Новая книга Александра Проханова называется «Поступь русской Победы». 29 октября в галерее Глазунова прошла презентация этой книги. Выступая на презентации, я еще раз сказал о тех качествах Проханова, которые вызывают глубокий отклик в моей душе.

Прежде всего, следует говорить о мировоззренческой широте Проханова — одновременно почвенника и технократа. Это дорогого стоит, поверьте.

Кроме того, Проханов демонстрирует невероятное трудолюбие. Что такое издавать газету двадцать лет в условиях хронического недофинансирования и непрекращающейся травли, понимает только тот, кто сам хоть сколько-то причастен к такому невероятно трудоемкому занятию.

Организационный талант Проханова... Его человеческая широта... Его заинтересованность не только в «себе любимом»... Его человеческая страстность... Обо всем этом я говорю не в первый раз.

Но отдавая должное всем этим высоко мною ценимым качествам, я считаю недопустимой этакую «некритическую трепетность» во всем, что касается идей Проханова, его образов, его прогностики, его оценок et cetera. Ибо подобная некритическая трепетность превращает живого ищущего человека в экспонат музея. Вряд ли этого может хотеть сам Проханов.

Кроме того, ситуация в России крайне тяжелая. В такой ситуации острое обсуждение сути происходящего — единственное средство спасения от неминуемой гибели. А острое обсуждение заведомо адресует к полемической рефлексии. К сожалению, в России стремительно исчезает сама возможность такой спасительной рефлексии. Потому что нельзя полемизировать — да еще в сложнейшем рефлексивном ключе — с существами блеющими. Каковых становится все больше. Ведь не с Гонтмахером же полемизировать! И не с Юргенсом! И не с Павловским! И не с Белковским und Радзиховским!

Моя политическая рефлексия на очень страстный текст Проханова начинается с обсуждения занятой Прохановым политической позиции. Тут весьма существенно то, что Проханов занял эту позицию искренне и бескорыстно. Зная Проханова, я просто убежден в этом. Проханов занял данную позицию в силу страстности и увлеченности, свойственной его художественной натуре. И я это приветствую. Ведь все вокруг проникнуто смертным духом безразличия. А значит, сама небезразличность Проханова намного важнее объективности тех или иных его суждений и выкладок.

Констатируя это, я не уцениваю аналитический дар Проханова. Я помню его блестящие аналитические статьи, такие как «Трагедия централизма». Сталкиваясь с острой, очевидно мерзостной ситуацией, Проханов становится сух и конкретен. Это не лишает его тексты образности. Просто образность встает на свое место и дополняется пронзительным реализмом. В других же ситуациях, не столь для него страшных и очевидных, Проханов извлекает образность не из реальности, а из чего-то другого. И какая-то часть прохановского творческого естества в этом случае смеется над создаваемой образностью. Что, в сущности, и является специфическим отличием постмодернистской литературы. В этом смысле, на другом полюсе прохановской публицистики — запомнившийся мне классический прохановский постмодернистский текст. Воспроизведу его как условно стихотворный текст, текст-заклятие:

«Дума, Стреноженная, Посаженная на цепь, Бьется головой о дубовые стены стойла».

Проханов хотел похвалить Думу, в которой нечто изображал близкий еще ему тогда Г.Зюганов. Но похвалить он ее не мог. Поэтому он и хвалил, и саркастически комментировал собственную похвалу одновременно. Уверяю вас, что я не навязываю данному тексту избыточных художественных свойств.

