя в них гуманистическое и борющееся с ним антигуманистическое начало.

Приведу лишь простейший пример. В том же Древнем Вавилоне есть бог Энлиль, который людей ненавидит и хочет уничтожить, а есть бог Энки, который людей любит и защищает. Это именно простейший пример.

Более сложные я уже обсуждал в книге «Исав и Иаков» и возвращаться к этому обсуждению просто не имею права, потому что и так слишком много тем обсуждается.

Итак, для меня Фрейд — это последний представитель старого гуманизма, возможно, и посягнувший на его основания, но преисполненный уверенности, что он ни на что не посягает, а, напротив, придает чему-то уже уставшему, так сказать, второе дыхание. Фрейд в этом смысле позитивен, то бишь злым гением не является. Я бы его вообще гением не назвал, но noblesse oblige — положение первооткрывателя обязывает.

У Фрейда есть гуманистические последователи — Эрих Фромм и Роберто Ассаджиоли. Они оба уже совсем незлые люди, преисполненные всяческих благих намерений, твердо уверенные в том, что они развивают гуманизм, начиненные, если можно так сказать, всяческой положительностью. Настолько безоговорочной, насколько это возможно для тех, кто занимается психоанализом, по отношению к которому совсем уж безоговорочная положительность по определению, как мне представляется, невозможна. Но, повторяю, насколько возможно и Фромм, и Ассаджиоли, и другие ревнители гуманистического психоанализа — совсем уж не носители зла.

Я тут всё сразу имею в виду, человеческий типаж в том числе. Не являясь носителями этого зла, Фромм и Ассаджиоли — ну уж никак не гении. Они талантливые, простые, позитивные люди и исследователи.

А вот другой последователь Фрейда, Карл Густав Юнг, по моей оценке, конечно, гений. Но это очень злой гений. Во всех смыслах этого слова. Это и определенный человеческий типаж. И определенная сопричастность фашизму, этой квинтэссенции антигуманистического злого начала. И прямая влекомость натуры ко всяческому злу, включая метафизическое. Юнг лжет во всем. В том числе — что он якобы находится вне религии: он строит свою религиозную систему, но не хочет ее обнажать — это подробно описано.

Юнг — человек невероятно способный и бесконечно трудоспособный. Он готов по многу лет заниматься, например, алхимией. Или гностиками. А затем всё это так или иначе использовать в своих психоаналитических — глубоко антигуманистических — изысканиях. И, наверное, занимаясь изысканиями гуманистическими, я тоже должен был бы, в меру отведенных мне способностей и трудолюбия, посвятить сколько-то лет изучению той же алхимии или гностики.

Но если я хотя бы в принципе готов тратить достаточно много времени на изучение гностики, то на изучение алхимии я не готов тратить много времени даже в принципе. Потому что она мне достаточно скучна. Не буду объяснять, почему. Скучна, и всё тут.

Но сколько-то времени — и своего, и читательского — я должен буду посвятить обсуждению проблематики, имеющей отношение к алхимии. Потому что, не обсудив эту проблематику, мы не разберемся ни с Нейт, ни с Афиной, ни с древнейшими культурами Средиземноморья, ни с корнями этих культур, ни с гуманизмом.

Я уже говорил о том, что считаю Томаса Манна величайшим гуманистом ХХ века. Притом не только величайшим писателем-гуманистом, но и величайшим гуманистическим философом. Его роман «Волшебная гора» — это в каком-то смысле и психоаналитическое, и алхимическое произведение. Герой Томаса Манна искушаем всеми соблазнами ХХ века. Он отвечает на все эти вызовы. В одном из фрагментов романа ведут спор два искушающих героя философа — как бы гуманист Сеттембрини и антигуманист Нафта. В сущности, весь роман и построен как подобный спор, в котором как бы гуманист Сеттембрини отрекомендовывает своего противника как иезуитского идеолога, а отрекомендованный так Нафта сообщает главному герою, что Сеттембрини — масон.

