Юрий Озеров. Сталинград. Опции

[Konstanten]

Сегодня - день Сталинградской победы.

С.Чернецкий. Марш воинов-сталинградцев.

Л.Книппер. Полюшко-поле.

Предлагю обсудить фильм Юрия Озерова -"Сталинград". Было бы интересно пообсуждать не только фильм,но и всю Сталинградскаую битву.
Сам фильм создавался в начале горбачевской "перестройки" и в него уже проникло то , что потом так развилось и стало называться "фальсификацией истории" Великой Отечественной войны.
1 серия
http://www.youtube.com/watch?v=M7MEs_eWKO4

http://www.ivi.ru/watch/stalingrad/53385

2 серия
http://www.youtube.com/watch?v=pTEUjymqPo0

http://www.ivi.ru/watch/stalingrad/53404

Сообщение отредактировал Konstanten - 2.2.2012, 19:35

[Konstanten]

В фильме же Харьковская операция представлена взглядами и "пониманием" Н.С.Хрущева.

http://militera.lib.ru/memo/russian/khruschev1/index.html

.....Мы не сомневались, что и эта операция пройдет у нас удачно.
Когда был назначен день начала наступления, мы с Тимошенко обсуждали, где будем находиться сами. Я предложил расположиться у Городнянского, в штабе 6-й армии.
Это был пункт, наиболее глубоко вклинившийся в немецкую оборону в результате зимнего наступления. Тимошенко предложил другое: "Нет, я считаю, что не следует туда идти. У нас две группировки:
южная — главная, сильная, а другая — севернее Харькова. При охвате клещами Харькова оттуда затруднено будет иметь связь с северной группировкой". Поэтому он сказал: "Давай мы все-таки
останемся в Сватово, на старом командном пункте. Отсюда нам будет проще связаться с той и с другой группировкой. А на участок 6-й армии пошлем влиятельного представителя командования,
например, члена Военного совета Гурова". Был такой очень хороший военный товарищ. ....
Операция началась весьма удачно. Мы быстро взломали передний край противника, и наши войска двинулись вперед. Но нас озадачило, что против ожиданий мы слишком легко преодолели этот передний край. Мы вскоре убедились, что против нас почти нет вражеских сил. Следовательно, мы сами лезли в какую-то расставленную нам ловушку. Начали мы обсуждать, какая сложилась ситуация?
Противник имел, видимо, какие-то свои планы, поэтому его войск и не оказалось перед нашим лобовым ударом. Дело в том, что противник тоже готовился к весенне-летней кампании. Мы предположили, что противник сосредоточил свою группировку на нашем левом фланге, на участке, который входил в состав Южного фронта в районе Славянска, и ждали, что отсюда он ударит нам во фланг. Это было очень опасное направление.
Стало ясно, что не случайно немцы, несмотря на большие потери, твердо защищались зимой и не уступили в этом районе ни одного населенного пункта. Видимо, уже тогда они имели свой план ликвидации ударом во фланг выступа, который мы образовали в ходе зимней кампании. Главный контрудар нависал с юга. Мы решили приостановить наше наступление, потому что оно отвечало планам
врага: чем глубже мы будем вклиниваться, продвигаясь на запад, тем больше растянем линию фронта и разжижим свои войска, ослабим и обнажим свой левый фланг и создадим условия для более легкого прорыва немцев, для окружения и уничтожения наших войск.
Итак, мы остановили наступление, отдали приказ перебросить на юг танковые и противотанковые бригады, артиллерию. Одним словом, стали перекантовывать свои войска на открытый врагу левый фланг.
Мы считали, что это единственная возможность отразить его, единственно правильное решение при сложившихся обстоятельствах. Севернее же Харькова пока ничего нового не предпринимали и продолжали там операцию. Но она успеха не имела.Да, мы раскрыли замысел противника, но, к сожалению, поздно. Пришлось принимать меры, чтобы застраховать себя от флангового удара, — приостановить наступление и перегруппировать противотанковые части, танки и артиллерию на левый фланг. Это было для нас необходимо, так что среди нас и споров не возникало на этот счет.
Не помню, кому принадлежала инициатива в организации всей операции. Потом Сталин обвинял меня, говорил, что инициатива была проявлена мной. Не отрицаю.Возможно, это я проявил инициативу. Я Сталину отвечал: "А командующий? Мы же вместе с командующим принимали решение". — "Ну, командующий вам поддался". — "Командующий поддался?Вы же знаете Тимошенко. Тимошенко — очень трудный по характеру человек, и чтобы он вдруг согласился с другим, если придерживается иного мнения?У нас, как говорится, решение было принято тихо и гладко". Да, командующий был того же мнения, что и я. Штабные работники и начальник оперативного отдела штаба Баграмян тоже были такого же мнения. Баграмян и разрабатывал в деталях операцию. Она рассматривалась потом в Генеральном штабе и там тоже была одобрена. Так что это был плод размышлений не только руководства Юго-Западным направлением: решение было апробировано и специалистами Генерального штаба. Здесь сложились единая линия мероприятий, единое понимание дела и единая вера в успех.И вот мы прекратили проведение операции и стали предпринимать шаги к построению обороны. То есть от наступления перешли к обороне. Отдали необходимые распоряжения, и я пошел к себе.
