Версия для печати темы

Нажмите сюда для просмотра этой темы в обычном формате

Форум ЭТЦ _ Форум старожилов _ капитализм и проект модерн

Автор: Ratan 7.9.2011, 7:05

В Манифесте, принятом на летней школе, дана картина социально-политической реальности, складывающейся сегодня. Понимание современ-ной ситуации требует наряду со всем прочим глубоких теоретических зна-ний, на каком бы уровне они не излагались. В частности, вновь и в встает во-прос о сущности и исторической роли капитализма. Цитата из Манифеста: С.4. «Для того, чтобы получить честный и глубокий ответ на этот вопрос, нужна новая аналитика капитализма, которая существенным образом переосмыслит все, что связано с его прошлым и позволить заглянуть в его будущее».
Полагаю, что будет полезно обсудить наше понимание этих вопросов. Здесь полезны усилия всех заинтересованных лиц на форуме, но хотел бы в осо-бенности пригласить профессиональных обществоведов для разговора по существу.
В качестве первого шага к такой дискуссии предлагаю собственные замеча-ния по поставленному вопросу.
На мой взгляд, интригующая тема для понимания современной ситуации за-ключается в вопросе о соотношении капитализма и проекта «модерн». Как сказано в Манифесте, проект модерн стал средством легитимизации капита-лизма в западном обществе, а отказ от этого проекта делает не лигитимным капитализм как таковой. Обсуждение темы, заявленной в этой ветке, требует разговора о том, что такое капитализм и как рождался проект модерн. Я бы поставил вопрос так: является ли проект модерн продуктом и заслугой капи-тализма, или же проект модерн и капитализм встретились на историческом перекрестке и поддержали друг друга, пока их пути не разошлись, пока внутренняя логика развития капитализма не заставила его отказаться от проекта модерн и обратиться по сути к проекту, который более всего похож на фашизм. Я склоняюсь именно к такому видению вопроса. Но прежде всего о сути капитализма.
По Марксу капитализм возникает с необходимостью как определенная ста-дия в развитии общества. Известно, что развитие общества К.Маркс пред-ставлял в духе исторического материализма как некий естественноисториче-ский процесс развития производительных сил. Капитализм предстает в таком случае (на начало 19 века) как высшая стадия развития производительных сил, на которой общественный характер производства вступает в противоре-чие с частной собственности на средства производства. Разрешить это проти-воречие должно коммунистическое движение, вырастающее столь же есте-ственным и необходимым образом внутри капитализма (он рождает своего могильщика). Устранение частной собственности на средства производства и ликвидации эксплуатации человека человеком должно стать результатом мировой коммунистического (социалистической) революции. Тем самым должно быть преодолено отчуждение человека не только от средств произ-водства, но и от своей человеческой сущности (творчество), возникающее в рамках капитализма.
Марксистская теория одномерна, она исходит из того, что есть развитие про-изводительных сил, рождающее капитализм в условиях частной собственно-сти и товарного производства. Структура общества и его динамика поставле-ны в зависимость от этого простого фактора, что делает теорию простой и понятной. Но эта простота обманчива. Русская общественная мысль, а в Рос-сии многие были увлечены марксизмом, подвергла критике эту одномер-ность, основанием которой оказалась и одномерная модель человека, кото-рым движет исключительно материальный интерес. Во всяком случае, в об-щественный процесс люди и классы вступают именно как носители опреде-ленных материальных интересов. Русская философская мысль не согласилась с таким пониманием истории, противопоставив ей видение истории, основанное на видении нравственных мотиваций в поведении и действиях людей.
Что нового привнес М.Вебер в понимание капитализма? Целый ряд черт, ко-торые можно обсудить. Но важнейшая мысль Вебера в том, что капитализму соответствует некий «дух», некое культурное начало, выражением которого на стадии его становления является трудовая этика протестантизма. Есть мо-тивации нематериального (сакрального) характера, которые способствовали рождению «духа капитализма», и вне этого духа не сформировался бы капи-тализм как некая общественная система. Этот дух и его становление пред-стают также как своеобразная рациональность, формирующаяся именно в западном обществе. В этом плане капитализм предстает как новая рацио-нальность, какой не было (каковая не доминировала) в феодальном общест-ве.
Можно ли соединить подход Маркса и подход Вебера? Конечно, они не складываются арифметически или как некие пазлы. Их сложение может оз-начать соединение культурно-исторического анализа сущности обществен-ных систем с анализом развития хозяйственной деятельности в человеческих обществах. Вне предметно-технического, т.е. хозяйственного, развития нет человеческой истории. Но мотивации, которые бросают людей в историче-ский процесс никак не могут быть сведены к сугубо материальным побужде-ниям.
Анализ современно капитализма должен принять во внимание большую ис-торическую работу Ф.Броделя, который оппонирует и Марксу и Веберу. Во всяком случае, нам сегодня важно ответить на вопрос, что есть проект мо-дерн и как он связан с капитализмом. А ответ на этот вопрос требует вхожде-ния как в сущность капитализма и его историю, так и в процесс развития ев-ропейской цивилизации в которой собственно родился и укоренился капи-талистический проект.

Автор: Ratan 13.9.2011, 19:23

Цитата(Ratan @ 7.9.2011, 7:05) *
А ответ на этот вопрос требует вхождения как в сущность капитализма и его историю, так и в процесс развития ев-ропейской цивилизации в которой собственно родился и укоренился капи-талистический проект.

Наверное, первое сообщение не оставляет ясного впечатления о том, что собственно автор хотел сказать по поставленному вопросу. А сказать он хотел всего лишь о существовании проблемы исследования капитализма. В понимании его природы у нас доминирует марксистская версия, т.е. версия, исходящая из примата неких экономических законов, определяющих развитие человеческого общества. Человеческую историю К. Маркс выводит по существу из развития производительных сил. Однако В.С. Соловьев называл дурной метафизикой представление о самих по себе действующих экономических законах, и я с ним решительно согласен. Нет экономических законов развития, способных определять прошлое и будущее человечества. Однако эту иллюзию до сего времени поддерживает экономический и прочий либерализм, и здесь уместно сослаться на суждение С.Н. Булгакова, полагавшего, что все буржуазные экономисты суть марксисты, даже если они решительные противника последнего. Они (экономисты) есть марксисты в том смысле, что принимают первичность экономики в истории человечества. С этой иллюзией нужно расстаться, хотя она отчасти поддерживается тем, что вся история человечества связана с развитием хозяйственной деятельности. Но хозяйственная деятельность не экономика. Давайте последуем рецептам Конфуция, о которых так часто напоминает С.Е. и будем давать правильные названия вещам, правильно употреблять имена. Да, действительно, еще Аристотель назвал ведение хозяйства экономикой, имея в виду именно управление эйкосом, т.е. домом и домашним хозяйством (домоводство). А деятельность, ориентированную на наращивание денег, на получение прибыли в денежной форме, он назвал хрематистикой, искажающей суть домоводства. Так ведь сегодня, говоря об экономике, имеют в виду именно хрематистику, т.е. денежное обращение и получение денежной прибыли, наращивание денежного богатства. Нам навязан язык капитализма, а капитализму промышленному не более трехсот лет, и навязал он свой язык именно тогда, когда стал проникать во все сферы, в которых он мог получать прибыль, влезая в те сферы ведения хозяйства, которые не мыслили категорией прибыли и вроде бы и не собирались так мыслить. Ремесленник и крестьянин, это основные производительные фигуры феодального общества получали выручку за свою работу, чтобы продолжить работу и продолжить жизнь, но не ради прибыли. Сегодня люди склонны верить капитализму (его адептам), убеждающему нас, что люди от века, т.е. изначально думали категорией прибыли, что это родовой образ мысли человека. Но это миф, это ложь. Денежное мышление, т.е. мышление в рамках категории «прибыль», денежное управление не только производством, но всей жизнью общества – это сугубо капиталистическое «достижение». И снова и снова возникает этот вопрос, подступить к которому мешают мифы, рожденные защитниками капитализма: что же он такое? Действительно ли он вытекает из природы человека, или он решительно искажает природу человека в свою пользу, выдавая это искажение за его сущность?
Нам в решении этого вопроса отчасти поможет Ф.Бродель, который исследует историю капиталистической экономики, не руководствуясь ни Марксом, ни Вебером, но, разумеется, имея их в виду как исследователей и оппонентов. Кстати, Ф. Бродель тоже заявляет, пусть и не с соловьевской категоричностью, что «никакой экономики "в себе", разумеется, не существует». Мой личный интерес к проблеме капитализма обусловлен еще и такой постановкой вопроса: когда капитализм стал бандитом, а сегодня он вполне очевидный бандит? Он был «с человеческим лицом», создал модерн, проникнутый гуманизмом, а потом стал бандитом, отбросившим гуманизм и модерн? Или он был таковым изначально?
Впрочем, эта постановка вопроса риторическая, нужная скорее для эмоционального акцентирования этических аспектов становления и развития капитализма. Ф.Бродель избегает такого хода мыслей. Он просто исследует этот исторический и сугубо западный (в этом Ф. Бродель согласен и с М.Вебером и с иными мыслителями) вариант развития. В позиции Ф. Броделя, бесспорно одного из ведущих историков 20 века, капитализм исследуется беспристрастно. Французский историк хочет фиксировать сферу и способ его возникновения и проследить развитие. Попробуем и мы проделать это движение как с помощью Броделя, так и отчасти самостоятельно.
Но прежде о культурной атмосфере, в которой капитализм рождался, но которую он сам отнюдь не создавал. Эта культурная атмосфера на первых порах есть атмосфера Возрождения, ядром которого можно считать движение гуманистов. Бокачио с его фривольными новеллами – это середина 14 века, итальянское треченто, раннее Возрождение. Капитализма еще нет, Ф.Бродель исследует его историю с 15 века. Напомню еще две фигуры итальянского Возрождения: Лоренцо Валла и Джованни Мирандола. Что провозглашают эти субъекты в 15 веке? Валла публикует трактат о наслаждении (об истинном и ложном благе), в котором провозглашает наслаждение и удовольствием величайшим из благ, подаренных человеку его природой. Литератор Бокаччо и философ Валла фактически обращаются к природной сущности (так им мыслится) человека, реабилитируя ее и призывая человека отозваться на нее. Эта реабилитация чувственности, реабилитация тела, характерная для Возрождения и контрастирующая с религиозным сознанием с его чувством первородного греха и чувством ответственности за выбор пути добра и зла. Нет, эти писатели не зовут ко злу, они, я бы сказал, зовут немного (или много?) «расслабится». Причем здесь капитализм? Не знаю, мне кажется в его классическом виде он не причем, тем более, что его еще вообще нет как такового. Есть купцы, богатеющие и строящие палаццо, они хотят жизни в общем-то христианской, но в которой есть место богатству и даже роскоши феодалов. Они хотят своеобразной легитимации своего материального достатка, так сказать, морального и человеческого права пользоваться им, они хотят права (не юридического, а так сказать обыденного) демонстрировать привлекательность богатства. Но ведь социальной почвой гуманизма были не только купцы и не столько купцы. Флорентийская знать вовлечена в «гуманистический процесс», и Лоренцо Валла был профессором римского университета при папе Николае V.
Считать ли движение гуманистов и саму эпоху Возрождения началом модерна или не считать? Об этом можно спорить, тем более, что «модерн» довольно поздний термин и стал использоваться де-факто для характеристики западного капиталистического общества уже в период его зрелости и даже перезрелости (начало 20 века). Термин «модерн» в некотором смысле стал аналогом марксистского понятия «общественно-экономическая формация», тем самым, на мой взгляд, препятствуя аналитическому расслоению европейской истории и соединяя весь комплекс ценностей (несколько приукрашенный, не без этого) с капитализмом. А проблема в том, чтобы как раз разобраться со специфической ролью капитализма в европейской и мировой истории.
Во всяком случае, идея гуманизма, отождествляемая с модерном, родилась явно раньше капитализма, и источником ее капитализм не был. Другая идея, соединяемая с модерном – идея прогресса, идея познания и овладения природой ради наращивания могущества человека. Можно дискутировать о временной границе появления этой идеи, Ф.Бэкон и Р.Декарт (конец 16-го и начало 17-го века) в этом плане вполне «прогрессисты». Но оптимизм прогрессисткой идеи провозглашен еще ранее Джованни Мирандолой (вторая половина 15-го века). Мирандолла утверждает, что человек поставлен хозяином на земле как высшее творение бога. Но бог не дал человеку определенного лица, он оставил ему свободу творить себя. Это уже нечто большее, нежели делать ставку на удовольствие как у Лоренцы Валлы. Это уже зачаток программы преобразования человека и это преобразование явно нацелено на познание и прогресс, в ходе которого самоутверждается человек на Земле и в космосе. Познание и преобразование природной среды как средство самоутверждения, идея науки и ее становление. А наука формируется в европейкой культуре до капитализма и, полагаю, независимо от него, пока капитализм не привлек ее к реализации своего дела.
Какое отношение к этим фундаментальным идеям европейского развития (идеям модерна) имеет капитализм? Пока практически никакого. Но, замечу еще раз, понятие модерн родилось где-то в начале 20 века как рефлексия пройденного пути. Этой категорией не мыслили в 15 веке, тогда мыслили теми понятиями, которыми мыслили, и о которых идет речь.
Но 15 век время начинающегося рождения капитализма. И в рассмотрении его рождения нам может помочь Ф. Бродель. Что же он говорит о рождении капитализма? Его историческая версия прорисована в трех толстых томах, общее название которых «Материальная цивилизация, экономика и капитализм». И эта версия коротко изложена в трех лекциях, прочтенных в США еще в 1976 году (Ф.Бродель скончался в 1985 году) и изданных в Смоленске под названием «Динамика капитализма»в 1993 году при поддержке посольства Министерства иностранных дел и посольства Франции в Москве. В лекциях дана концептуальная модель, которая развернута в большом историческом исследовании. Какова же эта модель?
Капитализм по Броделю зарождается вообще-то в сфере торговли. Марксизм тоже считает, что именно в этой сфере шло первоначальное накопление. Но Бродель категорией "первоначальное накопление" не пользуется (это не значит, что его не было). В концептуальном представлении Броделя важно следующее. Французский историк выделяет два нижних этажа хозяйственной (экономической) жизни, при наличии которых возможно появление капитализма. Собственно, нижний этаж, названный им материальной цивилизацией, это сфера производства и потребления, существующая всегда в человеческом обществе. Эта сфера может быть разной, изменяясь в ходе технического (производственно-технического) развития, которое не придумано капитализмом, а является естественным и необходимым условием развития человеческих сообществ. И другая сфера, необходимая для развивающейся хозяйственной деятельности – товарный обмен. Разделение труда и товарный обмен – естественный процесс, так сказать атрибут развития хозяйственной деятельности человека. Обмен рождает рынок или экономику рынка, о которой говорит Бродель. Это экономика обменов, ее развитие есть развитие отношений обмена, пронизывающих хозяйственную деятельность. Рынок и рыночная экономика (в понимании Ф. Броделя) создают сеть рыночных отношений со своими социальными институтами. Прежде всего это сеть мелких товарных обменов, сеть локальная, привязанная территориально и культурно к социальным и территориальным структурам. Это сельские рынки, это ярмарки и т.п. И эта рыночная экономика есть везде по всему миру. Рыночная экономика или экономика рынка и рыночных отношений есть везде, а капитализма пока нет нигде и возникать он начинает только в Европе.
Каков первый шаг к капитализму по Броделю (если я искажаю, прошу знатоков поправить)? Это крупная торговля и торговля на дальние расстояния. Собственно, это два сопряженных обстоятельства. Нужно, чтобы торговля перестала быть «местечковой», локальной, привязанной к сельским рынкам или даже городским. Она должна передвигать товары на дальние расстояния и должна перемещать большие массы товаров. Вот деятельность такого типа становится зародышем капитализма, который либо разовьется, либо останется в своем коконе. Именно крупная и дальняя торговля требует развития банковского дела, движение товаров и движение денег становится главным занятием крупных коммерсантов и рождающихся банкиров. Опять-таки, события такого рода происходили и в других обществах, но они не породили капитализма. Поэтому нужен анализ того, как развивались эти явления в европейской социальной и культурной среде.

Автор: Dok 13.9.2011, 21:58

Цитата
Однако эту иллюзию до сего времени поддерживает экономический и прочий либерализм, и здесь уместно сослаться на суждение С.Н. Булгакова, полагавшего, что все буржуазные экономисты суть марксисты, даже если они решительные противники последнего

Кургинян неоднократно говорил, что либиралы с их приматом экономики (т.е. мнением, что дай денюжек человеку – и он будет счастливым, ему больше ничего и не надобно, он узок-узехонек) подобны худшим интерпретациям Марксова подхода.

Цитата
И снова и снова возникает этот вопрос, подступить к которому мешают мифы, рожденные защитниками капитализма: что же он такое? Действительно ли он вытекает из природы человека, или он решительно искажает природу человека в свою пользу, выдавая это искажение за его сущность?
Один либерал мне говорил: сущность либерализма – побольше потреблять, поменьше работать. Я ему говорил: так какой же вы либерал, когда свой либерализм изводите, выводите его из скотского ощущения необходимости жрать, когда как высокий либерализм проистекал не из этого оскотинивания и попытки побольше сожрать за один присест, а из чего-то иншего, теме человеческой свободы в христианстве, античных каких-то мыслей...
То есть и в отношении к своему же идейному нутру либералы относятся так, как пишет С.Булгаков – экономоцентрично. Гуляш-либерализм, гуляш-капитализм…

Что сказать по поводу высказанной Кургиняном задачи соединения марксизма и «веберства»? Задача дюже интересная.
И Вебер, и Маркс, и Ф.Бродель как историки и социологи очень незаурядны (Бродель, - если я не ошибаюсь, представитель школы «Анналов», мысли которой по истор. познанию – очень правильные мысли). Их подходы к изучению капитализму имели связь с их же вариантами гносеологии, методологии исторического познания.
У кажного из них был свой вариант методологии. Маркс в плане гносеологии отталкивался от гегелевской диалектики (хотя в плане метафизики с Гегелем он, как пишет Кургинян, больше полемизировал), хотя и привнес в метод, должно быть много нового (я-то по марксизму совсем не специалист, мне тут тяжело говорить). Вебер в чем-то отталкивался от Г.Риккерта и стремился решить задачи построения какой-то новой социологии, какая бы не апеллировала к примитивным думкам О.Конта и могла бы тем самым включить в себя социологию подлинной духовной жизни. Бродель выступал как один из участников школы «Анналов», которые имели очень интересные мнения по историческому познанию.
Видимо, занимаясь синтезом «капитализмоведения» Вебера, Маркса и Броделя (или с учетом Броделя – как угодно), не обойтись без синтеза методологии Вебера, Маркса, Броделя. Что добовляет еще один интересный аспект. Может, этот аспект и более важен – не знаю. Наверное. Ведь для того чтобы учиться умножать, надо понять таблицу умножения. Синтезировать «капитализмоведения» (во множественном числе) надо с учетом методологий, тем паче что ситуация очень изменилась по сравнения со временами Вебера, Маркса, Броделя. То есть надобно выстраивать новую методологию соц. анализа и капитализмоведения, опираясь на названные авторитеты. И понятно, что без их догматизирования со знаком "+ или --" (Это уже обращаю к некоторым любителям, как догматизирующим марксизм, так и без внятной методологической проработки стремящимся его опрокинуть, предложив в качестве альтернативы цивилизационному и формационному подходу свои «три копейки»). Это творческие методы.
И объеденить их в некий толковый веберо-маркскизм (название по одному типу с фрейдо-марксизмом) – это задача, да-а-а… Решать ее без методологии этого дела нельзя, т.е. нужен какой-то вариант системного анеализа или чего-то вроде того, способный все это впитать, стать для этого гибкой и вместительной формой.
Тут треба, конечно, думать.

Автор: Гаяс 13.9.2011, 22:48

Цитата(Dok @ 13.9.2011, 22:58) *


Что сказать по поводу высказанной Кургиняном задачи соединения марксизма и «веберства»? Задача дюже интересная.

Ребятушки, прошу учесть одну вещь. Один молодой и неглупый человек в школе задал Кургиняну прямой вопрос о соединении Маркса и Вебера.
Оговорюсь, я сам в этих вопросах не копенгаген. Но "посмотреть могу".

Так вот. Спросили Первого, зачем Вебер, мы же знаем, что вы его недолюбливаете. Ни за что не догадаетесь, что Первый ответил. "Я не хочу, чтобы неомарксизм обозвали марксизм-кургинянизм. На черта мне это?". Не дословно, но по смыслу. Первый сам дорабатывает марксизм, а Вебером только прикрывается.
Так что в своих теоретических построениях вы этот факт учитывайте.

Автор: Ratan 14.9.2011, 17:07

Цитата
'Dok' date='13.9.2011, 21:58' post='90257']
Видимо, занимаясь синтезом «капитализмоведения» Вебера, Маркса и Броделя (или с учетом Броделя – как угодно), не обойтись без синтеза методологии Вебера, Маркса, Броделя. Что добовляет еще один интересный аспект. Может, этот аспект и более важен – не знаю. Наверное. Ведь для того чтобы учиться умножать, надо понять таблицу умножения. Синтезировать «капитализмоведения» (во множественном числе) надо с учетом методологий, тем паче что ситуация очень изменилась по сравнения со временами Вебера, Маркса, Броделя. То есть надобно выстраивать новую методологию соц. анализа и капитализмоведения, опираясь на названные авторитеты. И понятно, что без их догматизирования со знаком "+ или --" (Это уже обращаю к некоторым любителям, как догматизирующим марксизм, так и без внятной методологической проработки стремящимся его опрокинуть, предложив в качестве альтернативы цивилизационному и формационному подходу свои «три копейки»). Это творческие методы.
И объеденить их в некий толковый веберо-маркскизм (название по одному типу с фрейдо-марксизмом) – это задача, да-а-а… Решать ее без методологии этого дела нельзя, т.е. нужен какой-то вариант системного анеализа или чего-то вроде того, способный все это впитать, стать для этого гибкой и вместительной формой. Тут треба, конечно, думать.

Да, анализ всегда ведется на основе какой-то концептуальной платформы, задающей методологию. Маркс через Гегеля приходит к идее исторической необходимости, представляя ее себе как необходимость естественноисторическую. При этом гегелевского «духа истории» он выталкивает и замещает его производственной деятельностью, поскольку человек существо плотское и своей предметной деятельностью поддерживает свою плотскую жизнь. Социальная философия (историософия) превращается тем самым в некое подобие естественнонаучной теории, а сам «естественноисторический процесс» предстает как аналог природного процесса. Есть необходимость (в поте лица будешь добывать хлеб свой) и средство ее удовлетворения. Исторический процесс предстает как удовлетворение материальных потребностей и в этом заключается развитие общества. Люди реализуют историческую необходимость, даже если и не сознают ее. Осознание таковой есть обретение исторической свободы (свобода есть познанная необходимость). А вот идеальные побудительные мотивы слетают прочь, нету их. В марксизме нет ни грана этики (В.И. Ленин). Сила и слабость марксизма есть по сути одно и то же. Но сила и заслуга его в том, что он ввел в историкофилософское рассмотрение предметную деятельность человека, плюс его политэкономический анализ капитализма. Все альтернативы марксизму (я имею ввиду серьезные научные альтернативы, а не пропагандистский треп) так или иначе ведут к включению в историю идеального фактора (культура) и культурно обусловленных мотиваций, что разом лишает историческую модель развития некой прогрессистской линейности и классического научного (принято говорить, кантовско-лапласовского) детерминизма, восходящего к Галилею и Ньютону. Вот и Вебер вводит в рассмотрение хозяйственной деятельности этическую компоненту, а в понимающую социологию – субъективный и объективный смысл и мотивации людей в социальной активности, которые не могут быть до конца рационализированы.
На мой взгляд, Ф.Бродель тем хорош, что просто (хотя это «просто» очень не просто) дает экономическую историю Запада в 15-18 вв., и находит в ней место возникновению и распространению капитализма. Анализ вроде бы чисто экономический, поэтому он Вебера не привлекает и его объяснением становления капитализма через утверждение трудовой этики протестантизма никак удовлетвориться не может. Точно также не может удовлетвориться линейной модель Маркса, в которой развитие производительных сил порождает промышленность, которая и знаменует возникновение капитализма (ручная мельница дает общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество во главе с капиталистом, вольное изложение мысли Маркса из «Немецкой идеологии»). Дело сложней и тоньше, хочет сказать Бродель. Рождение капитализма предстает как некий социально-экономический процесс, активно «подталкиваемый» некой социальной группой (или группами). Действительно, либероиды вешают всех собак на большевиков, как организаторов и реализаторов советского проекта. Мы признаем несомненно роль этой политической силы, опершейся на силы народные, и имеем право приписать большевикам заслуги самого проекта и его реализации. Так почему нельзя точно также поставить вопрос о капитализме? Кто продвигал капиталистический проект и почему, с какими мотивациями, на кого опирался и как находил поддержку в обществе? Такие вопросы позволяет поставить исторический труд Ф. Броделя. и не только поставить, но и найти и ответы на многие вопросы. Марксистская и либероидная версия появления капитализма имеют нечто общее в том, что у них капитализм рождается как бы сам собой как грибы в лесу. Хотя причины этого «естественного» процесса понимаются по-разному (у Маркса развитие производительных сил в условиях частной собственности, у либероидов природа человека, стремящегося к удовольствиям и избегающего страданий, т.е. стремящегося к максимизации личной пользе), оба они уводят от анализа социальных и культурных особенностей становления капитализма в Европе. А ведь он возник только в Европе и есть сугубо продукт сугубо европейского развития. А развитие всегда делают люди. Так кто же эти люди, которые делали капитализм, какими мотивациями они руководствовались? Одной протестантской этикой этот процесс не объяснишь, полагает Бродель, и полагает не безосновательно. Бродель по возможности выкладывает все исторические обстоятельства появления капитализма в Европе. И этим он привлекателен. Он не принимает какой-то изначальной догматики вроде исторической необходимости Гегеля-Маркса. В этом для меня он отчасти аналог нашего В.О. Ключевского, исследовавшего исторические обстоятельства становления русского этноса и русского государства, и следующего фактам, которые нужно осмыслить.
Что же касается моей собственной методологической позиции, то она представлена в сумме сообщений по антропологии и социогенезу. Если должна быть некая опорная концепция человека и человечества, в рамках которой следует осмысливать история, включая и исторический процесс становления и сути капитализма, то это концепция социогенеза или антропосоциогенеза. В рамках такого подхода фундаментальную роль приобретает концепция поведения, формируемого культурными программами (об этом есть также в сообщении, где я вел речь о К. Гирце). Но тогда столь же фундаментальную роль в истории и социогенезе приобретает этика (здесь конек русской философии, В.С. Соловьева в частности), которую несет та или иначе группа, навязывающая соответствующую этику обществу, как это случилось, в частности, при становлении христианства, давшего жизнь европейскому обществу после смерти античного мира (но вирусы античного мира не умерли, надо думать, и были консервированы в европейской культуре до поры до времени, но это в общем-то замечание легковесное). В общем, некоторые фундаментальные представления социогенетической теории позволяют в соответствующем свете осмыслить труд Ф. Броделя. В частности, интересным оказывается вопрос, какую этику навязывали или навязали обществу «отцы капитализма»? И еще более интересно, если окажется, что это совсем не трудовая этика протестантизма, о которой писал М.Вебер.

Автор: Ratan 16.9.2011, 5:22

Цитата
='Ratan' date='14.9.2011, 17:07' post='90362']
Да, анализ всегда ведется на основе какой-то концептуальной платформы, задающей методологию
.
Почему я обращаюсь к фундаментальному сочинению Ф. Броделя, ведущего исследователя французской школы «Анналов» во второй половине 20 века? По той причине, что у Ф. Броделя есть простая, но принципиальная мысль. Она в том, что капитализм возник не с естественноисторической необходимостью, как убеждал нас К. Маркс. Его создавали люди, имевшие определенные мотивации. Не только мотивации личностные, индивидуальные, но мотивации исторические, т.е. выходящие за обыденный круг интересов личности и семьи. Капитализм создали люди, они создали его в определенной социально-культурной среде, под влиянием этой среды и в его создании явила себя сумма факторов, можно сказать уникальная сумма факторов европейского развития. И только с территории Европы капитализм начал свое шествие по планете, неся то, что он нес в прошлом и несет в настоящем. Ф. Бродель привлекателен тем, что его исследование построено как исследование рождения некоторого типа экономики, совершавшегося при воздействии суммы обстоятельств экономического, культурного и социального плана. Правда, Ф. Бродель заявляет, что он исследует только экономическую историю Европы, и это правда. Но становление новой экономики, т.е. экономики капитализма, помещено им в реальную историческую жизнь Европы XV-XVΙΙΙ века, к которой историк просто вынужден обращаться. И если бы это было не так, т.е. если бы Ф.Бродель подобно М.Веберу обратился к исследованию этики хозяйственной деятельности капитализма, то это был бы уже не Бродель, т.е. не историк, а социолог и теоретик. Исследование Броделя ценно тем, о чем сказано в этом абзаце. Так попробуем проследовать в пределах возможного за мыслью Броделя, дополняя ее своим собственным комментарием.
Итак, в Европе (в Италии они уже прочно прописались в 13 веке) веке появляются крупные негоцианты, появляется крупный торговый и банковский капитал, которые торговлей в розницу отнюдь не занимаются. Они, взявшись за руки (но чаще всего это одно и то же лицо), влияют на торговлю внутри региона и на начинающую формироваться мировую торговлю. Первыми шагами к складыванию торгового капитализма оказываются оптовая торговля и торговля на большие расстояния. Мы помним, что Робинзон Крузо потерпел крушение, когда плыл на торговом судне, а у всякого такого морского предприятия было два врага – морские штормы и пираты (кстати, Д.Дефо жил в конце17-начале 18 века, когда торговые парусные суда дружно бороздили атлантику). Вообще, со становлением торгового капитализма связана романтическая эпоха великих географических открытый, о которой О.Шпенглер вспоминает поговоркой той эпохи: navigare necesse est, vivere non est necesse (плыть необходимо, жить не необходимо – О.Шпенглер. Человек и техника). Один рейс торгового судна, увозивший товары европейские и привозивший экзотические товары экваториального (или иного) пояса, мог приносить 300% выручки, т.е. утраивать вложенные в него деньги. В общем, это важная пора в становление торгового капитала и банковского дела, высаживающего свои десанты во всех возможных точках мира для обслуживания этой масштабной торговли.
Появляются крупные торговые и банкирские дома. Означает ли это, что уже родился капитализм? Во всяком случае в 15-16 вв. промышленного капитализма еще нет и в помине и рождение его еще неясно. А вот торговый капитал и торговый капитализм налицо. Будем считать, что капитализм рождается непрерывно в это время, то тесня общество, то потесняемый последним. Но об этом позже, а на этой стадии рассуждения нам важно представить себе, что же представлял собой капитализм, рождавшийся и развивавшийся в 14-16 вв.? Что он представляет собой с точки зрения экономической (по Броделю) и с точки зрения этической (культурно-исторической)?
С экономической точки зрения важен следующий принципиальный тезис Броделя, касающийся природы капитализма. Ф. Бродель утверждает, что капитализм возникает как непрозрачная верхняя сфера (третий этаж) экономики, искажающая рыночные отношения в свою пользу. По Броделю рыночная экономика и капитализм совсем не одно и то же. Рыночная экономика суть сфера обмена, сфера обращения, необходимая обществу и с необходимостью возникающая в ходе развития его хозяйственной деятельности, столь же необходимая, как система кровообращения для человека и теплокровных животных. Капитализм не создает рынка, он вторгается в рыночные отношения, он начинает управлять ими в собственных интересах, в интересах наращиваемого им капитала и в интересах его непрерывного обращения. Сфере капитализма непрозрачна. Если общественный рынок, на котором торгует ремесленник или крестьянин или даже перекупщик (купец) прозрачен и торговля здесь идет из рук в руки (глаза в глаза, и даже динамика цен очевидна и понятна), то все, что происходит в сфере оптовой торговли, совершается за плотно закрытыми дверями, и только участники сделки на обоих ее концах (купля-продажа) информированы о совершающихся процессах. Что думали и чем руководствовались крупные коммерсанты, например, дом Я.Фуггера, остается за плотно закрытыми шторами этих домов. Они, кстати сказать, и сегодня в «открытом обществе» плотно закрыты и непроницаемы для глаз общества как на уровне частных лиц, так и на уровне государства. Общество верит в легенду о свободной конкуренции, но это легенда позднего происхождения (18 век), в то время как капитализм изначально стремится к монополии на рынке и не любит конкуренцию, которая чревата поражением и разорением одной из сторон (как это было с домом Фуггеров). Монополия в сфере рынка не означает монополии в сфере производства. Чем больше производителей, тем лучше для торговца-капиталиста, который оставляет конкуренцию производителям, но не самому себе.
Итак, примем во внимание, что рождающийся в 15 веке (примем вслед за Броделем это столетие как некую временную точку отсчета), сам ничего не производит. Он покупает и продает, делая из этого прибыль, и создает необходимую ему структуру крупной торговли и торговли на дальнее расстояние. Субъектом этого типа деятельности становятся крупные коммерсанты, причем - Бродель придет этому важное значение - это не отдельные лица, какое-то время фигурирующие на верхних этажа торговли, но семьи, дома, поддерживающие эту деятельность и передающие капитал по наследству. В этом они уподобляются феодальным семействам, сосредоточивавшим в то время в своих руках власть и землю, это основное богатство феодального общества.
И что несет с собой (или в себе) этот рождающий капитализм, какие идеи, какую программу развития, какую этику? К этому вопросу Ф. Бродель прикасается лишь немного, хотя по необходимости вынужден прикасаться, поскольку, как он сам утверждает, в истории нельзя не касаться многих факторов, поскольку общество сложная система, в которой все подсистемы связан друг с другом. Ф. Бродель историк и видит свою задачу в том, чтобы фактически точно изложить историю европейского капитализма (и капитализма мирового), давая ей лишь необходимый культурологический и социологический комментарий. Поэтому нам самим придется немного «свободно пофилософствовать» о капитализме, но тогда в отдельном следующем сообщении.

Автор: Ratan 17.9.2011, 5:36

«Свободная философия».
Попробуем обратиться к предмету, который оказался важным для М.Вебера, именно, к этике торговых капиталистов и самого капитализма эпохи его рождения. За упоминавшимися «плотными шторами» торговых домов жила ведь какая-то мотивация, какие-то жизненные цели. Мы говорим именно о жизненных (социальных) целях, поскольку прямые цели деятельности определены более чем понятно: получение прибыли (не будем пока употреблять веберовский термин «нажива», чтобы не вносить априори мотивацию жадного стяжателя). Хотя такая мотивация возможно и была у деревенского выходца Якоба Фуггера. Нам важно представить, какие мотивации должна была формировать деятельность негоциантов, иначе говоря, какие мотивации вписывали эту деятельность в их личный мир и в общественное сознание того времени. Можно ведь различать мотивации социальной группы рождающихся капиталистов на индивидуальном и социально-групповом уровне. Эти мотивации (согласно терминам понимающей социологии М.Веберу), так сказать, субъективные мотивы, субъективные смыслы. Но есть мотивации, которые вместе со своими целями несет сама профессиональная деятельность капиталистов, так сказать, объективные смыслы, привносимые в общество самим характером деятельности.
Поставим вопрос так: на уровне индивидуального и группового сознания ими (крупными негоциантами и банкирами Нового времени) руководили гуманистические идеалы Возрождения? Новый идеал человека, самоутверждение и самовозвышение человека в духе Дж. Мирандолы и других гуманистов, опиравших этот процесс на новую религию или на светское сознание? Думаю, едва ли. Торговец, крупный коммерсант должен мыслить и мыслил гораздо более приземлено. Хотя, как знать… На каком этапе и как проникают в его сознание та или иная религиозная или светская догматика – вопрос открытый. И на каком этапе возникает в его (их) сознании желание овладеть миром? Рано или поздно все это должно проникать, но через призму основных целей его деятельности, которая и составляет существо и смысл его жизни. Так присмотримся к самой деятельности, к тому, какие ценности и установки сознания она может нести в общество. Уместно в этом вопросе будет вспомнить К.Маркса, который выводит формулу капиталистического обращения. Эта формула в принципе справедлива и для раннего капитализма. Она всем известна: Д – Т – Д1 где Д1 = Д + ∆Д. Отличие этой формулы от формулы простого товарно-денежного обмена Т – Д – Т очевидно. Деньги, а не товар суть главный фигурант капиталистического процесса. Товар лишь средство обращения денег, и в выборе товара может быть только одна установка: товар должен быть продаваемым в то время (время рождения капитализма) или «впариваемым» потребителю сегодня. Вышедший в рыночную сферу из сферы материальной цивилизации (термин Броделя) предмет обретает меновую ценность и эта сторона его «сущности» становится предметом интереса торгового капитала. Деньги вкладываются в ту или иную операцию, чтобы на ее выходе получить приращение денег. Этим «навариваем» занят наш начинающий капиталист, крупный или мелкий. Причем он занят не отдельными удачными случаями получения навара, иногда случающимися и на традиционном рынке, но наваривание (получение наживы, по Веберу) превращается в ходе рождения капитализма в рационально организованную деятельность, в рационально организованный процесс, который стремится вписаться в социальную среду, прежде всего в экономику обменов, экономику обращения. Вообще-то говоря, никаких особых идей гуманизма или модернизма здесь ему здесь совсем не нужно, нужна лишь более или менее благоприятная социальная среда, не отторгающая, а еще лучше – принимающая эту деятельность. Идеи не дело нашего негоцианта, у него есть серьезное дело покупать товары, покупать и давать кредит, снаряжать торговые экспедиции, следить за денежными курсами у себя дома и везде, куда он обращается со своими негоциями.
Итак, поставим вопрос, какую собственно этику должна нести в общество деятельность обращения и приумножения денежной массы?
Может мы не задумывались над этим, может вопрос вообще в голову не приходил. Но вот он поставлен, и мы начинаем думать. И что приходит в голову? Мне лично ничего не приходит в голову. Нет в этой деятельности ни человеческих целей, ни человеческих переживаний, ни страсти по Истории, ну, в общем, ничего такого, что позволяло бы рассматривать ее деятельность, как возвышающую человека и общество (О.Шпенглер с этим не согласен, но будет время сказать об этом), чего-то зовущего к некоторому духовному прорыву и обновлению. Ничего такого эта деятельность по принципу Д – Т – Д1 в себе не несет. Да, она будет чему-то содействовать, включаясь в общественную жизнь, просто потому, что не включаться в общественную жизнь нельзя, а включаясь, любое социальное явление становится по ту или иную сторону культурных и социальных процессов, в конечном счете, по ту или иную сторону Добра и Зла. Но это в ходе Истории, а сама по себе? Сама по себе она как бы вне пространства добра и зла, она как бы по ту сторону добра и зла. Мы-то знаем, что нельзя человеку быть «по ту сторону» добра и зла. И потому в этой деятельности, вроде бы никак не окрашенной этическими мотивами, мнится что-то инфернальное. Этакая черная дыра, называть ли ее черной материей или стремлением к смерти, как оборотной стороной (то же «по ту сторону») стремления к удовольствию (оригинальная выдумка Фрейда, хотя и не лишенная некоторых оснований). Но нам нет нужды обращаться к образам мистическим. В жизни Европы была не слишком ясная, но довольно простая по своему принципу реальность рождения капитализма. И эта реальность должна себя как-то проявить. Где и как всплывает это инфернальное начало – это должна показать история. Как говорят автомобилисты, стук он себя покажет, рано или поздно он выйдет наружу.
Приняв во внимание сказанное, обратимся снова к Ф. Броделю, к тому, что он говорит о капитализме по мере развития и укрепления такового. Одна из важных деталей, отмеченная не только французским историком, – высокая динамика капитализма. По самой своей сути, по своему генезису капитал, как полагает Бродель, это «работающие» (вертящиеся) деньги. Они изначально таковы у капиталиста и быть такими их обязывает формула капиталистического рынка по Марксу. Поэтому денежный капитал, когда он возрастает, не может сидеть «без дела». Он просачивается в любые щели, где его приложение и обращение обещает прибыль. Если при этом нужно усилить традиционные формы эксплуатации, он не преминет этим воспользоваться. Но, сказать по правде, он нигде ничего не создает, он всюду проникает, стремясь взять свое. Беря свое, он будет оказывать воздействие на все стороны жизни общества, в которые проникает (и в этом смысле создавать), всегда направляя это воздействие в свою бессердечную эгоистическую пользу. «Скупой рыцарь» отдыхает, он - наивное дитя, чахнущее над златом, и совсем не ровня капиталу. Каким будет воздействие капиталистической деятельности на общество, это вопрос конкретных обстоятельств, но в этическом плане это воздействие блестяще показывает наш шоу-бизнес, апеллирующий к «низу» и только к «низу». Конечно, у нас обстоятельства исключительные, нет никаких сдерживающих пут. Но в Истории было по-разному. И это дает повод открыть новую главку нашего обсуждения, именно, какими путями капитализм завоевывал общество, и какими были пути сопротивления общества ему. Ведь никто капитализму ковровую дорожку на пути не расстилал (ну, может, расстилали его наемные агенты, вроде наших отвязанных либероидов), он сам завоевывал себе место под солнцем. И процесс этого завоевания, его открытые и скрытые пружины есть наиболее интересная политическая и политэкономическая истории капитализма, возможно, еще никем не написанная. Мы знаем Дантона, Марата и Робеспьера, но что мы знаем об участии французских (может и не только французских) банкиров в этой великой французской революции, столь значимой для исторической судьбы Европы? У меня эта страница истории не заполнена, может быть она заполнена кем-то, и нужно ее всего лишь прочесть? Ф. Бродель что-то сказал по поводу завоевания капитализмом своего места под солнцем, и мы обсудим сказанное им в меру своих сил в другом сообщении.

Автор: Dok 17.9.2011, 10:57

Цитата
Один рейс торгового судна, увозивший товары европейские и привозивший экзотические товары экваториального (или иного) пояса, мог приносить 300% выручки, т.е. утраивать вложенные в него деньги. В общем, это важная пора в становление торгового капитала и банковского дела, высаживающего свои десанты во всех возможных точках мира для обслуживания этой масштабной торговли.
Уже здесь закладывается (в формировании крупного капитала) серьезная вещь: капитализм начинает развиваться, строго говоря, в зависимости от логистики, от географии морских путей, возможности выйти в открытое морское пространство.
В осн. части России это осложнено (а где возможно, осложнено иными факторами), Россия - это огромный массив суши. Тогда как Европа в этом смысле - д.же благоприятное место для зарождения капитализма: за счет своей близости к воде.
Хотя японцы вот тоже близки к океану, но у них капитализм не зарождался. В Японии сказался фактор историко-культурный: отсутствие в психологии крестьянина-японца тяги к заморским путешествиям, среди японцев не было особо-то и пытешественников - это в данном случае не европейцы.