Поразмышляв о предыдущих текстах Проханова, приведу кусок из его нового произведения «Поступь русской Победы»: «Сегодняшняя Россия напоминает дивизию, которая идет через болото. Кругом непролазная топь, войскам предстоит выйти на твердую землю и развернуть свое наступление. Танки тонут в липком месиве, уходят под воду, пуская тяжелые пузыри (ну как не вспомнить про бедную Думу, посаженную на цепь! — С.К.). Орудия увязают в кислой едкой жиже...  Кто-то проваливается в трясину и падает в пучину. Одного удалось спасти, а другой так бесследно и ушел под зеленую ряску».Дальше Проханов описывает великого командира, спасающего дивизию от паники. Музыкантов, знаменосца. И пишет:«С каждой верстой все меньше остается воинов и солдат. Но — вперед, вперед, вперед и только вперед!» И добавляет:«Дивизия пройдет этот страшный участок своего боевого пути, выйдет на твердь, и машины, гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут в свой яростный поход. И достигнут своей цели. И одержат Победу».

Самое пакостное занятие на свете — смаковать гибельность той или иной ситуации, внушать участникам происходящего ощущение тягостной безнадеги. В этом смысле Проханов занимается очень важным и нужным делом. Он говорит людям, близким к отчаянию: «Ништяк, мужики, прорвемся, верьте в победу».

Вера в победу сама по себе имеет огромное созидательное значение. Но представьте себе, что у вас тяжело заболел близкий вам человек. Что речь идет об очень тяжелой болезни. Как вы будете в этом случае действовать? Вы, конечно, сделаете все возможное для того, чтобы внушить этому человеку надежду на выздоровление. Более того, вы преувеличите шансы на выздоровление и будете правы. Но если вы при этом скажете человеку, у которого страшное заболевание: «Надо только помучиться, попить вот эти горькие лекарства, проявить стойкость — и ты выберешься из пучины болезни на твердую почву», — то что сделает человек, которому вы все это внушаете? Человек этот будет в точности пить горькие травки, терпеть нарастающую боль, гордиться своим терпением и стойкостью — и загибаться. Пока не загнется.

Если вы священник, придающий позитивный характер неизбежной кончине больного, — это одно. А если вы врач — это другое.

Если вы врач, то вы обязаны предоставить больному точный диагноз. И при этом не раздавить больного этим диагнозом, а сказать ему: «Ваше положение чудовищно. Но из такого положения иногда выбираются. Таким-то и таким-то образом. Вы — сильный человек, вы можете это попробовать. Но мобилизуйтесь до предела, осознайте ужас ситуации и пускайтесь осознанно во все тяжкие. Альтернатива  – неминуемая и скорая гибель. Вы не имеете права не использовать шансы на спасение. Поверьте, они невелики, но они есть».

Иначе себя ведут, только со слабыми. И тут перед каждым из нас такая альтернатива, что зашатаешься. Признаём ли мы Россию слабым больным, которого надо уже только утешать? Или мы все-таки считаем Россию хотя и страшно больным, но очень сильным созданием, которое надо мобилизовать? И, не раздавливая тяжестью диагноза, говорить мобилизующую правду о том, что ситуация почти безнадежна? В этом «почти безнадежна» могут быть два акцента: на слове «почти» и на слове «безнадежна».

Естественно, что все, кто хочет спасать Россию, делают акцент на слове «почти». И говорят: «Поймите, наша ситуация почти безнадежна, но не абсолютно безнадежна». А те, кто хочет Россию сломать окончательно, ставят акцент на слове «безнадежна» и говорят: «Точка невозврата перейдена, шансов нет, любая другая констатация — это сладкая ложь», — и так далее.

Мы пытаемся мобилизовать Россию, говоря ей горькую правду и одновременно внушая воодушевляющую надежду («Да, шансов очень мало, но они есть»). Наш политический враг хочет Россию демобилизовать и ослабить, объяснив, что ее положение безнадежно. Мы боремся с этим врагом, и вдруг на театре этой политической войны появляются утешители, которые говорят, что мы уже почти победили, что нам осталось потерпеть — и победа придет. Каковы неизбежные последствия такого расклада сил?

Первое неизбежное последствие — мы вдруг обнаруживаем себя чуть ли не в одном лагере с врагами России, навязчиво вещающими о безнадежности ее нынешнего положения.