Это было, наверное, часа в три утра. Стало светать. Пришел я к себе, но еще не разделся, как вдруг открывается дверь, заходит ко мне Баграмян, очень взволнованный, и говорит: "Я к вам, товарищ Хрущев". Он был так взволнован, что даже заплакал. "Вы знаете? Наш приказ о переходе к обороне отменен Москвой. Я уже дал указание об отмене нашего приказа".
"А кто отменил?" "Не знаю, кто, потому что с Москвой разговаривал по телефону маршал. После окончания разговора он отдал мне распоряжение отменить наш приказ, а сам пошел спать.
Больше маршал ничего не сказал. Я совершенно убежден, что отмена нашего приказа и распоряжение о продолжении операции приведут в ближайшие дни к катастрофе, к гибели наших войск на Барвенковском выступе. Я очень прошу вас лично поговорить со Сталиным. Единственная возможность спастись, если вам удастся убедить товарища Сталина утвердить наш приказ и отменить указание об отмене нашего приказа и о продолжении операции. Если вам не удастся это сделать, наши войска погибнут".
В таком состоянии я Баграмяна еще никогда не видел. Он человек разумный, вдумчивый. Он нравился мне. Я, как говорится, просто был влюблен в этого молодого генерала за его трезвый ум, его партийность и знание своего дела. Он человек, я бы сказал, неподкупный в смысле признания чужих авторитетов: если не согласен, то обязательно выскажет это. Я замечал это несколько раз, когда мы обсуждали ту или другую операцию. Если вышестоящие люди, занимавшие главное положение в штабе фронта, начинали доказывать то, с чем он не был согласен, то он очень упорно отстаивал свое мнение. Мне нравилось такое его качество. Из других военачальников, с кем я встречался в течение войны, подобное качество наиболее резко проявилось также в генерале Бодине. Я его тоже очень любил. Это был способный и трезвого ума генерал. Его характер отличали партийность, настойчивость, умение возражать даже вышестоящим лицам, если он считал, что они рассуждают неправильно, неверно определяют задание войскам, так что оно может нанести им ущерб. Я об этом говорил много раз Сталину и давал этим двум товарищам отличную характеристику.
Выслушал я Баграмяна. Меня его сообщение буквально огорошило. Я полностью был согласен с ним. Мы же, приняв решение, исходили как раз из тех соображений, которые мне сейчас повторял Баграмян. Но я знал Сталина и представлял себе, какие трудности ждут меня в разговоре с ним. Повернуть его понимание событий надо так, чтобы Сталин поверил нам. А он уже нам не поверил, раз отменил наш приказ. Не поверил, следовательно, теперь следует доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить свой приказ, который он отдал в отмену нашего приказа. Я знал самолюбие Сталина, его, я бы сказал, зверский характер в таких вопросах. Тем более при разговорах по телефону.
Мне не раз приходилось вступать в спор со Сталиным по тому или другому вопросу в делах гражданских и иногда удавалось переубедить его. Хотя Сталин метал при этом гром и молнии, я настойчиво продолжал доказывать, что надо поступить так-то, а не эдак. Сталин иной раз не принимал сразу же моей точки зрения, но проходили часы, порою и дни, он возвращался к той же теме и соглашался. Мне нравилось в Сталине, что он в конце концов способен изменить свое решение, если убеждался в правоте собеседника, который настойчиво доказывал ему свою точку зрения, если его доказательства имели под собой почву. Тогда он соглашался. Со мной бывало и до войны, и после войны, когда по отдельным вопросам мне удавалось добиваться согласия Сталина. Но данный случай был просто бесперспективным, роковым, и я не питал никаких надежд на удачу. Кроме того, не мог и отказаться от самых настойчивых попыток не допустить катастрофы, ибо понимал, что выполнение приказа Сталина станет катастрофой для наших войск.
Не помню, сколько минут я обдумывал дело. Тут же со мною рядом все время находился Баграмян. Я решил позвонить сначала в Генеральный штаб. Была уже поздняя ночь, совсем рассвело. Звоню. Мне ответил Василевский. Я стал просить его: "Александр Михайлович, отменили наш приказ и предложили выполнять задачу, которая утверждена в этой операции". "Да, я, — говорит, — знаю. Товарищ Сталин отдал распоряжение. В курсе дела". "Александр Михайлович, вы знаете по штабным картам и расположение наших войск, и концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая сложилась сейчас у нас обстановка. Конкретнее, чем ее представляет товарищ Сталин".