Различение Броделем капитализма и рынка, помню, мы уже немного обсуждали когда-то. Действительно, это различение нетривиально (и интересно). Рынок эгалитарен, общедоступен, но капитализм то сам по себе нетранспорентен и элитарен. Это игры элит, отрицаемые нашими либеройдами, прячущими эти игры за бесстыжими разговорами про демократию. Мол демократия и все тут...

Автор: Ratan 19.9.2011, 5:07

Цитата
='Dok' date='17.9.2011, 10:57' post='90770']
Хотя японцы вот тоже близки к океану, но у них капитализм не зарождался. В Японии сказался фактор историко-культурный: отсутствие в психологии крестьянина-японца тяги к заморским путешествиям, среди японцев не было особо-то и пытешественников - это в данном случае не европейцы.

Бродель на этот предмет другого мнения, тем более, что психология крестьянина не имеет здесь значения, поскольку капитализм рождался не массово, не как "живое творчество масс". Ему эти массы еще предстояло победить, и как известно. с крестьянской массой он не церемонился ни на огораживаемых полях Англии, ни во французской Вандее. А вот то. что японцы не вели глобальную торговля. кажется мне более важным фактором.

Автор: Ratan 19.9.2011, 5:08

Цитата
='Ratan' date='17.9.2011, 5:36' post='90765']
Ф. Бродель что-то сказал по поводу завоевания капитализмом своего места под солнцем, и мы обсудим сказанное им в меру своих сил в другом сообщении.


Прав или неправ Бродель в своем представлении процесса становления капитализма, но он рисует историческую картину названного процесса, и как историк рисует ее более чем основательно, прорисовывая каждый шаг, находя множество неоспоримых свидетельств тех или иных событий. И эта историческая картина не укладывается в относительно простые концептуальные модели К.Маркса или М.Вебера. Вот о Вебере у Броделя: «С точки зрения Макса Вебера, капитализм в современном смысле слова является не больше и не меньше как порождением протестантства или, точнее, пуританства (замечу по ходу, что сэр И.Ньютон был последовательный пуританин, а пуритане наиболее строгая и аскетическая протестантская секта - Ratan). Все историки выступают против этого остроумного положения, хотя им и не удается от него избавиться раз и навсегда: оно снова и снова возникает перед ними. А между тем, это явно неверное положение. К северным странам лишь перешло то место, которое до них долгое время блистательно занимали старые центры средиземноморского капитализма. Они ничего не изобрели ни в технике, ни в ведении дел. Амстердам копирует Венецию, как Лондон вскоре будет копировать Амстердам, и как затем Нью-Йорк будет копировать Лондон. Каждый раз при этом сказывается смещение центра мировой экономики, происходящее по экономическим причинам, не затрагивающим собственную и тайную природу капитализма. Это окончательное перемещение центра в самом конце XVΙ века из Средиземноморья к северным морям означает победу новых стран над старыми. Оно означает также важное изменение масштабов. Благодаря новому возвышению Атлантики происходит расширение экономики в целом, обменов, денежных запасов; и в этом случае так же быстро развивающаяся рыночная экономика, выполняя решения, принятые в Амстердаме, понесет на своей спине выросшее строение капитализма». Хочу выделить отдельно завершающую фразу этого абзаца Ф. Броделя: «В конечном счете, мне представляется, что ошибка Макса Вебера корениться в первоначальном преувеличении роли капитализма как двигателя современного мира». Последнее замечание стоит особого внимания. Если действительно имеется преувеличение роли капитализма как двигателя общественного прогресса, то оно вообще-то начинается с К.Маркса, а не с М.Вебера. И над этим стоит задуматься. Но возвратимся пока к процессу утверждения капитализма в Европе, имея в ввиду тот вездесущий торгово-финансовый капитализм 15-18 вв., о котором идет речь у Броделя, не затрагивая пока промышленный капитализм, этот главный предмет анализа у К.Маркса.
Капиталистическое дело (бизнес, как стали говорить позднее) велось семьями, оно де-факто становилось династическим делом по понятным причинам. Во-первых, таким путем идет наследование капитала и развитее самого «дела», и, во-вторых, этим обеспечивается непрозрачность, закрытость дела капитализма. Шторки семейно-династического бизнеса всегда плотно прикрыты, в них не могут проникать непосвященные. Неудивительно, что растущие семейства новых капиталистов вольно или невольно уподоблялись феодальным семействам с их наследной собственность и властью. Но власти-то как раз не было у нового растущего класса. А была ли она им нужна? Думаю, вопрос сугубо риторический. Множество конкретных проблем решалось при непосредственном участии власти (например, отдать в монопольную экономическую эксплуатацию ту или иную территорию и многое другое), и близость власти и возникающей непрозрачной зоны капитализма есть исторический факт. Я.Фуггер и дом Вельзеров возвели на трон священной римской империи Карал V из дома Габсбургов, кредитовав ему 850 тыс. золотых франков (12 тонн золота?) и получив за это ряд преференций в Испании и в ее заморских владениях. И потому не лишено смысла утверждение Ф.Броделя, что «подлинная судьба капитализма была разыграна в сфере социальных иерархий».
Такое утверждение вроде бы вступает в противоречие с устоявшимся мнением о капитализме как восходящем этапе общественного развития. Но… но кто его знает, может правы и те и другие. Посмотрим…
Капитализм в рассматриваемый период еще не утвердился как общественный строй, подвергнутый в последующем пристрастному анализу марксизма. Он только формируется и укрепляется как «третий этаж» экономики (мне лично эта формула кажется весьма приемлемой). Он «жмется» к власти, но жмется не как жалкий клиент, он взаимодействует с ней, сказал бы я, как «право имеющий», но еще не сказавший в полный голос о своем праве и еще не приступивший к устранению феодальной знати как помехи на своем пути. Отношения власти и капитала, отношения в сфере социальных иерархий – важнейший вопрос на историческом пути капитализма. И эти отношения складываются по-разному в разных странах мира, а ведь крупный торговый капитал и крупные негоцианты возникали «естественным путем» во всех странах мира. Известно, что английская элита «входит в долю» с торгово-финансовым капиталом, и на этой основе формируется их союз. Хотя этот союз не тотальный, но не вызывает сомнения объединение взаимно поддерживающих усилий, способствующее укреплению и утверждению капитализма (капиталистов) в верхних кругах социальной иерархии. Видимо, для этого были определенные социально-культурные предпосылки и определенная часть элиты укрепляла и пролонгировала также и свое властное положение с помощью капитала.
Иная ситуация складывалась в других странах. Япония, полагает Ф.Бродель, ближе всего подошла к подобному положению и к возможности становления японского капитализма. Но этот барьер ею не был взят. Возможно, масштабы малы и мала колониальная экспансия, способствовавшая росту капитала и росту веса капитализма в верхних слоях европейской социальной элиты. Отчасти это мои домыслы, но очень важная роль эксплуатации колоний - фактор несомненный, без которого судьба капитализма в Европе тоже могла оказаться проблематичной. Напротив, в Китае у капитализма не было шансов просто по той причине, что тамошние негоцианты и торгово-банкирские богачи просто не допускались во властную элиту. Конфуцианская мораль или просто китайская традиция в принципе не допускали власти плутократии и денежного мешка. Это пример того, что капитализм может встречать культурные препятствия на разных уровнях как верхних, так и низовых. В Европе он их успешно преодолел. Но, в конечном счете, наследуемая феодальными семействами власть не могла устраивать восходящий капитал, и наследственная власть была безжалостно сметена. Наверное, в этой жажде устранения главного политического противника скрывается причина ненависти буржуазных революций к королям, проявленная в частности во французской буржуазной революции. Ведь ее последовательные революционеры изначально вели дело к казни короля. Его судьба была предрешена независимо от его действий. Думаю, Бродель прав в своем утверждении, что «капитализм торжествует лишь тогда, когда идентифицирует себя с государством, когда сам становится государством». Эту задачу капитализм решал в ходе буржуазных революций.
Во всяком случае едва ли есть основания сомневаться в том, что капитализм утверждался никак не стихийно, не как движение многих предпринимателей, действующих в условиях свободного рынка и охваченных идеей прогресса и светлого будущего. Мне кажется, что нет нужды сомневаться в том, что капитализм (во всяком случае, его верхушка) изначально представлял собой экономически и политически организованную закрытую группу, вставшую на путь борьбы за овладение обществом, за свою победу в этом обществе (Фуггеры имели свою разведку, удовлетворяя потребность в информации, создали по сути собственную прессу, обслуживавшую их задачи, а в последующем деятели этой социальной группы прибегали и к информационно-дезинформационным операциям, как, например, дом Ротшильдов во время битвы при Ватерлоо. Общество должно было принять капитализм, чтобы он победил и оформил свою победу как торжество ценностей некоего проекта «модерн». Принятие капитализма обществом есть весьма сложная социально-культурная часть европейской истории. Но еще раз процитирую Ф.Броделя: «Капитализм по-прежнему основывается на использовании международных ресурсов и возможностей, он существует в мировом масштабе, по крайней мере, он стремится заполнить весь мир (от себя добавлю, повсеместно и в зародыше подавляя любые очаги сопротивления по всему миру-Ratan). И главная его нынешняя забота состоит в восстановлении этого универсализма (напомню, это сказано в 1976 году-Ratan).
Он всегда с необыкновенной настойчивостью опирается на монополии де-факто, несмотря на яростное противодействие, с которым он при этом сталкивается. Организация, как ныне выражаются, по-прежнему приводит рынок в действие. Однако было бы ошибкой видеть в этом по-настоящему новое явление.
Более того, вопреки тому, что обычно говорится, капитализм не распространяется на всю экономику, на все занятое трудом общество; он никогда не заключает ни того, ни другого в свою, как утверждают, замкнутую и совершенную систему» (и, слава богу, я бы добавил).
Едва ли такое видение вопроса делает Ф.Броделя популярным в не академических кругах. Его фундаментальный труд остается как бы на периферии общественного сознания (может только у нас в России, мне неведомо), хотя, как мне представляется, его следовало бы «переварить». Но чтобы ни думал о капитализме Ф.Бродель, нам в любом случае важно коснуться по меньшей мере двух тем, прежде чем делать какие-то свои выводы. Одна тема – промышленный капитализм и промышленный взлет развитых стран, роль капитализма в этом процессе. Вторая тема – признание капитализма обществом, как оно происходило, и какую роль сыграла при этом трудовая этика протестантизма, на что указывал М.Вебер. Но для этого нужны отдельные сообщения.

Автор: Ratan 22.9.2011, 18:42

Цитата
'Ratan' date='19.9.2011, 5:08' post='90996']
Одна тема – промышленный капитализм и промышленный взлет развитых стран, роль капитализма в этом процессе.

Капитализм можно вертеть и так и сяк, раскрывая его всемирно-историческую сущность, хотя в некотором простом измерении его сущность может быть выражена столь же просто: капитализм есть победа плутократии в основных сферах жизни (капитализм хотел бы тотальной победы во всем). Если касаться сущностных сторонах жизни общества, то с капитализмом связано торжество плутократии (победа золотого тельца) в этической и, тем самым, культурной жизни общества. Названная победа, пожалуй, самая трудная и не окончательная, поскольку тотальное утверждение культа мамоны в этой сфере равнозначно ликвидации развития и уничтожению жизни (Россия сегодняшнего дня об этом вопиет). Об этой пусть и неполной, но несомненной победе лучше всего говорится языком искусства, и об этом многое сказано и у нас и в самой Европе. Можно вспомнить город желтого дьявола В.В. Маяковского с желтым вирусом, поселившимся в людях. Далее, победа плутократии в политической жизни общества, об этом коротко и выразительно сказал западный философ О.Шпенглер: «Демократия – инструмент диктатуры денег». Наконец, это победа в экономической области, выразившаяся как принято считать в создании и последующем резком росте промышленного производства. Собственно, по марксизму принято именно в этом видеть основную заслугу капитализма, причем не только заслугу, но и саму его сущность. Такой взгляд соответствует марксистско-гегельянской интерпретации исторического процесса, каждая фаза которого в развертывания мирового духа (у Гегеля) или каждая фаза развития производительных сил (у Маркса) имеют свой восходящий участок и выступают как прогрессивный этап развития. Становление крупной промышленности связывают в этом плане с капитализмом и видят его заслугу в стремительном взлете научно-технического прогресса и промышленного производства. С промышленным капитализмом, якобы облагодетельствовавшим человечество развитием науки и техники, чаще всего связано наше представление о капитализме, навеянное не только марксизмом, но и фактами исторического развития последних трех столетий. По этой причине следует с пристрастием обсудить представление о промышленном капитализме, поскольку невозможно оспаривать его роль в становлении индустриального производства и развития техники. Попробуем уточнить эту роль.
1.Прежде всего отметим, что сам технический прогресс придуман не капитализмом. Это необходимое и сущностное условие развития человеческого общества. Если, как мы это обсуждали в «социогенезе», началом культурного развития человечества является освоение им нового типа активности, называемого деятельностью, то развитие деятельности (предметной деятельности по ее происхождению) одно из необходимых оснований всего последующего развития. Здесь нет нужды спорить даже с марксизмом. Отметим однако, что неолитическая революция, связанная с освоением металла, давшая плуг, повозку и оседлое земледелие, была не менее грандиозной, нежели промышленная революция 18 века. Может даже и более грандиозной, здесь нет однозначной меры сопоставления.
К примеру, на стадии так называемого первоначального накопления, или проще сказать, на стадии становления торгово-финансового капитализма, важным техническим средством мировой торговли, средством обогащения и даже средством мировой политики для Европы был корабль, способный плавать в мировов океане. Но корабль того времени, появившийся благодаря новым технологиям в судостроении, благодаря килю, новой оснастке бегучим и стоячим такелажем и, что наиболее существенно, новому парусному вооружению (косым парусам), позволявшим ходить под острыми углами к ветру, капитализм не изобретал. Он просто воспользовался имевшимся техническим средством, что не является ни его виной, ни особой заслугой. Кстати, примерно в то же время или даже ранее Китай располагал судами, способными ходить в океане, но их использование само по себе к капитализму в Китае не привело. Наконец, отметим, что промышленная революция, освоившая новый этап научно-технического прогресса, могла совершаться не только при участии капитализма, но при его решительном неучастии, как это было в СССР. Так что, заметим себе, капитализм не является непременным условием технического прогресса и промышленного производства как в прошлом, так и в настоящем. Стимулы к техническому развитию бывают разные, не обязательно они должны быть направлены на получение прибыли. Те или иные стимулы могут актуализироваться, могут где-то исчезать, но они не исчезают в истории человечества насовсем и навсегда. Просто еще и еще раз, капитализм не является исторической необходимость везде и всегда, в Европе он порожден не столько наукой и техникой, сколько ее собственным культурным развитием. «Дух капитализма» по Веберу, или дух модерна, или «фаустовский дух» победы и покорения, о котором писал О.Шпенглер, родился в Европе и является сугубо европейским феноменом.
2.Капитализм довольно поздно вошел в промышленную сферу и сферу транспорта, на что указывает Ф. Бродель. Действительно, временем промышленной революции с участием капитализма является 18 век, но 18 век одновременно время решающей политической победы капитализма в Европе. Я имею в виду французскую буржуазную революцию, хотя относительное позднее освоение капитализмом сферы производства с политическим процессом напрямую не связано. Просто производство должно было созреть для вложения в него капитала, а такое созревание требует не только технического прогресса, но и определенных социальных преобразований, например, появления «свободного рабочего», свободного от традиционной организации, пролетария по Марксу, продающего свою рабочую силу. Без появления этой социальной группы промышленный капитализм также невозможен, как и без изобретения паровой машины, которая появляется в последней трети 18 века (машина Д.Уатта). Кстати сказать, паровая машина изобреталась не на капиталистическом предприятии и не для прямых нужд такого предприятия. Идея паровой машины возникла в процессе поиска насосов, способных поднимать воду с больших рудничных глубин, а рудники того времени нельзя причислить к капиталистическим предприятиям, тем более к той сфере, в которой рождался капитализм, понимаемый как явление социально-культурное. Я еще раз отмечу, что нельзя сводить капитализм к сугубо экономической системе, победившей в силу ее эффективности. Такое видение капитализма совершенно антиисторично. Д.Уатт, сделавший радикальные усовершенствования в паровой машине Ньюкомена-Коули для развития промышленной революции 18 века, работал не на заводе и даже не на руднике. Он был лаборантом университета в Глазго, которому поручили починить демонстрационный лабораторный экземпляр выше названной машины. Можно также отметить, что технологические предпосылки будущего промышленного предприятия возникали в мануфактуре, на которую указывает К.Маркс. В мануфактуре еще нет рабочих машин, но есть технологическое разделение операций и специализация работников, создавшие условия для передачи этих этих операций машинам.
В общем, капитализм вмешался в становление промышленного производства, но это вмешательство потребовало одновременно глубоких преобразований в обществе, которые в марксизме принято рассматривать как некое приложение к экономическому развитию, как развитие надстроечных явлений. Еще раз отмечу, что позитивные оценки капитализма чаще всего связаны с его промышленной фазой. В эту фазу вольно или невольно включено и представление о «проекте модерн», ибо без научно-технического развития никакого модерна не будет, хотя само по себе промышленное развитие еще не модерн (пример СССР). В этом вопросе продолжает довлеть позиция марксизма, афористично выраженная К.Марксом в «Нищете философии»: «Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капиталистом». Вот и Маяковский пишет «капитализма портрет рядовой»: «Капитализм в молодые годы Был ничего, деловой парнишка Первый работал – не боялся тогда Что у него от работ засалится манишка…». И этот потрет капитализма, созидающего технический прогресс и промышленное (индустриальное) производство стал каноническим. Нет сомнения в том, капитализм принял в этом деятельное участие, но без капитализма человечество неизбежно пришло бы к социально иному типу технического и производственного прогресса, может в иные строки и не так скоро. Но, в конце концов, куда спешить. Как говорится, у бога дней много…
Итак, капитализм соединился с промышленным прогрессом, резко ускорил его и преобразовал общество в процессе этого соединения. Да, эта эпоха овеяна романтикой освоения мира, романтикой изобретений и открытий, изменявших мир, романтикой победы над природой и наращивания могущества человека. Утверждение индустриального производство обеспечило наращивание жизненного комфорта (материальная сторона, прежде всего), рост народонаселения, сделало возможным ряд гуманистически достижений, включая всеобщее образование, сделало возможным прекращения эпидемий, благодаря развитию науки и основной на ней медицины, и т.п. Все это опиралось на промышленное развитие Европы, перед которым капитализм широко распахнул исторические ворота.
Можно также утверждать, что именно промышленный капитализм создал национальную буржуазию, а вместе с ней нацию и национальное государство. Промышленный капитализм в гораздо большей степени связан с национальными интересами, которые становятся одновременно интересами самого капитализма, поскольку промышленная плутократия заинтересована в сильном государстве. Это обстоятельство дает основание разделить промышленный и финансовый капитал, вроде бы как капитализм созидательный и капитализм паразитарный. Не решаюсь высказывать по этому поводу категорические суждения, нет необходимых оснований. Но нужно иметь в виду ряд следующих обстоятельств. Во-первых, промышленный капитализм рождается торгово-финансовым капитализмом, вторгшимся в сферу производства. Во-вторых, современные транснациональные кампании преследуют те же интересы, что и мировой финансовый капитал. И еще одно обстоятельство, связанное с вопросом: кто кого контролирует? По обстоятельствам возникновения промышленного капитализма он должен был с самого начала находится «под колпаком» финансового капитала. Без первоначального накопления, шедшего отнюдь не в производственной сфере, промышленный капитализм не мог родиться. И если здесь возникали серьезные противоречия, то они возникали внутри плутократии и были ее собственными проблемами. Кстати, финансовый капитал должен быть заинтересован в атмосфере конкуренции среди производителей, оставляя в своих руках монополию на управление рынком и его регуляцию. Иначе он просто получит противника, способного его сокрушить, хотя такая «победа» означала бы скорее всего лишь смену главного хозяина, т.е. изменения внутри капиталистической иерархии, возвращающие все на круги своея.
Важен здесь также вопрос: что получил сам капитализм (плутократия) от проникновения в производство и превращения его в промышленное? Прежде всего, капитализм тем самым окончательно завоевывает общество.
Сфера производства суть сфера воспроизводства материальных условий жизни общества, и получая контроль над этой сферой, капитализм получил тотальный контроль над обществом, который, разумеется, должен быть оформлен идеологически и политически. В экономическом плане он получил область приложения капитала, которая может непрерывно расширяться, производя и продавая, и полагаясь в том деле на раздувание потребностей и искусство продажи.
Наконец, и это очень важно, овладевая техническим прогрессом, капитал получает преимущество не только экономическое, но и силовое перед всеми своими внешними противниками. Он получает новое средство (не единственное!) для борьбы за глобальное господство. Пушка на борту колонизаторского корабля всегда была дополнительным аргументом в торговых отношения прошлого, а что означает военно-техническое превосходство капитализма сегодня, объяснять не нужно. Научно-техническое превосходство было одним из необходимых условий утверждения империи, над которой не заходило солнце. О. Шпенглер даже упрекает западную цивилизацию за то, что она несла технический прогресс в другие страны света и другим народам, поскольку, как он полагал, что технические достижения есть заслуга исключительно европейского человека, обеспечивающего его доминирование на планете.
Отмечу еще раз. Европейское промышленно-техническое развитие оценивают как несомненный прогресс и связывают его с капитализмом. Действительно, исторически европейский промышленно-технический и научный прогресс последних трех столетий от капитализма неотделим. О том, каким было бы европейское развитие вне капитализма, можно только гадать. Но такое гадание не слишком продуктивно. Если развитие Европы пошло по другому пути, значит альтернатива этому пути либо отсутствовала, либо была слишком слаба. Без капитализма жизнь бы не остановилась, не остановился бы и технический прогресс, о котором уже упоминавшийся О.Шпенглер говорил как о процессе, принявшем угрожающий характер. И эта оценка на сегодняшний день еще более актуальна, чем на начало 20 века. Вопрос в том, как использован этот технический прогресс. Когда технической прогресса подвел к стадии становления промышленного производства, капитализм уже утвердился в Европе и никакой другой альтернативы не оставил. Другое дело – Россия. Она размышляла о своем пути, инстинктивно остерегаясь капиталистического прогресса, не самих по себе технических успехов, но власти плутократии, направлявшей технический прогресс в своих эгоистических целях. Ее беспокоил этос, который привносил с собой европейский прогресс.
Чтобы утвердиться в обществе, капитализм должен был завоевать общество, привлечь его на свою сторону. Это завоевание можно рассматривать как победу проекта модерн, что требует отдельного обсуждения.


Автор: Dok 22.9.2011, 20:18

Цитата
Но корабль того времени, появившийся благодаря новым технологиям в судостроении, благодаря килю, новой оснастке бегучим и стоячим такелажем и, что наиболее существенно, новому парусному вооружению (косым парусам), позволявшим ходить под острыми углами к ветру, капитализм не изобретал. Он просто воспользовался имевшимся техническим средством, что не является ни его виной, ни особой заслугой.
Что есть, то есть.
А меж тем на вчерашних «передачах» Ирина Хакамада (экономист, кандидат экономических наук, как она себя презентовала миру) нахально издевлялась и сказала, что только капитализм (частная собственность, конкуренция) – обеспечители развития-модернизации. Прямо это и кричала, уходя уже из зала... А в голосе - какая-то странная интонация мегеры.
А тут вон оно как все оказалось… Оказалось, что и колесо без капитализма изобрели, и корабль без капитализма выдумали, и порох, и бочки, и мед у пчел собирать и много еще чего понавыдумывали. Без всякого капитализма – своим умом да практическим житием.
Если б Хакамада об этом знала, не знаю, чтобы с ней уделалось бы… Она себя всюду презентует как кандидат экономических наук, который все знает и все понимает, всю экономику вдоль и поперек (либераристам еще со времен Гайдара и Чубайса это свойственно, позиционировать себя как урупных теоретиков, экономистов), а тут такое… На таком простом материале оказывается проявлено, что техника выросла не из капитализма, наука без него так и растет по сие время (как Фурсенко не старался - он скорее убъет науку, чем заставит всю ее перейти на капиталистические рельсы, т.к. наука промышленности за исключением узких направлений и не нужна, да и нету энтой промышленности, нету), то есть развитие обеспечивается без капитализма.
Причем давно. Капитализму максимум 5 веков (если по Италии судить, может чуть больше), а мир развивается не 5 последних веков, а давно...
(Некоторый особ. аспект тут связь капитализма и модерна, но СССР показал в этом вопросе много, отказавшись от капитализма, но не переиначившись в общество без модерна).
Цитата
Нет сомнения в том, капитализм принял в этом деятельное участие, но без капитализма человечество неизбежно пришло бы к социально иному типу технического и производственного прогресса, может в иные сроки и не так скоро. Но, в конце концов, куда спешить. Как говорится, у бога дней много…
Более того погоня за этим техническим прогрессом что-то важное надломила в чекловеке. Потому как гнались все не за тем, а теперь вылезло наружу. Человек несчастен, он не знает в чем смысл – он с ума сходит от того, что ему навязывают «смысл жизни – больше жратвы», "жажда ничто, фанта - всё". В итоге в двери ломятся очумевшие Брейвики и бен Ладены, узревшие до какой низости дошел западный человек на ниве науково-техничного прогрессу (куль насилия, проституция, бездуховность, рассвет всяких способов растления)…
Цитата
Промышленный капитализм в гораздо большей степени связан с национальными интересами, которые становятся одновременно интересами самого капитализма, поскольку промышленная плутократия заинтересована в сильном государстве.
Это уже, извиняюсь, откровенный камень в огород «нашего» капитализма – «наш»-то капитализм он о сильном государстве не радеет, он наоборот его распродает, да еще подешевке. То бишь это «капитализм-монстр», пожиратель – прав тут Кургинян, говорящий о классе-социофаге.

Цитата
Это обстоятельство дает основание разделить промышленный и финансовый капитал, вроде бы как капитализм созидательный и капитализм паразитарный. Не решаюсь высказывать по этому поводу категорические суждения, нет необходимых оснований.
Есть такой знаменитый американский «философический экономист» Линдон Ларуш (концепция физической экономики у него, если не ошибаюсь). Так вот он, по-моему, финансовый капитализм именно что и считает паразитарным. Кажется, что считает (я то в экономике и экономической философии не специалист, на память трудно сказать, чтоб без сомнений, но по-моему так).
Между прочим говоря, в постсоветизме-то фин. капитализм и победил – все промышленные секторы экономики были доведены до ручки и слиты. Сказалась русская зима: цех в масштабах мировой экономики (глобальной то бишь) выгоднее иметь где-нить в Бомбее, а не в Норильске. В Бомбее тепло, а в Норильске топить надо – затрачивать на единицу выгоды дополнительную копейку. Финансовому капитализму это не выгодно и он гонит капитал туда – в Бомбей, а в Норильске или на Дальнем Востоке предлагает все разобрать на металл и продать китайцам как вторсырье.


Автор: Ratan 26.9.2011, 16:10

Цитата
='Dok' date='22.9.2011, 20:18' post='91504']
Более того погоня за этим техническим прогрессом что-то важное надломила в чекловеке. Потому как гнались все не за тем, а теперь вылезло наружу. Человек несчастен, он не знает в чем смысл – он с ума сходит от того, что ему навязывают «смысл жизни – больше жратвы», "жажда ничто, фанта - всё".

Одно и то же модерн и капитализм? Или не одно и то же? Тут ведь дело в том, что нужно договариваться о понятии «модерн». Я не против того, как использует это понятие С.Е., поскольку он принимает его так, как сформировала западная общественная мысль. Понятие родилось не у нас, он нами принято «от них», т.е. как от самих теоретиков модерна, осмысливающих его как промышленно-капиталистический путь развития, так и от теоретиков постмодерна, отделяющих себя от прошлого оппозицией модерн-постмодерн. Но в рамках какой историософской парадигмы родилось это понятие «модерн»? Марксистской? Просвещенческо-евроцентристской? Или еще какой-то? Скорее всего, оно синкретично и может даже и эклектично, но нет сомнения, что хочет указывает на реализацию гуманистических и иных идеалов Просвещения. В нем присутствует стремление представить буржуазную историю Европы последних двух веков как нечто цельное, наполненное содержанием, наполненное развитием, и с этим соглашается С.Е. Кургинян. Замечу, что даже не слишком любимый (скорее нелюбимый) на Западе О.Шпенглер тоже представил развитие капиталистической Европы как взлет фаустовского духа, умершего к началу 20 века и оставившего миру цивилизацию и жизнь в цивилизации. Вроде бы как зафиксировал смерть модерна, если под таковым иметь в виду упомянутый «фаустовский дух». В этом контексте понятие модерн вызывает у меня сомнение и вопрос, именно, при каких ограничительных условиях можно с его помощью анализировать европейскую историю? Ведь понятие модерн конструировалось преимущественно в поле культурно-исторического (философского в том числе) анализа. Оно ведь не политэкономическое и даже не социологическое. Нам его предложили культурологи и философы, подводя черту европейскому развитию 19 века и укладывая в это понятие мир ценностей и обусловленные ими мотивации европейского развития в эпоху капитализма. По этой причине, на мой взгляд, понятием модерн можно охватывать сугубо европейскую историю, а попытки подражать ей на пути капиталистического развития требуют особого внимания.
Высказывая эти сомнения, я не становлюсь принципиальным оппонентом С.Е. Кургиняна. Теоретические разночтения лишь проясняют проблему и помогают определиться по многим вопросам. В конце концов, паровую машину можно посчитать и в рамках представления о теплороде С. Карно и в рамках статической термодинамики. Уравнения феноменологической термодинамики, описывающие изменение состояния рабочего тела в параметрах объем, температура, давление – остаются теми же самыми. Но если нам важны представления о природе тепла, то нужно обращаться к механической теории тепла и статистической термодинамике. Нечто подобное и в нашем случае. Капитализм расстался с некоторой стадией своего существования, которую можно называть модерном. Но почему расстался и что он (капитализм) такое – эти вопросы могут быть прояснены по-разному. На мой взгляд, капитализм модерну не тождественен.
И я снова обращаю внимание на то, что ценности модерна (гуманизм, прогресс и права человека) из самой доктрины капитализма не вытекают. Здесь я готов поверить Ф. Броделю в том, что капитализм возникает как непроницаемая (нетранспарентная, как говорят сейчас) зона, надстраивающаяся над экономикой обменов. Тогда причем здесь гуманизм и права человека? И даже протестантская трудовая этика к этой «зоне» в общем-то «перпендикулярна». Поэтому у меня есть подозрение, что европейская общественная мысль соединила с капитализмом названные ценности дабы облагородить и исторически его легитимировать. Впрочем, еще вернее сказать, что капитализм на определенное время «прикрылся» ценностями модерна (ценностями Возрождения и Просвещения), легитимируя себя в сознании общества. Это синтез ценностей Просвещения, вырастающих из эпохи Возрождения, и промышленно-капиталистического развития по сути и получил название модерна. Вопрос лишь в том, был ли этот синтез органическим, или, как говорится, так исторически сложилось… И этот синтез требует более пристального анализа, тем более, что у меня есть стойкое подозрение к тому, что изобретается у европейцев в рассматриваемой сфере из-за весьма оперативной отзывчивости этой сферы на актуальные запросы капитализма. Это может не ставить под сомнение искренность мыслителей, под сомнением оказывается подсунутая им постановка вопроса, например, модерн-постмодерн, которая нужна как легитимации новой нынешней стадии развития. В такой постановке она начинает выглядеть как некий «естественный процесс», а не как социальный заказ доминирующей социальной группы.
Конечно, можно оставить эти сомнения в скобках. В конце концов, капиталистическая эпоха действительно «овеяна» прогрессистскими ценностями. Это исторический факт. Мы можем лишь приглядеться к тому, откуда у этих ценностей «ноги вырастают» и какое отношение имеет к ним капитализм. Ответ на этот вопрос можно получить, прослеживая процесс завоевания общества капитализмом. В конце концов, как случилось, что «фуггеры» и «вельзеры» навязали обществу свое видение мира, и общество это видение мира приняло. Фамилии здесь в кавычках, потому что буквально не они завоевали, они лишь некий собирательный образ становящегося капитализма.
В политическом плане главным противником растущего капитала была феодально-королевская власть. Финансово она уже зависела от денег торговцев и финансистов, но не политически. Это был противник номер один становящегося капитализма. Противником номер два была католическая церковь. Ж.Ж.Руссо, заявивший в первой фразе своего «Общественного договора», что человек рождается свободным, но повсюду он в оковах, указала на тех, кто надел оковы на человека. Это король (королевская власть) и церковь. Замечу, что деятели французской революции были «руссоистами», может не все, не берусь утверждать, но были.
Есть факты, которые могут порождать сомнение в том, что церковь была противником восхождения нового класса. К примеру Я.Фуггер был вроде бы католиком и даже построил «город бедняков» (социальное жилье, говорят сегодня). Но в политическом процессе утверждения капитализма церковь его сторонником не была.
Если представить себе, что рождающийся капитализм повел организованную борьбу с этими двумя противниками, то он должен был привлечь на свою сторону общество, чтобы победить. Как это сделать? Объединиться со всеми противниками короля и церкви, направить этот протест должным образом. Противники были всегда, но борьба противников (еретиков, например) носила обычно локальный характер, она была не в состоянии выдвинуть альтернативный исторический проект, способный объединить общество в такой борьбе. Теперь что-то похожее на этот проект рождалось в недрах Просвещения. Было бы правильно опереться на этот процесс. Отмечу, что 18 век время интенсивного распространения масонства. Конспирология готова приписывать последнему мистическую силу и чуть ли не весь исторический процесс готова объяснить кознями масонов. Это, разумеется, напрасный труд. Но деятельность масонов нельзя сбрасывать со счетов. Российское просвещение 18 века пронизано масонским движением, об этом можно прочитать даже в учебниках по истории русской философии, а не только в «Войне и мире». И я ограничусь двумя замечаниями. 1.Такое широкомасштабное движение не может быть не организованным. В советских энциклопедиях можно было прочесть о масонстве как организованной силе капитализма. Смешно? Или не смешно? 2.С тайными организациями всегда будут связаны разные страшные истории. Нет нужны в них погружаться и округлять глаза от страха. В нашем случае важно только одно, они были носителями «просвещения», но просвещения специфического в том смысле, что были ориентированы не на широкую массу, а на организованную массу, составлявшую невидимое братство, чему-то способствовавшее. Факт не фундаментальный, но к слову… Наш представитель масонства, выставлявший свою кандидатуру в президенты на прошлых выборах, вошел в руководство правого дела, а не в руководство компартии. Существует ли еще просветительское масонство 18 века, я знать не могу, и о сегодняшнем состоянии этого движения судить тоже не могу.
Но с масонством связан лишь один организационный аспект наступления «модерна». Гораздо уместнее и более важно для сути вопроса вспомнить о массовом противнике капитализма, на которого указывал М.Вебер. Этот противник представлен как раз народом, разными его слоями, а название противнику – традиционализм. Суть его М.Вебер видел в том, что человек традиционного общества не стремится к зарабатываю денег, этой страсти рождающегося капитализма. Человек традиционного общества трудится ради потребления, причем рамки потребления устанавливаются социально-культурной традицией. Попытка стимулировать такого работника растущим денежным вознаграждением, как показывает М.Вебер, приводит к тому, что работник снижает выработку, ограничиваясь традиционным заработком. И вот с этим противником как быть? Либо его нужно перевоспитать, привить ему другую трудовую этику, либо выбросить с земли, из ремесленного цеха и т.п., т.е. вынудить насильственно (экономическое насилие) следовать правилам капитализма (бросить в топку капитализма). В этом пункте, наверное, прав М.Вебер, указавший на Реформацию, давшую капитализму его верных «солдат». Протестантская трудовая этика в рамках этики, сакрализовавшей земное и оставившей богу решение о человеческом предопределении к спасению, равным образом захватывала и предпринимателя и работника. Реформация, выросшая из борьбы с католицизмом, несомненно помогла восхождению капитализма, дала тот мир представлений, который освобождал смысловое поле человеческого сознания для вторжения «религии денег».
Французская революция совершалась под лозунгами «свобода», «равенство» и «братство». Капитализм поддерживал эти лозунги, поскольку они расчищали социальное пространства от социальных, политических и мировоззренческих «пут» феодализма. Эпоха феодализма была объявлена веками темных заблуждений и несвободы, а эпоха Просвещения вроде бы открывала путь в светлое царство разума. Торжество идей Просвещения (в том числе, их проникновение в Россию), прогрессистское ощущение «белого человека», несущего цивилизацию не развитым народам и т.п. – все это реальная история Нового времени, реальная истории реального развития европейского общества. А причем здесь капитализм?
Наверное, главная его историческая функция в том, что он предложил средства для нового этапа развития. Эти средствами явились деньги и машина, как почти образно выражается Шпенглер, иначе говоря, стремительный технический и промышленных прогресс, захвативший общество, родивший своих энтузиастов как в деятельности созидания прогресса, так и в деятельности использования его «даров». Но путь, на котором капитализм использовал деньги и машинную технику, должен был вести в исторический тупик, на что указывал также и К.Маркс. Причина тупиковости в изначальном отказе от высших человеческих мотиваций, сведение цели жизни к ценностям меркантильным, к гедонизму, выведшему на европейскую сцену человека массы (Ортега). Голос сомнения был подавлен просвещенским оптимизмом, а промышленное и научно-техническое развитие стало реальностью, реальностью стала новая социальная среда, культурное (умеренный гедонизм на первых порах) и политическое (демократия) положение человека в этой среде и т.п. Конечно, не все и не безусловно приняли победу капитализма как ману небесную. К.Маркс увидел в этой победе тенденцию к отчуждению и отказу от человеческих ценностей. Во второй половине 19 века начинается сомнение в оптимизме просвещенского рационализма (философия жизни), а в начале 20 века О.Шпенглер, как уже отмечалось, фактически заявил о завершении проекта модерн как проекта развития (это, разумеется, интерпретация, а не слова самого Шпенглера). Но вместе с победой буржуазных революций капитализм слился с обществом, глубоко пронизал его, стал полным властелином, зорко подавляя ростки всякого мировоззрения, угрожающего его власти над умами и над обществом в целом. А тут, блин (извините за вульгаризм), революция в России, принявшая совсем нежелательное, крайне нежелательное, направление для мирового капитализма. Было о чем задуматься.
В общем, если подводить какой-то итог этим рассуждениям, то он примерно таков. Капитализм оседлал идею развития, рождавшуюся в недрах европейской культуры в постсредневековый период (Возрождение) и использовал ее для своего утверждения и своей победы, что позднее и было названо модерном (когда пришло осознание того, что никакая эпоха не существует вне ее ценностного наполнения). Поэтому, на мой взгляд, капитализм и модерн не одно и то же. Лицо и суть капитализма – власть денег (плутократия), а чем эта власть прикрывается - модерном или постмодерном, - это для него вторично. Это средство, а не цель. Тем самым, как уже сказано, капитализм придал общественному развитию тупиковый и угрожающий характер, и все мрачные алармические утопии на этот счет вполне оправданы. Его основная мотивация – власть, достигаемая посредством власти денег. Деньги (денежное мышление) и машина – главные изобретения фаустовского духа по Шпенглеру (на сегодня новым изобретением стали компьютер и Сеть). Сокрушить капитализм, значит сокрушить власть денег. Однако все свои кризисы капитализм поворачивает к тому, чтобы укрепить власть денег, сбрасывая устаревшие конструкции и создавая новые, изменяя социальную среды и человека, но, не изменяя главного, – власти «золотого тельца» (может и ему будет придумана замена, какой-нибудь универсальный сетевой наркотик, не знаю, об этом позаботятся «когнитивисты»). В число таких конструкций входит сегодня и постмодерн как мировоззренческая конструкция.


Автор: Ratan 27.9.2011, 11:54

Цитата
'Ratan' date='26.9.2011, 17:10' post='91949']
(может и ему будет придумана замена, какой-нибудь универсальный сетевой наркотик, не знаю, об этом позаботятся «когнитивисты»).

Во избежание недоразумения. Здесь под когнитивистами не имеется в виду когнитариат, о котором говорит С.Е. Имеются в виду исследования человеческого мозга и мышления на нейрофизиологическом и ином уровнях (когнитивные исследования). Сами по себе они не злы и не добры, но в гуманитарную направленность нынешней науки трудно поверить. Поэтому возникает тревога, когда видишь. что наука вторгается "внутрь человека".

Автор: Dok 28.9.2011, 12:17

Олег Иванович Пыльцын прислал сообщение в ветку о капитализме. Но не может его опубликовать из-за технических трудностей.
Поэтому я опубликую его текст. Как я понял, у него несколько иное мнение на капитализм, нежели у Ратана. Ратан приглашал обществоведов к дискуссии, поэтому, полагаю, привлечение точки зрения О.И. Пыльцына будет полезно.





Великая французская революция не была революцией капиталистической, она была революцией, основанной на ценностях модерна. Поэтому и происходила под лозунгами французского Просвещения. Французские коммунисты даже называли её социалистической революцией (до падения якобинцев), но это всё-таки перебор. Однако в итоге, в результате нескольких пертурбаций, к власти во Франции пришли военные во главе со своим диктатором – Наполеоном. И Франция из монархии превратилась в империю. Старая аристократия была сметена революцией модерна, но на смену ей пришла новая аристократия. Потому что аристократия всегда представляла собой сословие военных, начиная ещё с Древнего мира (колесничие, потом всадники в городах Древнего мира). Однако новая аристократия не сумела удержаться у власти, она с помощью коалиционной армии остальных государств Европы была оттеснена от власти остатками старой аристократии в результате Реставрации. И лишь с переходом власти к Орлеанской ветви Бурбонов в результате революции 1830г. старая аристократия окончательно сходит с исторической сцены (формально до следующей революции 1848г. правят младшие Бурбоны, но опираются они уже не на аристократию, а на крупный французский капитал). Поэтому капиталистической (т.е. буржуазной в привычном понимании этого термина) можно считать лишь революцию 1830г., а не революцию 18в.