Но дело тут не в иезуитстве и не в масонстве (Томас Манн не без иронии относится к этим ярлыкам, которые противники навешивают друг на друга). И дело не в том же Юнге, которого Томас Манн выводит в романе в качестве главного медика, лечащего туберкулезных больных в высокогорном швейцарском санатории.

В том, что касается нашей темы, важен один фрагмент из «Волшебной горы». С важным для нас фрагментом из «Иосифа и его братьев», касающимся богини Нейт, я уже познакомил читателя. Теперь же приведу цитату из «Волшебной горы».

Разбирая по косточкам масонов, их противник Нафта сообщает главному герою, что Сеттембрини пытается вывести за скобку всё иррациональное из того, что было в масонстве. А вывести это за скобку нельзя. Что в некую эпоху подлинного расцвета масонства, которое потом погубили, по мнению Нафты, такие люди, как Сеттембрини, у масонства были почтенные, по мнению антигуманиста Нафты, духовные корни. Что в это время — Нафта имеет в виду XVIII столетие — в масонстве было и иллюминатское иррациональное антигуманистическое начало (напоминаю читателю, что Нафта — антигуманист, и для него всё антигуманистическое — со знаком плюс), и клермонское начало, сближающее масонство с иезуитсвом, и розенкрейцерское начало. Которое, по мнению Нафты (и здесь я уже перехожу к прямой цитате), «чисто рационалистические, общественные цели исправления и облагораживания человечества сочетало с весьма своеобразным отношением к тайным наукам Востока, к индийской и арабской мудрости и магическому познанию природы. Тогда же была проведена реформа и реорганизация масонских лож в смысле «строгого наблюдения» — в явно иррациональном, таинственном, магическо-алхимическом смысле; кстати сказать, ему обязаны своим существованием высокие степени шотландского братства вольных каменщиков — орденско-рыцарские степени, которыми была пополнена старая, создавшаяся по образцу военной, иерархическая лестница: ученик, подмастерье, мастер, а также гроссмейстерские степени, восходящие к жречеству и насыщенные «тайным знанием» розенкрейцеров. Это был своего рода возврат к духовным рыцарским орденам Средневековья, прежде всего, к ордену храмовников... Одна из высших ступеней масонской иерархии и поныне носит название Великий князь Иерусалимский... Существует еще множество торжественных титулов для высших иерархических степеней «строгого наблюдения». Совершенный мастер, например, Рыцарь Востока, Великий Первосвященник. А тридцать первая степень даже именуется «Высокий блюститель царственной тайны».

Вы замечаете, что все эти титулы свидетельствуют о связи с восточной мистикой? Самое возрождение храмовников означает ничто иное, как подтверждение этой связи, фактически же вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно полезных идей совершенствования человечества».

Обращаю здесь внимание читателя на очень важный для нас образ, используемый и Нафтой, и конечно же, самим Томасом Манном. «Вторжение иррационального бродильного материала»... Чуть позже мы этот образ обсудим. А сейчас я завершу цитату: «Строгое наблюдение было равнозначно углублению и расширению традиций ордена (тут Нафта имеет в виду масонский орден — С.К.), обращение вспять к его историческим истокам, к миру таинств, к так называемому мраку Средневековья. Гроссмейстеры лож были посвящены в physica mistica, являлись носителями магических познаний о природе, а главное — великими алхимиками».

В ответ на изумление главного героя (мол, при чем тут алхимия с ее наивными потугами на искусственное изготовление золота?) Нафта отвечает: «Алхимия — это очищение, облагораживание материи, ее превращение... в нечто высшее... Символом алхимической трансмутации, прежде всего, была гробница... место тления. Оно воплощение всей герметики, сосуд, заботливо сохраненная кристаллическая реторта, в которой материю вынуждают претерпевать свое последнее превращение и очищение... Гроб, могила всегда были символом посвящения в члены ордена... Путь мистерий и очищения вел через опасности, через страх смерти, через царство тления; ученик, неофит — это представитель молодежи, жаждущий познать чудо жизни, стремящийся к пробуждению в себе демонических способностей к новым переживаниям. А ведут его маски, которые только тени тайны... Речь идет об элементах оргиастической прарелигиозности (прошу читателя обратить внимание на этот важнейший термин, «прарелигиозность» — С.К.), о распутных ночных жертвоприношениях в честь умирания и становления, смерти, пресуществления и воскресения.