А я видел, как Сталин иной раз, когда мы приезжали к нему в Ставку, брал политическую карту мира. Даже однажды с глобусом вошел и показывал, где проходит линия фронта. Это убийственно! Это же просто невозможно так делать. Он порою не представлял себе всего, что происходило. Он только видел в таких случаях, где и в каком направлении мы бьем врага. На какую глубину мы продвинулись, каков наш замысел — это все, конечно, он хорошо знал. Но в результате выполнения принятого замысла этой операции в осложнения, которые возникали, он мог и не вникнуть, не проанализировать конкретные события, не взвесить, почему мы отменили первоначальный приказ. Как показала жизнь, он в данном случае этого как раз не сделал.
Я продолжал разговор: "Возьмите карту, Александр Михайлович, поезжайте к Сталину". Тот отвечает: "Товарищ Сталин сейчас на ближней даче". "Вы поезжайте туда, он вас всегда примет, война же идет. Вы с картой поезжайте — с такой картой, где видно расположение войск, а не с такой картой, на которой пальцем можно закрыть целый фронт. Сталин увидит конфигурацию расположения войск, концентрацию сил противника и поймет, что мы поступили совершенно разумно, отдав приказ о приостановлении наступления и перегруппировке наших главных сил, особенно бронетанковых, на левый фланг. Сталин согласится". — "Нет, товарищ Хрущев, нет, товарищ Сталин уже отдал распоряжение. Товарищ Сталин!" Люди, которые с Василевским встречались, знают, как он говорил — таким ровным, монотонно гудящим голосом.
Мы перестали разговаривать с Василевским, я положил трубку и опять стал думать, что же делать? Брать вновь телефонную трубку и звонить Сталину? Она меня обжигала, эта трубка. Обжигала не потому, что я боялся Сталина. Нет, я боялся того, что это может оказаться для наших войск роковым звонком. Если я ему позвоню, а Сталин мне откажет, то не останется никакого другого выхода, как продолжать операцию. А я был уже абсолютно убежден, что тут начало конца, начало катастрофы наших войск на этом участке фронта. Поэтому я, знаете ли, прикладывался к этой трубке, как кот к горячей каше, и рефлекторно отдергивал руку. У меня были очень хорошие отношения с Василевским. Я к нему относился с уважением. Да и характер у него такой мягкий. Не знаю вообще, были ли у него враги, кто они и какие. Наверное, были у него враги, но по другим мотивам. К нему очень плохо относились некоторые военные. Это я знаю, но сейчас не стану говорить об этом.
Решил я позвонить Василевскому еще раз. Позвонил и опять стал просить: "Александр Михайлович, вы же отлично понимаете, в каком положении находятся наши войска. Вы же знаете, чем может это кончиться. Вы представляете себе все. Поэтому единственное, что нужно сейчас сделать, это разрешить нам перегруппировку войск, претворить в жизнь наш последний приказ, который отменен Ставкой. Иначе войска погибнут. Я вас прошу, Александр Михайлович, поезжайте к товарищу Сталину, возьмите подробную карту". Одним словом, я начинал повторять те же доводы, других у меня не было, настойчиво повторять просьбу поехать и доложить Сталину, убедить его в том, что наш приказ — это единственно правильное решение, которое при сложившихся условиях можно было принять. Но все доводы, которые я приводил при телефонном разговоре, моя настойчивость, апелляция к его сознанию, долгу и ответственности — ничто не возымело действия. Он тем же ровным голосом (я и сейчас хорошо представляю себе тон голоса) ответил: "Никита Сергеевич, товарищ Сталин дал распоряжение. Товарищ Сталин вот то-то и то-то". Не мог же я по телефону доказывать Василевскому, что в данном случае для меня Сталин не является авторитетом. Это уже само собой вытекало из того, что я говорил, раз апеллирую к Василевскому и прошу взять соответствующую карту, пойти и доложить Сталину.
Очень опасный был для меня момент. В то время Сталин уже начинал рассматривать себя таким, знаете ли, военным стратегом. После того, как он очнулся от первых неудач, когда он в первые дни войны отошел от руководства и сказал: "Государство, которое создано Лениным, мы про.....", — он начал теперь ощущать себя героем. Хотя я знал, какой он герой и по первым дням войны, и по предвоенному периоду, я его наблюдал в месяцы, когда надвигалась война со стороны Германии.
А у меня что же? У меня не было никаких других возможностей изменить дело, кроме тех доводов, которые я высказывал, повторяя их вновь и вновь Василевскому и рассчитывая на его долг военного. Он был в тот период уже заместителем начальника Генерального штаба. Правда, в те дни это не имело особого значения. Было время, когда никакого начальника Генерального штаба вообще не имелось, а сидел на соответствующих делах Боков, который не пользовался никаким авторитетом у командующих фронтами.
Он отдавал распоряжения, принимал доклады, как-то их комментировал, как-то докладывал в Ставку.