Проект модерн, как всякий социальный проект, должен был опираться на определенные социальные слои средневековой Европы. Ясно, что этим слоем не была крупная буржуазия, ей гуманистические ценности, в общем-то, по барабану. Она действительно заинтересована только в наращивании своего капитала и если гуманистические ценности ей начнут мешать, то она будет против них. Но если они в какой-то степени будут ей помогать (особенно прийти к политической власти), то тогда она будет за них. Так на какой социальный слой Европы опирался проект модерн? Он опирался на городское население крупных городов Европы, среди которого крупные буржуа составляли подавляющее меньшинство. Поэтому они и не являлись выразителем этого проекта, а им являлось большинство населения этих городов – ремесленники, цеховики, потом работники мануфактур. По-итальянски пополаны – «народ» городов. Городское население всегда стремиться к самоуправлению, основные формы такого самоуправления выработались ещё в Древнем мире: Республика (Рим) и Демократия (Афины). В Средневековой Италии аналогом римского устройства выступает аристократическая республика в Венеции, а афинского – пополанская власть во Флоренции. Собственно в этих городах и родился европейский проект модерн в эпоху Ренессанса, при этом в его продвижении намного больше постаралась демократическая Флоренция, чем аристократическая Венеция. Европейская наука, которая составной частью входит в проект модерн, тоже зародилась во Флоренции. Но параллельно с проектом модерн в этих городах формировалась и тот слой, который мы сегодня называем крупной буржуазией. Это крупные торговцы и банкиры. И когда они пришли к власти во Флоренции (дом Медичи), то проект модерн там практически «накрылся». Далее его знамя было поднято французским Просвещением.

А как же революции в Голландии и Англии? – спросите вы. Голландия действительно внесла свою лепту в проект модерн, но там его революция приняла форму борьбы с испанским владычеством. Завоевали независимость относительно небольшие территории, которые по своим масштабам мало отличались от итальянских городов-государств (Флоренция владела почти всей Тосканой, у Венеции тоже были материковые владения). Фактически, это было создание в северной Европе аналога итальянских республик. И к Голландии перешла эстафета Ренессанса, который через английское посредство трансформировался во французское Просвещение. Но великая английская революция не была революцией модерна. Говоря современным политическим языком, эта была борьба двух ветвей власти – исполнительной (король) и законодательной (парламент). Английская аристократия и английский парламент не хотели совсем ликвидировать королевскую власть, они хотели лишь ограничить её полномочия (в свою пользу, разумеется). Однако Стюарты никак не хотели ограничения прерогатив своей неограниченной королевской власти. Поэтому Карла 1 пришлось обезглавить, а Карла 2 – заставить бежать. Договориться с королевской властью о разграничении полномочий удалось лишь с Вильгельмом Оранским. И проект модерн здесь вроде бы, в общем-то, ни при чем. Однако реформирование отношений двух ветвей власти в Англии шло в русле основного политического вектора проекта модерн – в увеличении «самоуправляемости» государства, на подобии самоуправления городов-государств. Это увеличение прерогатив английского парламента шло и в дальнейшем, закончившись фактическим отстранением королевской власти в Англии от власти, которое выражено известной формулой: королева царствует, но не правит.

Во Франции под влиянием идей французского Просвещения Генеральные штаты хотели не просто ограничения королевской власти, они хотели её ликвидации. Людовик, в отличие от Карла 1 английского, даже не боролся за власть, но его не только обезглавили, но и ликвидировали монархию вообще. Однако Республика оказалась втянута в европейские войны, и приход к власти военных в такой ситуации был, фактически, предрешен. Проект модерн закончился во Франции военной диктатурой. Но это политически. А влияние на умы в Европе (в том числе ив России) он оказал огромное. Политически проект модерн окончательно победил в Европе лишь с окончанием Первой мировой войны, когда пали две немецкие империи – Германская и Австро-Венгерская.- последние значительные европейские феодальные монархии. Феодальные – потому что там правило военное сословие, а собственно политически это и составляет суть феодализма – правление военных. Но экономически в этих империях уже правил капитализм. Исторически это оказывается вполне возможно – экономические отношения практически полностью капиталистические, но политическую власть сохраняет военная аристократия (дворянство). И самым ярким примером здесь является Англия. До развала Британской империи там через парламент правила английская аристократия, которая и создавала эту империю. Но после развала империи английская аристократия потеряла контроль над парламентом, исторически её роль оказалась исчерпана, и она была отстранена от власти. Хотя английские аристократы до сих пор сохраняют значительное влияние в обществе. А вот в США после поражения Юга в Гражданской войне капитализм утвердился и экономически, и политически. То есть и политическая власть досталась капиталу. И именно в США капитализм и демонстрирует себя наиболее ярко и, так сказать, в наиболее «чистом» виде до сих пор, потому как в Западной Европе после Второй мировой войны установился определенный баланс сил между «трудом» и «капиталом» - между правыми партиями капиталистической ориентации и левыми партиями социалистической ориентации (в США соцпартии нет). Это уже не капитализм в чистом виде, в его политической системе происходит чередование у власти условно «капиталистов» и «социалистов». Экономически это, конечно, капитализм, но со значительными социальными завоеваниями трудящихся, достигнутыми благодаря соцпартиям. То есть экономическое господство капитализма позволяет, тем не менее, создавать такие устойчивые политические конструкты, в которых власть (хотя бы частично) принадлежит не капиталу, а аристократии (Англия) или соцпартиям (континентальная Европа). Но что в принципе позволило капиталу захватывать политическую власть, отстранив при этом от власти военное сословие? Для ответа на этот вопрос достаточно, на мой взгляд, проанализировать источники дохода.

При феодализме основным источником дохода была земля (не сама по себе, конечно, а вместе с людьми, которые её обрабатывают, от их результатов труда и образуется доход феодала). Поэтому кто владел землей, тот владел и миром. Захват и перераспределение земли могли вести только военные, поэтому при феодализме и утвердилось их политическое господство. Но с развитием торговли с Востоком появляется новый источник дохода – торговый флот, который и создают итальянские республики – Венеция и Генуя. В результате купцы и обладают политической властью в этих республиках, к которым со временем добавляются и банкиры. Флоренция же поднимается благодаря шерстяному производству, которое изначально было организовано цеховым способом. Но в нем работало около 30 тыс. человек – ничего себе ремесленные «цеха», крупнее по количеству работающих многих современных заводов! На верфях Венеции тоже было занято не мало работников – не менее 6 тыс. человек. На смену цеховой организации со временем приходит мануфактура, которая позволяет извлекать доход от производственной деятельности не «среднему классу» - цеховикам, а её владельцу, фактически - производственному капиталисту. Так на базе мануфактурного производства формируется уже четвертый основной источник извлечения дохода эпохи Ренессанса (земля, флот, собственно деньги, мануфактура). А с эпохой Великих географических открытий добавляется и пятый – ограбление колоний. Земля как главный источник извлечения дохода теряет значимость, а с ней теряет значимость в обществе и военное сословие (тем не менее, захват колоний как раз продлил сроки политической власти аристократии в Европе, в этом смысле затормозил приход к власти капиталистов).

Когда источников извлечения дохода становиться много, то в такой системе совсем другую значимость приобретают деньги (феодалам деньги были нужны лишь для покупки вооружения, поэтому значимость денег в средневековой Европе была низка, практически ничтожна по сравнению с землей). Они становятся связующим звеном между всеми источниками извлечения дохода. Недвижимость на флот, например, в лоб не поменяешь, обмен возможен только через посредство денег. И в такой системе постепенно формируется своё «денежное производство»: сначала монет, потом векселей, потом бумажных денег, а потом и акций. Возникают специализированные функции, сначала в виде монетных менял и ростовщиков, затем вексельное обращение (замена металлических денег на бумажное обязательство выплаты), потом уже печатание бумажных денег, которое присваивают себе государственная власть, чем дополнительно (помимо военной силы) обеспечивается её господство. С ростом «денежного производства» растет и значимость владельцев этого производства во всей экономической системе. И в конце концов, именно они и могут занять доминирующее положение в обществе и добиться политической власти. Скажем, промышленному капиталисту это сделать намного сложнее, ведь он занят конкуренцией с другими такими производителями и на власть начинает заглядывать лишь тогда, когда, по сути, хочет добиться монополии на своем рынке. Т.е., власть ему может понадобиться для захвата монопольного положения на рынке, в другом разрезе она ему особенно не зачем (ещё, конечно, для обеспечения безопасности капиталов) Тогда как представители «денежного производства» входят в соглашение с государственной властью для решения вопроса о том, кто будет печатать деньги. И этим самым стимулируется их желание получить власть политическую – получить власть над печатным станком. Так как символом (да и реальным производителем) денежного производства в современном мире являются банки, то политическое господство финансового капитала характеризуется сращиванием интересов крупных банков и государственной власти. Собственно, что и произошло в США. В такой ситуации разрастание денежного производства до невероятных масштабов просто неизбежно, потому что все ограничители для его роста исчезают. И фондовый рынок пухнет до невероятных размеров, оставаясь, практически, ничем не обеспеченным кроме печатного станка. В общем, печатный станок – главное достояние современного финансового капитала Запада. И никому они без боя его не сдадут.

Но этот финансовый капитал и является главным источником нестабильности современного капитализма. Потому что когда рушится финансовый (фактически виртуальный) рынок, то наступает значительное деструкция и в реальной экономике. Так произошло во время Великой Депрессии, так, скорее всего, произойдет и сейчас. Маркс жил в эпоху, когда кризисы капитализма определялись перепроизводством товаров. Мы живем в эпоху, когда кризисы капитализма определяются уже перепроизводством денег и других финансовых инструментов. И они намного более разрушительны для экономики, чем кризисы перепроизводства товаров.

А ответственный за эти кризисы финансовый капитал всегда стремился быть закрытой корпорацией, начиная с Фуггеров или Медичи. Однако своим динамизмом капитализм обязан как раз не финансовому капиталу, а различным инженерным изобретениям и научным открытиям, создававшим в итоге новые отрасли производства. Причем тут банкир и изобретатель фотоаппарата, автомобиля или самолета? Когда изобретения делаются в гараже на коленке, то банкир тут вообще ни причем. И никакому техническому прогрессу он не служит. Однако когда для исследований и изобретений требуются значительные ресурсы, то банкир может сыграть и положительную роль в их финансировании. Однако мы знаем, что и так происходит крайне редко. Банкиры стремятся лишь наращивать свой капитал и к техническому прогрессу, в общем-то, индифферентны. За развитие технологий и изобретения несет ответственность научно-технологическая составляющая проекта модерн, а не капитал, тем более исключительно финансовый.

Автор: Ratan 28.9.2011, 19:30

[quote name='Dok' date='28.9.2011, 12:17' post='92072']
Олег Иванович Пыльцын прислал сообщение в ветку о капитализме. Но не может его опубликовать из-за технических трудностей.
Поэтому я опубликую его текст. Как я понял, у него несколько иное мнение на капитализм, нежели у Ратана. Ратан приглашал обществоведов к дискуссии, поэтому, полагаю, привлечение точки зрения О.И. Пыльцына будет полезно.



Текст большой по объему, трудно определиться, какая мысль главная. Я имел цель определенную, взглянуть на становление и природу капитализма глазами Ф. Броделя. Можно вести дискуссию с Броделем, можно со мной, это не одно и то же. Попробую отвечать за обоих. В тексте многое можно принять как факт, но в центре, на мой взгляд, три вопроса. Это вопрос о модерне, капитализме и их соединении.
1.О модерне. Здесь нужно определиться, что имеется в виду под проектом модерн. Дело в том, что по факту, как мне представляется, модерном назвали буржуазный путь Европы, образ которого прорисовался в 19 веке, так что в начале 20 века можно было уже говорить о нем как свершившемся историческом событии. Маркс называл весь этот путь капиталистическим развитием, создавшим соответствующую общественно-экономическую формацию. Называя буржуазное развитие Европы реализацией проекта модерн, мы тем самым, отказываемся говорить в рамках понятия «общественно-экономическая формация», по меньшей мере, не удовлетворяемся им. Замечу, что в означенное время (конец 19-начало 20 в.) появляются и так называемые цивилизиционные концепции общественного развития. Приняв понятие «модерн», мы отказываемся также говорить на языке «цивилизационщиков». Тогда вопрос, на каком языке говорит модерн и «модернисты»? Не знаю, но мнится мне, что на языке буржуазного европейского развития, в котором подчеркнуты ценности этого развития, их реализация (или видимость реализации) на названном пути. Но вот тогда и возникает принципиальный вопрос: был ли проект модерн, а если был, то когда и кем он формировался, какие социальные группы его выпестовали осуществили?
Все это сказано к Вашему тезису о том, что революция во Франции не была капиталистической, но была революцией модерна. А у меня сомнение, правильно ли это? Замечу, что капиталистических революций вроде бы не было нигде в Европе. Вот нынешнюю революции в России можно назвать капиталистической. Осуществлявший ее класс (элитарная группа), действительно имела намерение создать класс капиталистов и сделать капиталистические отношения опорными для социальных преобразований. А в Европе так не было. В истории все эти революции принято называть буржуазными, а буржуа и капиталист вроде бы не одно и то же (во всяком случае – этимологически). В названном контексте революция во Франции, ранее в Голландии и Англии, капиталистическими вроде бы не были. Но все они принесли капитализм, т.е. открыли ему дорогу для завоевания им общества.
Можно принять, что «Великая французская революция не была революцией капиталистической, она была революцией, основанной на ценностях модерна. Поэтому и происходила под лозунгами французского Просвещения». Я ведь тоже писал в своих сообщениях, что ценности модерна есть ценности, оформленные Просвещением, но начинавшиеся еще в Возрождении. Оформляли эти ценности, вписывали их в общественное сознание гуманисты, просветители и им подобные. А социальные слои, заинтересованные в борьбе с феодализмом, сформировались более всего в городе. Я помню еще аспирантские заморочки такого типа: если по Марксу двигателем истории является борьба классов, тогда новая общественно-экономическая формация должна вырастать из борьбы крестьян и феодалов, как потом из борьбы капиталистов и рабочего класса должна возникнуть более высокая общественно-экономическая формация? Понятно, иголочки, которыми как бы подкалывали Маркса. Но у Маркса есть положение, что могильщик прежнего общественного строя вырастает внутри него. Оказывается это не крестьянин, а третье сословие. Тогда и шел в ход главный «прикол»: стало быть капитализм должен разрушить не рабочий класс.а некая «третья сила»? Какая?
Но здесь я этот «юмор» вспоминаю только в одной связи. Город прежде всего сформировал «третью силу», заинтересованную в свержение феодализма. Вот здесь в ход пойдут Ваши размышления о том, что земля перестает быть главным средством получения экономических преимуществ.
Но получается, что правильнее всего называть упоминавшиеся революции буржуазными, а не революциями модерна или капитализма, как это и делалось до сих пор в наших учебниках истории. И тогда снова и снова. А что же такое модерн?
И я могу лишь повторить свою позицию. Как такового проекта модерн не было. Все его историософские обоснования - они все задним числом. Модерном назвали то, что получилось, этакая классика буржуазного развития 19 века, проступившая всеми своими чертами в 19 веке. Поэтому и революций модерна не было, а были буржуазные революции. Единым проектом они не были объединены, они были объединены борьбой с феодалами. А вот то, что назвали модерном, сложилось при участии капитализма. И сегодня это самая интересная для нас сторона, как это он вошел в тень ценностей Просвещения и выходит сегодня из этой тени с оскаленной пастью фашизма. И это требует приглядеться к сути капитализма, увидеть его не только через формулу деньги-товар-деньги. Увидеть его так сказать трансцендентальное лицо. Поэтому я и обратился к Ф.Броделю, ища у него чего-то такого, чего нет у других исследователей.
Кстати, советский проект (в отличие от модерна) был действительно проектом изначально. Его цели были объявлены с первых шагов борьбы за власть, его выполнение шло последовательно и опиралось на социальные группы, осознанно принявшие эти цели.



Автор: Ratan 29.9.2011, 19:03

Цитата
'Ratan' date='28.9.2011, 19:30' post='92121']
И я могу лишь повторить свою позицию. Как такового проекта модерн не было.


Напишешь вот такую категорическую фразу, а потом сомнения берут. Что-то ведь было такое, что духовно питало европейское буржуазное развитие. Реформация питала, но не она одна. Светское сознание ничуть не менее важно, тем более что французские просветители весьма разгулялись в его развитии вплоть до «воинствующего атеизма», которое Ленин призывал использовать в советской пропаганде. Поэтому вновь и вновь тянет на комментарий к своим же собственным словам. Я совершенно согласен с С.Е. в том, что капитализм сбрасывает оболочку модерна. Но это и должно говорить о том, что модерн капитализму не органичен, он в принципе готов воспользоваться любой подходящей (!) культурной оболочкой в той или иной ситуации. Много ли таких оболочек? Теоретически может быть много, поскольку есть разные национальные культуры, которые, соединяясь с капитализмом, должны давать свой модерн, свой вариант капиталистического развития. Но, похоже, к другим культурам капитализм не прилип, почему-то трудно ему это сделать. Вторгаясь в другие общества, он не прилипает к другим культурам, но разрушает их. Может прилипнет к китайской культуре и деформирует ее на свой манер, но тогда, полагаю, мы увидим чудовищного монстра. Поэтому кажется так важным разобраться с модерном и капитализмом.
И тогда мое представление в том, что в европейской цивилизации (в смысле, в европейском обществе) рождался проект, который можно назвать проектом буржуазного развития. Буржуазного в том смысле, что он рождался в городе на основе развития прежних и становления новых форм хозяйственной (экономической) деятельности, и вообще новых форм жизни. Тогда нужно будет принять, что буржуазность и капитализм не одно и то же, как, например, у Броделя не одно и тоже капитализм и экономика рынка (рыночная экономика обменов). Уже упоминавшиеся ценности, были духовным наполнением нового проекта развития. Капитализм оседлал этот проект, вошел в общество на его плечах как некий троянский конь, и трансформировал и сам проект, и развитие общества. Этот гибрид и был назван проектом модерн европейскими мыслителями, не желающими по тем или иным причинам аналитически разделить капитализм и ценности буржуазного развития ранней поры. Нежелание выделить «капитализм в чистом виде», выделить его так сказать «трансцендентальную природу» понятно. Он (капитализм) будет выглядеть неприглядно, а он ведь хозяин, зорко смотрящий на «портретистов». Другое дело препарировать его по-марксистки. Портрет тогда выглядит вполне прилично, и критика его хотя и крутая, но не убойная, мне кажется. Она политэкономическая, политэкономией же и затыкается. Проблема отчуждения может дать другую критическую плоскость рассмотрения, но этот ход требует развития и требует сойти с политэкономической основы и перейти в область этическую, в область принципов поведения, которые присущи самому капитализму, и поведения, навязываемого обществу. В общем, все дело в том, что есть капитализм как некая витальная реальность. Может он суть что-то очень уж сложное, а может быть простое, как программный вектор упоминавшегося в прошлом муравьишки. И тогда вся сложность траектории отражает сложность общества, которым он овладевает, а не самого капитализма. Какой-то материал в пользу этой мыслишки вижу я в сочинении Броделя, оттого и поделился своими абстрактными наблюдениями.







Автор: Dok 29.9.2011, 21:09

Цитата
Маркс жил в эпоху, когда кризисы капитализма определялись перепроизводством товаров. Мы живем в эпоху, когда кризисы капитализма определяются уже перепроизводством денег и других финансовых инструментов. И они намного более разрушительны для экономики, чем кризисы перепроизводства товаров.
Я совсем не специалист по марксизму, поэтому не могу дать системный прогноз развития кризиса перепроизводства денег и деривативной шелухи, какой бы, прогноз то бишь, был бы марксистским, но учитывал бы эту новуюю особенность кризисов.
Но мне кажется, что на этом пути можно построить серьезную теорию современных крзисов. Мысли некотрых посмодернистов были в этом направлении (политэкономия знака у Бодрийяра или что-то аналогичное), но доведенности мысли до конца - с марксистской прямолинейностью, я постмодернистов не увидел. Но и постымодернисты те еще острословы.

Цитата
Тогда вопрос, на каком языке говорит модерн и «модернисты»?
Вроде как на языке теории модернизации, которая (здесь я очень соглсен с Кургиняном) представляет из себя немарксистскую версию изучения капитализма. А марксисткая версия этого изучение, если совсем уж грубовато говорить, "называла" модерн капитализмом. Это один вариант.
Т.е. теория модернизации- ветвь формационного подхода.
Др. вариант и важный момент - это то, что капитализм и модерн не тождественны один другому. Тем более что фундаментальная наука - часть модерна, но к капитализму имет отношение слабоватенько. Не интересовла наука капитализм, не инересовала. Сейчас мы энто видим в том, как дядя-Фурсекнко пытается срастить науку и капитализм, а итог у энтого один: наука как-то не принимает новые введения (без мутаций), а капитализму наука и вовсе не нужна сто годов. Нет в России промышленностИ. чтобы она могла науку своими деньгами развивать.
Поэтому можно в адрес точки зрения, что капитализм = модерн поднабрать какие-никаие доводы.

Цитата
Нежелание выделить «капитализм в чистом виде», выделить его так сказать «трансцендентальную природу» понятно. Он (капитализм) будет выглядеть неприглядно, а он ведь хозяин, зорко смотрящий на «портретистов». Другое дело препарировать его по-марксистки. Портрет тогда выглядит вполне прилично, и критика его хотя и крутая, но не убойная, мне кажется. Она политэкономическая, политэкономией же и затыкается. Проблема отчуждения может дать другую критическую плоскость рассмотрения, но этот ход требует развития и требует сойти с политэкономической основы и перейти в область этическую, в область принципов поведения, которые присущи самому капитализму, и поведения, навязываемого обществу.
Тут 2 интересных подхода:
1. рассматрение каитализма не как следствия определенного вида этики (протестантской), а как причины некоторого вида этики (капиталистическая мораль, буржуазная мораль, было такое понятие),
2. необходимость изучения не только политэкономии капиализма (задиристой собаки, перставшей кусать), но и, не знаю, културологии капитализма, его антропологии (возможно, более опасного для капитализма животного). Кургинян такого рода черту перешел в "Исаве и Иакове", "Сути времени", начав говорить о капитализме не с политэконом. ракурсов, а ракурсов иных. Конечно, для многих марксистов это спорно, но время уже другое и капитализм сильно глубоко забрался, достиг слоев культуры (образования и т.д.), так что обсуждение культурологии капитализма ничуть н менее важно. А даже более.

Автор: Ratan 30.9.2011, 18:55

Цитата
'Dok' date='29.9.2011, 22:09' post='92289']
Тем более что фундаментальная наука - часть модерна, но к капитализму имеет отношение слабоватенько. Не интересовала наука капитализм, не интересовала.


Я бы так не сказал. Капитализм сам по себе науку не рожал, но его интересует все, что может способствовать его собственному усилению. Промышленный капитализм наука интересовала, и чем дальше, тем больше.

Цитата
необходимость изучения не только политэкономии капитализма (задиристой собаки, переставшей кусать), но и, не знаю, культурологии капитализма, его антропологии (возможно, более опасного для капитализма животного). Кургинян такого рода черту перешел в "Исаве и Иакове", "Сути времени", начав говорить о капитализме не с политэконом. ракурсов, а ракурсов иных. Конечно, для многих марксистов это спорно, но время уже другое и капитализм сильно глубоко забрался, достиг слоев культуры (образования и т.д.), так что обсуждение культурологии капитализма ничуть н менее важно. А даже более.


Да, я думаю, что капитализм должен быть понят шире, именно, как некое культурно-историческое явление, как некий этос, навязываемый обществу. Этим не отрицается его политэкономический анализ, ибо экономика есть способ его жизни, есть то социальное пространство, в котором он вырастает и обретает силу. Но представление, что капитализм ограничивается получением прибыли и дальше ничего не видит, есть упрощение сути этого явления. Капитализм начинает управлять обществом посредством денег. Это важнее всего. Он поддерживает и всеми силами защищает этот инструмент управления. Но общество может согласиться с этим способом управления, лишь приняв некоторую этику, некоторые представления о жизни, о ее смысле, о ее ценностях, согласующиеся с властью денег. Цитата из Шпенглера: «Деньги – это в конечном счете форма духовной энергии (не слабо сказано – Ratan), в которой находят свое концентрированное выражение воля к господству, политическая, социальная, умственная одаренность, страстное стремление к жизни высокого полета». И в этом проект модерн, задам я риторический вопрос? Но продолжу цитату: «Так что цивилизация означает такую ступень культуры, на которой традиция и личность утратили свое непосредственное значение, и всякая идея, чтобы реализоваться, должна быть переосмыслена в деньгах. Вначале люди были «при имении», потому что обладали власть. Теперь человек имеет власть, потому что имеет деньги. Лишь деньги возводят дух на трон. Демократия – это полное уравнивание денег и политической власти». Мои цитаты не означают, что я согласен со Шпенглером. Но в его суждениях есть своя правда. И власть денег стоит до тех пор, пока разные слои общества по-разному реализуют поклонение этой ценности. Капитализму придет конец, когда общество отринет ценности, согласующиеся с названным принципом. Шпенглер полагал, что власть денег устраняется кровью («деньги будут преодолены и упразднены только кровью»), не в смысле пролития чьей-то крови, но в том смысле, что благородная кровь аристократов преодолеет эту власть: «Появление цезаризма сокрушает диктатуру денег и ее политическое оружие – демократию. После долгого торжества экономики мировых столиц и ее интересов над силой политического формообразования политическая сторона жизни доказывает-таки, что она сильнее. Меч одерживает победу над деньгами, воля господствовать снова подчиняет волю к добыче… Силу может преодолеть только другая сила, а не принцип, и перед лицом денег никакой иной силы не существует». Здесь еще раз отмечу, что позиция Шпенглера – не моя позиция. Кровь благородных родов (победа цезаризма) едва ли сыграет свою роль, эти «благородные семейства» просто отстреливаются, как это было с семейством Кеннеди. Но другой принцип жизни, основанный на этике человеческого братства, действительно может преодолеть власть денег точно также, как христианство, несшее этику человеческого братства, преодолело языческий распад. Но в таком случае можно (и нужно) будет закрыть книги западных интеллектуалов, включая Шпенглера, и открыть книги русской общественной мысли, прежде всего нашего философа всеединого человечества, говорящего об этих проблемах простым человеческим языком без ницшеанской патетики, на которую напирает цитированный здесь автор.

Автор: Dok 30.9.2011, 18:59

Пока "форумные руководители" не могут решить технический вопрос Олега Ивановича Пыльцына (у него нет доступа к форуму старожилов, причем он числится в активе форума), повыполняю функцию форумного почтальона. И выложу сообщение Олега Ивановича, тем более что он занимается исследованием капитализма.

Если ценности модерна – гуманизм, прогресс и права человека (я так понимаю, что равенство этих прав), то они задают очень четкую рамку тому нечто, что условно и можно назвать проектом модерн. Конечно, название проект действительно условное, но адекватного термина тому культурному явлению в Европе, которое стартовало в период Ренессанса, я не знаю. Можно лишь описать некую феноменология явления. С моей точки зрения дело было так. В начале этого культурного явления действительно был проект – проект кружка гуманистов под руководством канцлера флорентийской республики Колюччо Салютати. Он заключался в прививании ценностей античного мира средневековой Европе с одной стороны, и формирования комплекса гуманитарных дисциплин (языки и шире - языкознание, риторика, философия, педагогика, этика и т.д.) – с другой стороны. Понятно, что формирование комплекса гуманитарных дисциплин и шло на базе античного наследия. Поэтому этот небольшой кружок людей проделал титаническую работу по розыску и переводу на европейские языки трудов античных авторов, прежде всего Платона. Труды Аристотеля были известны и до гуманистов, ими активно пользовались в схоластике. А вот Платон (как и большинство других философов, поэтов, драматургов) - был основательно забыт. И предъявляя широкой публике труды античных авторов, гуманисты как бы предъявляли ценности античной культуры, притом в рафинированном виде (без ценностей такого типа как зрелище гладиаторских боев, владения рабами и т.д.).

Понятно, что это было сделано с целью трансформировать как ценности, так и всё мировоззрение средневекового человека, основанного на практически вечной (люди тогда другого порядка и не знали) политической власти феодалов и духовной власти церкви, рыцарских турнирах, крестовых походах и т.д. Фактически кружком гуманистов была задана новая культурная рамка, в которой и расцвела эпоха Ренессанса. Проект гуманистов был реализован, но дальше началось эволюционное движение того нового культурного содержания, которое внесли гуманисты в средневековую культуру. Понятно, что этим движением гуманисты управлять уже не могли, оно поплыло по волнам истории. Там дальше была Реформация и Контрреформация, «буржуазные» революции в Голландии и Англии, наконец, эпоха Просвещения во Франции. Это были явления, так сказать, политико-культурного плана и капитализм к ним, по большому счету, никакого отношения не имел. Если мы воспринимаем капитализм «базисно» - как некое хозяйственно-экономическое явление. Из которого как бы автоматом должны следовать изменения в надстройке, если следовать букве Маркса. Но в том то и дело, что описанный комплекс явлений в европейской истории напрямую из капиталистических изменений в экономике не вытекает. Т.е., культурно-политическая эволюция была сама по себе, а хозяйственная – аналогично. Конечно, в каких-то моментах они пересекались и взаимно катализировали друг друга (само появление Ренессанса без появления нефеодальных источников извлечения дохода было, наверное, невозможно).

Эпоха французского Просвещения внесла свои дополнения в культурный фонд итальянского Ренессанса. Это акцент на идее прогресса и концепция общественного договора. Идею прогресса гуманисты, насколько я помню, не выдвигали, а концепцию общественного договора им было особо нечего обсуждать, ведь они уже жили при республиканском строе. После деятелей Просвещения последовала эпоха немецкой философии, когда появились идеи развития и эволюции. И я так понимаю, что весь этот культурно-политический пласт явлений европейской истории и отнесен к проекту модерн. В принципе можно и оставить этот термин, подчеркнув нетрадиционную трактовку термина проект. Ведь это явление действительно стартовало с проекта гуманистов. Но потом этот проект подвергся эволюционной трансформации. Вот для этой феноменологии я адекватного термина и не нахожу. Конечно, советский проект в значительно большей степени проект, чем модерн, но он тоже был подвержен эволюционной трансформации.

О термине буржуазный. Дело в том, что обозначение жителей городов как буржуа уже устарело в европейских языках, а буржуазия сейчас воспринимается практически классово, как класс капиталистов. Поэтому для большинства людей обозначение революции буржуазной воспринимается как революция капиталистическая. На этом основании такое обозначение мне и не нравиться. Но я ни на чем не настаиваю, моё обозначение великой французской революции отталкивается от идей, которые были движущей силой этой революции, а не социального статуса людей, её осуществлявших.

Насчет кризиса перепроизводства денег. Дело в том, что из кризисов перепроизводства товаров и научились выходить с помощью вливания дополнительной денежной ликвидности. Ведь кризис перепроизводства товаров был основан на том, что предложение товаров в какой-то момент начинало существенно превышать спрос. Этот спрос и стимулировали за счет дополнительных денежных вливаний. Эти вливания обычно осуществлялись в форме предоставления дополнительных кредитов. В результате граждане оказались в тотальных кредитов от банков, банки – от центральных банков и государства, а государство – от иностранных кредиторов и других «инвесторов». Понятно, что эта кредитная веревочка не может быть бесконечной и оканчивается на уровне государства. Поэтому если дефолт наступает не у граждан или банков, что поправимо в современной капиталистической системе, а у государства, то вся кредитная веревочка порвется на мелкие клочки. А чем вызвана эта ситуация тотального кредитования всех и вся? Тем, что деньги начинают «производиться» во все больших масштабах, их и начинают пристраивать в кредитную веревочку. Эта веревочка вьется, вьется, но конец-то неизбежен – он происходит тогда, когда происходит насыщение всех кредитных звеньев веревочки. Во времена Великой Депрессии произошло кредитное насыщение фондового рынка (люди играли на бирже на заемные средства). Говорят, что тогда американские банки лопнули, потому что правительство США не предоставило им дополнительной ликвидности. Сейчас этой ликвидности предоставили выше всякой крыши. Но рынки требовали: ещё, ещё. А когда краник предоставления ликвидности ненадолго перекрыли, то тут и случился фондовый обвал. То есть в нынешней ситуации рынки не могут жить бес бесконечных вливаний денежных средств. Но деньги им предоставляются за счет роста долга государственных бюджетов. Но они же не резиновые и когда-то переполняться. А это и есть кризис денежного «перепроизводства», то есть когда новые деньги уже не удается засунуть в новые кредиты.

Автор: Dok 30.9.2011, 19:15

Цитата
Промышленный капитализм наука интересовала, и чем дальше, тем больше.
В принципе, согласен. Наука Нового времени соответствует этому делу.
Но отношение к науке было инструментальное. Наука интересовала капитализм как инструмент извлечения выгоды, но не как саму по себе (науку как таковую). Хотя, конечно, наука вообще - штука довольно-таки инструментальная, ценность-средство, а не ценность-цель.


Автор: Ratan 3.10.2011, 17:49

Цитата
'Dok' date='30.9.2011, 18:59' post='92416']
Пока "форумные руководители" не могут решить технический вопрос Олега Ивановича Пыльцына (у него нет доступа к форуму старожилов, причем он числится в активе форума), повыполняю функцию форумного почтальона. И выложу сообщение Олега Ивановича, тем более что он занимается исследованием капитализма.


Цитата
Если ценности модерна – гуманизм, прогресс и права человека (я так понимаю, что равенство этих прав), то они задают очень четкую рамку тому нечто, что условно и можно назвать проектом модерн. Конечно, название проект действительно условное, но адекватного термина тому культурному явлению в Европе, которое стартовало в период Ренессанса, я не знаю.


Движение гуманистов могло закончиться ничем, если бы не было социальных групп, заинтересованных по тем или иным причинам в этих новых умонастроениях. Гуманисты суть генераторы новых ценностей, они могли даже утверждать их в своей жизни, в своем отношении к жизни, своим друзьям и т.д. Но в жизни общества участвуют многие факторы, которые как-то сливаются в совокупный общественный процесс. Вот, например, великие географические открытия, которые стимулировала торговля на дальние расстояния. События, отстоящие друг от друга довольно далеко, но в общем-то заинтересованные друг в друге. Гуманистические ценности вырастают на социальной почве, которая их питает. А они, в свою очередь, распахивают почву. Можно называть такие процессы началом нового социального проекта, который еще неизвестен всем участникам процесса. Важно, что они хотят чего-то и ради этого «чего-то, по разному представляемого, натыкаются на социальные препятствия и начинают их «преодолевать». Но, назвав эти начинания «проектом», мы себя ни к чему не обяжем. Это не будущая социальная конструкция, это ручейки, которые либо сольются либо иссохнут. В общем, как жизнь покажет.

Цитата
Фактически кружком гуманистов была задана новая культурная рамка, в которой и расцвела эпоха Ренессанса.


Да, эта новая рамка действительно опиралась на античную историю Европы, В этом плане была творческой реанимацией того, что отвергла христианская история.

Цитата
Эпоха французского Просвещения внесла свои дополнения в культурный фонд итальянского Ренессанса. Это акцент на идее прогресса и концепция общественного договора. Идею прогресса гуманисты, насколько я помню, не выдвигали, а концепцию общественного договора им было особо нечего обсуждать, ведь они уже жили при республиканском строе. После деятелей Просвещения последовала эпоха немецкой философии, когда появились идеи развития и эволюции. И я так понимаю, что весь этот культурно-политический пласт явлений европейской истории и отнесен к проекту модерн. В принципе можно и оставить этот термин, подчеркнув нетрадиционную трактовку термина проект.

Я склонен поддержать логику этого рассуждения. Идея прогресса как вектора общественного развития у гуманистов отсутствует. Вообще идея развития более поздняя. Даже Р.Декарт и Ф.Бэкон, ратующие за познание природы ради наращивания могущества человека, идее прогресса не оперируют ни явно, ни в имплицитной форме. Но просветители 18 века гораздо более «проективнны». Отказываясь от христианского провиденциализма, они воленс-ноленс должны впускать идею развития, идею прогресса. Если человек есть природное существо, а эта мысль доминирует у французских просветителей, то от природного состояния он дошел до цивилизованного, в то время как другие народы, с которыми имеет дело совершающаяся колонизация, до цивилизации еще не доросли. Так что новая историческая реальность и новая антропология как бы сами собой толкают к идее прогресса, проложившего пропасть между белым европейцем и «примитивными народами» становящимися объектами колонизации. И весьма быстро выясняется, что основа прогресса есть научное и техническое развитие, с которым разом соединяется просвещенческая идея свободы. Но если Ж.Верн предстает как певец индустриального (научно-технического) прогресса, то 18 век ничего об этом не думает. Все необходимые условия индустриализации вырастают как бы сами собой в европейской истории. Ни гуманисты, ни «просвещенцы» прямого отношения к нему не имеют. Можно вопрос поставить, а состоялась бы в Европе индустриализация без капитализма? С одной стороны, вопрос представляется праздным. Но ведь крупное ремесленное производство, концентрировавшееся в мануфактуре с его разделение труда, предшествует индустриальному предприятию. В общем, индустриальное общество возникло как действие суммы обстоятельств, и если «модерн» имеет в виду индустриальное общество (а он явно имеет его в виду с прибавкой суммы ценностей, с которым связывают его цветение), то найти в культурной истории проект индустриального общества трудноватно. Правда, что капитализм приложил руки к его становлению и расцвету. Но не один капитализм и не сам по себе. Отождествление индустриального общества и капитализма тянется от Маркса. Действительно, в Европе индустриализация потребовала формирования рынка рабочей силы (капиталистический путь), но СССР индустриализировался иначе. Но, видимо, органического слияния русской традиции и русской индустриализации не произошло. И здесь уместно припомнить Броделя, который пишет о том, что промышленное развитие (индустриализация) представляет собой объект сложный и возникающий при сумме целого ряда благоприятных факторов общественного развития. В Европе они сложились, в других странах дело обстояло иначе. В СССР индустриализация была результатом крупного социального проекта. И к этому промышленному научно-техническому рывку была приложена не только историческая необходимость (иначе нас сомнут, сказал Сталин), но и сумма ценностей традиционного русского общества. Синтез оказался непрочным также в силу ряда исторических обстоятельств, часть из которых унаследована из прошлого России.
На этом фоне столь важно вновь и вновь отдавать себе отчет в том, что есть европейское развитие и что есть капитализм. Вот об этом последнем сегодня без обращения к сочинению Ф.Броделя по-моему говорить невозможно.

Цитата
О термине буржуазный. Дело в том, что обозначение жителей городов как буржуа уже устарело в европейских языках, а буржуазия сейчас воспринимается практически классово, как класс капиталистов.


Действительно, сегодня у нас буржуа и капиталист звучит как одно и то же. Опять-таки не без помощи марксизма. Разводить эти понятия вроде бы уже и нет смысла, но, с другой стороны, не нашлось другого слова для обозначения процессов того времени. В определенном смысле революции были капиталистическими (расчищали путь капитализму и сам капитал участвовал тем или иным образом), но марксистская трактовка их капиталистичности слишком уж ригористична. Это потому, что Маркс делает капитализм носителем прогресса и двигателем истории. А нужно ли с этим соглашаться? У меня, например, есть сомнения, которые питает как раз Ф. Бродель. Вот сегодня капиталимзм обнаруживает свою природу как раз как противник Истории. А раньше он не был таким? Это для меня вопрос, на который не нужно торопиться с ответом.


Автор: Dok 6.10.2011, 15:39

О.И. Пыльцын излагает свою позицию тезисно:

1) Движение гуманистов привело к определенным результатам: появились гуманистические ценности, светские по своей природе. Что отменило, например, продажу индульгенций Человеческая жизнь обрела не только ценность через религию, но и сама по себе. В Древнем мире человеческая жизнь (рабов, подвластных народов) ценилась очень мало. Отсюда и гладиаторские бои и распятия на столбах, практиковавшиеся в римском государстве. Так что прогресс в этом отношении налицо.
2) Гуманистические ценности напрямую никак не связаны с индустриализацией. Но индустриализация повышает производительность труда, в этом смысле должна облегчать жизнь людям. Теперь нормой является 8-часовой рабочий день, да ещё с 2 выходными, а раньше трудились 12 часов, да ещё в лучшем случае с одним выходным.
3) С индустриализацией мало связан и капитализм, индустриализацию подпитывало желание людей изобретать и развитие научного знания. Но капитализм создает возможность на удачных изобретениях делать состояния. В этом смысле он может служить мощным стимулом. И это надо учитывать. Однако наверняка подобные стимулы может создавать и не только капитализм.
4) Индустриализация и НТП стали венцом европейского вектора развития. А сейчас явно наметилось движение к закату. И если в эпоху индустриализации капитал способствовал её ускорению и глобализации, то сейчас дело может состоять с точностью до наоборот: капитал может, оказывается, служить и деиндустриализации.

Автор: Ratan 19.10.2011, 19:25

Цитата
='Dok' date='6.10.2011, 15:39' post='92922']
О.И. Пыльцын излагает свою позицию тезисно:

С одной стороны вроде бы нет основания для принципиальных возражений. С другой, едва ли не каждая фраза напрашивается на комментарий.
Цитата
1) Движение гуманистов привело к определенным результатам: появились гуманистические ценности, светские по своей природе. Что отменило, например, продажу индульгенций

К отмене индульгенций гуманизм практически никакого отношения не имел. А вот протестантизм имел прямое отношение. Продажа индульгенций несовместима с основными догмами протестантизма. Вместе с Реформацией пропали и индульгенции.
Цитата
Человеческая жизнь обрела не только ценность через религию, но и сама по себе. В Древнем мире человеческая жизнь (рабов, подвластных народов) ценилась очень мало. Отсюда и гладиаторские бои и распятия на столбах, практиковавшиеся в римском государстве. Так что прогресс в этом отношении налицо.

Да, прогресс налицо, слов нет. С другой стороны распятиям на столбах не угнаться за бомбардировками «нецивилизованных народов». Цивилизованный европеец в массе своей мало ценил и мало ценит жизнь не европейцев. О действительных европейских гуманистах речи не веду. Они были и есть, но не на видном месте.
Цитата
2) Гуманистические ценности напрямую никак не связаны с индустриализацией. Но индустриализация повышает производительность труда, в этом смысле должна облегчать жизнь людям. Теперь нормой является 8-часовой рабочий день, да ещё с 2 выходными, а раньше трудились 12 часов, да ещё в лучшем случае с одним выходным.