Вы, наверное, помните, что и мистерии Изиды, и Элевсинские мистерии совершались ночью, в мрачных пещерах. Так вот, в масонстве жило и живет (прошу читателя опять обратить внимание, «жило и ЖИВЕТ» — С.К.) очень многое, взятое из культов Древнего Египта, а среди тайных обществ иные называли себя элевсинскими союзами. Там происходили... празднества элевсинских мистерий и афродисий, в которых, наконец, участует женщина, а именно — в празднестве роз... Эти празднества обычно принимали вакхический характер...»

Сообщая удивленному профану о таких чертах как бы враждебного ему масонства (напоминаю читателю, что Нафта иезуит), этот представитель иезуитов далее говорит: «Сеттембрини, конечно, уже ничего не знает. Я ведь говорил вам, что такие люди, как он, лишили масонство всех элементов более высокой духовной жизни. Конечно же, оно гуманизировалось, модернизировалось! Оно выбралось из всей этой путаницы и вернулось к идеям полезности, разума и прогресса, к борьбе против попов и государей — словом, к построению общественного благополучия; на собраниях лож опять рассуждают о природе, добродетели, умеренности и отечестве. Допускаю, что даже о коммерции. Короче говоря, это воплощение буржуазного убожества. Это клубы».

Что на это отвечает главный герой романа, простак Ганс Касторп?

Он отвечает: «Жаль. Особенно жаль празднества роз».

Этим коротким ответом Томас Манн взрывает длинное содержательное повествование, используя сокрушительную иронию. Но при этом главное остается невзорванным. Потому что и сам Томас Манн, и мы с вами понимаем, что это самое нескучное, нежалкое и недобродетельное начало из масонства никуда не ушло. Что и высшие посвящения остались, и обряды. И дух Древнего Египта сохранен. Не был бы он сохранен — не стал бы Томас Манн в романе «Иосиф и его братья» с подробностью описывать египетскую жрицу Нейт, ставшую женой Иосифа. Причем описывается она, как мы помним, вполне себе оргиастично, с прямыми отсылками к фаустианскому шабашу (поездки на свинье и так далее).

Да и сам Нафта говорит, что высокое масонство «хранит в себе остатки плодотворной тайны». Оставим в стороне вопрос о том, хранит ли оно в его высшем проявлении только остатки этой тайны или нечто гораздо большее. По мне, так если бы оно хранило только остатки, не стал бы я искать ни корни гуманизма, ни корни антигуманистичности, спускаясь всё дальше вглубь того, что сам Томас Манн назвал «колодцем истории».

Сильно рискуя, потому что если сохранены только остатки тайны, то нечего было огород городить, я тем не менее, опять движусь на глубину, сначала, впрочем, весьма умеренную.

Из ХХ века я перемещаюсь вместе с читателем в ... век нашей эры. Но перемещаяюсь я туда не с пустыми руками. А с некоей драгоценной добычей, каковой является это самое «вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно полезных идей совершенствования человечества».

Моя мать много занималась Томасом Манном. Она знакомила меня с другими советскими исследователями, занимавшимися творчеством этого писателя. И мне не раз приходилось слышать о том, что Томас Манн как высокий знаток обсуждаемой нами темы связывал это самое вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно-полезных идей совершенствования человечества с алхимией как таковой и некими ее конкретными представителями — Зосимой Панаполитанским и Псевдо-Демокритом. Более того, с конкретными и очень далекоидущими суждениями этих двух представителей о природе времени и его особых свойствах.