Второе неизбежное последствие — все крайние формы бесконечно дискомфортной мобилизации оказываются обесценены. Если мы уже почти вышли из бедственного положения, то зачем со зверской силой рвать пупок? Это ведь только на печатных полосах романтично выглядит: «крайние формы нелинейной мобилизации». А в жизни это попахивает такой жутью, такими надрывами, что при малейшей возможности любой вменяемый социальный организм пошлет это все на три буквы и будет прав. Зачем внушать социальному организму под названием Россия ложные надежды? Для того чтобы больной послал на три буквы врача, предлагающего и впрямь жуткие средства спасения от неминуемой смерти?

Третье последствие, столь же неизбежное, как и два предыдущих, — столкновение утешительных образов с неутешительной реальностью. Пока одни будут рассуждать о знаменах и знаменосцах, болотных чертях и неутомимых солдатах, суровом вожде, спасающем от паники и т.п. — другие будут рассказывать о несуразных средствах, выделяемых на строительство стадиона «Зенит», о хищениях в «Оборонсервисе», о вороватых олигархах, о реакциях общества на обвинения в «жлобстве» и т.п.

Столкновение утешительных романтических образов с подобной прозой жизни вполне прогнозируемо по своему результату. В любой дискуссии эпохи резкого обострения романтические утешительные образы всегда проигрывают приземленной реалистической прозе. Мы это все уже проходили. Легко поэту говорить: «Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман», — но в острых ситуациях работает иная логика. Вы говорите о знаменосцах и суровых вождях — а вам такое впаривают, что общество начинает хохотать, порою даже против своей воли. Это называется борьбой ложного соцреализма с карнавальщиками. Нельзя выстоять, начав заниматься утешительностью. Как бы вы ни были авторитетны для больного — у вас нет монополии на диагноз: к больному придут другие диагносты и расскажут все — «от и до». А у больного — жуткие боли. И он понимает, что «того»... В этой ситуации он кинется к кому угодно, но только не к утешителю.

Вопрос: какова роль утешителя, если в результате его деятельности больной от него кинется к киллеру?

И еще вопрос: ведь это все мы уже проходили в конце 80-х. Неужели мы хотим это повторить, зная, что враг прямо говорит о перестройке-2, а также о карнавале-2 и так далее?

И еще вопрос: если «танки тонут в липком месиве и уходят под воду, пуская тяжелые пузыри», если «люди проваливаются в трясину и падают в пучину», если «с каждой верстой все меньше остается воинов и солдат», если «повсюду обрубки ног, рук, изрезанные, израненные тела», — то как должен выглядеть прогноз развития ситуации? Нужно посчитать, сколько танков утонуло при прохождении одной версты трясины, сколько людей провалилось в нее за одну версту пути — и ответить на вопрос: «Сколько верст предстоит двигаться по трясине?» Предположим, что этих верст 100. И на каждой версте мы теряем одну сотую личного состава и две сотые бронетехники. С чем мы выйдем на твердую почву?

И кто нам ответит на сухие вопросы: углубляемся ли мы в трясину или нет? Ведь для этого надо измерить глубину трясины, не правда ли? — и сказать, углубляется ли она с каждой верстой пути. Если трясина сначала имеет глубину километр, а через пять верст — девятьсот метров, то мы можем провести хотя бы линейную экстраполяцию (или, если мы профессионалы, построить сплайн-функцию по нескольким точкам) и сказать: если за пять верст глубина трясины изменилась на десять процентов, то за пятьдесят верст глубина трясины может стать нулевой и мы выйдем на твердую почву. Но если через пять верст пути глубина трясины увеличилась — что тогда? Или если эта глубина уменьшилась на один метр?

Итак, мы должны постоянно мерить глубину трясины. И, соответственно, прокладывать путь.

Но главное, мы должны очень твердо знать — что это за трясина. Ибо трясина — это всего лишь образ. А нам нужны такие интеллектуальные метафоры, которые, сохраняя образность (а значит, и идейную энергетику), позволят нам одновременно получить аналитическую модель. Этим мы и займемся.