Два замечания. 1.Американский антрополог М. Салинз, исследовавший экономику древнего общества, как-то не заметил, чтобы жизнь этих людей была тяжела. Рабочий день около 4 часов, редко до 6 часов. Это городское европейское сознание (и мы вслед за ним) воображают жизнь туземца крайне тяжелой (ну, нет теплого клозета и т.п.). Просто те удобства, без которых мы не мыслим жизнь, когда-то просто были не нужны. Я не против удобств. Я против представления, что смысл жизни всегда был в повышении производительности труда и обретении удобств. Здпсь мы в плену марксизма и экономизма.
Цитата
2. Теперь нормой является 8-часовой рабочий день, да ещё с 2 выходными, а раньше трудились 12 часов, да ещё в лучшем случае с одним выходным

За 8-ми часовой рабочий день пришлось долго бороться уже в эпоху индустриализма. Но и сегодня так не везде. Китайцы трудятся больше. И не только они.
Цитата
3) С индустриализацией мало связан и капитализм, индустриализацию подпитывало желание людей изобретать и развитие научного знания.

Желание изобретать и развивать было всегда, в том числе в эпоху неолитической революции. Здесь это желание было специфическим и подпитывалось новой культурной установкой, новым пониманием смыла жизни и положения человека на Земле.
Цитата
Но капитализм создает возможность на удачных изобретениях делать состояния. В этом смысле он может служить мощным стимулом. И это надо учитывать. Однако наверняка подобные стимулы может создавать и не только капитализм.

Согласен, вопросов нет
Цитата
4) Индустриализация и НТП стали венцом европейского вектора развития. А сейчас явно наметилось движение к закату.

Действительно, потенциал развития исчерпан. Того развития, которое задавалось Новым временем и капитализмом. А есть ли в европейской культуре точки опоры для другой модели роста – это вопрос. Осталось ли место для реанимации солидаристского сознания? У меня ответа нет, но думаю, что в критической точке (бифуркации) этот импульс может пробудиться. Ведь он был в европейской культуре. Христианство тому залог. И может ли европейский человек «захватить Уолл-Стрит» (метафора) и обратиться к другой модели развития? Не знаю, уместен ли здесь категорический ответ. Пока был СССР, а они в его тени сыты, пьяны и нос в табаке, душа у них не болела. А теперь ситуация меняется.
Цитата
И если в эпоху индустриализации капитал способствовал её ускорению и глобализации, то сейчас дело может состоять с точностью до наоборот: капитал может, оказывается, служить и деиндустриализации.

Занимательная мысль. То, что капитал служил и в прошлом разрушению чужой индустрии – не новость. А может ли он оказаться разрушителем своей индустрии – это занимательный вопрос.




Автор: Dok 23.10.2011, 13:37

О.И. Пыльцын:


Цитата: Два замечания. 1.Американский антрополог М. Салинз, исследовавший экономику древнего общества, как-то не заметил, чтобы жизнь этих людей была тяжела. Рабочий день около 4 часов, редко до 6 часов. Это городское европейское сознание (и мы вслед за ним) воображают жизнь туземца крайне тяжелой (ну, нет теплого клозета и т.п.). Просто те удобства, без которых мы не мыслим жизнь, когда-то просто были не нужны. Я не против удобств. Я против представления, что смысл жизни всегда был в повышении производительности труда и обретении удобств. Здпсь мы в плену марксизма и экономизма…За 8-ми часовой рабочий день пришлось долго бороться уже в эпоху индустриализма. Но и сегодня так не везде. Китайцы трудятся больше. И не только они.


В чем смысл жизни человека, вернее в чем предназначение человечества на Земле? Если ретроспективно взглянуть на историю человечества, то его предназначение в том, чтобы менять природную среду. Животный мир природную среду не меняет, люди охотники и собиратели, по сути, тоже. Выход из состояния охоты и собирательства начался тогда, когда началось сознательное выращивание злаков, а затем последовала ирригация Нила и долин рек Месопотамии. Вектор изменений природной среды может быть плох или хорош, но это другой вопрос. Отличие человеческого труда от охоты и собирательства и заключается в том, что только труд изменяет природную среду. Хотя бы тем, что строит жилище, в котором можно согреться и спастись от холода. Но жилище только удобство в вашей терминологии, т.е. вряд ли составляет смысл жизни. Но это очень важный шаг в создании человеческой цивилизации, отличающий его от животного мира. То есть, в определенной степени можно сказать, что человек без своих удобств не был бы человеком.

Насчет рабочего дня туземца. Это слабый аргумент, потому что «рабочий день» тех же обезьян ещё короче. Пару часов в день они занимаются в день тем, что лазят по деревьям и срывают бананы, а в остальное время занимаются или боями самцов, или брачными играми. Вопрос и заключается в том, что природная среда способна без её преобразования прокормить относительно мало охотников и собирателей. И прогресс в средствах её преобразования практически всегда служил только одной цели – увеличения численности кормившихся на определенной территории. Когда же определенное человеческое сообщество могло существенно нарастить свою численность за счет преобразования природной среды, то оно обычно начинало теснить другие человеческие сообщества или быть, по крайней мере, конкурентоспособным по отношению к ним. Ярким примером здесь может служить история Руси. Территории севера Русской равнины даже на подсечном земледелии могли прокормить относительно мало народа, поэтому финно-угорские и балтские племена, их населявшие до славян, в военном отношении не могли противостоять соседям кочевникам. Славяне же принесли пашенное земледелие, основанное на использовании лошади и сохи. В результате чего численность населения на территории Северо-Восточной Руси возросла примерно в 10 раз по сравнению с временами, когда здесь жили только финно-угорские народы. А возросшее количество населения позволило создать Московию, сумевшую не только успешно противостоять кочевым соседям, но даже и завоевать их. Однако для того, чтобы Московская Русь стало мощным государством и смогло расти территориально, русский крестьянин должен был пахать, пахать и ещё раз пахать в прямом и переносном смысле слова.

Индустриализация создала невиданные до того возможности для наращивания численности населения. Но начальный её этап отличается тем, что за счет практически рабского труда создавались производственные мощности, позволившие в дальнейшем резко нарастить пресловутую производительность труда. То есть тяжелый труд на её начальном этапе служил в конечном счете тему, чтобы потом можно было сократить продолжительность рабочей недели, сделать труд менее тяжелым. Понятно, что за сокращение рабочей недели рабочему классу пришлось бороться с капиталистами. Но без создания производственных мощностей в результате начальной индустриализации такой возможности вообще бы не было. А китайцы много работают, потому что Китай в последние полвека и занимался начальной индустриализацией. Но сейчас он близок к её завершению, так что вполне возможно, что и в Китае через некоторое время начнется процесс сокращения длительности трудового дня.

Цитата: К отмене индульгенций гуманизм практически никакого отношения не имел. А вот протестантизм имел прямое отношение. Продажа индульгенций несовместима с основными догмами протестантизма. Вместе с Реформацией пропали и индульгенции.

В принципе протестантизм и гуманисты боролись (помимо много прочего) против монополии католической церкви на моральную оценку деятельности людей. Именно эта монополия была базой для продажи индульгенций. Деятельность гуманистов началась раньше и вполне возможно, что гуманисты повлияли на мировоззрение отцов протестантизма. Но я этим вопросом не занимался, поэтому не могу утверждать однозначно. Однако мне кажется, что такое влияние должно было иметь место. На этом и было основано моё утверждение.

Цитата: Да, прогресс налицо, слов нет. С другой стороны распятиям на столбах не угнаться за бомбардировками «нецивилизованных народов». Цивилизованный европеец в массе своей мало ценил и мало ценит жизнь не европейцев. О действительных европейских гуманистах речи не веду. Они были и есть, но не на видном месте.

Мне кажется, что гуманистические ценности распространялись, прежде всего, в среде образованной части населения Европы. И чем больше был образованный слой этого населения, тем больше была область для их распространения. Но правители всегда в меньшей степени ориентируются на какие-либо ценности, они обычно ориентируются на прагматизм. А мировая политическая ситуация сейчас такова, что идет нарастание противостояния Запада и дальневосточных стран во главе с Китаем. На обе эти коалиции ресурсов явно не хватит. Поэтому Запад заблаговременно начал менять антизападные режимы на прозападные везде, где это только возможно. И в первую очередь в странах, где много природных ресурсов, главным из которых является нефть. Ливийская интервенция НАТО это просто ещё один виток в борьбе за природные ресурсы планеты. США с союзниками начинают проигрывать Китаю экономически, поэтому скатываются к политике неоколониализма – чтобы оградить эти неоколонии от растущей экономической мощи Китая. И в такой борьбе на ценности гуманизма никто не обращает внимания. Однако просить от правителей, чтобы они были гуманны – это попахивает чистым идеализмом. Но такая позиция правителей не отменяет того, что среди европейского населения гуманистические ценности не играют никакой роли. По крайней мере на это указывает то, что рейтинг того же Саркози остается на низком уровне, несмотря на победоносную войну в Ливии.

Я постарался в своем предыдущем сообщении разделить три пласта явлений в европейской истории последних пяти веков. Это пласт чисто экономических явлений, который напрямую и связан с возникновением капитализма. Второй пласт явлений составляет духовное движение европейских мыслителей, начиная с гуманистов. Далее через ценности просветителей до немецкой философии. Марксизм стал следующей вехой на этом пути. Марксизм породил социал-демократию в европейских странах. А та, в свою очередь, породила современную Европу (но не породила США, там больше капитализма и меньше духовного пласта) Но дальше духовное движение европейских мыслителей как-то застопорилось. То ли они выдохлись, то ли деградировали – не берусь пока судить. Третий пласт явлений связан с индустриализацией и НТП. Если говорить в терминах Тойнби, то у Западной Европы был один мощный природный вызов в истории – вызов Атлантики. И промышленная революция стала ответом на этот вызов. Если плавание парусников от Европы до Северной Америки занимало около месяца, то с помощью пара, а затем и дизельных двигателей это время было сокращено до 4 суток. При этом паровой двигатель на первом пароходе Фултона (1807г.) имел смехотворную мощность – 20 л/с, любая современная легковушка имеет двигатель большей мощности. Но уже через 30 лет корабли смогли переплыть Атлантический океан только на паровом ходу. А в 1936г. «Куин Мэри» смогла это сделать быстрее 4 суток. После Второй мировой реактивный двигатель позволил пассажирским самолетам преодолевать Атлантику менее чем за 8 часов. «Конкорды» летали ещё быстрее, но оказались экономически неэффективны. Но можно уже с уверенностью сказать, что стимул Атлантики в истории Запада исчерпан. Будет ли какой-то иной стимул дальше – тут вряд ли разумно заниматься предсказаниями. Но мне кажется, что стимул Атлантики был самым мощным в истории североатлантической цивилизации.

Автор: Ratan 25.6.2012, 13:15

Стремление понять современные процессы в мире и в России снова и снова заставляет обращаться к анализу европейской истории. Есть объективная причина, вынуждающая к такому ходу мысли. Свою историю мы могли бы понять и без обращения к европейской, но понять роль собственной истории в мировом процессе без анализа европейской сложно, поскольку возникший в Европе капитализм оказывает сегодня решающее воздействие на мировую историю. Здесь в этой ветке форума обсуждается проблема соотношения капитализма и модерна, и вновь возникает вопрос, насколько основателен анализ европейской истории с помощью понятий «модерн», «постмодерн», «контрмодерн» и «сверхмодерн». Замечу изначально, что в рамках формирования политической оценки текущей ситуации в мире это набор понятии вполне приемлем, поскольку вскрывает основные тренды развития, и терминологические тонкости в рамках такой задачи отступают на второй план. Но построение фундаментальной концепции развития в рамках социальной философии и историософии требует более глубокого обоснования исходных понятий.
Начнем с того, что понятие «модерн» мы не найдем в философских и иных словарях. В них более основательно прописался термин «модернизм» как обозначение направления в искусстве и архитектуре. В философии легализовать термин «модерн» стремится Юрген Хабермас своими лекциями о модерне, изданными под заголовком «Философский дискурс о модерне» (М.: Весь мир, 2003). Ю. Хабермас представитель второго поколения «франкфуртской школы». Более нечего о нем, нам важнее его анализ «дискурса о модерне».
Казалось бы философ должен определить свой объект исследования и назвать нам, что такое модерн. Ведь буквальный перевод термина «современность» ничего о сути дела не говорит. Правда, кое о чем он говорит, именно говорит о том, что «исследователи модерна» исследуют современность в каком-то своем ключе, чаще всего ищут в ней какие-то нужные им черты. А черт всяких очень много, и, соответственно, есть много возможностей представить современность тем или иным способом. Вроде бы они не знают общества, в котором живут, но силятся нарисовать портрет этого общества, причем такой портрет, который впишет его в историю. Задача, решению которой можно было бы только способствовать, если бы не одна беда. Она в том, что западная общественная мысль «кастрирована», я имею в виду, что ей запрещено вожделеть истины, оно вожделеет «дискурса», а не истины. А нам важны определения разума, жаждущего истины (и высшей человеческой правды). Что же касается этого полемического замечания, идущего, так сказать, от сердца, то оно касается не конкретных лиц но скорее того тренда, который ясно обозначился в послевоенный период.
Итак, определяет ли философ понятие модерн и, тем самым, свой объект исследования? Попробуем поискать опорные точки в его тексте (хотя перевод, на наш взгляд, оставляет желать лучшего).
1.Комментируя Макса Вебера, Ю. Хабермас замечает: «С эмпирическими науками эпохи модерна, автономными искусствами, моральными и правовыми теориями, основанными на определенных принципах, в Европе сложились сферы культурных ценностей, которые и сделали возможным формирование образовательных процессов в соответствии с внутренними закономерностями теоретических, эстетических или морально-практических проблем». Можно видеть в этих словах косвенную характеристику модерна, в которой центральный пункт – сфера культурных ценностей.
2.Второй прецедент: «На взгляд Э.Дюркгейма и Дж. Г. Мида, рационализированные жизненные миры создаются скорее посредством рефлексии традиций, которые утратили свою самобытность; посредством универсализации норм действий и генерализации ценностей, освобождающих ситуации «более широких возможностей» и коммуникативное действие от ограниченных контекстов; наконец, посредством таких образцов социализации, которые рассчитаны на формирование абстрактных Я-идентичностей и форсируют индивидуализацию подрастающего поколения. Это и есть в общих чертах тот образ модерна, каким его рисовали классики теории общества».
Витиевато, в частности, вот эта универсализация, освобождающая ситуации «более широких возможностей»(?). Но вот «формирование абстрактных идентичностей и форсирование индивидуализации», - это уже ближе к сути дела.
Нельзя сказать, чтобы этим современность (модерн) была ясно определена, но угадываются черты того, о чем говорило Просвещение. На этом бы и остановиться, но тогда Ю.Хабермас потеряет свой объект исследования, каковыми является дискурс о современности (о модерне). Ведь термин «модерн», как уже отмечено, нужен теоретику, чтобы отметить современность как некую историческую эпоху, дать ее даже не просто собирательный, но некий интегральный образ. Куда же пойти за решением такой задачи западному мыслителю светского толка? Лучше всего к Гегелю, ведь именно Гегель ввел представление об историческом процессе как законосообразной смене форм Духа, являющего себя в исторически преходящих формах. И потому: «Первым философом, который развил ясное понимание модерна, был Гегель. Поэтому, если мы хотим понять, что означала внутренняя связь между модерностью и рациональностью (до Макса Вебера ее очевидность не подвергалась сомнению, сегодня же она поставлена под вопрос), мы должны обратиться к Гегелю. Важно удостовериться в гегелевском понятии модерна, чтобы быть в состоянии судить о справедливости притязаний тех, кто исследует модерн, исходя из других предпосылок».
Итак, «Гегель был первым, кто развил ясное понимание модерна». Эту формулу нельзя понимать буквально (забота Гегеля была несколько иная), ее следует понимать интерпретативно, т.е. как определенное наложение философии Гегеля на проблему, которую обсуждает Ю. Хабермас. Но в формуле Хабермаса есть своя правда, и эту правду нужно понять. Г. Гегель ввел историософское представление о мировом процессе, причем сугубо рациональное представление, рационализирующее сам этот мировой процесс в отличие, например, от мировой воли и мирового закона античных стоиков. Именно гегелевская философия позволяет представить современность (модерн) как фазу такого процесса. И этому служит также и формула Гегеля, вскрывающая в его представлении историческую функцию философии. Суть формулы в том, что философия есть эпоха, схваченная в мышлении. В таком смысле философии по своей природе обязана быть «дискурсом о современности (о модерне)», обязана осознавать эпоху. И в этой гегелевской правде заключается «правда Хабермаса».
С этим последним гегелевским суждением я бы решительно согласился. Другое дело, что должно быть основанием для осознания эпохи? Гегелевская концепция бытия как самопостигающего духа, развертывающего себя во времени? В начале 19 века такой подход мог быть привлекательным по той причине, что эта конструкция вносила идею исторического процесса, идею рациональную, приходящую на смену христианскому провиденциализму (хотя Л.Фейербах и называл философию Гегеля последним прибежищем теологии). Поскольку Ю. Хабермас принимает Гегеля за некий первоисточник «дискурса о модерне», то этим он уже встает на определенный путь осмысления современности, и этот путь будет связан с определенным пониманием разума и разумности в современности. Ю. Хабермас предложит концепцию коммуникативного разума. Тонкость же проблемы здесь в том, что в конце 20 века есть уже ряд позитивных наук об обществе и о человеке. Это социология, эволюционная теория, концепции социогенеза, культурная антропология и прочее. Нужно либо опираться на позитивные науки для построения системной модели общества и западного общества (общества модерна) в том числе, либо, например, искать философские начала эпохи в некоторых свойствах сферы сознания (духа), определяющих характер эпохи. Второй путь есть некоторая реанимация гегелевского подхода, но вместо мирового духа Хабермас будет конструировать «коммуникативное сознание», разбираясь одновременно с левыми и правыми гегельянцами.
Спрашивается, каким путем должно здесь идти? Искать корни духа модерна и его превращений (феноменологии), или же обратиться к позитивным системным представлениям о человеке и человеческом обществе как результате социогенеза, о культуре как генетике общества? Это последний путь позитивного исследования закрыт для западной философии в силу названной выше операции, лишившей ее желания истины. Но он открыт для нас, не скованных присягой либерализму. Не присягала ему и русская философия, осмысливавшая генетику русской культуры, а не либеральные «ананасы». В общем, есть проблема…. Проблема в частности в том, что модерн (современность) есть, и есть необходимость осмыслить, что такое современность и как обстоит дело с духом этой современности? Постмодерн предложил не ломать голову над этим вопросом (замечательно радикально решение - долой историю и долой размышления о ней, они могут быть опасными). Полная деконструкция метафизики, оставим вожделеющего человека, а вся метафизика станет метафизикой тела. Невольно еще раз вспомнишь Сашу Черного: «пришла проблема пола, веселая Фефела, и ржет навеселе….». И никаких метанарративов…
Ну, уж дудки. Думаю, стоит немного теоретически помучиться. А кастраты пусть себе резвятся на ниве деконструкции.

Автор: Ratan 4.7.2012, 10:07

Продолжение «мучений»
Снова и снова все о том же: был ли «дух модерна»? И проблема заключается не в самой по себе констатации его существования или не существования. Проблема в том, чтобы понять европейское развитие и вместе с ним современную мировую ситуацию, понять не столько в политическом плане (эту задачу очень успешно решает С.Е.), сколько в историософском или, другими словами, в социогенетическом плане. И здесь нам важны реальные процессы в обществе, сформировавшие современный Запад, претендующий на то, что совершавшиеся и совершающиеся в нем события и есть суть (дух) мировой истории, для понимания которой якобы необходимо обращаться к гегелевской феноменологии духа, к разными типам рациональности, к коммуникативному разуму или иным конструкциям. Да, конструкции философского сознания многогранны, они рационализируют культуру, ее фундаментальные смыслы. Но не всякая философия выполняет такую задачу, можно ведь средствами философии делать и прямо противоположное. Софисты своим релятивизмом и субъективизмом практически совершали деконструкцию ценностей греческого полиса, и это было задолго до провозглашенной Дерридой «деконструкции метафизики». А ведь звучало (у софистов) очень завлекательно: «человек есть мера всех вещей…». Но спасение европейской истории принесла не «софистическая деконструкция», а нечто прямо противоположное: бог единый создатель и универсальная мера всех вещей, отец всех живущих, источник любви и добра. И потому раз за разом приходится возвращаться к вопросу об истоках ментальных оснований общества, о котором в ходе этих самых поисков стали говорить как об обществе модерна.
Принято отмечать три фазы в развитии постсредневекового европейского сознания: Ренессанс, Реформация и Просвещение. Они являют собой отражение в общественном сознании поиска путей развития общества. Какая связь между ними, связаны ли они линейно как стадии единого процесса, или в этом культурном поиске есть нелинейность, есть точки бифуркации, качественно изменявшие установки сознания, чем собственно и отразили динамику европейской истории? Тема не простая, но и эта тема обсуждалась в научной литературе советского периода теми, кто специализировался на исследовании европейской культуры и европейской философии. В частности, в 1987 году вышла интересная монография сотрудника ИФ РАН (тогда еще ИФ АН СССР) Лазарева В.В. (Валентин Васильевич) «Становление философского сознания Нового времени» (тираж 6100, цена 85 коп. Это как факт прошлого, типичный тираж для научных изданий того времени). Для нас книга интересна исследованием процесса взаимодействия трех выше названных фаз в развитии европейского сознания от Ренессанса к Возрождению через Реформацию. Осуществлялся поиск нового мировоззрения, и этот поиск шел в органической связи с поиском новых социальных форм. В названой работе не прослеживается эта названная связь, речь идет только о формировании философского сознания Нового времени, явленного в секулярных воззрениях философии Просвещения. В этом описываем процессе деятели Ренессанса хотели обновления человека, которое не порывало бы с христианством, и их строй мысли получает название «христианского гуманизма». Были свои тонкости понимания этого гуманизма «югом» и «севером» (Лоренцо Валла и Эразм Роттердамский), но в целом гуманизм Ренессанса имеет своей целью «очеловечивание христианства». Кем и как? Теоретические мировоззренческие суждения могут быть построены людьми из светских или религиозных социальных групп, но как они могут проникнуть в жизнь? Ведь всякое мировоззренческое преобразование общества становится фактом лишь тогда, когда закрепляется в общественных отношениях. И возникает вопрос, был ли у гуманистов Возрождения свой социальный проект? И были ли социальные группы, на которые этот проект мог опираться?
Нет сомнения, что Ренессанс был вызван подвижками в социальной жизни. Его социальными группами, его, так сказать, социальным субъектом была городская интеллигенция и аристократия, а также и весьма малая часть клерикальной среда, искавшая обновления христианства. В социальный проект, поддержанный массами, воззрения гуманистов превратиться в той социальной среде не могли, хотя возрожденческая литература предлагает те или иные общества-утопии, в которых должны быть реализованы гуманистические принципы. Другое дело Реформация, всколыхнувшая все общество снизу доверху и породившая ожесточенную и кровавую гражданскую войну по всей Европе.
Но Реформация, почву для которой в сфере сознания приготовил Ренессанс, не была его линейным продолжением: «Очеловечивание христианства выступает в программе Эразма как путь обновления. Реформация, как кажется, выдвигает встречную задачу: христианизировать человека и человечность посредством обновления веры. Но после сближения на перекрестке оба пути расходятся… В гуманизме преобразование религии часть общей программы преобразования человека, производная часть, а в протестантизме – самое наиважнейшее дело, если не все, то корень всего… Своим развитием Ренессанс подготовил Реформацию, но тем самыми подготовил и свое отрицание…» (Лазарев В.В.). Действительно, пути Эразма и Лютера, вместе выступивших против католицизма того времени, разошлись.
За такими подвижками сознания всегда стоит поиск новой этики, новых форм воплощения жизненных ценностей. И, если в Реформацию в отличие от Ренессанса оказались вовлечены широкие массы, это обстоятельство объясняется не только критикой католицизма в протестантизме, но в еще большей степени тем, что этика Реформации указывала на новую жизненную позицию и новые жизненные цели. Мировоззренческий поиск в обществе, входящем в стадию «смены вех», соединяется с социальными процессами, с движением масс. Причины, по которым общество отозвалось на этику протестантизма, многообразны и в исторической литературе исследованы. Одной из них оказалось начавшееся формирование национального самосознания, чему католицизм сам по себе не способствовал. Вплоть до реформации тексты Библии печатались на латинском языке, неизвестном широкой массе, и богослужение шло на латинском. Только М.Лютер впервые перевел библию на немецкий, хотя и не обретший в то время всех свойств литературного национального языка. Заметим еще раз, что общество отозвалось расколом и религиозной гражданской войной, но отнюдь не единением вокруг догматики протестантов. Социальной почвой для реформаторов оказалось в числе прочего также и городские и сельские низы, пошедшие за Т.Мюнцером в крестьянской войне 1524-25 г. Но еще более важно для будущего Европы, что вокруг протестантизма объединились представители торгового капитала и вся поддерживавшая их «социальная инфраструктура». Здесь более всего была приемлема та трудовая этика протестантизма, о которой М.Вебер пишет как о «духе капитализма». Она объединяла этот слой протестантов в борьбе с католицизмом и в перспективе в борьбе с феодализмом. Новый восходящий класс получал мощное идейное мировоззренческое подкрепление, идейную религиозную платформу борьбы. Как отмечается всеми исследователями, это мирочувствование пронизано фундаментальным индивидуализмом, рождающим мрачную этику аскетических усилий ради успеха, который становится единственным утешением, единственным показателем грядущего спасения. Из этой этики уходит любовь к ближнему, - главная заповедь христианства, - а общество превращается в борьбу всех против всех, как совершенно справедливо (справедливо в рамках протестантской этики) сформулировал Т.Гоббс. Но без любви к человеку, более того, с человеком, связавшим утешение в жизни с успехом в конкурентной борьбе, обществу предстоит весьма мрачная перспектива (она в общем-то отражена в судьбах людей в романах эпохи утверждения капитализма). И, если протестантская трудовая этика и есть «дух капитализма», то это весьма мрачный дух, трудно соединимый с гуманистической идеей рождения и самоутверждения нового человека. Но, тем не менее, этот эти идеи определенным образом соединились с гуманизмом Ренессанса, создав дух европейского капитализма (фаустовский дух овладения пространством и временем по Шпенглеру), под которым сегодня и разумеют по большей части «дух модерна», дух Нового времени. Это уже заслуга Просвещения, которому в этом коротком эссе столь же короткое внимание.
В некотором смысле Просвещение секуляризирует протестантизм. «Реформация разрушила религиозный католицизм, но на его место водворяется католицизм политический» (Лазарев В.В.) Индивид, чья судьба в вопросе о спасении решена в протестантизме богом, становится свободным и самодостаточным индивидом. А на место решения вопроса о предопределенности к спасению приходит самоутверждение в комфорте, удобстве, в наслаждении жизнью. Позднее уже в 20 века Ортега-и-Гассет скажет, что человек пришел устроиться в мире, но не просто устроиться, а устроиться с комфортом. Просвещение сохраняет импульс личного самоутверждения, этим оно как бы наследует идею Пика делла Мирандолы, но это уже другая идея, идея не самовозвышающегося человека, реализующего проект бога, а человека, утверждающегося в земном, в мирском. А это центральный пункт этики Реформации. Это самоутверждение человека, спроецированное на общество, дает идею прогресса, как некую цель, как торжество человека, торжество его разума, его внутренних способностей. Он для этого рожден, он несет это в своей природе, как полагает Просвещение, и просвещенный прогрессивный человек изначально оправдан в своих действиях, как оправдан изначально предопределенный к спасению в протестантизме. У протестантов его руками творит историю бог, в просвещенческой интерпретации Прогресс творит себя руками человека. Понятно, что такое сознание должно быть секулярным, а на место бога должен придти разум и разумное постижение мира ради его преобразования. Просвещение по сути только о разуме и говорит, начиная с Декарта и восходя к рационалистическому крещендо апофеозу рационализма в философии Гегеля. И даже современник постмодерна Ю.Хабермас конструирует коммуникативный разум, как бы спасая дух модерна от постмодерна (попытка с негодными средствами и не соответствует масштабам исторической задачи, так сказать, философская мышиная возня).
Важна суть. Новое европейское общество получило идейное и мировоззренческое оформление в интеллектуальных поисках Просвещения. Это поиск оформил капиталистический путь развития, оформил через философию, через антропологию, через реальное и всестороннее оправдание той этики, которую несет капитализм. Энтузиазм гуманистов еще бросает отсвет на это мировоззрение романтизацией борьбы за самоутверждение белого (европейского) человека, несущего Прогресс (это подразумевалось само собой, философски прямо об этом сказал Шпенглер, а не столь прямо и иные, в частности, Ф.Ницше). Но исторический срок такого мировоззрения, его способности побуждать к творчеству, неизбежно должен быть коротким. Это констатировал Шпенглер еще в начале 20 века, указав, что орлиный взор фаустовского человека сменился на лягушачий взгляд человека периода цивилизации и смерти духа культуры.
Тогда каким может быть интегральный ответ на вопрос о духе модерна? Можно считать, что этот дух был (и есть), это дух эгоистического самоутверждения человека (европейского человека, это в подсознании, когда не сказано прямо), дух, лишенный гуманистического начала. Гуманистическая обертка, взятая из ренессансного сознания, могла прикрывать суть дела, но не преобразовывать эту суть. Социальным механизмом этого самоутверждения стал капитализм, и этим был определен исторический путь запада: либо вынимать занозу личностного эгоизма, оставленную Реформацией, либо принять ее как необходимость и даже как благо. Дух капитализма определил «дух модерна» и без разговора о капитализме, его исторической и нравственной сути (исторической сути не бывает без побуждающего нравственного начала) теряет смысл разговор о модерне. А принцип капитализма прост: если общество есть война всех против всех, то война не может не вести к победе сильного и его диктату. Общественный договор (Гоббс, Локк, Руссо) может регулировать правила этой борьбы, но не может отменить ее суть. Глобальный капитализм должен вести к глобальному господству, и эту активную борьбу за глобальное господство мир наблюдает уже второе столетие. И противопоставлена ей может быть не частная победа той или иной стороны, но глобальный проект, основанный на этике, отвергающей дух капитализма, а вместе с ним и «дух модерна», это временное одеяние капитализма.
Вывод из сказанного может заключаться в том, что исторический процесс может быть представлен как поиск этики, способной объединить (примирить) все человечество (кстати, на примирительную роль России указывал Н.Федоров). Это поиск носит не только теоретический, но практический характер, я имею в виду, что этот поиск идет через своеобразный естественный отбор социальных структур (или «противоестественный», т.е. культурный отбор). Разумеется, он сопровождается напряженным интеллектуальным теоретическим поиском. Средства борьбы даются в этом поиске, как когда-то протестантизм подал руку помощи становящемуся капитализму. И глобальный капиталистический субъект ко всяким альтернативным культурным росткам неизбежно будет применять средства культурного геноцида, пока сам не окачурится от собственной ненависти. Разум, соединенный с Добром, таков дух русской культуры, и в этом своем качестве он привлекателен и непобедим. Только тотальный геноцид может быть средством борьбы с ним, что мы и наблюдаем сегодня.

Автор: Ratan 30.7.2012, 13:00

Мы не они, они не мы… В острой форме «мы» и «они» были противопоставлены Н.Я.Данилевским, представителем второго поколения славянофилов (младшие славянофилы) как это принято называть в истории философии. Противопоставление западной Европе, как и вполне естественная фиксация отличий от других народов, были и раньше. Но Н.Я. Данилевский придал факту различия России и Европы культурно-генетическое наполнение, он предстает у него как различие культурно-исторических типов: «Куда девается тут беспристрастие взгляда, - которым не обделена, однако же, и Европа, и особливо Германия, - когда дело идет о чуждых народностях? Все самобытно русское и славянское кажется ей достойным презрения и искоренение его составляет священную обязанность и истинную задачу цивилизации. Gemeiner Russe, Bartrusse (подлый русский, бородатый русский) суть термины величайшего презрения на языке европейца, и в особенности немца. Русский в глазах их может претендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой национальный облик. Прочтите отзывы путешественников, пользующихся очень большой популярностью за границей, - вы увидите в них симпатию к самоедам, корякам, якутам, татарам, к кому угодно, только не к русскому народу; посмотрите, как ведут себя иностранные управляющие с русскими крестьянами; обратите внимание на отношение приезжающих в Россию матросов к артельщикам и вообще биржевым работникам; прочтите статьи о России в европейских газетах, в которых выражаются мнения и страсти просвещенной части публики; наконец, проследите отношение европейских правительств к России. Вы увидите, что во всех этих разнообразных сферах господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. ... Одним словом, удовлетворительное объяснение как этой политической несправедливости, так и этой общественной неприязненности можно найти только в том, что Европа признает Россию и славянство чем-то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным. Для беспристрастного наблюдателя это неотвержимый факт».
Если это так, то дух, альтернативный европейскому модерну (эпохе капитализма), должен быть представлен русским (славянским по Данилевскому) культурным типом. Точнее сказать, это один из противостоящих европеизации «духов», но по своему географическому положению и по сумме культурно-исторических обстоятельств русский вариант это действительно глобальная духовно-этическая альтернатива тому, что условно можно назвать духом модерна. И с этим обстоятельством нужно разобраться подробнее.
Что разделило Европу и Россию? С одной стороны геополитические устремления Запада, его не сегодня возникшая европоцентристская спесь. Она оставлена ему еще Римской империей, которая не имела расистских нот в своем мировоззрении и свое могущество основывала на политическом превосходстве, обеспечиваемом правом, политикой и военной силой. В период, пришедший на смену античности, христианская церковь, центром которой стал Рим, по своему происхождению представляла собой вселенскую церковью, и пока она видела свою задачу в христианском объединении, основанном на жертвенном деянии Христа, такая миссия была естественной. Но католицизм, ставший христианским центром, обрел и политическую власть. При таких обстоятельствах формирующая государственность Руси, желавшая самостоятельности, не могла пойти под руку Ватикана, и препятствовали такому шагу не только политические обстоятельства. Принципиальное культурное расхождение России и Европы, выросшее естественным образом из исторических и географических обстоятельств, уже ясно себя обозначило. Как полагал Данилевский, самобытный культурный тип выражает себя через политическую независимость, через свой способ организации хозяйства, свою религию и культуру, то расхождение между культурными типами должно проявляться на всех уровнях организации общества. Но, как нам представляется, фундаментальным фактором, различающим культурно-исторические типы, является этика, т.е. представление о человеке, смысле человеческой жизни, характере человеческих отношений и высших всечеловеческих ценностей. представление выражено не только в рациональных и образных формах картины мира, но более всего в том, что может быть названо мирочувствованием, являющимся своеобразным комплексным (системным) показателем переживания ценностей жизни и отношения к ней. В европейском и русско-славянском культурном типах эта сторона жизни представлена противостоянием индивидуализма, пропитанного гедонизмом, и объединительного (соборного) родового сознания. В истории первый вариант был характерен для Древней Греции классического периода, тронутой культурным разложением, получившим теоретическое оформление в философии софистов. Второй вариант присущ многим культурам, в каждой из них он живет в разных формах и далеко не всегда становится фактором, формирующим политическую организацию общества. Своя судьба у него в русской истории. Но, прежде чем обращаться к ней, еще раз о капиталистическом «духе модерна». Капиталистический дух, нашедший среди прочего свое оформление в трудовой этике протестантизма, вообще-то враждебен всем культурам, можно сказать резче, враждебен человеку, а значит враждебен Истории. Эта его враждебность человеку оказалась замаскированной модификацией ценностей гуманизма, осуществленной Просвещением, утвердившим идею Прогресса. Поскольку же дух капитализма мог вызвать к жизни лишь ускоренный (бешено ускоренный) технический прогресс ради своего торжества, то, как я уже отмечал в другой заметке, его век исторически недолог. Его внутренняя пустота обнаружилась достаточно выразительно ко времени первой мировой войны, но политические страсти и борьба с оппонентами отложили «культурную разборку» с этим духом, уже начатую М.Вебером, В.Зомбартом и даже О.Шпенглером, а в косвенной форме уже шедшую в философии иррационализма 19 века. Еще раз отмечу, что М.Вебер называл традиционализм первым противником капитализма (и главным, на наш взгляд): «Первым противником, с которым пришлось столкнуться «духу» капитализма м который являл собой определенный стиль жизни, нормативно обусловленный и выступающий в «этическом» обличье, был тип восприятии и поведения, который может быть назван традиционализмом. … человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни».
Капитализм разрушает всякий традиционализм в любом обществе, в который он вторгается. Работа ради денег, ради все большего количества денег, убиваемых на бессмысленную погоню за комфортом, денежным статусом, на бессмысленные развлечения, ведущие в тупик вонючего потребления (безнравственного, лишенного желания жизни и высшего утешения жизнью) и разложения личности. На индивидуальном уровне этот «дух» прижился в европейском обществе, прижился через кровавые войны Реформации, через обольщение интеллектуалов, потребительство низов («потреблятство» здесь адекватный термин) и т.п. На уровне же общественной организации этот дух породил всепожирающую власть плутократии, власть мамоны, чуждую человеческим переживаниям и, если говорить в терминах мифических образов, власть тьмы. О власти плутократии писал даже далекий от революционных идей социализма В.С.Соловьев: «Общественная безнравственность заключается не в индивидуальной и наследственной собственности, не в разделении труда и капитала, не в неравенстве имуществ, а именно в плутократии, которая есть извращение должного общественного порядка, возведение низшей и служебной по существу области – экономической – на степень высшей и господствующей и низведение всего остального до значения средства и орудия материальных выгод».
Условия для столь уживчивого проникновения «духа капитализма» в европейское общество лежит в геноме европейской культуре, в частности, в присутствии в нем с античной истории индивидуализма и гедонизма, чаще всего идущих неразлучными молочными братьями. Они были временно разлучены в религиозном сознании протестантизма, заставившего индивида аскетически трудится в поисках спасения, а не комфорта, и породившего при этом новое отношение к деньгам и к смыслу жизни. Но ген гедонизма, т.е. принятие наслаждения как смысла жизни, практически полностью отсутствует в русской культуре (в народной культуре его отсутствие бесспорное), что и давало в народе стойкое неприятие этоса (духа) капитализма. Здесь нужно искать ответ на вопрос, занимавший равным образом М.Вебера и Ф.Броделя, почему капитализм родился именно в Европе и нигде более? Если М.Вебер видел ответ в культурном развитии Европы, то Ф.Бродель находил его в большой сумме социальных и географических (геополитических) обстоятельств (включая «услужливый» труд колоний). По-своему оба правы, оба класса обстоятельств были необходимы. Но, как нам понятно, капитализм, родившийся в культурном и социальном теле Европы, имеет весьма своеобразное отношение к Истории, по логике своего развития он ее уничтожает подобно раковой опухоли, преобразующей здоровые клетки организма в патологические. Неудивительно, что за обоснованием этого отношения он нередко обращается к оккультному гностицизму. «Воля к смерти» есть его типичное изобретение (субъективные смыслы, направляющие авторов идей, в данном случае вторичны). Неспособный к творчеству в области духа, но цепкий и беспощадный, он ищет себе темного прибежища в подвалах смерти и разложения, куда и тащит людскую массу. И противостоит ему только жизнь, обращенность к жизни, радость ее переживания, радость ее продления и наслаждение этим продлением жизни, ибо в этом служении Жизни заключается служение Истории, служение людям. Этим светом и озарена русская культура, этот альтернативный дух, альтернатива капиталистическому духу смерти, приходящей через вонючее потреблятство. И нынешнее стремление политиков, бизнесменов, людей наемного труда построить «правильный капитализм» (наш президент прямо-таки олицетворение этого стремления) есть глубокое помрачение сознания, причем не только исторического (хотя его в первую очередь), но и просто человеческого сознания, предпочитающего этику любви, братства, человеческой открытости.
Альтернативный дух вырастает не в ананасовых оранжереях. Дух русской культуры формировался и мужал в подвижническом труде освоения северной географической зоны и в подвижническом служении Отечеству. Эти два служения неразрывны в жизни общества, хотя разные социальные группы выполняли разные функции в этом общем жизненном процессе и далеко не всегда были согласны в своих действиях, как это обычно случается в развитии общества. Профессиональное служение Отечеству это социальная функция служилого слоя, в Российской империи таким слоем стало дворянство, историческое рождение которого может быть прослежено через стадии развития русского государства. Еще раньше такое служение было делом князей и дружины, обеспечивавших безопасность земли, городов, крестьянского и ремесленного труда и торговли. Складывавшийся дворянский слой был неоднороден, нес в себе наследие боярских родов (высшая аристократия) и служилого люда, получавшего дворянское звание за те или иные заслуги перед государством. И третьим важным сословием в Российской империи были его клирики, православное священство снизу и доверху.
Общественный организм живет, пока все его основные системные части в конечном счете выполняют свои функции. Скрепляющим организм фактором являются ценностные установки, переживание основных культурных смыслов, по-разному явленное в сознании разных социальных групп. Для Руси и Российской империи таковыми были ценности родового (общинного или соборного) сознания (Н.Федоров), ставшие условием сохранения и продления жизни русской цивилизации (приемлемый термин для характеристики многонациональной русской империи). Эти ценности были закреплены историей как условие жизни целого, как условие жизни, разрушаемой нередко внутренней борьбой тех или иных групп за свои эгоистические интересы. Но индивидуализм и эгоизм личностей или социальных групп оказывается особенно разрушительным в условиях жизни нашей северной цивилизации, и тем важнее в ней становились установки родового сознания, наиболее последовательно выраженные в православной ветви христианства. В общем, «альтернативный дух» жил во всех слоях общества, во всех социальных группах, явленный в них по-разному и порождавший соответствующие средства своего выражения в языке и эмоциональных переживаниях этих социальных слоев. Вопрос может быть поставлен лишь таким образом: где он был сильнее всего укоренен, какие социальные группы были наиболее стойкими его проводниками?
В дореволюционной царской России большие социальные группы представлены сословиями. Основная по численности группа – крестьяне, подавляющая часть которых находилась до реформы 1861 года в крепостном состоянии. Другая неоднородная в целом группа – дворяне, в среде которых имело место довольно резкое различие между наследственной аристократией, мелкопоместным и служилым дворянством. Третьей группой представляют клирики, т.е. класс священнический. Наконец, можно говорить о разночинном населении городов. В эти слои должно начало проникать европейское просвещение в 18 веке, и понятно, что оно практически не затронула крестьянство и клириков. Оно внедрялось главным образом в сознание привилегированных элитарных групп и в образованные слои России, включая разночинное население городов. Освоение идей европейского просвещения было необходимо русскому обществу. Но такое освоение должно было побуждать к собственному интеллектуальному творчеству, способному выработать «интеллектуальный ответ» западу. Его необходимость порождена самой историей, вытекала из новой фазы истории, в которой общество должно было трансформироваться, принять новые формы, ответив на вызов научно-технического и промышленного развития, брошенный западом. Какие социальные группы должны были принять этот вызов и дать на него ответ в условиях России 18 века?
Конечно, это должна была делать элита, непосредственно вовлеченная в управление государством. На интеллектуальном уровне не обязательно сама непосредственно. Общество сложная система, в которой неизбежно прорастание новых идей, людей и социальных групп, чувствующих потребность времени (социальный заказ) и откликающихся на него. Последующая задача заключается в селекции идей, создания условий для их проникновения в общество и выработку тех или иных социальных проектов. Однако в России времен реформ Петра Великого нужных социальных групп практически не было, зато были по меньшей мере две мощные консервативные группы, препятствующие всякому обновлению. Такими группами были высшая аристократия (боярство и его окружение) и церковь. Можно ли утверждать, что на них лежит историческая вина в инертности русского развития? На мой взгляд, можно. Но суть проблемы не в том, чтобы изобличать эту вину, а в том, чтобы понять ее корни. Я уже не раз указывал, что сложную систему можно понять, если осознан его фундаментальный системообразующий принцип. Есть ли такой принцип, некая системная особенность в становлении русского государства и его элит, отображенная в мирочувствовании элиты, порождающий мотивации и определяющий характер социальных действий? Может быть, некую подсказку дают «Лекции по русской истории» В.О.Ключевского, который отмечает следующую особенность становления правящей элиты в Московской Руси. Ее правители по преимуществу относились к своему государству как к собственной вотчине. Это вотчинный принцип пронизывал и всю боярскую элиту, а такой подход влечет по меньшей мере два следствия. Одно заключается в том, что в вотчине владельцем видятся и решаются прежде всего хозяйственные задачи, причем решаются так, как видятся «вотчиннику». Второе следствие является продолжением первого, именно, такой «вотчинник» не видит исторического процесса, исторические (имперские) задачи для него далеки и не принимаются во внимание, пока, как говорится в народе, «жареный петух не клюнет». А когда такие задачи осознавались государем, то всякий раз начиналась его война с косным «вотчинным» окружением, не склонным нести новые тяготы ради целей имперского развития. Во всяком случае, такое видение истории отчасти объясняет глубокую инертность, с которой столкнулся Петр I, находя себе нужных людей подчас среди разного рода разночинцев и авантюристов, вроде Алексашки Меньшикова.
На пути имперского строительства Русь дважды вступала активно в мировой исторический процесс. Первый раз как Киевская Русь, но этот процесс был прерван, и монгольское нашествие оказалось возможно решающим событием этого прерывания. Московская Русь входит в мировую историю иначе, это уже другой организм, хотя и является культурно-историческим наследником первого. Разрыв Руси на малороссию и великороссию уже состоялся, хотя ко времени Петра началась уже и «историческая починка» этого разрыва.
Одним из социальных институтов, который в условиях феодального строя должен давать ответ на интеллектуальные вызовы, является церковь. Не вдаваясь в историю этого института в России, отметим, что по разным причинам она такой роли в свое время не выполнила (к сожалению, урок не пошел впрок). Но при всех исторических обстоятельствах, в особенности в обстоятельствах критических, власть и втянутые в социальные процессы элитные группы осознанно или инстинктивно обращались к родовому общинному сознанию. Достаточно очевидная причина этого указана выше, это единственный спасительный для России тип сознания, взлелеянный в ней. И такой тип сознания не может быть протестантско-меркантилистким. Он может быть только возвышенным, требующим идеи, выходящей за пределы личного благополучия. Это идея человеческих принципов взаимоотношения, идея ценности целого ради человека и человека ради целого. Сама по себе она есть культурно-генетическая идея, прописанная и прочувствованная в той или иной форме всеми социальными группам. В определенные моменты она получает идейно-политическое оформление, преходящей формой которого в советский период оказался марксизм. Отметим однако, что общинно-родовое сознание имело наиболее глубокое укоренение в широком народном слое, прежде всего в крестьянстве, составлявшем более 80 процентов населения в предреволюционной России начала 20 века. И к этому отметим также глубокий, можно сказать, принципиальный разрыв между властной и интеллектуальной элитой и народом, представленным этим самым крестьянством. Эта фундаментальная трещина во многом предопределила будущую внутреннюю слабость советской империи, обусловив невиданно страшную катастрофу, в которой оказалась российская империя в конце 20 века, грозящую остановит ее социогнез, т.е. вычеркнуть Россию из Истории.
Победа русской революции была победой общинного сознания в его народной форме. Но строительство общества никогда не начинается с нуля. В сознании сохраняется опыт государственной жизни, на который опирается и новое строительство. Ленин как гениальный политик имел острое чувство реальности, помогавшее понять реальные процессы в России и давать на них адекватный ответ. Но решать вопросы нового строительства пришлось Сталину и возглавляемому им руководству. Они оперлись на устои общинного сознания, и государство рабочих и крестьян строилось как большая община. Беспримерный опыт советского строительства заключается в том, что вступление в промышленную фазу было совершено при доминировании традиционных ценностей «родового сознания», являющегося полной альтернативой духу капитализма. Тем самым у капитализма появился абсолютный противник (вспомним высказывание М.Вебера о традиционализме). В этой война не на жизнь, а не смерть была использована слабость советского общества, унаследовавшего давний разрыв между народом и элитой и усугубившего ее в силу ряда субъективных и объективных обстоятельств. Как уже не раз отмечалось, элита и ее мирочувствание и мировоззрение не создаются директивой, создание подлинного элитного слоя, способного служить идее, требует поколений, вырастающих в определенной традиции. Почему не произошло слияние старой и новый элиты и их взаимное обогащение, не случилось слияние прежней традиции служения Отечеству с реальностью нового Отечества (отдельные прецеденты не были решением задачи в масштеб общества) - вопрос сегодня скорее академический, т.е. ставящий задачу для серьезного исторического и социологического исследования. Здесь вновь можно указать лишь на одно обстоятельство, усилившее названную болезнь. Для формирования и воспитания элиты, т.е. воспитания ее новых подрастающих поколений, необходима соответствующая идеология, соответствующее мировоззрение, способное синтезировать прошлое и настоящее. От марксизма нужен был переход к некой национальной идеологии, в рамках которой марксизм мог занять место, соответствующее его роли в русской истории. Но любой крен в сторону осмыслении русской революции и советского общества на основе русского общинного исторического опыта и опыта русской общественной мысли жестко преследовался. Точнее сказать, наиболее жестким это преследование было на первом этапе советского строительства и на его завершающем этапе, в частности, в эпоху застоя, создававшегося в сфере идеологии М.А. Сусловым. Были как объективные, так и субъективные причины такого положения дел, последние связаны с особенностями формированием кадрового состава высшего руководства (речь должна идти никак не об национально-этническом составе, на чем заклиниваются националисты). Во всяком случае, мировоззрение, не вытекающее органично из истории общества, не могло обеспечивать прочную смысловую ткань, объединяющую элиту и общество. Что же касается дореволюционной элиты, то, с одной стороны, ее оттолкнули революционные крайности начальной стадии. Но, с другой стороны, она сама отшатнулась от советской революции, не сумев, за редкими исключениями, принять народную правду. Барская правда оказалась им ближе, хотя сказать по справедливости, некоторые лучшие представители старой элиты оказались на стороне советского строительства с риском для собственной жизни.
Сегодня дух, альтернативный наступающей фашизации капитализма, есть прежде всего наш народный дух, создававший советское общество. Но, чтобы он явил себя, он должен быть не только пробужден и аффицирован, но он должен быть фундирован философски, исторически, фундирован всеми средствами культуры в соответствии с историческими обстоятельствами нашего времен, ибо без этого почва для социального действия всегда будет ускользать. Дух истории не может выжить на бытовом уровне, он требует себе адекватных рациональных форм выражения. Решение этой задачи есть сегодня «служилая функция» нашего интеллектуального слоя, который крайне тонок. А фундаментальным основанием всякого нового мировоззрения является представление о человеке и об этосе, определяющем человеческие отношения. В этом плане не И.Ньютон и не его картина мира открывали путь «духу капитализма», этот путь проложили Ренессанс, Реформация и Просвещение, и на каждом этапе этого развития шла трансформация представления о человеке и экзистенциальных ценностях его бытия. И сегодня требуется картина мира, возвышающая человека и его «приход в мир», но это отнюдь не картина мира Большого взрыва. Не андронный коллайдер решит судьбу нового мировоззрения. Как и в прошлом ее решит философия, точнее, учение о человеке и человеческих ценностях, оправдывающее и обосновывающее то, что можно назвать социогенезом, т.е. становлением и развитием человека на Земле.
Мы действительно не «они». Но активная война против нас в сфере сознания, препятствующая масштабному философско-мировозренческому осмыслению этого факта, началась не в середине 20 века. Она началась «естественным путем» и началась гораздо раньше, по крайней мере с проникновением европейского просвещения в 18 веке (этим я не хочу сказать, что такое проникновение было не нужным, ни в коем случае не так). В скрытых формах она была продолжена и в советское время внутри самого советского строя его рядом его начальников от идеологии. Преодоление слабости собственного национального, можно сказать, цивилизационного сознания есть необходимое условия продления нашего развития, оно необходимо всему миру. Последнее есть тоже факт нынешней истории, а не мессианской амбициозности.