Поскольку Томас Манн интересовался природой времени и его особыми свойствами гораздо больше, чем алхимией, как таковой (ею как раз интересовался Юнг, с которым Томас Манн активно полемизировал), то самое время познакомить читателя с рассуждениями главного героя всё той же «Волшебной горы» по поводу времени:

«Что такое время? Бесплотное и всемогущее — оно тайное, непременное условие мира явлений, движение, неразрывно связанное и слитое с пребыванием тел в пространстве и их движением. Существует ли время без движения? Или движение без времени? Есть ли время функция пространства? Или пространство функция времени? Или же они тождественны? Опять вопрос! Время деятельно, для определения его свойств скорее всего подходит глагол: «вынашивать». Но что же оно вынашивает? Перемены! «Теперь» отлично от «прежде», «здесь» от «там», ибо их разделяет движение. Но если движение, которое измеряет время, совершается по кругу и замкнуто в себе (это «если» возвращает нас к вопросу о вечном возвращении Ницше, которое мы обсуждали в начале данного исследования — С.К.), то и движение, изменения всё равно, что покой и неподвижность; ведь «прежде» постоянно повторяется в «теперь», «там» — в «здесь». И далее: поскольку при самом большом старании нельзя представить себе время конечным, пространство же ограниченным, принято «мыслить» время и пространство вечными и бесконечными, считая, по-видимому, что если это и не вполне верно, то всё же лучше, чем ничего. Но не будет ли такое допущение вечного и бесконечного логическо-математическим отрицанием всего ограниченного и конечного и по сути сведением их к нулю? Может ли в вечности одно явление следовать за другим? А в бесконечности одно тело находиться подле другого? Как согласовывать с вынужденным допущением вечности и бесконечности наличие таких понятий, как расстояние, движение, изменение или хотя бы пребывание во вселенной пространственно ограниченных тел? Один неразрешимый вопрос за другим».

Я позволил себе привести такую длинную цитату для того, чтобы показать, что поиски корней гуманизма и антигуманизма у Томаса Манна осуществляются на стыке нескольких тем.

Первая из них, как мы видим, метафизическое масонство и его полемика с другими метафизическими направлениями, иезуитством в том числе.

Вторая тема — алхимия. Причем не алхимия вообще, а прежде всего та алхимия, в которой осуществляется трансформация тела умершего, в которой гробница — это алхимическая реторта и так далее.

Третья тема — природа времени.

Четвертая тема — фаустианство в его различных вариантах. Ведь у Томаса Манна есть просто роман «Доктор Фаустус». А если к этому роману добавить полемику Манна с Гете, которую мы уже тоже рассмотрели, то фундаментальный интерес Манна к Гете и его «Фаусту», отнюдь не сводимый только лишь к восхищению, достаточно очевиден.

Ну, а пятая тема — богиня Нейт.

Я познакомил читателя с тем, как именно в романе «Иосиф и его братья» Томас Манн обсуждает Нейт. И вряд ли у кого-то вызывает сомнение, что писатель и мыслитель такого масштаба может позволить себе вводить в оборот темы тех или иных египетских богов сколь-нибудь произвольным образом.

Так что все пять тем налицо. Пересекаются ли они друг с другом, и что находится на пересечении? Это другой вопрос.

Мои давние собеседники, занимавшиеся Томасом Манном, утверждали, что эти темы пересекаются. Но такие утверждения должны быть чем-то подкреплены. Недолгое время в руководимом мною «Эксперментальном творческом центре» лекции читал Вадим Львович Рабинович, кандидат химических наук и доктор философских наук, профессор. Вадим Львович авторитетен для очень многих. Мистификациями он не занимался. Лично я считаю его одним из наиболее серьезных специалистов, исследовавших вопросы, которые серьезные специалисты исследуют очень редко. И если ссылаться на сомнительные авторитеты, занятые литературными выдумками, было бы некорректно, то на исследования Рабиновича ссылаться можно и даже должно. Так что я не только своими беседами с Вадимом Львовичем, но и прямыми ссылками на его прозведения намерен здесь оперировать.

Потому что, в отличие от меня, Вадим Львович занимался алхимиками вообще и теми, которые нас интересуют, в частности, очень и очень серьезно. Приведу цитату из работы В. Л. Рабиновича «Алхимия»:

«Нет ничего вернее легенды, ставшей сознанием. Помня это, обратимся к притче о происхождении алхимии, переданной Зосимой (имеется в виду Зосима Панаполитанский — С. К.) в сочинении «Имут».