...


....Василевский наотрез отказался что-либо предпринимать в ответ на мои просьбы. Своего мнения он не высказывал, а ссылался на приказ Сталина.
Я, признаться, сейчас несколько переоцениваю свое мнение о том инциденте. Тогда я объяснял это некоторой податливостью и безвольностью Василевского.
Он был в данном отношении не очень характерным военным. Это добрый человек, даже очень добрый и очень положительный. Я считал его честнейшим человеком.
С ним легко разговаривать. Я много раз и до этого случая встречался с ним. Одним словом, это уважаемый человек.
Но в сугубо военных вопросах я, конечно, всегда значительно выше ставил Жукова. А сейчас у меня возникло сомнение: была ли это вообще инициатива Сталина в деле отмены
нашего приказа? Теперь я больше склоняюсь к тому, что это была инициатива самого Василевского.
Возможно, Василевский (у меня не было тогда никаких возможностей проверить это, тем более нет их сейчас) получил наш приказ первым,
потому что мы послали его в Генеральный штаб, и сам не был с ним согласен, не разобрался: ведь шло успешное наступление наших войск,
а нам приносили большую радость редкие наши победы, было очень приятно открыть победами 1942 год. Каждому было приятно.
Возможно, Василевский получил наш приказ, взвесил его и, наверное, возмутился, сейчас же доложил Сталину и соответственно прокомментировал.
Сталин согласился с Василевским и отдал контрприказ или же сам позвонил Тимошенко.
Я и сейчас не знаю, о чем тогда разговаривал по телефону Тимошенко и с кем он разговаривал. То ли с Василевским, то ли со Сталиным.
Из слов Баграмяна следовало, что со Сталиным. Мне неудобно было спросить Тимошенко. Мы сошлись с ним наутро, смотрели друг на друга и буквально сопели.
Оба были недовольны. Недовольны не друг другом, а обстоятельствами, которые сложились у нас. Возвращаюсь к тому разговору.
Все больше прихожу к выводу, что это решение было навязано Сталину Василевским. Потому-то Василевский упорно не слушался меня, не посчитался с положением дел
, с моими доводами. Он же не мог поехать к Сталину, поскольку сам давал совет по этому вопросу и на основе этого совета было принято решение.
Мне такое заключение пришло в голову лишь в последнее время, когда я, уже сейчас, обдумываю события того лично для меня самого тяжелого времени,
поворотного для положения дел в 1942 году.
Если бы в штабе сидел в то время не Василевский, а Жуков, я и Жукову сказал бы это, и, если бы он не согласился, то Жуков тоже впал бы в ошибку, как Василевский.
Но разница заключалась в том, что Жуков категорично стал бы мне возражать: не ссылаться на Сталина, а сам стал доказывать, что я не прав,
что эта операция принесет успех и надо ее только решительно проводить в жизнь. Однако если бы Жуков поверил мне, разобрался в деле и увидел,
что я прав, проявляя настойчивость в определении судьбы нашего фронта, то он, я уверен, не остановился бы, сейчас же сел бы в машину,
поехал к Сталину и начал энергично и настойчиво докладывать насчет необходимости отмены своего указания и утверждения принятого нами приказа.
Так спустя много лет оцениваю я сей вопрос. О нем я помню постоянно. Это — веха в моей жизни, и тяжелая веха.
Как только заходит речь о войне или когда я сам начинаю мысленно пробегать страницы военного времени,
особенно до Курской дуги (потому что тогда был самый ответственный, самый напряженный момент для нашей Родины),
то Харьковская операция 1942 г. всегда у меня стоит перед глазами, я тотчас начинаю думать: а что, если бы наш приказ был утвержден? Как развивались бы события?
Когда Василевский наотрез отказался ехать к Сталину, я вынужден был ему сам позвонить. Я знал, что Сталин находится на ближней даче,
хорошо знал ее расположение. Знал, что и где стоит и даже кто и где сидит. Знал, где стоит столик с телефонами, сколько шагов надо пройти Сталину, чтобы подойти к телефону.
Сколько раз я наблюдал, как он делает это, когда раздавался звонок. Ответил на мой звонок Маленков. Мы поздоровались.
Говорю: "Прошу товарища Сталина". Слышу, как он передает, что звонит Хрущев и просит к телефону.
Мне не было слышно, что ответил Сталин, но Маленков, выслушав его, сообщил мне: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему".
Вот первый признак, что катастрофа надвигается неумолимо. Повторяю: "Товарищ Маленков, я прошу товарища Сталина.
Я хочу доложить товарищу Сталину об обстановке, которая сейчас складывается у нас".
Маленков опять передает Сталину и сейчас же возвращает мне ответ: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему".