Автор: Ratan 21.5.2013, 8:50

Цитата(Ratan @ 30.7.2012, 13:00) *
Преодоление слабости собственного национального, можно сказать, цивилизационного сознания есть необходимое условия продления нашего развития, оно необходимо всему миру.

Сегодня к теме «капитализм и модерн» примыкает вопрос, можно ли опираться на марксизм как социально-философскую теорию, пригодную для выстраивания социальных действий, устремленных в будущее, устремленных в Историю?
Идея Истории всегда указывает на жизнеутверждающее начало, на процесс продления и восхождения жизни разумных существ, наполненной смыслом, наполненной содержанием. Казалось бы марксизм также проникнут такой идеей, тем более, что он предполагает снятие и преодоление капитализма более высокой общественно-экономической формацией, называемой коммунизмом. Так воспринимался марксизм в ходе строительства советского социализма, названного Н.А. Бердяевым «русским коммунизмом». Но, взвешивая роль марксизм в современных условиях, необходимо вглядеться в его «метафизическое», т.е. историософское содержание, в его идею истории. Концепция Истории как закономерного процесса принята К. Марксом под воздействием гегелевской феноменологии духа, получившей теоретическое оформление в его «Науке Логики». Но у К. Маркса место деятельного духа заняла предметная деятельность человека, она стала источником движения человеческой истории. Тем самым история была переведена из абстрактного царства духа в сферу деятельности человека, причем деятельности предметной, преобразующей взаимоотношения мира человека и мира природы. С изготовления предметов труда начинается историческая жизнь человека, начинается трудный путь из царства необходимости в царство свободы.
Не исключено, что такое погружение человеческой истории в материальную деятельную сферу могло быть отзвуком протестантских воззрений. Генрих Маркс, отец К. Маркса, принял христианство, что в лютеранской Германии означало вхождение в протестантскую общину. Отметим, что и сам К.Маркс начинал «свои университеты» с факультета теологии в боннском университете, хотя само по себе это обстоятельство, быть может важное в созревании основных идей Маркса, можно оставить в стороне при анализе его социально-философской доктрины. Важно в конце концов, что Маркс погружает Историю в человеческую деятельность, превращает человека, осуществляющего преобразование природной среды, в творца Истории, в ее Демиурга. Идея в общем-то вдохновляющая, и вне ее невозможен глубокий взгляд на марксизм. Эта идея определяет место марксизма в совокупности теоретических воззрений на общество.
Опора на деятельное отношение человека к природе при рассмотрении динамики общества, является несомненной заслугой К. Маркса и его теории. Но, принимая само положение о фундаментальном значении предметного действия, необходимо оценить марксистскую интерпретацию используемого им положения. Трудности приложения марксизма к реальному историческому процессу начинаются с того, что для К. Маркса вся история человечества при множестве ее различных фактических проявлений вложена в простую линейную схему развития производительных сил и производственных отношений. К такому можно сказать одномерному видению истории могли подталкивать два фактора: гегелевская феноменология духа и протестантский взгляд на положение человека на Земле, более широко – на его положение в космосе. Гегелевская концепция толкала к принятию некоего ключевого движущего фактора, и К.Маркс принимает в качестве такового человека и его предметную деятельность. С другой стороны, к признанию исключительного положения человека, который сам творит свою историю через труд, через предметно-деятельное освоение земного пространства, ведет также протестантская версия изгнания из рая, поэтически изложенная Дж. Мильтоном еще в конце 17 век в поэме «Потерянный рай». Эта версия не лишена своеобразного вдохновляющего начала, и сознавал ли субъективно К.Маркс указанное обстоятельство или не осознавал, но объективно названные положения соединены в его философии истории. Последнее означает, что в саму теорию, в ее фундаментальные (метафизические) основания вложен некий дух веры, некое квазирелигиозное начало, которое неизбежно будет направлять как рассуждения внутри самой теории, так и те выводы, которые из них последуют. Это обстоятельство необходимо принимать во внимание при последующем обсуждении актуальности марксизма. Кстати, отчасти оно может давать объяснение внуренним дискуссиям и поискам аутентичного марксизма в отличие от догматического марксизма советской науки или от иных его трактовок. Разные «марксизмы» предстают в таком случае как разные интерпретации веры, ее фундаментальных догматов. Это обычное дело всех конфессий. Например, христианство имело много ересей, а на сегодня оно представлено тремя основными направлениями, причем протестантизм как ветвь христианства делиться в свою очередь на ряд школ. И т.д.
В марксизме есть также научное содержание, которое не ограничивается фундаментальным историософским и антропологическим постулатом о роли деятельного начала в истории. Оно представлено политэкономическим анализом капитализма, изложенным в известном сочинении К. Маркса. В контексте принятой им историософии происхождение капитализма предстает у Маркса как проявление объективного закона истории, т.е. закона развития производительных сил и производственных отношений. Как я уже отмечал однажды, К. Маркс дает капитализму историческую легитимацию, т.е. представляет его как неизбежную и необходимую фазу человеческой, а не сугубо европейской истории. Однако анализ политэкономии капитализма в известной степени независим от представления о его происхождении, так что в плоскости политэкономической историософский комментарий оказывается вторичным. В западном мире марксизм воспринимается прежде всего через его политэкономию и на эту составляющую марксизма опирается тамошняя критика капитализма. Все обличительное, сказанное марксизмом в адрес капитализма, оказывается несомненным, и с этим соглашаются в той или иной форме все интерпретаторы марксизма. Но все действительные проблемы обращения к марксизму как концепции исторического развития выходят наружу, когда возникают вопросы его практического применения, т.е. вопросы выбора форм социального действия, исходящих из политэкономии К. Маркса.
Европейские сторонники чистоты марксизма подвергают критике «марксистскую» практику строительства советского общества в СССР (России), которую В.И. Ленин рассматривал как творческое применение марксизма. Но чем продиктована русская практика, которая для продвинутых марксистов предстает как отступление от него? Ведь большевики ставили задачи социалистического строительства исключительно как необходимые действия победившего пролетариата.
Интересное обстоятельство заключается здесь в том, что разговор о победившем пролетариате оказывается в некотором смысле фигурой речи. «Пролетариат» в марксизме есть некая абстрактная конструкция этой теории, и как теоретический конструкт он существенно отличается от эмпирически реального «пролетариата», репрезентирующего названный конструкт. «Победивший пролетариат» оказывается неким неоднородным социальным субъектом со своим культурно-историческим лицом (лицами), с принятой когда-то традицией. Когда большевики говорили от лица победившего пролетариата и о решаемых им задачах, то речь шла о неком собирательном образе социального субъекта, ставящем задачи социального строительства. Более того, победившая в России революция не могла опереться только на городской рабочий класс, поскольку большинство населения страны составляло крестьянство. Этот социальный слой должен был принять участие в деле социалистического строительства «под руководством победившего пролетариата», боле того, преобразование названного слоя было одной из труднейших задач победившей революции. В общем, субъект социалистического строительства оказался весьма неоднородным. Его исторические и социальные корни лежали в прошлом аграрной России. Ему предстояло строить новое справедливое общество, а для такого строительства он должен был получить образование, освоить собственое русское и мировое культурное наследие. Все это означает, что абстрактного марксистского пролетария в социальном пространстве не было и нет. Есть народ, с которым нужно решать задачи, причем в «совдепии», как презрительно говорили о России белые эмигранты, эту задачу нужно было решать при отсутствии элиты, способной на такие решения. Спрашивается, а чем в таком случае мог помочь высоколобый марксизм того времени или еврокоммунизм сегодняшнего дня? Он мог помочь с двух сторон. С одной стороны, указанием на необходимость обобществления народного хозяйства, направляемого на строительство социализма, т.е. общества социальной справедливости, свободного от угнетения человека человеком. С другой стороны, он должен быть помочь как некая «религия освобождения», как учение, содержащее в себе идею «общинной справедливости», если меть в виду восприятие конечной цели марксизма в России. На основе марксистских представлений стала выстраиваться политическая идеология общества, и названный процесс совершался под давлением обстоятельств политической борьбы. Все эти процессы не могли совершаться вне конкретной социальной среды со всеми ее социальными и историко-культурными характеристиками. В общем, ситуация, с которой столкнулся «победивший пролетариат», в марксизме не описана и марксизмом не охвачена. И если бы вдруг в Европе победила революция такого рода, там точно также обнаружилось бы отсутствие абстрактного пролетариата, предполагаемого марксистской теорией. Вместо него предстал бы неоднородный исторический субъект, все социальные группы которого объединяет сегодня в западном мире мировоззрение потребителя. Этот социальный тип, названый в свое время Х. Ортега-и-Гассетом «массовым человеком», пронизывает все страты этого общества, в какой бы сфере они ни были заняты и каким бы образованием и интеллектом ни обладали.
Возникает вопрос общего характера: кто и как должен строить коммунистическое общество, если абстрактного марксистского пролетариата нет и сказать по правде, никогда и не было. На этой стадии социальной практики марксизм зависает над реальность при какой-либо практической попытке использовать его как теорию социального строительства, поскольку имеет в виду только производственно-экономические обстоятельства, и по сути игнорирует обстоятельства культурно-исторические, сыгравшие решающую роль в строительстве «русского коммунизма». В лучшем случае он действует как религия освобождения, пока идет борьба с капитализмом. Но вот она закончилась, и оказывается, что нет ни проекта, ни большой социальной группы, вооруженной этим проектом и способной его осуществить. Точнее, социальной группой, разрабатывающей и осуществляющей социальный проект, оказывается узкая группа лиц, принадлежащих к победившей партийной организации. Так и оказалось в советской России и поначалу в коммунистическом Китае. Да и где взять такую группу и такой проект, если марксизм создает безнациональную теорию для всех народов и во все времена, а на практике приходится иметь дело с народами и государствами, имеющими свою культурную, хозяйственную и политическую историю. Безнациональная и абстрактная теория марксизма оказывается лишенной социальной почвы. Можно вспомнить слова самого Ф. Энгельса о том, что теория, созданная для всех народов и на все времена (это он о Е. Дюринге, кажется) не годится ни для одного народу и ни в какое конкретное время.
Что же удивительного, если в России пришлось перетолковывать марксизм в соответствии с задачами социального строительства и конкретными историческими условиями, включая традиционную для России ментальную установку общинного сознания. Полный или частичный отказ от марксизма неизбежен в таких условиях, и здесь могло быть два пути отречения от марксизма как ведущей социальной теории и основы мировоззрения. Один путь – обращение к культуре и национальной общественной мысли, способной отразить основную ментальную установку народного сознания, и переосмысление социального строительства в духе новой исторической парадигмы. Подчеркну, новая историческая парадигма – это философия истории и социальная философия, опирающаяся на некие иные фундаментальные представления о человеке и человеческой истории. Представление о деятельной природе человека должно в ней сохраниться в более глубоком и преобразованном виде. Другой путь отказа от марксизма, реально осуществленный в СССР, это превращение его в мертвую догму, в дохлую крысу, вокруг которой продолжались осуществляться ритуальные действия по приказу внутренней элиты СССР, иронизирующей по поводу устраиваемого ею странного карнавала.
Возникает вопрос: возможно ли новое оживление марксизма и нужно ли оно. На мой вгляд, не нужно. Марксизм должен быть преодолен в теоретическом плане и для этого нет нужды заглядываться на левое движение в Европе. Для Европы К. Маркс свой, там его не истолкуют так, как истолковали в России, где он был на первых порах религией освобождения и преобразования общества. Сегодня для глобальной борьбы с капитализмом и осуществляемым им расчеловечиванием человека нужна новая этика, точнее, новое фундаментальное учение, подводимое как базис под этику солидарного человечества, этику человеколюбия и продления человеческой жизни. Этого нет в марксизме, это он не может дать. Сегодня своей теорией он может лишь оправдывать борьбу тех, кому не хватает потребительских благ против тех, у кого они в избытке. Другой этики в нем по сути нет. Тут невольно вспоминается наш может и не столь фундаментальный, но наблюдательный Н.А. Бердяев: "В коммунизме слишком сильна зависимость от прошлого, влюбленная ненависть к прошлому, он слишком прикован к злу капитализма и буржуазии. Коммунисты не могут победить ненависть и в этом их главная слабость. Ненависть всегда обращена к прошлому и всегда зависит от прошлого. Человек, охваченный аффектом ненависти, не может быть обращен к будущему, к новой жизни. Только любовь обращает человека к будущему, освобождает от тяжелой скованности прошлым и является источником творчества новой, лучшей жизни". Бердяев прав здесь в главном. Нельзя построить новое общество на одном лишь отрицании прошлого. В мобилизационной стадии практика советского строительства внесла свою коррекцию, утвердив положительный идеал. Но для теоретического и мировозреческого обоснования этого идеала марксизм был мало пригоден, в то время как поиску его оснований в руской истории и русском наследии общественной мысли был поставлен прочный заслон.
Возможно ли оживить марксизм как доктрину революционного действия? Мне представляется, с ним потому и не покончено на Западе, что на его основе не может возникнуть концепция радикального преобразования общества, нет этики для такой концепции. Он остается точкой привязки всяких новых «измов», подкрашивающих фигурку бородатого К. Маркса фрейдистскими, структуралистскими или постмодернистскими изысками вроде концепции символического обмена Ж. Бодрийяра. Соединение коммунистической идеи и практики советского строительства является необходимым условием продолжения русской истории. Но вооружаться при этом марксизмом как теоретической основой подобного синтеза, значит второй раз наступать на те же «исторические грабли». Потенциал обновления, причем обновления глобального, заложен в тренде Российского исторического движения, в его культуре и общественной мысли. Не обращаясь к ним, нельзя сегодня выстроить идеологию будущего, альтернативного тому расчеловечивающему порядку, который несет глобальный капитализм народам мира. Это должна быть идеология и этика, фундированные светским мировоззрением. И нам начинать ее строительство необходимо с этических и теоретических поисков, совершавшихся в России.

Автор: Ratan 1.6.2013, 8:10

Еще раз о том же.
Вообще-то мне кажутся достаточно ясными основания, по которым не следует опираться на марксизм как теоретическую базу синтеза идеи коммунизма и русской ментальности. Хотя бы потому, что марксизм оперирует одинаковыми для всех народов универсальными историческими законами, принизывающими историю и не связанными с культурным своеобразием народов. Тем самым он предлагает опереться на некий единый шаблон развития для всех народов, в то время как этот шаблон срисован с сугубо европейской истории периода вхождения в промышленную фазу. Универсальные исторические законы он помещает в сферу предметно-практической, т.е. хозяйственной деятельности, называемой также деятельностью экономической, хотя нынешняя «рыночная экономика», если следовать Аристотелю, есть хрематистика, а не домоводство, поскольку ее организующий принцип - получение прибыли. Но ведь не прибыль обеспечивает человеческую жизнь, а продукты, производимые в земледелии, в промышленности, в ремесленном производстве и т.п. Прибыль, получаемая в капиталистической экономике, оказывается специфическим средством организации хозяйственной деятельности, и этот своеобразный принцип организации хозяйственной деятельности требует для себя определенной общественной среды. Везде, куда проникает этот принцип, он требует соответствующего культурного и социально-экономического и политического преобразования общества, чтобы оно было способно его принять. И такое преобразование обращено прежде всего на фундаментальные ценности завоевываемого капитализмом общества, которые требуется заменить вожделеющей потребительской погоней за комфортом и удовольствиями. Оказывается, сам капитализм не может существовать вне определенной этики, которую он несет с собой. М. Вебер показал, что сакрализация прибыли как цели хозяйственной деятельности произошла в протестантизме, но и эта сакрализация стала возможной в этическом поле, созданном Реформацией, т.е. в определенной культурной среде, но никак не в силу самого факта хозяйственной деятельности. Именно эта смысловая среда, в которой получение прибыли обретает определенное сакральное значение, игнорируется К. Марксом. Если он ее и видит, то только как некое надстроечное явление, сопровождающее развитие производительных сил и поддерживающих это развитие на определенном историческом этапе. В принципе ложная конструкция, в рамках которой фундаментальной мотивацией является удовлетворение материальных потребностей. Ну, чем не пирамида Маслоу, в которой иерархия всех потребностей и проявлений жизни опирается на названный фундамент. В противовес такому воззрению всякий раз вспоминаются утверждение В.С. Соловьева, столь же простое и очевидное как врожденные идеи Р. Декарта: «Для всех, кто признает какой-нибудь смысл в истории человечества, не подлежит сомнению, что историческая жизнь народов определяется прежде всего их основными убеждениями, их общим мировоззрением». Нужно либо отказаться от этого утверждения, а фиксированная в нем истина не есть сугубо соловьевское открытие, либо отказаться от фундаментальных оснований экономического материализма, пронизывающих не только марксизм, но и нынешнюю «экономикс». Экономический материализм такого рода явным или неявным образом опирается на «основные убеждения» антропологического характера, в соответствии с которыми жизнь человека сведена к биологическим вожделениям и потребительским инстинктам. Но дает ли марксизм исторический выход из такого искусственно создаваемого мировоззренческого тупика? Где этот выход? В абсолютном и относительном обнищании пролетариата, осознающего через это обнищание необходимость новой этики и преодоления отчуждения? Откуда будет черпать пролетариат возвышенные идеи «теологии освобождения», например? Из политэкономии капитализма? Действительно, К. Маркс внес в свой анализ капитализма этические оценки, соотнесенные с его политэкономией, но отнюдь не вытекающие из нее. Прав был В.И. Ленин, утверждавший, что в марксизме нет ни грана этики. Но общество без этики не живет, а этика возникает не в хозяйственной деятельности, она в нее проникает и ее организует. Русский философ не без основания утверждал: «Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчинялась высшему нравственному началу, чтобы и в хозяйственной жизни общество было организованным деланием добра». Понятно, что разворот мысли совсем не марксистский, продиктованный более ранним цитированным суждением о роли основных убеждений в жизни народов.
Однако своеобразие нашей ситуации в том, что мы не можем просто сказать марксизму «до свидания». Но не потому, что он есть некая единственно верная и единственно научная теория, с которой связано будущее человечества, как утверждалось в советском обществоведении. Причина в другом, именно, в исторической судьбе марксизма в России, в той роли, которую он сыграл в ней в силу исторических обстоятельств. Я уже высказывал свою позицию по этому вопросу на бесконечных сетевых просторах, но проще изложить еще раз, нежели искать ссылки на материалы, лежащие в архивах форумов. Основная идея для оценки роли марксизма в «русском коммунизме» была высказана Н.А. Бердяевым, и в своей сути эта идея в принципе правильная. А суть ее в том, что марксизм предстал пред нами в облике учения о всеобщей всечеловеческой справедливости, идея которой так дорога была народному чувству русского крестьянства, настрадавшегося от несправедливости барина и властного чиновника. В этом плане марксизм был принят, т.е. не отторгнут, именно в силу своего «религиозного содержания», т.е. в силу своей способности поддержать этику строительства справедливого государства рабочих и крестьян, этику социального пробуждения и освобождения от эксплуатации. Н.А. Бердяев связал это обстоятельство с религиозно-мессианской идеей царства, утверждающего справедливость, с некой народной правдой, жившей в глубине народного сознания. Этика социального проекта, осуществлявшегося в СССР, определялась традиционной общинной ментальностью, нашедшей себе опору в период революции в привнесенном большевиками марксистском понимании справедливости как ликвидации эксплуатации человека человеком. Эта установка соединила в 20-м веке марксизм с русской судьбой. Но одно дело этическая установка, ищущая поддержку в марксизме, и другое дело - та историософия и социальная теория, к помощи которых могла обратиться названная этика в поисках рецептов социального строительства. Для социального строительства из марксизма были извлечены некие генеральные принципы, именно, идея обобществления собственности, согласующаяся с крестьянской идеей «черного земельного передела», и столь же общие представления о социально-классовой природе ряда социальных институтов, прежде всего – государства. Замечу, что марксистское осуждение частной собственности теряет свою остроту в контексте этических представлений, задающих цели и способы ее использования. Общинный русский крестьянин был несомненным частным собственником, по-своему распоряжавшийся ею. Капиталистический принцип использования частной собственности для приращения прибыли и эксплуатации есть лишь один из исторических прецедентов отношения к ней. Использование частной собственности для быстрого личного обогащения и бегства из России также один из исторических прецедентов отношения к собственности. Использование собственности и предпринимательской энергии в интересах общества кажется сегодня утопической иллюзией. Но если общество именно так поставит вопрос, исчезнет ли предприниматель или его место займет новый собственник с новой этикой хозяйствования? Если советская власть в свое время обеспечила «этику индустриализации», заключавшуюся в соединении личного и общественного интереса и даже в жертвенном принесении личного материального интереса на алтарь социального строительства, то возникает вопрос, а можно ли провести новую социальную революцию, заставив собственника «раньше думать о Родине, а потом о себе», лишая собственности тех, кто неспособен усвоить этот простой принцип? Это и было бы сменой элиты, во всяком случае началом такого процесса. Но для такого процесса нужна не отрицательная марксистская идея осуждения собственности, а позитивная идея общественного единения и стратегической исторической цели.
Достаточны ли названные выше принципы, извлеченные из марксизма, для решения задач строительство нового солидарного общества?
Сегодня западная социальная инженерия полагает, что можно сконструировать любой этнос и любое общество на основе некой конструктивно привносимой (привитой) идеи. С этим соглашается даже почти забытый футуролог Ф. Фукуяма, этот весьма своеобразный ученик неогегельянства, поскольку, как он подчеркивает, люди готовы умирать за идею, в которую они поверили (замечу при этом, что не во всякую идею они поверят). Точно также он высказывается против марксистско-либеральной уверенности в примате экономики. Проблемный вопрос здесь в том, как и на каком основании та или иная идея принимается обществом, становится материальной силой, говоря словами Маркса. Историческая практика может лишь подтвердить, что идеи такого рода не приживаются на основе одного лишь рационального обоснования. Для них нужна культурная почва, нужны основные убеждения, основное мировоззрение, создаваемое историей народов и запечатленное в его культуре или, можно сказать, в его культурных архетипах. Чтобы создать новое общество, нужно либо опереться на эти основные убеждения, точнее, на культурные архетипы, либо превратить общество в мелкий песок автономных индивидов, чтобы сложить их потом в новое общество, чем собственно и занимаются теоретики и созидатели нового мирового порядка. Операция последнего типа пока в истории не удавалась, поскольку она должна вести лишь к летальному исходу, оформляемую в ту или иную идеологию смерти. В СССР же велась созидательная работа, и для этой работы требовалась идеология и ее рационально-теоретическое обоснование. Поскольку на месте последней изначально и в силу исторических обстоятельств оказался марксизм, то идейно-теоретическая работа в СССР представляла собой постоянное «сшивание» марксизма с практикой социалистического строительства, опиравшего на традиционное общинное сознание. Эта работа всегда определялась текущей политикой и текущими задачами, для решения которых марксизм должен был давать оправдание-обоснование практически предложенных средств. Приходилось перетолковывать марксизм под практику социального строительства, создавая свой марксизм-ленинизм, от которого открещиваются европейские и отечественные поборники «классического марксизма». В поздние годы эпохи Хрущева-Брежнева мнимая работа по оправданию марксистской теорией очередных решений партийной элиты вообще превратилась в фарс, над которым глумилась как продвинутая партийная элита, так и продвинутые идеологи, сидевшие в партийных изданиях. Напомню, в начавшей «перестройке» Е. Гайдар оказался редактором журнала «Коммунист», где видимо и пришел к глубокой идее вытирания ног о советский флаг при входе на какую-то антикоммунистическую тусовку. Возможности марксистской теории в деле социального строительства крайне ограниченны, и возможно И.В. Сталин почувствовал это сразу после окончания второй мировой. Но независимо от таких гадательных предположений о позиция вождя это обстоятельство почувствовала страна, в которой в первое десятилетие после окончания войны появились «стиляги» с их уродливой этикой западного потребительства, камуфлируемого ныне блефом интеллектуального противостояния. Известный всем А.А. Зиновьев родом из той эпохи, в которой стиляжничество было лишь одним из симптомов идейного нездоровья общества. В послевоенный период на волне победы был принципиально возможен идейный разворот, который могло воспринять общество, но к которому не была готова партийная элита. Впрочем, для этого не было ни идейно-теоретических сил, ни было подготовленных элитных групп, а провозглашением ориентации на «гуляш-коммунизм» Н.С. Хрущевым была уничтожена сама возможность такого поиска. Тем самым в идейном плане страна была обречена. Даже модернизация марксизма не могла уже стать средством спасения. Им могла оказаться только новая историософия и общественная теория, соединенные с русской историей и архетипами русской культуры. Но на прорастание таких зерен было наложено жесткое табу, за соблюдением которого бдительно надзирал всесильный аппарат госбезопасности, поставивший русскую тему под свой строгий контроль и поощрявший только «белые оттенки» этой темы.
Но вернемся к сути, т.е. к некоторым чертам жизни марксизма в советской истории. Как уже сказано, историософия марксизма является упрощенной и мало пригодной для теоретического овладения процессом коммунистического строительства в СССР. Коммунизм Маркса не проникает в сферу духа, он ограничен сферой производства и распределения. Однако первые строители коммунизма, которым должно быть благодарно наше общество, вполне искренне полагались на эту теорию и вполне искреннее искали в ней подходы к решению задач. Как уже сказано, на деле это оборачивалось поиском «теоретических обоснований» принятых социальных решений, что находило свое выражение в коммунистическо-теоретической риторике партийных съездов, партийных документов и партийной литературы. Марксизм не подсказывал новых решений, они возникали в ходе социалистического строительства, а марксизм становился их обоснованием уже после их фактического принятия. Страна говорила на марксистском языке. В конечном счете впала, как утверждалось в анекдоте позднего социализма, в расстроение личности, когда говорится одно, думается другое и делается третье.
Есть в марксизме некие опорные пункты, которые не удаляются из него подобно словам из песни и на которые опиралось марксистское говорение в СССР. Это тезис о развитии производительных сил как движущего начала истории, положение о первичности первичность базиса (бытие определяет сознание) и положение о классовой борьбе. Первый тезис на этапе мобилизационного развития теоретически оправдывал прилагаемые народом сверхусилия, хотя простым и ясным оправданием этих действий были слова И.В. Сталина о необходимости за 10-15 лет пробежать столетний путь вхождения в промышленную фазу, «иначе нас сомнут». Тезис о первичности бытия также ориентировал на первоочередное решение задач индустриального строительства. А тезис о классовой борьбе имеет сложную политическую историю от утверждения о нарастании классовой борьбы по мере строительства социализма, до ее практического забвения внутри СССР в эпоху мирного сосуществования социальных систем. Однако в названное время основной сферой приложения тезиса о классовой борьбе оставался анализ международной обстановки, с которого всегда начинались программные съездовские документы партии. Да, действительно страна говорила марксистским языком, и в этом контексте марксизм оказался связанным с ее успехами. Но успехами она была обязана не марксизму, а организационным решениям руководства, политической воле в исполнении решений и ментальным установкам традиционной культуры, принявшей идею коммунизма как справедливого общества, устраняющего эксплуатацию человека человеком. Но, чем дальше в лес, тем больше дров… По мере преодоления обстановки мобилизационного развития разрыв между историософским (метафизическим, можно говорить) содержанием марксизма и реальной общественной практикой становился все больше и все очевиднее. Все актуальнее становился выбор между идеологическим обновлением и полной идеологической капитуляцией. Внутренняя элита выбрала второе, как и предсказывал Н.А. Бердяев, чувствовавший, что задача идеологического обновления окажется непосильной для новой власти.
В силу названных обстоятельств, а названы далеко не все, нельзя не прийти к выводу, что попытка строительства СССР - 2 на теоретической базе марксизма заново обнаружит все названные проблемы, прежде всего идейно-теоретический провал в историософской части мировоззрения, в котором так уютно поселилась нынешняя КПРФ. Слово «марксизм» для них свято именно потому, что оно оберегает названную идейную пустоту. Но верно и то, что после советской истории отношения с марксизмом нельзя свести к простому «до свиданья». В области историософской сохраняется указание марксизма на деятельное начало в истории, на необходимость анализа роли технического прогресса и хозяйственной деятельности в обществе, хотя М. Вебер показывает, что хозяйственная этика более фундаментальный фактор, нежели сам по себе технический прогресс. Однако дорога в будущее требует фундаментального обновления мировоззрения, прежде всего в сфере антропологии и историософии, которые суть стороны единого целого. Западная мысль отказалась от этики солидаризма. Если она к ней вернется, то может оказаться, что она сделает эту работу быстрее и лучше нас (на материале нашей истории среди прочего) Но практически нет оснований уповать на это. Сегодня западный фрейдизм, релятивизм, позитивизм и постмодернизм мало пригодны для этой цели. Спасение утопающего дело рук самого утопающего. Гротескная формула, но формула. Культурный и теоретический синтез идеи солидарного общества (русского коммунизма или русского социализма), русской культуры и русской истории действительно нужен. Но за нас никто этот синтез не сделает.