Итак, Вадим Львович, во-первых, дистанцируется от некоей легенды, подчеркивая этим, что он исследователь-религиовед, а легенда, о которой он собирается говорить, сугубо религиозная.

И, во-вторых, Вадим Львович адресует к сочинению Зосимы Панаполитанского «Имут» и даже указывает, что это сочинение было написано Зосимой «в честь египетского бога Имхотепа». Бог Имхотеп — это очень особый бог. Это обожествленный первоархитектор пирамид. Об Имуте (или Имхотепе) пишет Лосев в своей «Истории античной эстетики»:

«Дело в том, — пишет Лосев, — что в Египте тоже был бог врачевания под именем Имут... В начале это был просто человек и даже архитектор, строитель пирамид. А после смерти он стал обожествляться и, в частности, оказался богом врачевания, весьма родственным греческому Асклепию».

Далее Лосев со свойственной ему добросовестностью ссылается на папирус в Британском музее, содержащий клятву произнесенную Асклепием Мемфисским, то бишь Имутом.

Я здесь перешел от одного авторитетного для меня и многих исследователя, каковым является В. Л. Рабинович, к другому, авторитетному для всех, исследователю, каковым является А. Ф. Лосев, просто для того, чтобы избежать заглатывания ложных наживок, каковыми являются литературные и окололитературные спекуляции. Лично я уверен на сто процентов, что В. Л. Рабинович никакого отношения к таким спекуляциям не имеет. Но моя уверенность — это одно, а особая необходимость огораживать себя от спекуляций, связанная с сугубой спекулятивностью самой темы — это другое. Поэтому, добавив к авторитету Рабиновича авторитет Лосева, я возвращаюсь к цитированию Вадима Львовича.

Указав на то, что трактат «Имут» существует, что он не выдуман бойкими литераторами XIX и ХХ века, работающими в мистико-фантастическом жанре, назвав автором трактата Зосиму Панаполитанского и сославшись на Георгия Синкелла, византийского историка I тысячелетия н. э., личного секретаря константинопольского патриарха Тарасия (784–806 гг.), приводящего притчу об алхимии из трактата «Имут», — Рабинович далее излагает саму эту притчу:

«Святое Писание говорит, что существует известный род демонов, имеющих сношения с женщинами. Гермес говорит о них в своих книгах о природе. Древние и священные писания рассказывают, что некоторые ангелы, увлеченные любовью к женщинам, сошли на землю и научили их тайнам природы. По этой причине ангелы были прогнаны с неба и осуждены на вечное изгнание. От этой связи родилось племя великанов. Книга, по которой они учились искусству, называлась Хема. Отсюда — имя Хема, прилагаемое к искусству по преимуществу. Сходные свидетельства мы находим в манускрипте # 2327, в письме Изиды к сыну Гору, где сообщается, что тайна алхимии была ей открыта ангелом Амнаэлем в обмен за ее любовь (стр. 9 — 10). О связях ангелов с женщинами свидетельствуют и Ветхий Завет, и Енох, и Климент Александрийский, и Тертуллиан».

В сущности, меня здесь интересует в основном не сама эта притча, которая тоже нужна, раз уж мы заговорили об алхимии, а наличие трактата «Имут», написанного Зосимой Панаполитанским. Потому что именно в трактате «Имут» говорится о так называемых «последних вещах» (eshata pragmata). Говорится, что «последние вещи появляются на излете времени», говорится, что «время вещи не иссякает вместе с вещью, но продолжает быть и после того, как вещь распадается. Будучи после вещей, время испытывает нужду в теле, где оно могло бы длиться согласно своей природе до полного своего истощения. Но поскольку нет уже больше тела для этого времени, то это время как бы из самого себя создает чувственные субстанции, в которых постепенно угасает. Такие субстанции называются последними вещами».

(Продолжение следует)