Чем был занят Сталин? Сидел, пил и ел. Ему нужно было затратить полминуты или минуту, чтобы подняться из-за обеденного стола и подойти к столику, где стоял телефон.
Но он не захотел меня выслушать. Почему? Видимо, ему доложил Генеральный штаб, что командованием фронта решение принято неправильное: операция проходит успешно
, наши войска, не встречая сопротивления, движутся на запад и, следовательно, надо продолжать наступление,
а приказ о перегруппировке вызван излишней осторожностью командующего фронтом и члена Военного совета, и на них надо нажать.
Во время моего разговора через Маленкова со Сталиным там находилась обычная компания: Микоян, Молотов, Берия, Маленков и я не знаю, кто еще.
Когда я просил, чтобы Сталин взял трубку, он проворчал: "Хрущев сует свой нос в военные вопросы. Он же не военный человек, а наши военные разобрались во всем,
и решение менять не будем". Об этом мне рассказал Анастас Иванович Микоян, который там присутствовал.
Спрашивается, кто же эти знающие дело военные советники,которые дали такой совет Сталину? Видимо, прежде всего Василевский и Штеменко.
Что же, мне еще и в третий раз просить? Это не метод достижения положительного решения. Раз Сталин уже два раза ответил мне, то на третий раз вообще перестанет
со мной разговаривать, и моя настойчивость будет приносить только вред.
Тогда говорю Маленкову, что уже не прошу передать товарищу Сталину просьбу утвердить наш приказ, а объясняю обстановку
, которая сейчас осложнилась на фронте и что дальнейшее наше продвижение на запад отвечает замыслам противника: наши войска, продвигаясь на запад,
сокращают себе путь в немецкий плен. Говорю: "Мы растягиваем фронт, ослабляем его и создаем условия для нанесения нам удара с левого фланга.
Этот удар неизбежен, а нам нечем парировать". Маленков передал все Сталину. Тут же возвращает ответ: "Товарищ Сталин сказал, что надо наступать, а не останавливать наступление". Опять говорю: "Мы выполняем этот приказ. Сейчас наступать легче всего. Перед нами нет противника. Это-то нас и тревожит. Мы видим, что наше наступление совпадает с желанием противника. Прошу утвердить наш приказ. Мы, принимая свое решение, все взвесили". Маленков: "Да, решение было принято, но товарищ Сталин говорит, что это ты навязал его командующему". — "Нет, мы единогласно приняли решение. У нас не было даже спора, поэтому не было и голосования. Мы изучили обстановку и увидели, какое сложилось тяжелое положение. Поэтому и приняли такое решение". "Нет, это было твое предложение".
Не знаю, действительно ли сказал Тимошенко в разговоре со Сталиным, что это я навязал решение прекратить наступление.
Я, признаться, сомневаюсь, чтобы Тимошенко так сказал. Он человек волевой и самолюбивый.
Командующий принял решение, с которым он же не согласен? Этого не могло быть. Но все же могло ли быть, чтобы Тимошенко сказал так в разговоре со Сталиным?
Мне трудно с этим согласиться. Маленков мне так говорил, а значит, так сказал ему Сталин. Думаю, что Сталин просто хотел меня несколько уколоть и осадить мою настойчивость.
Продолжаю: "Вы знаете характер командующего Тимошенко. Если он не согласен, то навязать ему решение невозможно, да я никогда такой цели и не преследовал". Маленков опять повторяет: "Надо наступать".
Разговор окончился. При этом присутствовал Баграмян. Он стоял рядом со мной, из глаз его катились слезы. Если же я тогда не плакал, то лишь потому, что менее конкретно представлял трагедию, которая надвинулась на нас. А он как военный человек отлично представлял обстановку. Его нервы не выдержали, вот он и расплакался. Он переживал за наши войска, за нашу неудачу. И эта катастрофа разразилась буквально через несколько дней, как мы и предполагали.
Ничего мы не смогли тогда поделать, несмотря на все усилия, которые я предпринял. Не знаю, как защищал свой приказ Тимошенко перед Сталиным.
Я его и спрашивать не стал, потому что видел, что он тоже переживает. Он представлял себе надвигавшуюся катастрофу, и я не хотел возвращаться к неприятному разговору.
Назавтра встретились мы с Тимошенко и обменялись мнениями, но уже не возвращались к его разговору с Москвой.
И я ему тоже не говорил о своем разговоре с Василевским. Не сказал об этом потому, что ко мне приходил Баграмян.
Приход Баграмяна ко мне, а не к маршалу, как я ожидал, может наложить отпечаток на отношение Тимошенко к Баграмяну.
Я не хотел сталкивать людей. Наоборот, я покровительствовал Баграмяну. Это очень спокойный, трезвый и вдумчивый человек...