Автор: Ratan 7.7.2013, 5:51

Происходящие в мире события для меня лично актуализируют принципиальный вопрос, что есть капитализм, в чем его суть. Утверждения советской пропаганды, что за ключевые негативные события в мире ответственен капитализм (мировая система капитализма), не былм лишены оснований. Занимательно что к размышлению о природе капитализма подталкивается вопрос, казалось бы не имеющий прямого отношения к теме, именно, вопрос о политической прочности нашего властного тандема. Вопрос, который не может не возникать, поскольку уникален и сам тандем и рекордная по времени длительность его существования. Эту «странность» нельзя не замечать.
Есть много политических факторов, которыми можно объяснить это упорное единство сторон, среди которых напрашивается прагматичное соображение об элитном балансе, обеспечиваемым тандемом. Однако люди остаются людьми и может оказаться, что дело здесь не только в политическом прагматизме. Должен существовать какой-то личностный человеческий фактор, и он скорее всего заключается в том, что Путин и Медведев – ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ в главном вопросе, что и позволяет тандему работать на элитное равновесие. В общем, есть основание к поиску объяснения, опирающегося на некую общность сознания наших субъектов. Если же поставить вопрос, в чем заключается их «единомыслие», то можно предположить, что предполагаемая общность сознания состоит в том, что оба верят в капитализм как единственно возможный путь исторического развития. Во всяком случае на текущем этапе истории все другие пути по их мнению никуда вести не могут. Можно вспомнить слова Путина о привлекательности, но ложности коммунистической идеи, якобы приведшей нас в исторический тупик. Разумеется, само предположение о «единстве веры» исходит из того, что наши субъекты имеют или могут иметь убеждения. И если за существование убеждений у одного из них я поручиться не могу, то Путин-то уж точно убеждения имеет. Вся динамика и психология его поведения говорит о том, что этот человек, действующий сообразно обстоятельствам, проникнут идеей, поддерживающей его решимость вести страну по пути капитализма.
И здесь нужно произнести главное слово. КАПИТАЛИЗМ есть вера наших фигурантов. У одного она есть убеждение либерально-диссидентское, возможно, потому и не столь глубоко затрагивающая психику, но у другого это прочувствованная вера человека, воспринимающего Европу как воплощение идеи капитализма. Он и на православной литургии с этой верой стоит, как это ни парадоксально. Но это не только его вера, названное убеждение сидит в многих народных головах, хотя бы и в форме, не доведенной до уровня рациональной рефлексии. Образ обильного супермаркета всего лишь икона этой веры, созданной Западом, и К. Маркс – противник капитализма, внес свою лепту в ее создание путем исторической легитимации капитализма. По этой причине мне казалось столь интересным увидеть капитализм в другом свете, не в розовом свете либерализма, и не в черном свете марксистского отрицания капитализма, но в некоем рентгене научного анализа.
В свете предполагаемой мною важной роли «веры в капитализм», овладевшей не только названным персонажем, хочется еще раз сказать пару слов на эту тему. Медведев Д.А. и его окружение прямо выражают некоторые простые основания «капиталистической веры». Ее ключевые слова (догматы): индивид, частная собственность и частная (индивидуальная) инициатива, права индивида. На них, как можно подумать, опирается спонтанный исторический процесс. Нужно только дать свободу индивиду, чтобы он реализовал свою природу, свою инициативу и свои права. По его убеждению, если таковое существует, больше ничего и не нужно для исторического движения общества. Конечно, все это идеологическое фуфло, фантомный бред, изобретенный европейским Просвещением, в который верит какой-нибудь еще сохранившийся идеальный либерализм. Впрочем, на эту веру хочет опереться и тот «либерализм», который верит только в свое брюхо и свои вожделения, прикрываемые «правильной идеологией». Так в чем же должны заключаться нюансы видения капитализма, позволяющие не быть в плену не только либеральных, но и марксистских представлений?
Начать нужно с отказа видеть капитализм во всем, чем является сегодня западное общество. Когда организм болен или подвержен воздействию каких-то внешних факторов, то мы различаем причины болезни и больной организм, продолжающий выполнять свои функции. Европейское общество во власти капитализма, оно пронизано капитализмом, но общество не рождено капитализмом, оно им не создавалось. Поэтому далеко не все заслуги западного общества связаны с капитализмом, как и не все его пороки обусловлены исключительно капитализмом. Здесь верно то, что в ходе завоевания общества капитализмом его интеллектуальная бригада создала определенные мировоззренческие мифы, необходимый для принятия капитализма. Главная конструкция – миф свободного самодостаточного индивида, в самом себе заключающего все условия и предпосылки общественной жизни, среди которых главными являются естественные права и свободы. Тогда общество, согласно этой антропологической легенде, возникает из индивидуального эгоизма индивидов, которые не могут удовлетворить свои устремления без содействия других субъектов. Поэтому преодоление либеральных мифов необходимо начинать с отрицания этой мифологемы, оставив сказки о самодостаточном индивиде Т. Гоббсу и другим «просвещенцам», верившим, что общественная польза есть следствие индивидуального эгоизма. Способом существования людей в докультурном и культурном состояниях является сообщество, структурируемое не соображениями эгоистической выгоды особей, но законами жизни, законами объективными и по-своему непреложными. Лишь в рамках сообщества существует индивид (особь), лишь в рамках культурного сообщества существует личность. В этом контексте следует видеть фундаментальные постулаты, с которыми носится либероидная шизофрения. Прежде всего – инициативность индивида (личности). Инициатива личностей, называемая творчеством, сопровождает всю человеческую историю, она не изобретена капитализмом. Просто идеология капитализма полагает, что высшей целью индивидов должно быть эгоистическая максимизация личной пользы (комфорта и удовольствия), достигаемая получением наживы, и только такая инициатива должна поддерживаться обществом. В действительности это всего лишь способ ограничить творческую энергию людей эгоизмом индивида. Права человека? Так ведь с момента возникновения государства и писаного права его задачей было обеспечить защиту жизни и достоинства личности, неприкосновенности его имущества (собственности). Право могло быть разным. Сегодня "свобода выбора" гражданина в обществе капитализма во многом сведена к манипулируемому (при помощи психологических технологий)выбору товара в супермаркете или телевизионного актера в политической гонке, хотя в эпоху буржуазных революций тезис о правах человека звучал очень актуально, поскольку был направлен против сословных привилегий феодального общества.
В ходе завоевания общества идеологи капитализма создали некое понимание смысла жизни, определяющее постановку и решение конкретных исторических или иных задач. Поэтому вопрос о природе капитализма ведет нас к анализу смысла жизни, принятого обществом, которое мы называем капиталистическим. Иначе говоря, мы вновь и вновь должны обращаться к этосу европейской постфеодальной культуры, пронизывающей цивилизацию Запада и придающей ей историческое своеобразие и историческую целостность. Смысложизненные ценности не вырастают из производительных сил, из технического прогресса и т.п. Они формируется иными путями и сами определяют характер производственных отношений, говоря марксистским языком, хотя в нашем случае понятие «производственные отношения» не является органичным средством описания, поскольку оно игнорирует этическое содержание «производственных отношений» и оставляет без внимания хозяйственную этику, принимаемую обществом. Последняя есть проявление утверждающегося понимания смысла жизни. Доминирование той или иной хозяйственной этики, насаждаемой через организацию хозяйственной деятельности, как это совершается сейчас в России, оказывается средством воздействия на общественный этос. Отсюда и главная мысль, на которой в той или иной форме постоянно настаивает автор этих строк. Она заключается в том, что общественно-историческая или культурно-историческая оценка капитализма должны быть оценкой этической, т.е. она должна отвечать на вопрос, какое понимание смысла жизни привнес капитализм в общество, и какова историческая перспектива такого понимания смысла жизни.
Не раз уже говорено, что такой подход идет не только от исследований М. Вебера или В. Зомбарта. Это позиция собственно русской общественной мысли 19 века, в которой прямо или косвенно принимается установка, выраженная фразой «основание всему начала нравственные». Таково основание историософского подхода, созревавшего в России по мере обретения ею своего культурно-исторического языка. Центральной задачей русского сознания 19 века был поиск новой формулировки смысла жизни, отвечающей изменившимся историческим условиям. Так случилось, что те, кто работали над этой задачей, не были поддержаны ни политическими, ни иными средствами. Их работа осталась в текстах, «не прочтенных» российским обществом, как говорится, «не принятых к сердцу». Преобладание западническо-либеральной ориентации породило тот беспочвенный интеллигентский слой, о котором по бытовому просто и очень понятно сказал в свое время поэт-сатирик того времени: «Брат, одну за другой хоронил я надежды, брат, от этого больше всего устают…». Напомню эти строки, обращенные к интеллигенту: «Дорогой мой, скажи мне сквозь сон по секрету, отчего ты так страшно и тупо устал? За несбыточным счастьем гонялся по свету? Или, может быть, землю пахал?.. Дрогнул рот, разомкнулись усталые вежды, монотонные звуки уныло текут…» Далее цитированный выше текст.
Парадоксальным образом революция октября 1917 года утвердила в стране такой этос и такое понимание смысла жизни, которое было присуще русской культуре в ее народных глубинах. Разумеется, об этом не думали такие вожди революции как Троцкий и его сторонники. Скорее всего об этом поначалу не думал ни Ленин, ни Сталин. Просто стремление жить, продлевать историческое существование востребовало этическое основание, которое было единственно возможным для России как объединения народов, складывавшемся на прочной этической почве русской культуры. Так проявил себя действительный культурно-исторический закон жизни. В социальном и культурно-историческом плане это была победа народной правды, не принятая элитой России. А новая народная элита не успела родиться. Ее рождению помешали многие обстоятельства, среди которых можно назвать также истребительную войну, унесшую многих из нового рождающегося слоя. На глубинном подсознательном уровне с народной правдой не смирилось и не может смириться и большинство нынешних интеллектуалов, ищущих спасения на западном пути развития. Для осмеяния этой правды был придуман термин «совок», ставящий человека народной правды в положение недоумка, неполноценного человека. К числу таких интеллектуалов относится наш тандем и окружающие его мыслители. Принять народную правду, значит принять правду русского коммунизма. О его неправде, а она была в советском строительства, они говорят много и охотно, полностью исключая мысль о правде. Но в «русском коммунизме» была действительная культурно-историческая правда, в то время как неправда была преходящей, исторически почти изжитой к моменту предательства общества его истеблишментом.
Это невольно возникшее отступления от главной темы естественно в контексте этической оценки сущности капитализма. Вопрос о его становлении в западном обществе требует рассмотрения обстоятельств зарождения и утверждения новой этики в европейском обществе. Если обращаться к западным исследователям этого процесса, а в отечественной философской и социологической мысли, ориентированной на марксизм, названная проблема практически не исследовалась, то две основные фигуры оказываются в поле зрения. Это М. Вебер, известный многим, и Ф. Бродель, также весьма известный, но оставляемый без внимания, точнее, вне поля зрения нашей общественности остается исследование Ф. Броделем становления капитализма. Даже в предисловии к его фундаментальному трехтомнику Ю.Н. Афанасьев пишет что-то о понимании Ф. Броделем исторического времени (а эта тема всегда присутствует в сочинениях думающих историков), но ровно ничего об исследовании им становления капитализма. Достоинство сочинения французского историка обусловлено методологией «школы анналов», стремившейся к всеобъемлющему синтезу исторических событий, соединяющему по возможности культурно-исторические, религиозно-этические, социальные и прочие контексты. Для нас интересно вольно или невольно возникающее у Ф. Броделя описание становления той социальной группы, которая повела в свое время наступление на общество ради утверждения этики капитализма.
Как полагает Ф. Бродель, новая социальная группа «капиталистов» начала формироваться на верхнем этаже рынка (рыночной экономики) за плотно закрытыми шторами складывавшейся непрозрачной зоны. Ее опорой были рынок и деньги, способные управлять рынком при торговле в больших объемах и на дальние расстояния. Эта «непрозрачная зона» складывалась по неким неписанным правилам формирования элитных групп, подражая феодалам. Но материальной опорой этой группы было не владение землей, что характерно для феодальных иерархий, но владение деньгами, используемыми для роста своего влиянии на власть и общество. Известный немцам Я. Фуггер, «сошедший с дистанции» в этой борьбе, в начале 16 века уже имел свои финансы, свою прессу, своих агентов влияния. Росту идейного и политического воздействия этой группы на общество способствовала Реформация, а окончательное торжество новой иерархии в обществе получило мировоззренческое оправдание в философии Просвещения. Разумеется, этика общества, принявшего капитализм, не тождественна этике этой новой элиты. Но они должны были найти точки встречи для поддержания друг друга. Усиливавший контроль со стороны новой иерархии, обеспечивал ей решение своих задач, главной среди которых является сегодня удержание власти путем превращения ее в глобальную власть над обществом. Понятно, что двери этой исторически сформировавшей элиты плотно закрыты, у нее свои генеалогические и социально-генетические корни. Вхождение внутрь закрытой элитной группы глобального капитализма крайне проблематично. Другое дело – наем на службу. Она нанимает всех конкистадоров и «рыцарей удачи», определяя им место и награды в соответствии с их способностями и своим пониманием их места в социальном процессе.
К. Маркс по-своему определил капитализм как общественно-экономическую формацию, отождествив при этом промышленное общество и капитализм. Но капитализм начался до промышленного общества, и Ф. Бродель отсчитывает его историю с 15 века. Внутренняя этика капитализма есть этика клана, стремящегося к глобальной власти и удержанию такой власти. «Внешняя этика», т.е. этика общества, принявшего капитализм, должна поддерживать общественную систему, позволяющую решать названную задачу. Капитализм, родившийся на верхнем этаже рынка, завоевал общество, которое в силу ряда исторических обстоятельств пошло навстречу этому завоеванию, соблазненное в числе прочего сиренами Просвещения. Сегодня он представляет собой монстра, нависшего над человечеством, его этика несовместима с жизнью человечества, с историческим продлением его жизни. Увлекать Россию на путь построения капитализма есть историософское (метафизическое) и политическое безумие. По сути есть лишь одно главное основание для этого безумия, именно, отрицание правды «русского коммунизма», отрицание правды, идущей из глубины русской культуры, из глубины народной культуры России. Стоит убрать эту ненависть к народной правде и тотчас же обесцветится фальшиво яркая картинка капитализма. Но западное общество едва ли найдет в себе духовные основания для осуждения этого монстра, тем более, что соединившись с промышленным развитием, он невольно внес свою доля участия в Истории. Но… по необходимости, а не в силу своей «исторической правды», каковой в нем нет и не было (и здесь, на мой взгляд, марксизм не прав в своей оценке прогрессивности капитализма). В свете таких представлений может складываться оценка веры тандема в некую священную корову, называемую капитализмом. Сегодня капитализм вынуждает европейский мир, имеющий бесспорные заслуги в истории человечества, к расчеловечиванию, к отказу от фундаментальных принципов, сотворивших человека, высший продукта эволюции, высшее «творение Жизни», на которое тем самым возложена ответственность за жизнь не только в глобальном, но в космическом масштабе. И сегодня, когда мы вновь и вновь перелистываем западную литературу в поисках ответа на тот обезумевший бешеный вызов, который бросил глобальный капитализм России и миру, мы должны внимательно перелистать русское наследие, в котором можно найти основания для нашего исторического ответа. Это наследие может и не столько масштабно внешне, но оно крайне значимо внутреннее. Оно должно выступить оправданием «русского коммунизма» недавнего прошлого, как и обоснование коммунизма будущего.

Автор: Ratan 8.10.2013, 17:40

Цитата(Ratan @ 7.7.2013, 5:51) *
И сегодня, когда мы вновь и вновь перелистываем западную литературу в поисках ответа на тот обезумевший бешеный вызов, который бросил глобальный капитализм России и миру, мы должны внимательно перелистать русское наследие, в котором можно найти основания для нашего исторического ответа. Это наследие может и не столько масштабно внешне, но оно крайне значимо внутреннее. Оно должно выступить оправданием «русского коммунизма» недавнего прошлого, как и обоснование коммунизма будущего.

Возникнет ли новый «большой нарратив»?
Движение «Суть времени» стремительно расширяется и укрепляется организационно благодаря усилиям его лидера и всех лиц, вовлеченных в этот процесс. Обретая организационное единство и являясь по своим целям движением политическим, оно так или иначе обретает идейно-теоретическое лицо, формирует идейно теоретическую (мировоззренческую) базу. Может показаться, что база такая готова, в 20 учебниках, которые я лично пока еще не имел возможности прочесть, явлена идейно-теоретическая платформа движения, создающая, говоря терминами постмодерна, новый большой нарратив. Я лично термины постмодерна не люблю, но понимать их тем не менее можно. Новый большой нарратив, новое «большое повествование» (большой рассказ) это значит новое (или обновленное) мировоззрение. Оно не может не иметь под собой идейно-теоретической основы, иначе оно просто не состоится. И вопрос сегодня заключается в том, действительно ли рождается такая основа, или мы комбинируем идейные остатки прошлого, стараясь сложить из них более или менее целостную картину.
Поставим вопрос: что нужно сделать в сфере мировоззрения и общественно-политической теории для движения, ставящего своей целью СССР 2.0? Ответы могут быть весьма разные, имеющие разную степень фундаментальности и актуальности. Ключевой проблемой становления нового (обновленного) коммунистического мировоззрения, без решения которой не будет и новой фазы «русского коммунизма», является поиск мировоззренческой платформы, способной соединить исторической связью прошлое, настоящее и будущее, т.е. соединить досоветскую, советскую и постсоветскую историю и стать мировоззрением, способным противостоять нынешним глобальным усилиям по установлению «мирового порядка», способным дать отпор новой фашизации мира, даже если она проводится под лозунгами его демократизации.
Такая идеология (идеология коммунизма), имеющая всечеловеческий, а не локально национальный смысл, должна иметь своего исторического субъекта, который вырабатывает и утверждает эту идеологию собственным примером, т.е. обустраивая на ее основе свою собственную жизнь. Сегодня реально на эту мессианскую роль может претендовать только русский народ, объединявшийся вокруг себя другие народы в императорский и советский периоды своей истории. Сегодня он уже испытал все мерзости направленной против него ненависти и стоит по сути на пороге исторической смерти. И в таком представлении о русской судьбе нет никакого шовинизма или примитивного национализма. Это сегодня исторический факт, выявляющий ту истину, что по своей культурно-исторической сущности (или в силу своей исторической судьбы) этот народ есть носитель идеи всечеловеческой солидарности, т.е. идеи коммунистической. За это, собственно, он ненавидим принципиальными противниками такой идеи. Создание обновленной идеологии коммунизма есть собирание русской судьбы, собирание, полное ответственности не только за свою судьбу, но и за судьбу идеи человеческого братства, за судьбу все породнившихся народов.
Что же может быть положено в основание такого синтеза, придающего единство русской истории? На сегодня в движении СВ, как можно понять, принято думать, что основой идеологического обновления станет синтез марксизма и православия (или что-то подобное). Во всяком случае марксизм заявлен как необходимая компонента нового «большого нарратива». У меня же лично слишком глубокие сомнения в необходимости опереться в нынешней ситуации на марксизм, и я полагаю при этом, что СВ вполне созрело для того, чтобы вести дискуссию по этому вопросу. Причем дискуссию, не разрушающую и не подрывающую движение, но способствующую поиску прочной идейной платформы.
Наиболее важным представляется здесь вопрос: насколько оправдана реанимация марксизма как идейной платформы нового мировоззренческого синтеза?
К. Маркса можно любить, можно ненавидеть. Это кому как… Был такой субъект, нечто думал о обществе, оформил свои мысли как теорию, в которой есть определенная цельность. Вопрос в том, как относиться к теории, а не как относиться к Марксу как личности, к чему-то стремившейся в жизни. Его личная жизнь есть часть истории марксизма, это правда. Какая часть и каково ее место сегодня есть вопрос особый. В свое время Э.Фромм выступил против обывательской интерпретации марксизма (уже после 20 съезда и в период хрущевского переосмысления коммунизма в обывательском дух «больше сала и колбасы») в защиту его гуманистической сущности коммунизма и в защиту К.Маркса как гуманиста, рассматривавшего коммунизм как преодоление отчуждения, как выход в подлинную Историю человечества (работа Э. Фромма «Марксова концепция человека», 1961). При этом Э. Фромм опирался на экономико-философские рукописи молодого К. Маркса (1844). О книге Э, Фромма и рукописях можно еще будет поговорить отдельно. Но сегодня, выбирая же некие мировоззренческие основания, нужно помнить по меньшей мере два обстоятельства. 1.Одно тзз них выражается поговоркой «у книг своя судьба». Одно дело насколько гуманистичен и прекраснодушен сам К.Мракс, другое дело его теория исторического процесса. У этой теории свое содержание и своя судьба, затронувшая и судьбу России. Этот вопрос обсуждался в России и если и не слишком глубокие, то в принципе верные суждения по этой проблеме были высказаны Н.А. Бердяевым. 2.Второе обстоятельство заключается в следующем. В любой взгляд на впечатан облик человека, впечатан не в смысле внешнего нанесения каких-то знаков, но составляет суть (ядро) мировоззрения. В индивидуальной и общественной жизни выбор ценностей, цементирующих мировоззрение, происходит при участии сознания. Но происходит он как своеобразный культурно-исторический процесс, в ходе которого формируется образ человека и переживание этого образа, и осознание мировоззрения ведет к построению его когнитивной части через философию и обществознание в целом. В истории культуры антропологическая компонента мировоззрения формировалась обычно через онтологию, т.е. картину мира, в которую вписывает человек. Так было в мистифицированном мировоззрении мифологического сознания, так происходило и происходит в религиозном монотеизме, так совершалось в философском фундировании мировоззрения. Кстати, гностицизм же вцепился в мистическую картину мира, создаваемую на обломках мифологического сознания, он в принципе иррационален (мистичен) и не может принять рационализации картины мира. Поэтому человек у гностиков изначально иррационален и причастен мистическим началам Космоса. Иным он у них быть не может, в то время как христианство создавало светлый образ разумного человека, разум которого соединяет его с творцом и творением, т.е. соединяет его с высшими началами жизни, а не с мертвящим духом, противостоящим творцу и противостоящим жизни.
Но главный наш вопрос: какой образ человека предлагает нам марксистская теория исторического процесса? Какова та антропология, на которую мы должны опереться в рамках предлагаемого синтеза интереса и «того малого», что находится по ту сторону интереса? Какой образ человека создает марксизм? Одно делу утверждать, что ликвидация капитализма эмансипирует человека и откроет вход в «человеческую историю» и другое дело дать реальную картину исторического процесса, с необходимостью ведущего человечество к столь светлой и радостной стадии жизни («второму пришествию, как говаривали иные критики марксизма). Что может быть представлено в марксизме как содержание, глубоко переживаемое и закладываемое в душу и «порождающее страсть»? Сам К. Маркс имел внутреннюю страсть, но ее происхождение и мотивации нам мало известно, поскольку практически нет источников, рассказывающих о детских годах К. Маркс, о его семье, об его отце Генрихе Марксе, карьеру которого хотел продолжить молодой Маркс, поступая на юридический факультет берлинского университета. Кстати, сейчас в информации о Марксе, выложенной в сети, нет упоминания о том, что в боннский университет, в котором начиналось образование Маркса, он поступил на теологический факультет, но, разочаровавшись, перешел на учебу в Берлин, где и «причастился» идеям социализма. Но не биография К. Маркса должна здесь нас интересовать, а созданная им концепция исторического процесса, потому что именно такая концепция и сопровождающая ее антропология являются сегодня мировоззренческой базой. В случае с христианским провиденциализмом ситуация понятна. Человек в его отношении к богу переживает собственную человеческую суть. Она сопряжена с Творцом, сам человек есть его высшее творение, и устремленность к Творцу есть устремленность к высшему в себе. А в случае с марксизмом? Каков там исторический процесс и каков человек?
У Маркса человек есть предметно-деятельное существо, удовлетворяющее физические (биологические) потребности с помощью искусственных средств труда. И это правда, это действительная часть человеческого существования и его эволюционной истории. Более того, главная заслуга К. Маркса в том, что он ввел в историю производственно-деятельный процесс. И что дальше? Все мотивации человека возникают из предметной деятельности, из нее вырастает мораль вырастает его этика, его чувство справедливости, его стремление к высшему, возникает, так сказать метафизическое начало в человеке? Трудно поверить. Трудно понять, как это от корыта удовлетворения потребностей человек поднимает свой взор к небу. Здесь и возникают сложности соединения марксизма с чем-то высшим. Можно ли соединить его с христианством? С каким? С протестантизмом, католицизмом, православием? А можно его соединить с буддизмом, конфуцианством, индуизмом, синтоизмом и т.д.? Как теорию развития производительных сил его можно соединить с чем угодно (даже с татаро-монгольской агрессией, имевшей идею создания империи от океана до океана), но как социально-философская (историософская) теория он не соединяется ни с чем. Ибо у этой теории есть свое понимание исторического процесса, трудно сочетаемое с любой альтернативой. К. Маркс вложил в теорию свой собственный провиденциализм, не нуждающийся в христианском провиденциализме. В ходе развития производительных сил возникает классовый интерес и этот интерес движет историей. Именно, Историей движет классовый интерес. А этот интерес касается собственности и прибавочного продукта (прибавочной стоимости в эпоху капитализма), т.е. процессов воспроизводства и распределения. Пролетариат должен восстать против распределения, навязанного классом буржуазии. Любое соединение марксизма с чем-либо иным предполагает либо принятие этого марксистского тезиса и отказа от присоединяемой сущности, либо отказа от марксистского тезиса, т.е. отказа от марксизма. Нет здесь середины. Если были попытки представить себе общество победившего пролетариата как несущее всечеловеческие ценности, так это уже не марксизм как такой. Это уже продолжение марксисткой мечты, а не марксистской теории, поскольку теории будущего Ни Маркс ни Энгельс не создавали. Марксизм принципиально отказывался от построения теории будущего общества. И сегодня он мал что может сказать на этот счет Он был политэкономией капитализма и приговором капитализму, взращивающего в силу исторической логики своего могильщика. После того как могильщик скажет свое слово, исчезает та эпоха, о которой говорит марксизм.
В общем, если нужно соединить марксизм с чем-то высшим, то как это сделать, если в нем нет ни грана этики? Глубоко материалистичный образ человеческой истории, который предложен марксизмом, ни с чем высшим соединить нельзя. Это вроде как скрестить ежа и ужа в «армянском анекдоте» советского времени. Я бы не стал тратить усилия на решение такой задачи, хотя не утверждаю, что такое невозможно.
Что же может быть почвой нового синтеза, включающего нашу советскую историю в исторический поток, в рамках которого советский период предстает не марксистский вывих (или вывих, извративший марксизм и тем имеющий отношение к марксизму, как полагают иные теоретики). Такой почвой является русская история, русская культура, русское мирочувствование, русская мысль. Неудивительно, что на русскую культуру и русскую историю брошены все антикоммунистические силы, именно это сегодня беспощадно давится, самый строй души осмеян и облит грязью. И на помощь этим уничтожителям русской духа идут спецнационалисты, готовые распинать Россию и ее коммунистическое прошлое. Так что главный вопрос сегодня (а таковым он был и вчера) в том, должны ли мы глубоко погрузиться в русскую культуру и русскую историю, дабы воскресить ее дух, или нам следует искать спасения на пути западной мысли, в которой кроме марксизма вроде бы ничего и не осталось на идеологическом пространстве. Будем париться в схоластических спорах о сути марксизма с западными интеллектуалами и «матадорами» из КПРФ?
Кстати, интересный вопрос. Присущ ли марксизму Дух истории? Чувствовало ли его Маркс? А если чувствовал, то что это за дух?
Историсофия марксизма начинается с Гегелея, с его феноменологии духа, перелицованной в последующем в исторический материализм. Это дух немецкого трансцендентализма. В представлении Гегеля мир трансцендентный диалектически тождественен материальному миру (имманентному, как любят говорить гуссерлианцы и религиозные философы), точнее, материальный мир предстает как его проявление, его «эманация». А что же есть человек в таком проявлении? Чем он живет, где черпает высшие основания и смыслы жизни? Что Гегель сказал нам в этом плане? Реально в жизни всякие высшие смыслы в душе человека запечатлеваются как переживание культурных смыслов, явленных человеку в образной и понятийной (абстрактно) форме. А у Гегеля бесстрастный мировой дух вещает через человеческую оболочку, и человек есть некая логическая машинка, логическая конструкция, функционально привязанная к Большой Логике Духа. Артуру Шопенгауэру крайне не понравился этот сугубый рационализм, и названный немецкий мыслитель обратился к онтологии Воли, к иррациональному началу, к страсти как таковой, хотя и лишенной светлого христианского наполнения, к почти биологической страсти, средоточие которой он видел в части тела, противоположной сердцу и голове (неудивительно, что З. Фрейд подхватил иррационализм Шопенгауэра в своем сексоцентричном учении о бессознательном). Как мне представляется, дальше перелицовки гегелевского духа в рамках материалистической диалектики Маркс пойти не мог, но и эту диалектику он превратил в диалектику материального производства. Если те или иные марксисты выходя за эти пределы, то, во-первых, это уже их личный поиск смысла истории, и, во-вторых, нет примеров успеха на этом пути. Кстати, гегелевским духом истории русская культура уже переболела в середине 19 века. Напомню,
«В тарантасе, в телеге ли
Еду ночью из Брянска я,
Все о нем, все о Гегеле
Моя дума дворянская».
Гегель «прижился» на русской почве только в облике марксизма, в облике марксистской диалектики, внесенной деятелями и теоретиками русской революции. Если же мы ищем страсти, ищем средств, способных разбудить страсть, то зачем искать побудительные мотивации в гегелевской или марксистской эзотерике. Русская общечеловеческая страсть есть в русской истории, в русской культуре, в русской душе. В моем сознании она поселилась в военном и послевоенном детстве через образ русского витязя Руслана, победителя Черномора, или сказочный Садко. Русский витязь с широкой и доброй улыбкой, открытый добру, защитник добра, защитник своего народа. Это вам не Одиссей, плачущий в начале каждой песни о своей Итаке (чему сочувствую и сопереживаю) и радующийся удачному грабежу в конце очередного приключения. Образы этих сказочного героев легко соединялись с нашими современниками, героями войны. Их действительно объединял общий дух, и это дух нашей истории, явленный через победы советского оружия и советского строительства. Такие архетипические образы культуры образы создают импринтинг, зажигают страсть на всю жизнь, а не марксистская теория прибавочной стоимости или абсолютного и относительного обнищания пролетариата.
P.S. Замечу, что мотивация для написания этой заметки не борьба с Марксом и марксизмом. На мой взгляд, в такой борьбе просто нет необходимости, она не может быть самоцелью. Здесь изложены далеко не все аргументы отказа от принятия марксизма как теоретической базы обновления идеи коммунизма. Марксу и марксизму найдется свое место в этом процессе. Я уже не однократно отмечал заслугу Маркса, который ввел в историю производственно-технический прогресс и порождаемые им социальные следствия. Но остается предметом дискуссии сочетание производства культуры, этики и других компонентов в истории общества, в обществе как системном целом. Целый ряд объяснений, в том числе объяснение марксизмом возникновения капитализма и его природы, сегодня уже предстают как совершенно неудовлетворительные на мой (и не только на мой) взгляд. Но это уже вопросы теоретической дискуссии. Чтобы вернуться к русской истории, мы не должны превращаться в марксистов. Достаточно знать суть марксизма. Марксизм не стал средством формирования ответственной элиты, и надо иметь в виду этот отрицательный опыт. Потому я упорно полагаю, что ориентация на марксизм как фундаментальное теоретическое основание деятельности по строительству СССР 2.0 станет стратегической ошибкой, которую не смогут компенсировать тактические успехи первых шагов в строительстве движения СВ.

Автор: Ratan 11.10.2013, 16:14

Цитата(Ratan @ 8.10.2013, 17:40) *
Потому я упорно полагаю, что ориентация на марксизм как фундаментальное теоретическое основание деятельности по строительству СССР 2.0 станет стратегической ошибкой, которую не смогут компенсировать тактические успехи первых шагов в строительстве движения СВ.

Нынешняя ситуация в России навязывает нашим интеллектуалам, казалось бы, одну главную тему. Эта тема – история России, т.е. русская история. Понятно, что русская история должна быть осмыслена в контексте мировой истории как ее своеобразная страница. Эту очевидную истину понимали интеллигенты 19 века, начиная с тех, кого не вполне правильно назвали славянофилами, но для которых именно эта задача представлялась как самая актуальная. Что же мы видим сегодня? Кто занят этой проблемой, где историософские публикации, которые должны стать ключевыми для нашего исторического сознания, для нашей исторический идентификации, для понимания глубины нашей катастрофы и выхода из нее. Средства массовой информации эту задачу не решают, более того, они ей противодействуют. Но ведь есть сообщества творческой интеллигенции, когда-то с жаром обсуждавшие (накрывая подушкой телефон) «гнусности советской эпохи». Генеральная тема может быть навязана обществу и через обсуждение в неформальных сообществах, при посредстве которого она (обсуждаемая тема) может войти в число вопросов, которых уже нельзя будет обходить вниманием. Увы, нет охотников даже на такое не слишком героическое поведение. Мы лишены интеллектуальной элиты, способной к творчеству такого рода. Дефицит интеллектуальной работы возник не сегодня, но сегодня он принял катастрофический характер. Такое ощущение, что стремление к обретению исторической самоидентификации подорвано полностью, и все интеллектуальное пространство заполняет мусорный поток нынешнего телевидения. Частичное объяснение этого положения (объяснение, но не оправдание) скрывается в непрерывной борьбе с русским историческим сознанием, проводимой в последние два века извне и изнутри. Даже короткая передышка, последовавшая после победы в ВОВ, была компрометирована в последующем обвинениями в антисемитизме, последовавшими после кампании «борьбы с космополитизмом».
Обращение к своей истории, которое по необходимости есть обращение также к истории мировой, требует соответствующих концептуальных рамок. Западное историческое сознание сегодня тоже во многом повреждено. Доминирование постмодернистской установки требует отказа от метанарратива (в терминах постмодерна), отказа от концептуального осмысления исторического процесса и выявления его детерминант. А на что может опереться наша отечественная мысль? Свои мыслители у нас вообще не в счет, словно их и не было никогда. Снова смотрим на Запад и, сквозь туман постмодерна, ищем некие точки опоры в западной мысли 19 века. А что там можно опереться? На марксизм, на Гегеля… Еще на кого?
Но ведь уже опирались и на марксизм и на Гегеля. Что, мы его не дочитали? Там осталось что-то заветное, что от нас скрыли? И теперь это заветное станет нам опорой? У меня лично большие сомнения. То, что оставило нам европейское сознание, должно быть освоено. Но какая польза в таком освоении, если оно лишено сознания собственной истории, лишено обращения к опыту русской общественной мысли. Если же сегодня нет удовлетворительной общественной теории, то ее нужно создавать. Да, необходимо при этом осваивать и западный опыт, включая марксизм, чтобы избежать тех ловушек для сознания, в которые попал он сам и которые вольно или невольно оставил своим почитателям.
Вот, например, фундаментальная проблема: когда и как начинается капитализм? Проблема не праздная, поскольку через генезис капитализма мы должны понять его суть и его нынешнюю форму. В вопросе «когда» (когда начинается капитализм) вроде бы есть общее мнение, что этим временем является 15 век, и процесс становления капитализма якобы начинается с первоначального накопления капитала. Так что рождение капитализма приходится на эпоху первоначального накопления. Тогда присмотримся к эпохе, родившей такого удивительного исторического монстра. Откроем «Капитал» на страницах, посвященных первоначальному накоплению (т.23, ССЧ К. Маркса и Ф. Энгельса).
В начале главы 24 («Так называемое первоначальное накопление») сказано следующее: «Накопление капитала предполагает прибавочную стоимость, прибавочная стоимость – капиталистическое производство, а это последнее наличие значительных масс капитала и рабочей силы в руках производителей. Таким образом, все это движение вращается, по-видимому. В порочном кругу, из которого мы не можем выбраться иначе, как предположив, что капиталистическому накоплению предшествовало накопление «первоначальное» (“previous accumulation” по А. Смиту), - накопление, являющееся не результатом капиталистического производства, а его исходным пунктом» (с.725). Т.е. заявлено, что мы узнаем о начальном пункте капиталистического производства. Правда, начальный пункт может быть представлен как процесс рождения капиталистического производства, а может быть представлен и как исторически начальная фаза его становления. Впрочем, обратимся вновь к тексту «Капитала».
К. Маркс пишет: «Деньги и товары, точно также как жизненные средства и средства производства не являются капиталом сам по себе. Они должны быть превращены в капитал. Но превращение это возможно лишь при определенных обстоятельствах, которые сводятся к следующему: два очень различных вида товаровладельцев должны встретиться друг с другом и вступить в контакт – с одной стороны, собственник денег, средств производства и жизненных средств, которому требуется закупить чужую рабочую силу для дальнейшего увеличения присвоенной им суммы стоимости, с другой стороны, свободные рабочие, продавцы собственной рабочей силы и, следовательно, продавцы труда» (с.726). Итак, сказано, что деньги и товары становятся капиталом лишь при наличии капиталистических производственных отношений, когда наем рабочей силы предполагает как главную цель увеличение денежной суммы владельца капитала. Рабочих нанимал и феодальный собственник, но тогда он имел другую цель, каковой часто было строительство или другие работы, в которых феодал расходовал средства на создание (приобретение) тех или иных материальных ценностей. Теперь же речь идет о взаимодействии специфического покупателя и специфического продавца, которое предстает как капиталистическая форма отношений названных субъектов: «Таким образом процесс, создающий капиталистическое отношение, не может быть ни чем иным, как процессом отделения рабочего от собстенности на условия его труда, - процессом, который превращает, с одной стороны, общественные средства производства и жизненные средства в капитал, с другой стороны, - непосредственных производителей в наемных рабочих». И далее главная мысль рассматриваемого раздела: «Следовательно, так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства. Он представляется «первоначальным», так как образует предысторию капитала и соответствующего ему способа производства» (выделено мной – В.Ч.).
Нас интересует вопрос, позволяет ли рассмотрение К. Марксом процесса первоначального накопления найти путь для объяснения природы и возникновения капитализма? Если «тайна первоначального накопления» заключается в отделении производителя от средств производства, то следует одновременно согласиться с тем, что его производит утверждающийся капитал. Первоначальное накопление в определенной степени раскрывает историю становления капитализма, но не тайну его рождения. В вопросе о первоначальном накопление вновь проявляет себя ошибочное (на наш взгляд) отождествление К. Марксом капитализма и промышленного производства. Действительно, европейский капитализм на определенной стадии своего развития поставил под контроль промышленное производство и сформировал его в удобной для себя форме, но природа капитализма, как показали М. Вебер и Ф. Бродель, скрывается не в производстве, а в других в социальных явлениях культурного и экономического плана. Марксистское же первоначальное накопление предстает как формирование капиталом рынка рабочей силы, необходимой ему для организации промышленного производства. Но все это производит уже возникший капитализм по уже сформировавшемуся принципу ведения хозяйства. В «Анти-Дюринге» Ф. Энгельс высказывается по этому вопросу следующим образом: «Но только в том случае, когда продукт этого прибавочного труда принимает форму прибавочной стоимости, когда собственнике средств производства находит перед собой, в качестве объекта эксплуатации, свободного рабочего – свободного от социальных оков и свободного от собственности – и эксплуатирует его в целях производства , только тогда средство производства принимает, по Марксу, специфический характер. А это произошло в значительных размерах лишь с конца XV и начала XVI века» (т.20, с.214). Действительно, для капиталистической формы промышленного производства необходим «свободный рабочий», и капитал принимает активное участие в его «освобождении». Этот процесс и получает у К. Маркса название процесса первоначального накопления капитала. Обратимся еще раз к тексту соответствующей главы «Капитала»: «Исходным пунктом развития, создавшего как наемного рабочего, так и капиталиста, было рабство рабочего. Развитие это состояло в изменении формы его порабощения, в превращении феодальной эксплуатации в капиталистическую». Вообще-то это цитата вызывает вопросы и требует, на наш взгляд, отдельного комментария. Если «исходный пункт» понимать хронологически, т.е. как этап становления капитализма, в данном случае, – этап первоначального накопления капитала, то высказывание в полной мере вкладывается в контекст обсуждения этого вопроса, хотя, строго говоря, капиталистическая эксплуатация вытесняет феодальную и замещает ее новой формой, как следует это из самой сути марксового анализа диалектики общественного процесса: «Хотя первые зачатки капиталистического производства спорадически встречаются в отдельных городах по Средиземному морю уже в XIV и XV столетиях, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Там, где оно наступает, уже давно уничтожено крепостное право и поблекла блестящая страница средневековья – вольные города».
В глубине обсуждаемой проблемы заключен кардинальный вопрос: где рождается капитализм? Рождается в сфере производства как непреложное следствие ее развития, или же его генезис требует более сложных социальных моделей? Для марксизма исходным пунктом рождения капитализма является производство, этим объясняются другие социальные процессы, расчищающие путь становлению нового прогрессивного (промышленного) способа ведения хозяйства: «В истории первоначального накопления эпоху составляют перевороты, которые служат рычагом для возникающего класса капиталистов, и прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрываются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация земли у сельскохозяйственного производителя, крестьянина, составляет основу всего этого процесса» (т.23, с.729). Далее К. Маркс обращается к истории обезземеливания крестьянства. Но исторические детали это процесса не являются важнымы для контекста наших рассуждений.
Таким образом, процесс первоначального накопления предстает у К. Маркса как процесс создания рынка рабочей силы, в основе которого лежит экспроприация частных производителей, экспроприация их собственности, представленной главным образом земельным участком, а также и другими средствами труда (ткацкий станок и т.п.). Иногда встречается упрощенное представление о первоначальном накоплении как накоплении некоей критической денежной суммы, которая может быть вовлечена в оборот для развертывания капиталистического хозяйства, нацеленного на получение прибавочной стоимости. Действительно, всегда нужна некая минимальная сумма для «открытия дела», величина которой изменяется в зависимости от деловой ситуации. Принято в этом случае указывать на диалектическую взаимосвязь количественных и качественных изменений. Но такая диалектика может быть применена только в рамках появившегося капиталистического производства. Сам же по себе рост денежной суммы не ведет к появлению капиталистического предприятия. Скупой рыцарь имел большую сумму золотых денег, но не был капиталистом и на перспективу его превращения в капиталиста ничто не указывает и не только потому, что он не собирался пускать эту наличность в оборот. Вне существования капитализма теряет смысл рассматривать первоначальное накопление именно как денежно накопление. Тайна капитализма не в деньгах как таковых и не в их накоплении. На это указывал сам К. Маркс, и на это указывает Ф. Энгельс в своей критике Е. Дюринга: «Однако слово «капитал» в его современном экономическом значении появляется впервые лишь тогда, когда вожзникает сам обозначаемый им предмет, когда движимое богатство все более и более приобретает функцию капитала, присваивая прибавочный труд свободных рабочих, чтобы производить товары; а именно, слово «капитал» вводится в употребление в истории нацией капиталистов – итальянцами XV и XVI веков» (т.20, с.215).
В общем, процесс, называемый первоначальным накоплением, мало что может сказать о генетических источниках капитализма. Неудивительно, что к этой проблеме обращалась социологическая и историческая мысль после К. Маркса, и сегодня всякое серьезное размышление судить о сущности капитализма не может игнорировать исследования М. Вебера и Ф. Броделя. Как известно, М. Вебер указал на культурно-историческое слагаемое капитализма, на его этику, названную им «духом капитализма». Поскольку сегодня веберская версия происхождения духа капитализма известна всем, кто хочет заниматься исследованием природы капитализма, то я здесь ограничусь лишь одним интересным эпизодом, на котором акцентирует внимание сам М. Вебер. Немецкий социолог указывает на то преобразование производственно-экономических отношений, которое вносит «дух капитализма», не прибегая при этом ни к первоначальному накоплению, ни даже к техническому прогрессу. В низовые слои общества дух капитализма, преобразующий это общество, несли подвижники нового протестантского сознания. Они вносили этот «дух» в общество, которое еще не было капиталистическим и которое М. Вебер называет традиционалистским. Традиционализм предстает как основной противник, с которым вступает в борьбу носитель новой хозяйственной этики, поскольку Человек традиционного общества производит ради потребления, а само потребление ограничено культурными рамками, сложившимися в обществе. в представлении традиционализма «человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни». Но вот в хозяйственную деятельность вторгаются люди с новыми установками сознания, они преобразуют хозяйственные отношения, а вместе с ними и жизнь людей. М. Вебер описывает прецедент такого вторжения «духа капитализма»: «До середины прошлого века (19 века, – прим. автора) жизнь скупщика изделий домашней промышленности (во всяком случае в некоторых отраслях текстильной промышленности Европы) протекала по нашим понятиям довольно спокойно. Ее можно представить себе следующим образом: крестьяне приезжали в город, где жил скупщик, со своими изделиями, которые подчас (если это были ткани) преимущественно или целиком выделывались им из своего сырья; здесь после тщательной (в ряде случаев официальной) проверки качества изделий они получали определенную плату. Клиентами скупщика для торговли на дальнее расстояние были посредники, также приезжие, которые обычно приобретали изделия не по образцам, а руководствуясь знанием привычных сортов; они брали товар либо со склада, либо же заблаговременно заказывали его; в этом случае скупщик в свою очередь заказывал требуемое у крестьян. … Не слишком обременительный рабочий день – около 5-6 рабочих часов – часто значительно меньше, больше лишь во времена каких-либо торговых кампаний, там, где они вообще имели место; сносный заработок, позволявший вести приличный образ жизни, а в хорошие времена и откладывать небольшие суммы; в целом весьма лояльные, основанные на совпадении деловых принципов отношения между конкурентами; часто посещение «клуба»; в зависимости от обстоятельств кружка пива по вечерам, семейные праздники и в целом размеренная спокойная жизнь.
Если исходить из коммерческих деловых свойств предпринимателей, из наличия капиталовложений и оборота капитала, из объективной стороны экономического процесса или характера бухгалтерской отчетности, то следует признать, что перед нами во всех отношениях капиталистическая форма организации. И тем не менее это «традиционалистское» хозяйство, если принять во внимание дух, которым оно проникнуто. В основе подобного хозяйства лежало стремление сохранить традиционный образ жизни, традиционную прибыль, традиционный рабочий день, традиционное ведение дел, традиционные отношения с рабочими и традиционный, по существу, круг клиентов, а также традиционные методы в привлечении покупателей и в сбыте…все это определяло «этос» предпринимателей данного круга».
Далее по мере вторжения «духа капитализма» происходило следующее: «В какой-то момент, однако, эта безмятежность нарушалась, причем часто отнюдь не сопровождалась принципиальным изменением формы организации - переходом к замкнутому производству или к введению механических станков и т.д. Происходило обычно следующее: какой-нибудь молодой человек из среды перекупщиков переселялся из города в деревню, где он тщательно подбирал ткачей, значительно усиливал степень их зависимости и контроль над их деятельностью и тем самым превращал их из крестьян в рабочих; одновременно он старался сосредоточить в своих руках весь сбыт посредством установления тесной связи с низовыми контрагентами, т.е. с магазинами розничной торговли, сам вербовал покупателей, ежегодно регулярно посещал их и направлял свои усилия на то, чтобы качество продукции отвечало их потребностям и желаниям, «было бы им по вкусу», одновременно он проводил в жизнь принцип «низкие цены, высокий оборот». Затем происходило то, что всегда и повсеместно следует за подобным процессом «рационализации»: кто не поднимался, тот опускался. Идиллия рушилась под напором ожесточенной конкуренции, крупные состояния не отдавались в рост, а вкладывались в производство. Прежней уютной, спокойной жизни приходил конец, наступала пора суровой трезвости: те, кто подчинялся законам времени и преуспевал, хотели не потреблять, а приобретать; другие стремились сохранить прежний строй жизни, но вынуждены были ограничить свои потребности. При этом - самое главное – не приток новых денег совершал, как правило, этот переворот (в ряде известных нам случаев весь процесс революционизирования совершался при помощи нескольких тысяч, взятых взаймы у родственников), но вторжение нового духа, а именно «духа современного капитализма».
М. Вебер показывает, что проблема движущих сил капитализма не сводится к вопросу об источнике используемых капиталистом денежных ресурсов, «первоначальному накоплению» или даже техническому прогрессу. Это в первую очередь вопрос о проникновении нового сознания, новых ценностей, нового «духа». Разумеется, описанная предприимчивость рождает и нового в психологическом плане человека. Предприниматель описанного типа часто сталкивался с атмосферой ненависти и морального возмущения. Оно вызывалось именно разрушением традиционного образа жизни, ибо безграничный рост интенсивности и производительности труда, который необходим в капиталистическом предпринимательстве, несовместим с безмятежным существованием и наслаждением жизнью. Разрушение традиционного образа жизни, обусловленное денежным интересом, воспринималось также и как действие, нарушающее моральные принципы традиционного общества. Но такой последовательный в своем деле предприниматель уже являл собой новый тип личности, именно, энергичного человека, с упорством своей веры возводившего «бизнес» и все, что вело к его успеху. Если же спросить такого энергичного деятеля о том, что его мотивирует, какова в конце концов конечная цель его усилий, то, как отмечает М. Вебер, наиболее адекватный и вразумительный ответ заключался бы в признании, что само дело стало для него необходимым условием существования. Протестантскому предпринимателю, как полагает С. Вебер, богатство «ничего не дает», разве что иррациональное ощущение хорошо исполненного долга в рамках своего призвания.
Не станем здесь анализировать ту сложную картину возникновения капитализма, которую создает в своем исследовании Ф. Бродель. Я лишь повторю еще раз, что видеть сегодня капитализм и его происхождение только по Марксу можно только в том случае, если отказаться от научного подхода к проблеме, впитывающему в себя уже более века поисков и исследований. Но для нас важна еще одна сторона дела. В России не было становления капитализма ни по Марксу, ни по Веберу. Не было марксистского первоначального накопления ни в прошлом, ни в настоящем, не было разрушения общинного духа традиционализма этикой капиталистического накопления. Крестьянская община с ее духом традиционализма стояла крепко, так что советская индустриализация, т.е. советский путь построения промышленного общества, разрушивший ее прежнюю форму, вынужден был сохранить общинный принцип в его новой форме, т.е. в форме колхозного хозяйства и соответствующих ему форм сельской жизни. Тогда что нам может дать марксистское исследование европейского капитализма 19 века, отягощенное своеобразным перетолкованием «феноменологии духа»? Да, европейский капитализм начал завоевание мира еще со времени великих географических открытий, сегодня он хочет глобального и безусловного господства. Поэтому понимание природы капитализма совершенно необходимо, и оно не может ограничиваться марксистским описанием этого феномена. Но Россия предъявила миру некапиталистический путь развития, что произошло не в по причине каких-то случайных обстоятельств, но в силу самой культурно-исторической природы русской цивилизации. И как можно решать вопросы ее будущего, опираясь исключительно на анализа капитализма? Ответ может быть только один: никак нельзя, нельзя получить положительный результат не вдаваясь в историософию России столь же глубоко, как в историю европейского капитализма, ибо рожден он только в Европе и только стечением суммы присущих ей культурно-исторических причин. И тогда остается вопрос, поставленный вначале этого сообщений: а кто сегодня занимается историей России на глубоком историософском или даже просто на историко-фактологическом уровне?

Автор: Ratan 10.11.2013, 12:32

Цитата(Ratan @ 11.10.2013, 17:14) *
Ответ может быть только один: нельзя получить положительный результат не вдаваясь в историософию России столь же глубоко, как в историю европейского капитализма, ибо рожден он только в Европе и только стечением суммы присущих ей культурно-исторических причин.

Я признателен администрации сайта за возможность обсуждения альтернативного взгляда на идеологическое обеспечение движения к Союзу 2.0. Принятие марксизма в качестве теоретической базы для решения названной задачи я рассматриваю как принципиальную ошибку, которая скажется уже в ближайшем будущем. Дело даже не в психологическом эффекте возврата к идеологии, однажды уже обнаружившей неспособность обеспечить консолидацию общества и его элитных групп. Проблема в самой сути дела, т.е. в причине этой самой упомянутой уже неспособности, которая может быть выражена известной фразой классика о том, что «в марксизме нет ни грана этики». А без этики не рождается социальная страсть. В свое время Н.А. Бердяев объяснил западному обществу, что эта самая «страсть» русской революции, понимаемая как стремление к обществу социальной справедливости, построенному на нравственных основаниях общинного сознания русской культуры, лишь внешним образом соединилась с марксизмом. Сегодня понятно почему, и почему внешним образом. В 19 веке русская интеллектуальная элита не построила проекта будущего, основанного на народном чувстве. Это народное чувство, определившее характер русской революции, было той основой, на которую только и могла опереться новая власть в решении задач социального строительства. Это чувство в свое время прощало власти эксцессы революции, поскольку принимало главный тренд, главное направление революционного действия. Разрушительные действия против СССР направлялось и направляется не против марксизма как такового (даже нацизм не занимался теоретическим опровержением марксизма), но против народного чувства, о котором народ должен был забыть, обратившись исключительного к потребительскому интересу (хрюканию). Этот интерес в свое время (в «хрущевское время») власть сама провозгласила и сама же не удовлетворила. Поэтому нет нужды нападать на марксизм, как и нет нужды его защищать. Запад не борется с марксизмом по известной причине, именно, в силу принятия марксизмом первичности экономики как фактора общественной жизни. Та же самая первичность принята западным либерализмом, что и позволяет ему видеть в марксизме своего спарринг-партнера несмотря на принципиальное неприятие марксизмом капитализма и последовательную и в определенных отношениях глубокую критику последнего. Действительно, общество потребления делает из экономики священную корову, вокруг которой оно совершает ритуальные танцы, включая постоянные награды нобелевского комитета за исследования в этой сфере. Замечу, что позиция русского сознания по этому вопросу прямо противоположна. Она с известной русской простой и прямотой выражена В.С. Соловьевым, сказавшим, что «подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности». Может «тень» какая-нибудь все-таки имеется, но в главном В.С. Соловьев прав, так что «в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчинялась высшему нравственному принципу, чтобы и в хозяйственной своей жизни общество было организованным осуществлением добра».
Конечно, в советском обществе марксизму была придана безжизненная догматическая форма, исключавшая дискуссию, выводившая общественную мысль из политического оборота, исключавшая творческий поиск из сферы идеологии. В этом есть несомненная заслуга М.А. Суслова, принявшего меры к тому, чтобы загнать в тупик общественную мысль. Но может быть, действительно в марксизме есть нечто такое, что было оставлено без внимания, но позволяет открыть у него «второе дыхание». Это второе дыхание связывают нередко с молодым Марксом, с его экономико-философскими рукописями 1844 года. В свое время объектом пристального и вроде бы даже неодобряемого официозом внимания стала категория «отчуждение», и мне помнятся долгие старания одного знакомого сочинить докторскую диссертацию на эту тему. Заглянем и мы в эти самые рукописи, поищем в них то, что можно было бы назвать антропологией К. Маркса.
Действительно, в «рукописях» доминирует тема человека и тема отчуждения. Собственно, это стороны единой темы, каковой является проблема реализации человеческой сущности в историческом процессе. Наибольший интерес представляет главка «коммунизм», поскольку ее идеи обсуждались в разговорах об отчуждении и коммунизме как этапе преодоления отчуждения. Каков же контекст темы и какие результаты можно извлечь из ее обсуждения К. Марксом?
Первое, что следовало бы на мой взгляд отметить, это гегельянский разворот темы. В свое время Э. Ильенков (статья: Гегель и «отчуждение» http://caute.ru/ilyenkov/texts/phc/hgentfr.html ) указывал на два важные с его точки зрения обстоятельства: 1)не нужно противопоставлять молодого и зрелого Маркса, поскольку «Капитал» ставит и решает проблему отчуждения человека в трудовом процессе; 2)Маркс выступает в этих рукописях критиком Г. Гегеля, он уже мыслит иначе, нежели этот «германский пророк». Да, К. Маркс действительно уже нащупал свой путь и свою интерпретацию диалектического движения мышления и реальности, главным пунктом которой стал отказ от гегелевского «мирового духа» (при сохранении диалектической формы исторического процесса). Тем не менее, подход к теме отчуждения задан гегелевской философией. Замечу, что в свое время Л. Фейербах, к которому уже успел прислушаться юный Маркс (Марксу 26 лет, прошло три года после окончания Берлинского университета), назвал философию Гегеля последним прибежищем теологии. В «теологии» Гегеля весь природно-исторический процесс представлен собой единое целое и совершается как опредмечивание духа (понятийной сущности Бытия) и последующее снятие этой формы (распредмечивание) и возврат к себе самому как абсолютной идее (самопостижение духа, предполагающее стадию его существование в отчужденной природной форме). Здесь природа предстает как инобытие духа, как его опредмеченная сущность, к которой дух обращается как к внешнему объекту (через познание субъекта) и постигает себя как иное и тождественное с ней. Иначе говоря, дух проходит стадию отчуждения и преодоление последнего в ходе возвращения к самому себе как чистой идее, чистой сущности. Практически по этой схеме в «рукописях» представляется отчуждение человеческой сущности и преодоления такового как возврат к самой себе, как обретение полноты человеческого бытия.
Что же такое человеческая сущность? Завершенного ответа на этот вопрос рукописи не дают. Можно было бы предположить, что есть некая изначальная «родовая сущность», которая должна себя явить в последовательных актах самовыражения, опредмечивания, наконец, отчуждения (все они могут быть представлены как разные степени отчуждения). Примерно так истолковано марксово представление о сущности неким Сиднеем Хуком, которому возражает Э. Ильенков в упомянутой статье. Действительно, К. Маркс настаивает на том, что сущность человека является общественной (1), точнее, общественно-исторической (2), что человек творит собственную сущность в историческом процессе (3). Примем эти тезисы и получится такая принципиальная схема. Человек творит себя в историческом процессе, системообразующим началом которого является трудовой процесс. Он творит себя в отчужденных формах, при этом капитализм является вершиной этого отчуждения, совершающегося не только через отчуждение продукта труда. Отчуждение выражается в том, что человеческая сущность противостоит ему как вещь, которой он хочет овладеть (продукт трудового процесса), через отчуждение в сфере сознания (религия), культуры, общественных отношений. В результате сам человек превращается в вещь, отчужденную от своей собственной сущности, которой владеет капитал. Преодоление отчуждение есть овладение человеком своей сущностью, слияние с ней, снимающей барьеры отчужденного существования. Отрицание капитализма оказывается тем с амым стадий преодоления отчуждения и обретение человеком самого себя, но не как вещи, не как тела, жаждущего пищи и удовольствий, но именно как обретение человеческой сущности, возврат к ней.
Такова схема, в основании которой лежит концепция гегелевской феноменологии (диалектики) духа. Она привлекательна определенным прекраснодушием (гуманизмом). В СССР творческих марксистов она привлекала еще тем, что указывала на этапы процесса преодоления отчуждения, в ходе которого обобществление собственности при социализме является первой еще грубой и неполной стадией процесса. Тем самым ставился вопрос о том, что социализм есть лишь начальная стадия преодоления отчуждения, так что требуется исследовать отчуждение при социализме и пути его преодоления. К этому вопросу напряженно прислушивалась власть и ее реакция заключалась в общем-то в закрытии этой темы (в рамках официоза) посредством ясно выраженного «мнения», что сферу отчуждения необходимо ограничить капиталистическим обществом.
Так может быть представлена проблема, поднятая молодым Марксом, проблема, восходящая к гегелевской философии. Что можно извлечь из этой постановки проблемы, если отнестись к ней критически в смысле научной критики, а не «зряшного» (пустого) отрицания»? Сущность критических замечаний предопределена гегелевской философией, в которую был так влюблен (можно сказать, талантливо влюблен) Э. Ильенков. Представим себе, что К. Маркс целиком прав, а исторический процесс (во всяком случае, историю человека, историю общества) можно исчерпать диалектикой отчуждения и его преодоления. Отмечу по ходу, что в «рукописях» есть ставшая знаменитой фраза, что «естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука». Думаю, что фраза навеяна не дарвинизмом, которого еще не было в 1844 году, но скорее Г. Гегелем.
Что нам даст диалектика отчуждения для анализа нынешней ситуации и социального действия в ней? Моральное удовлетворение, что разрушая капитализм, мы возвращаем человеку его сущность? И, тем самым, моральное право на его разрушение? Что ж, это, конечно, неплохо. Но тут же можно отметить некоторые странности получаемого удовлетворения. Во-первых, в рамках марксизма не обязательно осуждать капитализм морально, поскольку он обречен «всемирным ходом истории», ее диалектикой (правда, пока что капитализм больше других обрекал, чем самого себя). И, во-вторых, нет необходимости в таком моральном осуждении через категорию «отчуждение». Понятия об эксплуатации и классовой борьбе дают более наглядную и понятную картину. Можно, конечно, увлечься гегельянско-марксисткой антропологией, ведущей человека к самому себе через диалектику отчуждения и его преодоление. Но, опять-таки, эта всеобщая формула слишком абстрактна, чтобы сказать что-то определенное о сущности человека. Здесь обнаруживается та же слабость диалектики, на которую невольно указала сам Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге», иллюстрируя закон отрицания отрицание «экспроприацией экспроприаторов», а также среди других примером прорастания зерна, его колошения и «возврата к себе» в виде нового урожая. Да, это цикл может быть истолкован в категориях отрицания отрицания, но такое истолкование ничего не прибавляет к познанию природы растения, процессов его вегетации. Собственно, всякий раз диалектическое истолкование приходит лишь вслед за теорией или иным достижением, мало влияя на ход познавательного процесса: «Таким образом, называя этот процесс отрицанием отрицания, Маркс и не помышляет о том, чтобы в этом видеть доказательство его исторической необходимости» (Ф.Энгельс).
Диалектическое понимание истории человека как возврат к самому себе через преодоление отчуждения может радовать гегельянское сознание и быть свидетельством гуманистического контекста марксизма, который действительно есть, но который нужно еще уметь прочесть. Но не более того. Гуманистическое понимания общественного процесса вполне может быть достигнуто и на других основаниях, более определенных и более пригодных для раскрытия культурно-эволюционной природы человека. Мы можем изобразить нашу революцию в терминах преодоления отчуждения, но без обращения к позитивному знанию о России и о состоянии общества в названный период, нам это изображение ничего не даст. И никак не укажет на движущие силы этого процесса. Можем сказать «спасибо» Гегелю за то, что он привнес идею исторического процесса, хотя и в тяжеловесной абстрактной форме. Саму идею исторического процесса нужно оставить, а форму – преодолевать. В общем… «сумрачный германский гений». Этим я не хочу сказать, что категорию «отчуждение» нужно изгнать из обществоведения. Нет, просто нужно найти ей соответствующее место, соединив с пониманием природы человека. Без такого соединения она пуста. Да, у Маркса есть концепция человека как предметно-деятельного существа, так можно и обсудить ее плюсы и минусы, поставив вопрос, можно ли исчерпать этим сущность человека. Такое обсуждение стало бы более конкретным и более плодотворным.
Вновь возвращаюсь к тому, что нам нужен новый этически окрашенный взгляд на капитализм как продукт европейской истории (я бы сказал, сугубо европейский продукт). Нет нужды давать ему некое всемирно-историческое обоснование и тем самым, «историческую легитимацию».. Марксизм в принципе не может свою теорию с этикой, поскольку он замкнут на экономическое понимание общественных процессов, более того, в его представлении экономическая (трудовая) организация первична и самодостаточна. Нам необходимо раскрытие этических оснований капитализма, и М. Вебер лишь отправная точка такого хода мысли. Нам нужно знание о человеке (научное знание), способное противостоять разнузданной безнравственности, разнузданной бесчеловечности капитализма. Знание, способное стать тем представлением, которое если не зажигает, то поддерживает страсть. Антропология эпохи европейского Просвещения зажигала страсть освобождения, идея свободного человека, т.е. человека, способного творить по мерке человека. Но какова мерка человека, на этот вопрос Просвещение не дало адекватного ответа, и человек оказался в плену антропологии капитализма, представляющей человека как вожделеющее (рабское) существо. Сознательно или в силу обстоятельств на эту антропологию работало учение З. Фрейда, в некотором смысле шарлатана от психологии (мои слова, на моей совести), морочившего публику сексуальной тематикой. Он превратил человека в сексуальное животное (за что и любим западным либерализом) и тем самым внес свой вклад в создании нынешней атмосферы поощрения гомосексуальных отношений и борьбы с «гомофобами», которую устраивает Запад. В общем, без нового образа человека нет исторического движения. И в поиске этого образа лучше всего «немного отстраниться» от гегельянско-марксистского наследия, перестать думать о величии Фрейда, Гегеля, Маркса или иных великих, историческая оценка которых еще впереди. Нужно обратиться к Жизни. Вот единственный путь поиск сегодня. Человек есть высшая форма жизни и отношение к Жизни как природно-космическому феномену есть основа его этики. Даже Христос говорил о своем Отце, что он есть тот, кто дает жизнь всему.
И еще раз. Марксизм не дает нам средств для понимания русской истории, ибо для такого понимания первичны культурные начала и их воплощение в социальной среде. Он закрывает возможность связать прошлое и настоящее России, понять совершающиеся глубинные процессы и не дает средств для соединения прошлого и настоящего для вступления в СССР 2.0.

Автор: Ratan 30.11.2013, 16:28

Еще раз о «преодолении отчуждения».
Можно ли представить преодоление отчуждения как прыжок из царства необходимости в царство свободы? Допустим, что марксовы «Экономико-философские рукописи 1844 года» отвечают на этот вопрос утвердительно. Тогда второй вопрос, что должен представлять собой такой прыжок в его содержательном наполнении? Для марксистского ответа нужно снова и снова обращаться к сути того явления, которое у Гегеля предстает как опредмечивание умопостигаемой сущности (мирового разума), а у Маркса как отчуждение (наряду с другими родственными формами, на которые указывал Э. Ильенков). Сущность человека по Марксу противостоит ему в отчужденных формах (вещи – одна из них), и овладение своей сущностью, возврат к ней должен совершаться через изменение отношения к вещи. Но этот процесс осуществляется как изменение отношений в обществе, порождающих такое отчуждение. Преодоление отчуждения позволяет среди прочего увидеть себя в Другом и Другого в себе, т.е. преодолеть «отчуждающую пропасть», разъединяющую людей. Это привлекательно звучащие слова, их можно понять так, что человек есть конечная цель Истории. Звучит гуманистически и вдохновляюще. Позитивное содержание такой постановки проблемы можно уяснить, обратившись к пониманию сущности человека как она представлена в «Экономико-философских рукописях 1844 г.». Из указанного текста можно уяснить, что возвращение к самому себе есть возвращение человека к своей общественной сущности, обретение таковой, благодаря чему утвердится отношение к другим и к себе согласно этой сущности. Остается определиться с немалым, именно, с тем, что такое общественная природа человека, и тогда станет понятным, почему возвращение к ней станет Историей (царством свободы) в отличие от Предыстории, этого царства несвободы, в котором человек отчужден от самого себя и является рабом отчуждения.
В реконструкции антропологии «рукописей» нам может помочь С.Н. Булгаков, в молодости увлеченный марксизмом и переосмысливший марксизм по мере перехода к христианскому умозрению, к христианской вере. В его личном опыте марксизм и христианство не только не соединились, но предстали как взаимоисключающие друг друга мировоззрения. Прав ли «отец Сергий», оставивший нам не только «Философию хозяйства» - это философско–теоретическое преодоление марксизма в тех рамках, которые очерчены названным сочинением, но и основательную статью «Карл Маркс как религиозный тип»? Названная статья написана с позиции верующего человека, что придает ей определенный субъективизм, окрашенный неприязнью к основателю «исторического материализма». Но мы оставим без внимания психологические характеристики К. Маркса, на которых настаивает С.Н. Булгаков. Нам важна другая идея этой статьи. Суть ее в следующем: Маркс не наследник гегелевской философии, он фейербахианец, и его творческое наследие имеет методологическое обоснование в фейербаховском антропологизме: «Маркс – это фейербахианец, впоследствии несколько изменивший и дополнивший доктрину учителя. … Фейербах – это невысказанная тайна Маркса, настоящая его разгадка». В роли «невысказанной тайны» выступает антропология Л. Фейербах, его понимание сущности человека, а также понимание сущности религии как формы сознания (последнее особенно важно для С.Н. Булгакова, хотя возможно и не столь трепетно для нас).
Первая публикация «Сущности христианства» Л.А. Фейербаха (1841) приходится на период становления мировоззрения К. Маркса и Ф. Энгельса, и по позднему признанию Фридриха «воодушевление было всеобщим: все мы сразу стали фейербахианцами». Это сказано в брошюре Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1888). Там же сказано: «Точно также я считал, что за нами остается неоплаченный долг чести: полное признание того влияния, которое в наш период бури и натиска оказал на нас Фейербах в большей мере, чем какой-нибудь другой философ после Гегеля».
Что же такое сказал Л. Фейербах о человеке?
Следует указать на два главных тезиса антропологии Л. Фейербаха: а) человек есть существо наделенное сознанием; 2) человек есть существо родовое. Эти два тезиса своеобразно сливаются, но акцент должен быть сделан на определении человека как существа родового. Дело в том, что сознание по Фейербаху есть способность человека осознавать свою родовую сущность, и потому сознание предстает как атрибут его родовой сущности. Собственно, в этом у Фейербаха тайна человека и тайна религии. Человек постигает сущность рода, к которому принадлежит, и через это осознание прикасается к бесконечному, ибо индивид конечен, но род– бесконечен. Вся история человечества есть процесс осознания им своей родовой сущности, в ходе названного процесса он приближается к ней и, в конечном счете, овладевает ею, преодолевая отчужденные (или отчуждающие) формы такого осознания.
Тайна всякой теологии (включая гегелевскую) заключается по Фейербаху в том, что свою собственную сущность человек «объективирует», т.е. представляет в форме внешнего объекта, и таким объектом является Бог. Слова Л. Фейербаха из его «Сущности христианства»: «Прежде чем искать свою сущность в себе, человек полагает её вне себя. Свою собственную сущность он объективирует в качестве другой сущности. … Человек себя объективировал, но не усматривал в объекте своей сущности; последующая религия проникается этим сознанием, и потому всякий прогресс в религии есть проявление более глубокого самопознания». Таким образом, Бог по Фейербаху есть отчужденная сущность человека. Через идею бога и через теологию человек постигает свою родовую сущность как всеобщую человеческую сущность. На этом пути он узнает свои родовые черты, проявляющиеся в разуме, воле и чувстве. Фундаментальное доминантное чувством родового человека есть любовь. Тогда любовь к богу есть любовь к человеку, поскольку в любви к богу как и в любви к человеку он относится к своей родовой сущности. Ф. Энгельс не вполне прав, акцентируя внимание на половой любови как исходной точке любви у Фейербаха. В любви мужчины к женщине, как и в любви женщины к мужчине, проявляет себя родовая сущность человека, вне которой и не было бы этого феномена. Подобным образом и отношение человека к природе есть проявление его отношения к родовой сущности, поэтому оно становится очеловечиванием природы. В общем, главный «теоретический конструкт» Фейербаха есть некая родовая сущность человека, соединение с которой (присвоение которой) составляют суть исторического процесса. Этот процесс может быть назван преодолением отчуждения человека. Как уже отмечено, Гегель для Фейербаха есть последнее прибежище теологии, ибо вместо признания «человеческой природы» духа он оставляет его как внешний (отчужденный) объект, и в названном смысле оставляет его в том же качестве, каким является в теологии христианский бог.
Теперь к Марксу. «Экономико-философские рукописи 1844 г.» не являются и не могли быть конспектом «Сущности христианства». К Маркс слишком самостоятельный мыслитель, чтобы ограничиться усвоением чужих мыслей. Он конструирует свою философско-методологическую платформу, и вместо родовой сущности у него появляется «общественная сущность» человека. С одной стороны, фейербаховская «родовая сущность» есть несомненно сущность всеобщая, и в этом смысле коллективная и общественная. Но марксовская общественная сущность человека адресуется к «действительной жизни общества», т.е. к социальным процессам, прежде всего, к процессу трудовому, процессу производства. Для сравнения из «рукописей» Маркса: «Прежде всего следует избегать того, чтобы снова противопоставлять «общество», как абстракцию, индивиду. Индивид есть общественное существо. Потому всякое проявление его жизни – даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни – является проявлением и утверждением общественной жизни (Фейербах сказал бы об утверждении жизни родовой – ratan). Индивидуальная и родовая жизнь человека не являются чем-то различным, хотя по необходимости способ существования индивидуальной жизни бывает чем-то более особенным, либо более всеобщим проявлением родовой жизни, а родовая жизнь бывает либо более особенной, либо всеобщей индивидуальной жизнью. Как родовое сознание, человек утверждает свою реальную общественную жизнь и только повторяет в мышлении свое реальное бытие, как и наоборот, родовое бытие утверждает себя в родовом сознании и в своей всеобщности существует для себя как мыслящее существо». В общем, родовая сущность человека предстает как общественная сущность, утверждающая себя в действительной общественной жизни, т.е. в трудовом процессе, и такой подход последовательно материалистичен, на чем и настаивает Ф. Энгельс в уже упомянутой работе. Однако, не без основания полагает Энгельс, родовая сущность у Л. Фейербах есть некий абстракт, сознаваемый человеком и направляющий жизнь человека через сферу сознания, в то время как у марксистских учителей действительная сфера остается за производством и складывающимися в нем общественных отношениями. Тогда обретение родовой сущности принимает действительную социальную оболочку и развертывается как действительный общественный процесс, а не как процесс, совершающий в сознании, как это имеет место у Фейербаха (история как познание родовой сущности). У Маркса все идеи человека о самом себе оказываются производными от этой деятельной сферы, а истина человеческого бытия раскрывается в таком случае только марксизмом, способным разоблачить все превращенные формы сознания. Отсюда и категорический тон критики Энгельса в адрес «действительного идеализма» Фейербаха, порождающего у последнего «убожество и пустоту» при обращении к действительному человеку.
Сам процесс отчуждения приобретает у основоположников марксизма совершенно определенные черты, ибо по сути своей отчуждение должно начинаться с отчуждения в трудовом процессе через частную собственность как действительно господствующую форму отчуждения: «Нетрудно усмотреть необходимость того, что все революционное движение находит себе как эмпирическую, так и теоретическую основу в движении частной собственности, в экономике. Эта материальная, непосредственно чувственная частная собственность является материальным, чувственным выражением отчужденной человеческой жизни. Ее движение – производство и потребление – есть чувственное проявление движения всего предшествующего производства, т.е. оно представляет собой осуществление или действительность человека. Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т.д. суть лишь особые виды производства (характерная деталь - ratan) и подчиняются его всеобщему закону. Поэтому положительное упразднение частной собственности, как утверждение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, т.е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т.д. к своему человеческому, т.е. общественному бытию» (это цитата и «рукописей»). В таком понимании отчуждение не есть специфическая особенность капитализма, оно изначально присуще трудовой деятельности человека в его предыстории, капитализм лишь высшая критическая фаза такого отчуждения.
С.Н. Булгаков не приемлет фейербахианство и марксизм за сведение человека к процессу производства, поскольку «марксистская антропология рукописей» если и принимает в человеке нечто возвышенное, то только как «особый вид производства». Такому подходу возразил в свое время В.С. Соловьев: «Признавать в человеке только деятеля экономического – производителя, собственника и потребителя вещественных благ – есть точка зрения ложная и безнравственная». Можно предположить, что этот упрек сделан в адрес либеральных экономистов, а не в адрес марксистов. Но нельзя отрицать того, что в марксизме представление о человеке сводится к его деятельному началу, выступающему в форме производства, в форме трудового процесса. Это обращение к «деятельному человеку» есть несомненный шаг вперед (нет человеческих обществ, в которых не было бы общественно организованного предметного действия), но приходится одновременно признать, что марксистская антропология остановилась на этом шаге, а тогда наша неудовлетворенность заставляет искать чего-то неизведанного в ранних работах Маркса. Но как теория весь последующий марксизм есть реализация того, что уже было сказано в "рукописях", что и подтверждает Ф. Энгельс в упоминавшейся брошюре.
Нам же приходится сделать вывод, что в марксизме нет антропологии, способной указать на человека как существо возвышенное. Если он и возвышается, так только в трудовом процессе. Но история показала, что пролетарского сознания, как сознания обретающего свою сущность человека, так и не возникло. Если А.А. Богданов писал о сотворении нового человека (на что был нацелен и пролеткульт), то это не специфически марксистская задача. Всегда при радикальных социальных переворотах встает задача создания новой идеологии и «нового человека». В России после победы октябрьской революции эта задача осмысливалась в терминах марксизма, в этом специфика. Конечно, тезис о возвращении человека к самому себе, об обретении свободы несет в себе гуманистическое и вдохновляющее начало. Марксизм не лишен этого мессианского пафоса, к которому можно присоединиться. Но антропологии, фундирующей этот пафос, в марксизме – увы – нет. А рассуждения «рукописей» лишь возвращают нас в споры 19-го века, не давая ничего значимого в плане теории и идеологии кроме абстрактной идеи преодоления отчуждения. Все мессианские теории обещают обновленного человека, не все дают средства такого обновления. У марксизма есть одно несомненное достоинство. Он прав в своем анализе капитализма. Потому он дал нам лексику, оформлявшую строительства социализма и в ходе такого строительства мы внесли в него наше этическое содержание. Но марксизм за то не отвечает, он говорит то, что он говорит.

Автор: Ratan 7.12.2013, 8:11

Реплика.
Обращение к марксизму, к теории, возникшей в западной культуре и не могущей по этой причине не нести европоцентристскую окраску, снова ставит нас перед вопросом: правда ли, что мы другая Европа, так сказать, альтер - эго Западной Европы? Ведь сказав, что мы другая Европа, мы тем самым «присоединяем» себя к ней. Для этого вроде бы есть все основания. Общий источник веры, светское образование, начатое в 18 веке усвоением европейской учености, географическая и геополитическая близость, неизбежно порождавшая политические взаимоотношения с европейскими соседями и т.п. Но, если мы то ли молочные братья, то ли даже близнецы с Европой, уместно поставить «обратный вопрос»: правда ли что Европа - другая Россия, ее так сказать альтер - эго? Если верно первое утверждение, то должны быть верным и второе, отношение должно быть симметричным. Но первый, кто решительно возразит против объявления Европы другой Россией, будет сама Европа, которая сегодня буквально раздувается от ненависти к России. Да и в России едва ли кто решится сказать, что Европа суть другая Россия. Становится очевидной несимметричность утверждения о России как другой Европе. Мы либо действительно другие, либо «другие европейцы». Если мы «другие европейцы», то это нас ко многому обязывает, я имею в виду обязательство поиска глубинных культурно-исторических оснований для подтверждения такого тезиса. На этот счет вполне определенно и резко отрицательно выразился в свое время Н.Я. Данилевский. Культурные типы у нас разные, сказал Данилевский, а в таком случае географическая или иная близость не превращает нас в европейцев. Я больше склонен следовать тому представлению о соотношении Европы и России, которое выражено Данилевский. Либо действительно мы обречены на свой исторический путь и имеем культурные основания, порождающие иную в сравнении с европейской цивилизационную целостность, либо необходимо согласиться с тем, что нам присущ какой-то псевдоевропейский подражательный путь. Кстати, О. Шпенглер назвал нашу историю псевдоморфизмом, подражательным историческим движением, и представление о другой Европе может вместиться в это утверждение немецкого последователя Ф. Ницше. В общем, назвав себя Европой (пусть и альтернативной) мы либо должны искать принципиальное глубинное отличие, либо указать на поверхностные различия, и на этом пути в конечном счете отказаться от своего «Я». Достоевский называл Европу кладбищем дорогих его сердцу покойников. Да, там много покойников, дорогих нашему сердцу. Но при всемирной отзывчивости русской культуры, при ее понимании человеческого родства мы найдем таких дорогих покойников по всему свету.
В общем, есть определенная проблема. Хотя, конечно, у каждого остается право быть русским и умереть русским. Но, к сожалению, все по-разному представляют, что значит быть им сегодня. Перешагнуть грань псевдоморфизма и вступить на путь полноценного осознания своего исторического пути, который может потеряться в зарослях европоцентризма, крайне трудно. Первая барьер этой трудности носит психологический характер. «Великодержавный русский шовинизм» был объявлен врагом революции в первые годы советской власти. Потом пришлось давать задний ход ради целей социального строительства и спасения страны. В годы «брежневского застоя» снова обострилось пристальное внимание к русской теме в смысле преследования ростков «русского национализма». Русским позволялось быть только «деревенщиками» с антисоветской подкладкой. Громкий разговор о русскости расценивался даже как антисемитизм, что было скорее всего разработкой специальных идеологических служб, готовивших общественное мнение к будущей перестройке и ставивших своей целью внушить «русскому патриоту» примитивную мыслишку, что советский коммунизм навязан России «заговором мирового еврейства». Одновременно создавалась карикатура на русское национальное сознание в виде «спецнационализма» и «русского спецпатриотизма» вроде памятной васильевской «Памяти». Теперь трудно перешагнуть через вбиваемые в сознание штампы, фундаментальным среди которых явился негативный образ «совка», т.е. русского человека, создателя «русского коммунизма».
Другой барьер обусловлен внутренним отстранением от русской культуры, русской истории и русской общественной мысли. Этот барьер отделяет наш образованный слой от культурно-исторического внутреннего «Я» и бросает в объятия европейской общественной мысли, хотя к концу 20-го веке там осталось слишком мало материала даже для заимствования и обогащения сознания. В частности, состояние философской мысли частью эклектической и большей частью просто антигуманной (постмодерн) не позволяет выстроить сколько-нибудь целостное мировоззрение будущего.
И что же делать в этой ситуации? Вновь строить русское общество по чуждым нам европейским лекалам? Искать новую антропологию в психоанализе З. Фрейда, изобразившего человека сексуальным животным, инстинкты которого загоняют в сферу бессознательного безжалостные социальные табу? Это после многих лет православного христианства в России, сказавшего, что душа человека по природе своей христианка и хочет творить добро? Или оглядываться на несчастного Ф. Ницше, о котором лучше всего сказал В.С. Соловьев: «В своей полемике против христианства Ницше поразительно «мелко плавает», и его претензии на значение «антихриста» была бы в высшей степени комична, если бы не кончилась такой трагедией». В общем, без обращения к своей истории, несомненно, критического обращения, критического осмысления, направленного на решение задач нынешнего исторического момента, без ощущения той боли и той сдавленной социальными обстоятельствами духовности, которую несла русская культура в своем стремлении к человеческому идеалу, никакого движения вперед быть не может. Альтернативность Западу должна выражаться в достоинстве нашего интеллекта, способного выразить основания своей культуры не только средствами искусства, но и средствами рационального сознания. Если первый путь не был и не мог быть перекрытым в советский период (его наглухо перекрывают сегодня), то со вторым необходимым путем как в прошлом (в том числе и в советском прошлом), так и в настоящем ведется систематическая борьба.
Надо ли в этих условиях повторять зады европоцентризма? Разве мы мало шишек набили на этом пути, и даже катастрофа СССР нас ничему не научила? Только глубокая русская образованность, нацеленная на продление жизни русской цивилизации, избавит нас от страхов национализма и спецштампов, вбитых в наше сознание. Нужно иметь некоторый минимум гражданского мужества, чтобы сделать первый шаг. Здесь нечего бояться. Русская культура с ее всемирным чувством человеческого родства не может быть основанием узколобого национализма и шовинизма. Бороться с ней можно только подавляя человеческие начала как таковые, что и происходит сегодня. Поиск общего объединительного дела, поиск на нравственном, а не денежно-торгашеском основании, является культурной особенностью России. Без рационального осознания оснований русской культуры становится проблематичным всякое серьезное социальное действие. Потому необходима консолидация интеллектуальных ресурсов, чтобы общими усилиями показать концептуальное этическое оправдание советского периода как этапа русского развития, осложненного комплексом обстоятельств, среди которых важны не только социально-политические факторы внешнего и внутреннего порядка, но обстоятельства идейно-теоретические. Задача в том, чтобы профессионально, а не в условиях разобщения и идейной кустарщины разработать основы нового социально-исторического проекта, соединяющего принципы социального строительства с культурными основаниями России. Нужно светское сознание, способное однако извлечь и удержать нравственные основания, развивавшиеся в рамках русского религиозного сознания.

Автор: Ratan 22.3.2015, 13:15

Когда мы используем то или иное знание как основание для своих действий, то обнаруживаются две оценки знания. При соотнесении с деятельностью оно проявляет себя как эффективное либо как не-эффективное, т.е. ведущее или не ведущее к цели деятельности. В соотнесении же с реальностью оно может быть истинным или ложным. Во всяком случае, в определенных условиях и в определенном отношении. Например, когда Саади Карно вывел уравнения второго закона термодинамики, пользуясь представлением о теплороде, то его уравнения были несомненно эффективными. Они правильно описывали динамику термодинамического рабочего тела и могли служить эффективным средством расчета мощности паровых машин. Но объяснение изменений состояния рабочего тела через концепцию теплорода истинным не было. Новое открытие законов термодинамики после С. Карно произошло уже на основе механической теории тепла. Уравнение второго закона (изменение состояния рабочего тела) от этого не изменилось. В этом контексте говорят о теориях феноменологических и теориях эссенциалистских, т.е. о теориях описывающих и о теориях объясняющих, т.е. ведущих к сущности.
Наверное, такая оценка ситуации применима и к теориям, касающимся жизни общества. Сегодня, пожалуй, самой важной для общественного действия следовало бы считать концепцию капитализма, отвечающую на вопрос, что это такое? Полноценный ответ возможен в рамках той или иной концепции социогенеза, раскрывающей необходимые факторы в организации и в динамике общества. Теория капитализма укажет в таком случае на особую форму, в какой проявляются эти факторы в обществе, называемом капиталистическим. Эти факторы по-разному представлены в исследованиях капитализма Марксом, Зомбартом, Вебером и Броделем. Ленин исследовал капитализм в рамках марксисткой модели. Когда в основание анализа общественных процессов берется марксистская модель, появляется основание поговорить об ее истинности и эффективности.
Политическая практика большевиков опиралась на марксизм и до определенного рубежа оставалась эффективной. Эти рубежи определялись конкретными историческими задачами, когда мобилизация и мотивация людей могла эффективно опираться на марксистские представления об обществе и капитализме. Сегодня капитализм принял глобальный характер. Для тех, кто капитализм не приемлет, встали новых задачи. Какие мотивации должны вести людей на борьбу с ним? Несправедливость распределения? Но люди «золотого миллиарда» могут вполне удовлетвориться тем, что имеют, и всеми средствами защищать имеемое. Те, кто имеемым не удовлетворены, могут видеть зло в капитализме. Но в чем его зло, и что можно этому злу противопоставить? Ликвидация частной собственности, этого, как полагал, Маркс, основного зла? Но в СССР частная собственность была ликвидирована, однако СССР исторически не устоял. Не устоял совсем в другом вопросе, именно, в вопросах мировоззрения, в вопросе об основных ценностях, которые мотивируют человека. СССР сдал те ценности, с которых начиналось советское строительство, чтобы начать строить все заново на принципах частной собственности, свободного рынка и свободного частного предпринимательства. Результаты такого строительства едва ли можно назвать успешными. В конце концов, вопрос принципиальный заключается в следующем – принимаем ли мы капитализм? Или в принципе отвергаем. Если в принципе отвергаем, то почему?
Если следовать М.Веберу (и не только ему), то основанием отвержения или принятия капитализма является принятие или непринятие его «духа», т.е. ментальных установок капитализма, его этоса. Россия не приняла этос капитализма, но приняла социальное строительство, в основе которого лежал совсем другой дух. Вопрос о духе оказался важнее вопроса о собственности? Мне представляется, что так оно и есть. Но тогда и нужно вести речь о его духе сегодня, противопоставляя этому капиталистическому «душку» действительный дух истории, дух морали всечеловеческого родства, открывающей некапиталистический путь. Сегодня глобальный дух глобального капитализма обнаруживает себя в действиях по расчеловечиванию личности, практически полному отказу от человеческой морали. Это следствие его мутации или просто проявление его природы, его духа в текущих исторических условиях? Когда Т.Гоббс заявил об основном постулате рождающегося общества как борьбе всех против всех, то выразил ли он тем самым сущность капитализма? По-моему, вполне правильно выразил. В этой борьбе могут возникать клановые объединения, но суть остается всегда той же самой. И в чем сегодняшняя борьба глобального капитализма за свое доминирование отклоняется от объявленного в 17 веке основного принципа? Ничем, разве только изменившимися конкретными условиями реализации этого принципа. Лично я не вижу мутации, вижу историческое продолжение сути капитализма.
Разграничение классического капитализма (эпоха модерн) и нынешнего, отступившего от классики, навеяна марксистским видением динамики общества. У Маркса капитализм «на первых порах был ничего, деловой парнишка», о чем и поэтически сказал Маяковский. Потом по Марксу он утрачивает свою прогрессивную роль и становится тормозом истории. А в чем была его прогрессивная роль на первых этапах развития? В свержении феодальной аристократии? Да, новая элита «непрозрачного зашторенного верхнего этажа» (Бродель) действительно боролась с феодальной верхушкой. Устранение феодальной аристократии открыло путь для становления промышленного общества (модерн). Но этот путь был поставлен под нарастающий контроль капитализма. Капитализм не мутировал. Как паразит особого рода он не способен к созиданию, о чем говорит среди прочего Ф.Бродель. Он просто съедал ту материю, в которую он вошел, пока не съел ее практически полностью. Два культурных гена жили в теле Европы (западного мира), именно, культурный ген христианства, утверждавший в той или ной форме всечеловеческое начало, и культурный ген капитализма, т.е. борьба всех против всех, или беспощадная борьба и победа сильного, как сказал «гениальный» Ницше. Особенность развития промышленного общества Европы (эпоха «модерн») определялись тем, что оно совершалось в условиях, когда была жива культурная традиция христианской Европы пусть даже в облике возрожденческого гуманизма. Контроль капитализма над промышленностью, начавшийся в 18 веке, сам по себе еще не означал полного контроля этоса капитализма над обществом. В обществе еще продолжал жить этос классической европейской культуры, пока капитализм не дожрал этот культурный ген, выплевывая сегодня его огрызки. Тут никакой мутации нет, просто европейская культура съедена, наконец, раковой опухолью капитализма. И когда нам приходится обращаться к капитализму сегодня, то приходится задаваться вопросом об истинности марксизма, а не об его эффективности. Если марксизм и говорит о преодолении отчуждения, то это от Фейербаха, от его антропологии. В марксизме человек суть деятельное существо, стремящее к удовлетворении своих материальных потребностей путем применением искусственных орудий труда. Вот и все. Про дух и преодоление отчуждения – это от гуманизма Фейербаха. Или от прочтения марксизма в контексте русской культуры, или какой-либо другой. В самой теории марксизма нет ни грана этики. Думаю, что это высказывание всесильно, потому что оно верно. Что же касается терминологии, то можно называть современный капитализм (зрелая раковая опухоль) мутакапитализмом. До той черты, пока главной проблемой является вопрос об эффективности политической борьбы, а не об истинности теоретической модели.
P.S. Да, еще раз из прежнего. Маркс отождествил промышленное общество и капитализм. Но если промышленное развитие в Европе соединилось с капитализмом (с "духом" капитализма), то это не означает их тождественности. В СССР промышленное общество не соединилось с названным духом. создавалось другое промышленное общество, на другом этическом основании (другой "дух"). Возникает вопрос: осмысление жизни этого общества какое отношение имеет к теории Маркса?