С утра 18 мая обстановка для наших войск на Барвенковском выступе продолжала резко ухудшаться, о чем я прежде всего доложил Верховному. Часов в 18 или 19 того же дня мне позвонил член военного совета Юго-Западного направления Н. С. Хрущев. Он кратко проинформировал меня об обстановке на Барвенковском выступе, сообщил, что И. В. Сталин отклонил их предложения о немедленном прекращении наступления, и попросил меня еще раз доложить Верховному об этой их просьбе. Я ответил, что уже не однажды пытался убедить Верховного в этом и что, ссылаясь как раз на противоположные донесения военного совета Юго-Западного направления, Сталин отклонил мои предложения. Поэтому я порекомендовал Н. С. Хрущеву, как члену Политбюро ЦК, обратиться непосредственно к Верховному. Вскоре Хрущев сообщил мне, что разговор с Верховным через Г. М. Маленкова состоялся, что тот подтвердил распоряжение о продолжении наступления.
19 мая ударная группировка противника, действовавшая на Барвенковском выступе, вышла в тыл советским войскам, и только тогда Тимошенко отдал, наконец, приказ прекратить дальнейшее наступление на Харьков и использовать основные силы нашей ударной группировки для ликвидации прорыва и восстановления положения в полосе 9-й армии. Верховный утвердил это решение.

19 мая 1942 г. 15.35
У аппарата Тимошенко, Хрущев. Здравствуйте. У аппарата Василевский. Здравствуйте, я слушаю.
ТИМОШЕНКО, ХРУЩЕВ. Наутро 19.5 ввиду резкого ухудшения положения на фронте 9-й армии Южного фронта и быстрого продвижения (распространения) противника в общем направлении на Изюм численностью пять пд и двух танковых дивизий (14-й и 16-й) с наличием группировки резервов в районе Сталино, Краматорская (по данным разведки), где учитывалась 13 тд, мы решили, не оттягивая времени, взять для удара с целью разгрома группировки противника, распространяющегося на Изюм, все, что только можно, исходя из наших возможностей.
1. На фронте Змиев — Староверовка решаем оставить три сд, две танковые бригады и четыре артполка усиления. Группу Бобкина оставить в полном составе в занимаемых границах, имея в виду по занятию Краснограда главные силы кавалерийского корпуса и танковой бригады вывести в резерв [и расположить] в стыке группы Бобкина и оставленных на фронте Городнянского трех сд.
2. Управление этими войсками возложить на генерал-лейтенанта тов. Костенко, подчинив ему для этого управление Бобкина.
3. Управлению 6-й армии во главе с Городнянским взять и подчинить хозяйства Пушкина и Кузьмина, уже вышедшие в известный Вам район, и там же подчинить выводимые из состава 6-й армии три сд, две тбр, 5 кк, оставшиеся в районе Городнянского, и 106 сд 9-й армии, находящуюся в подчинении 5 кк. Таким образом, у Городнянского будет четыре сд, семь тбр, одна мотобригада и шесть артполков усиления. Тов. Подласу подчинить 2 кк, находящийся в нашем резерве, одну тбр из состава 6-й армии и 341 сд 9-й армии, отошедшую на левый фланг Подласа. Создать группировку на левом фланге Подласа для вспомогательного удара правее Городнянского.
4. На участке Сеничено — Студенок у Малиновского в составе 9-й армии собираются 6 сд, 4 тбр и 30 кд из состава 5 кк. Эта группа, действуя левее Городнянского, будет наносить вспомогательный удар.
5. Тов. Подласа мы решили подчинить себе, так как управление и главным образом материальное обеспечение его Малиновскому не представляется возможным, поскольку все это будет идти по пути Городнянского.
6. Прибывающие ваши две сд и две тбр сосредоточить на направлении Волохов Яр — Балаклея, где уже нами сосредоточена одна тбр. Эта группа намечается для удара на запад во взаимодействии с давлением на противника 38 А на Рубежное — Чугуев и группы Костенко со стороны Змиев на переправы на р. Северский Донец. На участке Рябышева и Москаленко продолжать выполнение ранее поставленной задачи. Группе Костенко обороняться на достигнутом к исходу сегодняшнего дня рубеже. Всеми силами и средствами обрушиться на южную группировку противника и разгромить ее. Ударом со стороны Крупянск[а] в направлении Волохов Яр — Андреевка — Змиев вывести левое крыло 38-й армии на линию р. Северский Донец, примкнув флангом группы Костенко в районе Змиев. Этим самым высвободить до пяти сд и три тбр для группы Костенко в направлении Мерефа. Просим немедленно доложить наше решение и просим утвердить его. Мы приступили к разработке, подробный план представим позже. Ответ нужен немедленно для отдачи распоряжений войскам. У нас все.
ВАСИЛЕВСКИЙ. Как планируете выполнение этого решения по времени?
ТИМОШЕНКО, ХРУЩЕВ. Сейчас сказать очень трудно, потому что многое зависит от действий противника, возможно, навяжутся бои Пушкину и Кузьмину сегодня, но ориентировочно, если нам будет позволено обстановкой, то начало к исходу 21.5 или утро 22.5. Все.
ВАСИЛЕВСКИЙ. Когда мыслите начать вывод Городнянского?
ТИМОШЕНКО, ХРУЩЕВ. От вашего решения все зависит, обстановка требует вывода немедленно.
ВАСИЛЕВСКИЙ. Хорошо, сейчас иду докладывать. Кстати, поставленный вами вопрос сегодня утром уже обсуждался в Ставке. Провод оставляю за собой и по нему дам ответ после доклада. Все.
ЦАМО, ф. 229. оп. 161, д. 809а. л. 528–530 (телеграфная лента).

19 мая 1942 г. 15.50
У аппарата Тимошенко, Хрущев.
У аппарата Василевский.
ВАСИЛЕВСКИЙ. Ставка утвердила Ваше решение и предлагает немедленно приступить к его выполнению. Разработанный план прошу направить шифром. Все. До свидания.
ТИМОШЕНКО, ХРУЩЕВ. Все понятно, приступаем к выполнению. План будет представлен шифром. До свидания.
ЦАМО, ф. 28. on. 11627. д. 950. л. 159. Телеграфная лента.

План контрудара Ставка утвердила за 15 минут.

Убедившись, что сил, направленных для разгрома барвенковской группировки противника, недостаточно,
главком Юго-Западного направления только во второй половине дня 19 мая принял запоздалое решение приостановить наступление в полосе 6-й армии, закрепиться частью сил на достигнутых рубежах, вывести основную группировку войск из боя и концентрическим ударом 6, 57, 9-й армий разгромить прорвавшегося в их тылы противника.

Не помню, на какой день после катастрофы раздался звонок из Москвы. Вызывают в Москву, но не командующего, а меня. Можете себе представить?
У меня было очень подавленное настроение, когда я летел в Москву. Вряд ли нужно даже говорить, что я чувствовал.
Мы потеряли много тысяч солдат, утратили надежду, которой жили: надежду, что откроем страницу общих наступательных действий против оккупантов в 1942 году.
А закончилось катастрофой. Инициатива наступления была наша с Тимошенко. Это тоже накладывало на меня ответственность.
То, что мы хотели изменить ход боевых действий и предотвратить катастрофу, было слабо доказательно. Особенно перед теми, от кого зависело приостановление операции.
Ведь согласиться с правильностью наших доводов — значит, согласиться с неправильностью своих решений. Не для Сталина такое благородство. Это был человек вероломный.
Он на все пойдет, но никогда не признает, что допустил ошибку. Поэтому я ясно представлял себе трагичность своего положения. Но у меня не было другого выхода.
Я сел в самолет и полетел, а сам морально был подготовлен ко всему, вплоть до ареста.
Но как тогда быть с командующим? Значит, арестовать и командующего? Но командующий, видимо, вел разговор другого характера, не проявил сопротивляемости
и согласился со Сталиным. Я же очень настаивал на своем, и довольно упорно. Кроме того, не знаю, в чьем присутствии Сталин разговаривал с Тимошенко.
Когда разговаривал я, то там, за столом, передатчиком слов Сталина и моих слов Сталину был Маленков. Я уверен, что там находились Берия, Микоян, Молотов.
Возможно, был и Ворошилов, но тут уверенности не имелось. В это время Ворошилов уже был в большой опале у Сталина.
Данное обстоятельство — и в мою пользу, и не в мою пользу: такие свидетели — неприятные свидетели. Обернулось же так, что оказались неприятными для Сталина.
Да, я оказался прав, когда настойчиво добивался через Маленкова отмены приказа Сталина. Сталин меня не послушал. Но какое это имеет значение при том положении
, которое возникло? Все, что сказал Сталин, гениально. Все, против чего выступал Сталин, никчемно, а люди, которые на этом настаивали, — нечестные, а может быть, и враги народа.
Тогда очень широко гуляла по стране надуманная Сталиным теория дальнейшего обострения классовой борьбы в СССР. Она запутала умы честных людей и в партии, и вне партии.
Сталин извратил все понятия. Действительно имелись враги народа — настоящие, озлобленные враги Советской власти.
Но в ходе репрессий полетели головы честнейших людей, преданных революции и рабочему классу, доказавших это и в Гражданской войне, и при строительстве социализма.
Они-то и сложили головы как "враги народа". Одной головой больше, одной меньше. Какое это имело значение для Сталина? А как быть с совестью? Совесть у Сталина?
Его совесть? Да он бы сам первый посмеялся: это — буржуазный пережиток, буржуазное понятие. Все оправдывается, что говорит Сталин.
То, что он говорит, — все лишь в интересах революции, в интересах рабочего класса.
Поэтому я ехал, летел и шел к Сталину, как говорится, отдаваясь на волю судьбы: что станет со мною, не знал.
Встретились. Когда я вошел в кабинет, Сталин двинулся ко мне; точнее, не двинулся, а сделал шаг в моем направлении. Поздоровался.
Сталин — это актер. Он умел владеть собой, никогда не выдавал: не то он кипит, не то относится с пониманием. Он умел носить маску непроницаемости.
Поздоровались, и он говорит мне: "Немцы объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?". Отвечаю: "Нет, товарищ Сталин, не врут.
Эта цифра, если она объявлена немцами, довольно точная. У настам было примерно такое количество войск, даже чуть больше.
Надо полагать, что частично они были перебиты, а другая их часть, названная немцами, действительно, попала в плен". Сталин ничего мне не ответил.
Я видел, как он кипит, и не знал, куда прорвется этот котел. Но он сдержался: ничего мне не говорил больше, не упрекал ни меня, ни командующего.
Помалкивал. Перешли в разговоре на другие дела: что мы предпринимаем?
Какая есть возможность построить оборону по Донцу, с тем чтобы противник не перешел Донец на этом направлении?
Как задержать его продвижение при наших очень ограниченных возможностях? Потом пошли обедать.
Не помню, сколько дней пробыл я в Москве. Чем дольше, тем более томительно тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня лично.
Но чем оно кончится, я был в неведении. Думал, что Сталин не пройдет мимо такой катастрофы после нашей победы под Ростовом и громкой победы под Москвой,
не простит и захочет найти козла отпущения, продемонстрировав свою неумолимость, принципиальность и твердость: не останавливаться, не колебаться насчет судьбы личности,
как бы она ни была известна или даже близка ему, если это касается интересов страны. Тут имелась возможность продемонстрировать это.
Вот, мол, катастрофа разразилась по вине такого-то или таких-то. А правительство и Сталин ни перед чем не останавливаются и строго наказывают виновных людей.
Я даже догадывался, исходя из прежнего опыта, как Сталин может формулировать. Он был большой мастер на такие формулировки.
Да и в общем-то он человек был очень одаренный, умный. Вопрос заключается в том, как ум надо оценивать в разных случаях.
Одно дело, когда ум направлен на соблюдение интересов революции, ее развития и укрепления; другое,
— когда против революции под прикрытием горячих лозунгов защиты ее интересов. А в результате гибли люди, до глубины души преданные делу Ленина,
делу марксизма-ленинизма.

Основываясь на опыте наступления 6-й армии в январе и 38-й армии в марте, я высказал сомнение в возможности осуществления таких широких планов, напомнил о неукомплектованности дивизий личным составом и вооружением, слабой обученности прибывшего пополнения, отсутствии подвижных ударных соединений. О том же говорили другие командармы. Отмечались также недостаточная подготовка командного состава низшего и среднего звена, отсутствие необходимого количества танков непосредственной поддержки пехоты, слабость вторых эшелонов и резервов в проводимых наступательных операциях.
Члены Военного совета, настроенные оптимистически, постарались рассеять сомнения командармов. Они заверили, что операций на намечаемую большую глубину будут планироваться последовательно, дивизии получат недостающее пополнение и вооружение, для обучения личного состава отводится необходимое время. Нам обещали, что танков будет достаточно не только для непосредственной поддержки пехоты, но и для создания подвижных ударных групп с целью развития успеха наступления. Наконец, член Военного совета Н. С. Хрущев заявил, что Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин сам поставил перед войсками фронта эту задачу и что уже одно это является гарантией успеха.
Должен сказать, что это сообщение, впоследствии, впрочем, не подтвердившееся, прозвучало тогда весьма обнадеживающе.

Сообщение отредактировал Konstanten - 5.7.2012, 19:10