Автор: Ratan 20.6.2015, 13:35

Пессимистическое.
Высокий уровень просоветских настроений в стране предстает сегодня как факт достаточно очевидный. Среди прочих обстоятельств ситуация на Украине, возвращение Крыма на Родину, необходимость защищаться от давления Запада – все это усилило просоветские патриотические настроения. Последнее неудивительно, поскольку именно в советский период Российская красная империя достигла наибольшего могущества и одержала поистине историческую (без всяких скидок на пафос) победу над фашизмом. Сегодня президент имеет наивысшую степень поддержки просоветской части населения. Президент пользуется ею, но при этом в практической деятельности он не делает решительных шагов навстречу этой ментальности. Хотя парадоксально было слышать на одной из встреч с бизнесменами странные «уговоры» в том смысле, что подлинные ценности, которым должен следовать бизнес, заключается в том, чтобы что-то создать общественно ценное, оставить потомкам, в общем, сделать полезное обществу. Апелляция к советским ценностям словно на партсобрании. Однако же, отмечу еще раз, либеральные субъекты остаются в политической и управленческой обойме, включая тех, кто ведет работу против самого Путина. «Эхо Москвы», интернет телевидение «Дождь» и т.п. никто не собирается притеснять. Да, идет патриотическая работа против крайних либералов, откровенных агентов деструктивной работы запада. Но не более того. Практика политической жизни свидетельствует о том, что президента устраивает некое равновесие между либеральными и просоветскими силами в политическом истеблишменте и в обществе. Собственно, он опирается на то равновесие, в котором государственнический менталитет тяготеет к советскому прошлому, поскольку воспоминания о царской империи, часто навязываемые обществу, оказываются мало эффективными. Но будущее России он связывает скорее с неким подлинным, честным, одухотворенным либерализмом. На наш взгляд такого не бывает. Но ведь говорим же мы позитивно о ценностях модерна, которым изменил постмодерн. Почему бы и президенту не верить в некие подлинные европейские ценности, носителем которых должна стать Россия.
Однако, представим себе, что президент последовательно оперся на просоветскую ментальность и помог ей победить. И что тогда случилось бы? Вдруг возник бы СССР-2? Думаю, что этот желаемый образ есть некая иллюзия. Для него нет сегодня никакого внятного проекта, кроме желания чего-то хорошего, а гарантией хорошего представляется продление советского пути. Можем мы представить себе победу КПРФ во главе с Зюгановым? По мне так это страшный сон, который лучше всего не видеть. Сегодня есть лишь полная идейная пустота на советском красном фланге. Конечно, опомнится никогда не поздно, даже на смертном одре. Но уйма времени потеряна безнадежно. Где бесстрастный «метафизический» анализ советского прошлого, где зародыши новой идеологии, без которой никакое социальное строительство невозможно. Возвратиться к Марксу? У нас Зюганов «последовательный марксист». Вспомнить об исканиях наших «младомарксистов», вспомнивших о категории «отчуждение», пришедшей в марксизм под влиянием Фейербаха и указывающей на возможность истинного бытия истинного человека в отличие от превращенной отчужденной формы его существования? Эти абстракции немецкого духа, склонного к трансцендентализму, должны указать нам путь в будущее? В конце концов, сколько можно плясать вокруг марксизма, открывая в нем якобы неведомые прежде истины? Разве наш бесспорный идеологический провал обусловлен только тем, что мы плохо прочитали Маркса? Не поверю. Сколько Маркса не читай, его роль в истории и общественном сознании определена и исчерпана. Право же, это навязчивый дурной сон, что нам вдруг предложат снова читать Маркса для решения задачи продления русской истории. При всем уважении к Марксу хочется сказать, увольте, начитались до тошноты.
Элита, способная продлевать историю народа, рождается на почве своей истории и своей культуры. Сегодня живет лишь одна составляющая этой культуры – государственническая традиция русской империи. Она дает смыслы, позволяющие консолидировать соответствующую часть политической элиты и народа. Но для полноценного оформления цивилизации, для оформления ее сознания необходима глубокая интеллектуальная работа по выстраиванию необходимых компонент светского сознания, прежде всего антропологии солидарного (общинного, соборного, «родового») человека. Каждая культура имеет свой антропологический лик и свой антропологический образ. Строила ли такой образ русская культура? Строила, она давала ключевые идеи, которые должны быть продолжены во всех сферах культуры и во всех сферах интеллектуальной работы. Без поддержки тех или иных социальных групп и объединений такая синтезирующая работа не может быть выполнена. Увы, История учит нас тому, что она ничему не учит. Русская интеллигенция 19 века проболтала социальный проект, который она могла бы предложить. Амбициозность, личные конфликты, неумение почувствовать свою ответственность за Историю, неспособность почувствовать внутреннюю, так сказать, трансцендентную связь с почвой, с народом, его типом переживания, породила идейную пустоту, заполнявшуюся ненавистью к большевизму, в своем массовом проявлении оказавшимся общинным крестьянским исканием справедливости, способной осуществить нравственный идеал общинного человека.
Конечно, можно увлечься «белым гностицизмом». Но это для узкой элитарной группы, которая в конечном счете не сможет найти слов и смыслов, ведущих к соединению с массой. История не ходит вспять. Ленинский революционный опыт может многому научить, но его нельзя повторить. Без идеологии, понятной внутреннему чувству русского человека будет продолжаться процесс, который Шпенглер назвал псевдоморфозом, складывающимся из усилий разрозненных групп, не нашедших объединяющего их внутреннего чувства.

Автор: Ratan 25.6.2015, 17:33

небольшое продолжение
В свое время христианство создало картину мира, ставшую на два тысячелетия опорой нравственного сознания. Историческая суть этого нового видения мира заключалась в том, что оно утверждало этику человечности, этику человеческого братства. Солидарная этика человечности является тем глубинным «коммунитас», говоря словами антрополога В. Тэрнера, без которой не может существовать ни одно человеческое сообщество. Можно сказать, что солидаристская этика человеческого братства является видовой культурной (искусственной) программой, обеспечивающая на Земле жизнь существа, названного человеком. Сообщество является органической формой его жизни, а консолидация человеческих сообществ обеспечивается этикой, играющей роль фундаментальной поведенческой программы. В джунглях, если следовать Р. Киплингу, принцип солидарности носит групповой характер: мы одной крови - ты и я. Такая солидарная группа способна отнимать чужие жизни в интересах своей группы. Христианский же принцип означает не только, что все люди «одной крови». Он утверждает нечто большее, именно, что люди братья, и они одинаково одухотворены создателем, своим отцом, дающим жизнь всему. Тогда отнятие жизни становится тягчайшим грехом, как становится грехом всякое отпадения от всечеловеческого единства и противопоставление ему индивидуального эгоистического интереса. Обоснованием этой этики стал миф о Творце, принимаемый не рассудочно-рационально, но через весь контекст мирочувствования, в который доминантным импринтингом вписываются крестные страдания Учителя, своим жертвенным поступком утвердившим принцип «нет больше той любви, как если кто отдаст жизнь свою за друзей своих». Жертвенная любовь во имя продолжения жизни человеческого рода и обретения жизни вечной – такова этическая суть христианства. И эта суть была принята солидаристским сознанием русских, изначально с языческих времен формировавших свою этическую основу. Точнее сказать, с помощью христианства солидаристкой этике была придана универсальная совершенная форма. Именно Россия приняла ее как свою сущность, хранимую русским православием.
Культурные программы не действуют с необходимостью природных законов. Они принимаются людьми через психику, через сознание, через его эмоциональные и когнитивные средства. Поддержание и корректировка культурных программ совершается в истории через реальные поступки народов и индивидов, с которыми коррелирует мирочувствование и мировоззрение народов. Сегодня, как и две тысячи лет назад, точнее, как всегда в человеческой истории, проблема жизни человечества предстает по сути как проблема нового обретения и утверждении универсальной этики человеческого братства. Нового – в силу изменившихся исторических обстоятельств, изменившейся социальной структуры общества и условий жизни индивидов. Она же есть по В.С. Соловьеву этика делания Добра, этика утверждения доброго смысла жизни. Запад, по-своему принявший и утвердивший христианскую этику, постепенно отказывался от нее. Одним из ключевых событий этого отказа была Реформация, т.е. утверждение протестантского индивидуализма, разрушившего христианскую общину людей, объединенных чувством человеческого братства, и заместившего ее на корпорацию людей, ведущих борьбу за приумножение материального благополучия. Капитализм, пришедший и утвердившийся на плечах протестантизма, смял и снял все духовное содержание жизни, крайне примитивизировал жизненные смыслы и перешел к прямой культивации пороков, разрушающих человеческую личность. Новая римская империя уже распространяет грязь порока на все человечество. Сущность борьбы против капитализма заключается сегодня не в борьбе против абсолютного и относительного обнищания почти исчезнувшего рабочего класса (в классическом марксистском смысле исчезнувшего бесспорно). Борьба эта принимает характер борьбы за человечность и человечество, а этому марксизм не учит, потому что такие мотивация не являются доминантными в теории К. Маркса, хотя намеки на них (преодоление отчуждения, возвращение к себе, к своей сущности) можно отыскать в его ранних произведениях. Если же и принять эти намеки, то все равно нужно их воплотить в определенное мировоззрение. Но речь в таком случае идет не только о рационально-рассудочных тезисах, хотя таковые необходимы. Речь должна идти о мировоззрении, имеющем рациональное (когнитивное) обоснование. Однако сами по себе рациональные основания могут остаться игрой ума. Мировоззрение начинается с мирочувствования, с переживаний, проникающих в души людей через конкретные значимые действия. Таким действием в ходе становления христианства был жертвенный поступок Учителя. Лишь благодаря ему христианство приняло тот облик, с которым продолжилась человеческая история, иначе в истории человеческого сознания остался бы еще один миф какой-то сектантской группки иудаистского мира. Сегодня таким прецедентом-поступком может быть только поведение народа, способного сказать «нет» этическому разложению, которым упивается запад и все те, кто хочет овладеть историей, сделав человека беспомощным рабом. Претендентом на роль спасителя может стать только та культура и тот народ, который пронес солидаристское сознание через всю свою историю, и который и сегодня в известной мере бессознательно сопротивляется бешеной атаке на человечность. Осмысление истории этого народа, проникновение в его мирочувствование, вербализация этого мировоззрения языком философии, культурологии и другими средствами сознания необходимо для обретения способности рационального осмысленного действия.
Основная исследовательская проблема, возникающая на этом пути, осмысление и рациональное обоснование солидаристского типа сознания русской общины, переходящее в раскрытие антропологического образа этой культуры. Сегодня как и в прошлом отличие русского сознания от европейского в том, что оно есть культурная программа общинной (родовой по Н. Федорову) организации жизни. Само по себе это обстоятельство не является исключительным. «Родовая жизнь», проникнутая солидаристской этикой, естественным и необходимым образом входит в организацию человеческих сообществ. Об общинном (солидаристском) сознании можно говорить как о культурном средстве, программирующем поведение сообществ. Программа, обеспечивающая кооперацию, координацию, узнавание своих и т.п., совершенно необходима сообществу. Социогенез совершался как выстраивание над биологической активностью людей культурных программ поведения, при которых биологические программы индивидуального или группового поведения отмирают или становятся инструментами более высоких форм поведения. Особенность русской истории в том, что доминанта общинного сознания сохранялась в ходе всей истории. На нее уповает народ в критические моменты. И что особенно важно – в России (в СССР) было построено промышленное общество, принявшее в основание именно общинный тип сознания в отличие от западного индивидуализма, провозгласившего конкуренцию как двигатель прогресса. Однако формы родового солидарного сознания не могут быть неизменными. Оставаясь по сути формами солидаристского сознания, они должны быть адаптированы к социальным условиям текущего момента. В частности, промышленное общество России (СССР) должно было направить интеллектуальную энергию на решение именно этого вопроса. Такой путь предполагал обращение к России, к истории ее сознания, к динамике ее культуры в соотнесенности с социальными формами жизни. Такую работу начинали русские славянофилы, встретив немедленное и энергичное противодействие петербургских интеллектуалов, критика которых сводилась по большей части к выдумыванию разного рода кличек, направленных на дискредитацию этого серьезного поворота мысли в русском обществе. Собственно, они и придумали кличку «славянофилы», закрепившуюся как исторический термин. В советское и в настоящее время усилия в этом направлении не могут оставлять без внимания интеллектуальный опыт прошлого. Наоборот, тщательный подход к истории русской мысли необходим для поиска в ней всего, что говорит о солидаристском сознании русской культуры и, что крайне важно, об опыте этого сознания, на который может опереться будущее других народов.
С древности и до нашего времени средствами обоснования всякого мировоззрения, в том числе и соладаристского, оказываются картина мира и картина человека, говоря философским языком – онтология и антропология, сопряженные друг с другом, ибо они никогда не ходят порознь. Их обособленность только внешняя, проистекающая из специфики их содержания. Картина мира на стадии родового общества есть мифология, стержень языческого сознания. Она мистифицирует реальность и опирается на коллективное мышление. В нем практически нет места для индивидуального личностного самосознания, личной свободы и т.п. Это отчетливо сознавал В.С. Соловьев, написавший в «Оправдании Добра»: «Итак, в чем же на самом деле могло выразиться в родовом быту принципиальное восстание лица против общества и возвышение над ним? Разве в том, что этот мнимый боец за права личности осквернил бы гробницы своих предков, надругался над своим отцом, опозорил мать, убил своих братьев и вступил в брак с родными сестрами?»
В этическом, да и в социальном контексте, вся история общества предстает как столкновение в культурных программах человеческого поведения индивидуализма и общественных солидаристских установок сознания. Этот индивидуализм мог выступать и как столкновение племен, цивилизаций, государств. Чем же особенным характеризуется современный период глобальной истории? Тем, что индивидуализм и эгоизм стали программой общества построенного в западном мире. Это общество разложило и поглотило гуманистические ценности, еще продолжавшие жить на стадии становления европейского промышленного общества, получившего позднее название «модерн». Ему противопоставил себя солидаристский тип сознания России, в советский период промышленного развития обращенный ко всему миру под неадекватной марксисткой оболочкой. В этом историческая роль русской культуры, указывающая на принципиальную историческую альтернативу капиталистическому западу. Сегодня этика человеческого братства не самоцель, но ценность, адресованная всему миру, что и обусловливает соответствующее отношение к ней западной элиты. Западная альтернатива выродилась до примитивного извращенного гедонизма как последовательного завершения индивидуализма потребительского общества. В этом нынешняя западный мир повторяет свою историю периода римской империи, историю разрушения личностное начало в римской элите неудержимым стремлением к удовольствиям.
Особенность текущего период в том, что этика солидарного человека может утвердиться лишь в формах светского сознания. Но переживание смыслов этой этики, необходимое для ее укоренения в психике людей, должно начинаться с нового антропологического образа, с нового человеческого идеала, сознаваемого на рациональном уровне в философской и культурной антропологии, и поиска реальных прецедентов реализации того идеала в русской истории и истории других народов. В 19 веке такую попытку предпринял Л. Фейербах антропологическим поворотом в философии, ставившим задачу преодоления официального христианства как формы сознания, объективирующей и отчуждающей человеческую сущность в виде бога. Преодоление превращенного видения человеческой сущности должно было стать возвращением человека к самому себе. Однако этот путь был по-немецки односторонним, упрощающим нравственную функцию христианства. В отличие от западной, русская философия в лице ее наиболее талантливых представителей не ставила своей задачей борьбу с христианством (В.В. Розанов – одно из исключений). Она стремилась найти образ человека, сохраняющий солидаристское начало, присущее христианскому сознанию. Центральным пунктом русской антропологии была несомненно этическая проблема, проблема личности (индивидуальности), сохраняющей объединительные человеческие начала в своем сознании. Это личность, поднимающаяся до глубокой всечеловеческой солидарности. Ю.Ф Самарин один из наиболее глубоких и умных славянофилов, характеризует ее так: «Это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собой». Самоотречение, совершаемое свободно, не является нивелированием личности. Наоборот, оно есть возвышение личности в отличие от особи-индивида, не способной оторвать взгляд от собственного корытца.
Отметим еще раз, что абстрактный образ такой личности недостаточен. Необходимо обращение к ее реальному осуществлению, ее проявлениям в истории России и во всемирной истории. Но для такого обращения необходим теоретический образ солидарного человека, необходима возвышенная и гуманистическая антропология солидарной личности, способная стать инструментом осмысления прошлого, настоящего и будущего. И особую важность для нас приобретает исследование советской истории, ее осознанное или бессознательное следование антропологическим принципам русской культуры. Для философии же остается задача выявление культурно-эволюционных оснований солидаристского сознания как атрибута человеческой истории.



Автор: Ratan 14.9.2015, 17:45

Можно ли сегодня назвать крупномасштабные поисковые мировоззренческие задачи. Не в плане текущей политики, а именно в плане идейно-теоретическом. Здесь легко сбиться на текущие актуальные задачи конкретного характера, каковых может быть названо много. И они действительно требуют решения. Но взглянем на ситуацию следующим образом. Большевики победили потому, что имели исторический проект. Сегодняшняя власть проекта не имеет, а то, что она старается выдать за проект, является в лучшем случае прекраснодушным либеральным мифом. Верил ли Собчак в такой миф – нам неведомо. Его меркантильный прагматизм сам по себе не отменяет такой веры, поскольку в вере сам меркантилизм и получает оправдание. Наш первый руководитель скорее всего в такой миф «правильного капитализма» верит, но на пути этой веры внутри общества зреет напряжение, поскольку такая вера в конструктивную программу не преобразуется. Реальность совсем иная, нежели она мыслится в либеральном мифе.
Однако же… почему выдохся большевистский проект? Посмотрим на это с идейно-теоретической стороны еще раз, поскольку позиция автора неоднократно излагалась. По своему этическому наполнению проект опирался на общинное солидаристское сознание народной (крестьянской прежде всего) массы. Большевистская честность перед массой в принципиальных вопросах, соблюдавшаяся Лениным, Сталиным и его руководством, никнет в хрущевскую эпоху. Центральная тема угасает, на ее место постепенно приходит идея «гуляш-коммунизма». Кто должен был оказаться сопротивление этому сползанию? Руководители-государственники сталинской эпохи? Они могли сопротивляться и сопротивлялись на уровне политическом и уровне государственного управления при принятии конкретных решений. Но никто не произнес главного, никто не указал на ревизионистское уклонение от сути красного проекта. Не было такого формального и неформального органа ни в партии, ни в государстве, который бы сканировал идейно-мировоззренческую ситуацию и сверял бы ее с фундаментальными мировоззренческим положениями красного проекта. Его и не могло быть. Т.е. на эту роль мог претендовать некий неформальный «институт красной профессуры», способный быть хранителем и обновителем такой идеи. Но существовавшая идеология была простроена на марксистской догме, которая по сути своей не могла сопротивляться идее «гуляш-коммунизма». В ней материальный фактор ведущий, он толкает пролетариат на ликвидацию буржуазии в ходе его относительного и абсолютного обнищания. Но ведь до сих пор нет даже намека на такой ход вещей, ибо вопрос долен идти о смене ценностей, а не уровня материального достатка. А вопрос о смене ценностей готовится в обществе не произнесением лозунгов. Это сложный системный процесс.
Советский проект, адекватный русской истории и культуре, более того, проект некапиталистического развития для всего мира, не имел должного и необходимого мировоззренческого обоснования. Органическая связь с культурной генетикой, прочувствованная и выраженная языком философии, искусства, идеологии, жизненной практикой, всем строем гуманитарного и общественного знания могла дать мировоззренческую прочность советскому зданию. Но этого не было и не могло быть на почве марксистской теории общественного развития. Поздняя попытка всмотреться в гуманизм молодого Маркса не могла исправить положение. Упорно и упрямо элита этого общества совершала и совершает то, что О. Шпенглер назвал псевдоморфизмом, проще сказать, заимствованием чужих моделей общественного развития. Пирамида такого псевдоморфизма разворачивается на наших глазах, и падение этой «вавилонской башни», сооружаемой в России, может оказаться для нее последней катастрофой в летальном смысле. Однако же и сегодня оказалось совершенно невозможным обращение интеллектуального и политического строя к историсофскому осмыслению именно русского проекта. Сегодня слово «русский проект» отравляют псевдонационалистические организации, построенный именно для этой цели. Но тем тверже должна произноситься формула «русский проект», и тем более необходимо обращение к его реанимации, поскольку советский проект были именно русский проект.
Но здесь речь идет не о социальном проекте как таковом с его экономической, политической и прочими составляющими, но о выработке мировоззрения, которое должно давать ему жизнь, без которого не может состояться такой проект.
Примем во внимание, что мировоззрение, определяющее образ жизни человека и общества, принимается людьми на двух уровнях. Один этаж – это рациональный уровень, т.е. система осмысленных представлений мировоззренческого характера, обосновывающая и закрепляющая укорененные ценности и доминантные мотивации поведения. Другой уровень – совокупность переживаний, формирующих поведение. Эти уровни соединяют ценности, принятые на уровне переживания и на уровне сознания. В потоке фундаментальных переживаний наиболее значимы те, которые формируют гражданскую позицию, формируют высшие мотивации. Это образы, транслируемые всеми средствами культуры и получающие систематизацию через соединение их с постижением и переживанием истории общества и мировой истории. Формирование мировоззрения предполагает обращение к обоим названным уровням сознания. В этих условиях эффективность идейно-теоретической базы мировоззрения обеспечивается ее органическим соединением с историей и культурным базисом общества. Как уже сказано, такое соединение не было достигнуто в советскую эпоху вследствие неадекватной историософской модели, заимствованной в марксизме и превращенной в безжизненную догму, в то время как сфера искусства опиралась преимущественно на собственный культурный базис. Эффективность обновляемых идейно-теоретических представлений будет определяться по меньшей мере двум показателями: 1)степенью зрелости историософских и теоретических концепций, касающихся природы общества и человека; 2)качеством синтеза теоретических представлений и культурно-исторического контекста жизни общества.
Отметим при этом, что речь идет о светском мировоззрении (о его основаниях). Религиозное мировоззрение, способное поддерживать этические основания культуры, не дает и не может давать социального проекта (отдавайте богу богово, а кесарю – кесарево).
Отсюда некоторые задачи интеллектуальной работы.
1.Требуется концепция истории, способная убрать недочеты марксистской историософии, апеллирующей исключительно к динамике материальных потребностей человека (к животу, проще говоря). С точки зрения науки эта тема еще долго не будет закрыта. Но она может быть «закрыта» на текущий момент в идейном плане. Это значит, что та или иная концепция истории должна содержать в себе ответ на вопрос о ценностях (смысле) истории и давать видение исторической перспективы, т.е. понимание текущего момента и ее следующего этапа.
2.Теоретической основой такой историософии дола стать концепция общества и соотнесенная с ней концепция человека. Что есть общество? Основанное на праве сосуществование эгоистичных индивидов, каждый из которых конкурирует с другими индивидами в поиске максимизации пользы для себя? Это «либеральный вариант». Или же в истории живут сообщества, организовавшиеся для удовлетворения своих растущих материальных потребностей в ходе производственного процесса? Это марксистский вариант, также опирающийся на процесс удовлетворения материальных потребностей иным общественно-организованным способом. Или же необходимо указать на иные фундаментальные факторы, обеспечивающие системную организацию общества. Понятно, что от этого не исчезнет процесс производства, хозяйственный прогресс и пр. неотъемлемые обстоятельства человеческого развития.
В общем, представляется неизбежным включение культурного (смыслового) фактора как необходимого условия системной организации и самого существования общества. В теоретическом плане это выстраивание концепции социогенеза, в рамках которой и будет оценена исключительная роль культурных (искусственных) программ поведения. Культура как основа программирования неврожденного социального поведения, ее внутренняя организация и ее роль в социогенезе и в истории в целом. Построение социогенетической концепции должно опираться на результаты разного рода гуманитарных исследований, прежде всего в области культурной антропологии, естественнонаучной антропологии и т.п.
3.Теоретический синтез подобных исследований должна обеспечить философия, с момента своего возникновения выполняющая функцию культурной рефлексии. Ее итогом будет антропологическая концепция и концепция общества, как реализующего с необходимостью определенные принципы поведения, т.е. определенные этические принципы. В этом контексте может даваться оценка организации предметной (хозяйственной) деятельности в ходе социогенеза (хозяйственной этики). В конце концов, именно философия должна дать обоснование высшим ценностям и мотивациям человека как мотивациям на сохранение и продолжение жизни в рамках сообщества, глобального человечества и как космического явления.
4.Две особо актуальных темы. Одна их них обращена к истории и сущности капитализма, рассмотренная в рамках широкой концепции социогенеза и современного исторического развития. Капитализму должна быть дана оценка культурно-нравственная, оценка тех ценностей, которые он внес в западное общество. Другая тема – русская история с ее драматическими разрывами. В частности, история советского периода, ее этические основания и социальная практика их реализации. Проблема русской элиты в свете поражения советского проекта.
5.Практическим осуществлением подобных теоретических основаниях должна быть конкретная работа с сознанием и социальной энергией всех, заинтересованных в продолжении русской истории, а ее продолжением неизбежно должно опереться на этические основания советского проекта.
В рамках таких исследований должно быть выявлены механизмы соединения культурных начал с социальными формами общежития, т.е. конкретные периоды в история народов и сообществ. Но это так сказать оперативный простор, на который должна выводить концепция социогенеза. В идейно-теоретическом плане достаточно указать на основные факторы, организующие общество, в частности, на программы социального поведения, имеющие культурный (искусственный) характер. В этих программах неизбежно обнаружится фундаментальный фактор – этика, программирующая взаимоотношения людей (внутривидовые). Т.е. выход к простой истине – основание всему – начала нравственные, придающие смысл человеческому существованию.
Человеческие сообщества системно организованны и в этом они подчиняются некоторым системным законам. Такого видения общества более всего боится западная общественная мысль, сводящая все в жизни общества к рефлексам индивида. Потому сегодняшняя гуманитарная мысль Запада не может дать социального рецепта. В конечном счете, центральная категория есть Жизнь. Культурные сообщества суть высшая форма жизни и этика (поведение) таких сообществ есть этика сохранения и продления жизни (Н.Федоров), этика делания Добра (В.С. Соловьев). Причем ответственность, принимаемая человеком за жизнь, есть ответственность космического масштаба.
В общем – больше поле для теоретических исследований с опорой на историю человеческой мысли (философию). Когда-то несколько единомышленников (названные их противниками славянофилоами), способных самостоятельно и национально мыслить, имели всего лишь доступ к публикации журнальных статей, но они оставил глубокий след в русской культуре. Сегодня иная ситуация, иные пути к сознанию общества. Публикации одиночек ничего не решат, если нет организации, способной активно вносить фундаментальные идеи по всем направлениям, ведущим к обретению смысла и жизненной позиции. Организационный центр, деятельно пробивающийся в сферу общественного сознания и текущей социальной практики, либо уже имеющиеся авторитетные организации, способные втянуть в себя эту работу.
Нужна объединительная концепция, объединительная в некоторых опорных пунктах, непосредственно соприкасающихся с этическими основаниями и несущих эти основания в общество. Ждать ее полного теоретического завершения нет необходимости. В конце концов, все определяет ценностная (этическая) позиция исследователей. Именно ценностная ориентация (этика человеческого родства, всечеловеческой солидарности) окажется фактором, формирующим убеждения и порождающим «страсть». Веру в эту этику укрепит концепция общества и социогенеза. Разумеется, мировоззрение будущего неизбежно должно быть светским. В политической и иной социальной практике оно может и должно взаимодействовать с религиозным сознанием и религиозными организациями. Основания здесь главное в единстве жизнеутверждающей этики человечности и человеческой солидарности.


Автор: Ratan 21.9.2015, 6:41

Личность и общество (вчера и сегодня).
В учебниках по марксисткой философии утверждалось, что личность это то, то формируется в человеке обществом. Какое общество, такова и личность, Во всяком случае общество неизбежно формирует личность, адекватную этому обществу. Речь идет не об индивидуальности, которая может быть самой разной, речь идет о некоторых типовых чертах, определяющих поведение человека некоторого общества, а стало быть определяющих и его переживания. Нечто характерное «типовое» закладывается в психику человека. Поэтому утверждалось, что каждое общество и каждая культура формируют свою личность, т.е. набор типовых черт в поведении и психологии человека. Дополним, что эти типовые признаки личности выражают доминантные ценности, принятые в обществе и положенные в основание его организации. И эти ценности являются несомненно этическими (моральными, нравственными) ценностями. Основания всему – начала нравственные. Это мысль простая, но фундаментальная, которую следовало бы обсудить на фундаментальном уровне. Но эту задачу мы отложим и возвратимся к проблеме личности.
Проблема формирования новой личности неизбежно возникла перед советской властью после победы в гражданской войне. Эта проблема есть по сути проблема утверждения доминантных этических ценностей в обществе, их воплощения в человеческом образе, в личности, иначе говоря. Об этом шла в частности речь и на съезде «инженеров человеческих душ», назвавшем одной из задач литературы идейной переделку и воспитание трудящихся в духе социализма (1934). Какой образ человека выбрало советское строительство, его пропаганда, его искусство? Это был одновременно образ человека труда (1) и образ человека общины (2). Человек труда, живущий в большой человеческой общине («что б вся на первый крик - товарищ, оборачивалась земля…»). Личностный эгоизм должен быть устранен или по возможности подавлен. Трудиться для себя – значит трудиться для общества, трудиться для общества – значит трудиться для себя. Труд на благо всех, труд по способности и каждому по труду.
Такое общинное сознание определенным образом снимало проблему материального неравенства, ибо все представали участниками общего процесса трудового строительства, каждый вносил в него свой вклад, а каждый вклад оценивался в соответствии с его количеством и качеством. Такая этика формировала советского человека в период сверхсрочной индустриализации, такой человек победил в истребительной войне с фашизмом. Материалом для такого строительства был народ, т.е. огромная городская и крестьянская масса с «врожденным» общинным сознанием. Врожденным, естественно, культурно-исторической традицией. Отзвуки этой этики мы слышим еще в предперестроечный период – «сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня…» (песня-1973).
Сегодня советское общество разрушено, человеку труда, озабоченному своей страной («жила бы страна родная…») нет места в нынешней действительности. С авансцены общественной жизни его вытолкнули «предприниматели», ищущие максимизации личной выгоды. В этих условиях общественная польза, если верить Адаму Смиту, должна родиться из эгоизма множества лиц. Верить этому искусственному тезису мы не обязаны. Нам более интересно знать, как случилось, что трудовая этика общинного человека отступила перед этикой калыма, халявы, наживы, в конечном счете?
Ответы на такие вопросы ищутся не через отвлеченную динамику личностного сознания, а через динамику общественной жизни, отраженную в сознании. Советская индустриализация обратилась к общинному трудовому человеку постольку, поскольку она вполне осознанно оперлась на трудовую этику народа, на присущее ему общинное сознание. Новая личность, которую ковало советское общество, была действительно новой в том смысле, что это была трудовая личность промышленного общества, формируемого на культурно-генетической основе русской цивилизации. В соединении личного и общественного в сознании этой личности, третируемой сегодня либералами через кличу «совок», реализовано архетипическое начало, по-новому оформлявшееся в ходе индустриализации. Эта личность принципиально, по самой своей культурной генетике, представала альтернативой индивидуализму западного человека, имеющему свои привлекательные черты. Трудовое напряжение промышленного строительства и жестокая внутренняя и внешняя мобилизация периода войны не оставляли времени для проблемных вопросов. Такие вопросы поставила послевоенная жизнь, поскольку в повестку дня стал вопрос о личном достатке. Материальное неравенство, неизбежное во всяком обществе, должно было получить объяснение в рамках трудовой общинной этики. Общество, прежде всего идеология и общественная теория этого общества, не были к этому готовы.
Идеология советского общества видела опору общинному сознанию советского человека в марксистской теории, в научном социализме. Но теория социализма (в том числе и научного марксистского социализма) апеллирует к социальному равенству, которое предстает как равенство материальное. Проблема соединения личного и общественного – весьма глубокая и принципиальная для понимания общества – видится здесь в весьма узком контексте, уместном лишь в период утверждения идеи справедливости и низвержения общества, основанного на принципе неравенства. В марксизме база для соединения личного и общественного весьма ограничена, как ограничен весь марксизм, апеллирующий к производству как системному началу в обществе. Так и возник вроде бы не вызывающий сопротивления предперестроечный слоган «все во имя человека, все во благо человека», вызвавший со временем известный юмор: видел этого человека!
А говорила ли что-либо о соединении личного и общественного русская мысль 19 века? Можно ли было обратиться к ней для понимания природы синтеза личного и общественного в русской культуре?
Заглянем в некоторые тексты теперь уже позапрошлого века. Вот Ю.Ф. Самарин вступает в полемический разговор с К.Д. Кавелиным, западником и либералом, написавшим известную тогда (1846) статью о юридическом быте русского народа. Полемика того времени и сегодня интересна своим языком, литературным стилем и философской окраской. Читатель, более или менее знакомый с историей русской общественной мысли, без труда почувствует, что либеральная лексика и ее образ мыслей мало изменились за почти два века. Главная мысль Кавелина в том, что развитием Европы (германских народов) двигало личностное начало, а развитие России тормозил ее общинный уклад, в котором нет места личности. Мысль не новая, об этом постоянно талдычит либеральное сознание. Она ставит общинный уклад, «поглощающий личность», в упрек советскому периоду развития, как в свое время Кавелин поставил это в вину всей предшествующей истории России. Что же отвечает умный и образованный «славянофил» (кличка славянофилы была брошена московскому кружку либеральным петербургским кружком, полагавшим эту кличу забавной и полемически удачной) либеральному историку древней Руси. Мы отметим лишь то, что представляет интерес в контексте поставленного вопроса. Вот самаринская оценка общинного быта и его роли в истории Руси: «Нет, общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить». Но ведь и община складывается из индивидов, из людей. Либо они не личности, либо нужно ставить вопрос о личности в общине. Русское славянофильство по сути ставило вопрос именно об общинной личности, так нужно понимать соборную личность А.С. Хомякова. Западная мысль связывает представление о личности исключительно с его свободой, этим фетишем просвещенческой мысли. Что же имеет в виду под свободой Ю.Ф. Самарин: «Самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собой». Этим не отрицается личностное начало, этим может только утверждаться, что оно иное, нежели начало индивидуально-эгоистическое. Были ли образы личности в этом общинном сознании? Ответ Ю.Ф. Самарина: «Никто, вероятно, не будет отрицать того, что каждый народ в своей национальной поэзии изображает идеал самого себя, сознает в образах различные стремления своего духа. Чего нет в народе, того не может быть в его поэзии, что есть в поэзии, то непременно есть и в народе. Каким же образом воображение народа, изнеженного семейной жизнью, лишенного энергии, предприимчивости и вовсе не сознающего идеи личности, могло создать целый сонм богатырей? Сколько нам известно, стар-матер казак Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович и прочие бездомные удальцы, искатели приключений, имели и достаточный запас сил, и соразмерную уверенность в себе самих. Любая германская община не постыдилась бы их принять. Каким же образом связать их с родовым бытом, в котором убаюкивается личность, из которого никогда не вырывалась она на простор? Или вы скажете, что и они занесены в народную фантазию из-за моря?»
В общем, общинное сознание и общинная жизнь создают свой тип личность, разъяснение которому дается в контексте собственной культуры. Привлекателен образ Геракла, земного сына Зевса, утверждающего себя подвигами. Но разве менее привлекательны образы народных богатырей русского эпоса, защитников народа, также способных поиграть своей силой и славой. Просто это личности другой культуры, которую никак не могли увидеть интеллигенты петербургского кружка, которая столь чужда и нынешнему евроцентричному либерализму.
Еще одна цитата из Самарина: «Семейство и род представляют вид общежития, основанный на единстве кровном; город, с его областью – другой вид, основанный на единстве областном и позднее епархиальном: наконец, единая, обнимающая всю Россию государственная община, - последний вид, выражение земского и церковного единства. Все эти формы различны между собою, но они суть только формы, моменты постепенного расширения одного общинного начала, одной потребности жить вместе в согласии и любви, потребности, сознанной каждым членом общества как верховный закон, обязательный для всех и носящий свое оправдание в самом себе, а не в личностном произволении каждого. Таков общинный быт в существе его; он основан не на личности и не может быть на ней основан, он предполагает высший акт личной свободы и сознания – самоотречение» Наверное, здесь необходимо терминологическое уточнение, соответствующее ходу мысли Ю.Ф. Самарина. Общинный быт основан не на личности в том смысле, что он исходит не из автономного самодостаточного индивида, но из общинного сознания.
Границы жанра не позволяют обратиться к другим, не менее впечатляющим суждениям русских философов о соединении личностного и общественного начала в жизни России. Практика советского строительства вплоть до первых послевоенных лет, «визитной карточкой» которых была картина «Три богатыря», словно списана с сочинений славянофилов. Но идеология отставала от практики. Единство личностного и общественного должно было опереться на глубокую культурную рефлексию, начатую русской национальной мыслью 19 века. Вместо этого – последовательный отход, молчаливое, но последовательное отстранение партийной бюрократии от рефлексии такого рода. Более того, обращение к ряду представителей русской общественной мысли (к славянофилам, в частности) рассматривалось как ретроградное отступление от единственно научной теории и методологии марксизма. А что могла дать марксистская теория вместо такой культурной рефлексии? Да, можно было обратиться к молодому Марксу, к его пусть и не четко выраженной идее преодоления отчуждения и возврата человека к самому себе, к своей родовой сущности. Но, во-первых, эта пусть и прекраснодушная идея всего лишь отзвуки фейербаховской антропологии, требовавшей критического анализа ее границ. Во-вторых, это не решало задачи, ибо все равно пришлось бы прийти к вопросу о сущности человека, к вопросу о противостоянии личности европейского индивидуализма и личности русской общинной культуры. На практике отдаление от культурно-исторических оснований общинно-личностного сознания вело к определенной маргинализации всего идейно-теоретического комплекса, к «провисанию» всей идеологии, ибо одно теоретическое обоснование легко смывается другим, если нет внутренней убежденности, порождаемой причастностью к истории. В перестроечный период часть маргинализированной интеллигенции предала красный проект и встала на сторону его уничтожения. Другая часть просто не нашла в себе внутренних и внешних аргументов для противостояния этому разгрому. Марксизм здесь не мог быть защитой и спасением. Такую роль могут выполнять только глубинные культурные архетипы, пусть и подавленные на время тотальной пропагандой и отсутствием средств противостоять ей. Ослабленная ткань культуры оказалась не способной противостоять разрушению.
Новое обращение к коллективистким началам советского проекта потребует обращения к основаниям русской культуры и потребует привлечение того опыта исследования этого начала, которое уже есть в русской философии. В русской философии 19 века образ солидарного (общинного) человека опирается преимущественно на религиозное основание, хотя были сделаны шаги и к поиску светской антропологии солидарного человека. Здесь перспективен эволюционный подход, синтезирующий деятельное представление о сущности человека, предложенное марксизмом, с анализом культурной эволюции, вскрывающей становление фундаментальных смыслов, формирующих социальное поведение людей и появление тех смыслов и мотиваций, которые принимают характер высших ценностей, отделяющих человека от животного мира. Но это задача более глубокого теоретического уровня, которая возникнет по мере обращения к солидарной природе человека, явленной в русской культуре. Что же касается текущего момента, то он свидетельствует, что общинно-трудовая этика подавлена, но не умерла, как не умер и общинный человек. Он жив, но ему нужен кислород своей родной общинной культуры. Дадим ему вдохнуть этого кислорода, обеспечим работу такого «компрессора» обращением к нашей исторической традиции, которая приняла новую форму в советском промышленном обществе, но которая изначально входит в русскую культурную генетику.


Автор: Ratan 24.9.2015, 6:28

Расколы в обществе могут идти по разным причинам и по разным линиям-границам. Например, различные интересы социальных групп, касающиеся их положения, престижа, материальных интересов. Но особое место занимают противоречия и расслоения, обусловленные принципиальными культурно-смысловыми противоречиями (или просто смысловыми противоречиями). Эти глубинные расколы предопределяются разным пониманием смысла жизни, которое может быть вообще не отрефлексировано или иметь слабую и неадекватную рефлексию. Интегрально приверженность тем или иным смыслам жизни находит свое выражение в том, что принято называть мирочувствованием. Последнее всегда выстраивает себе опору в сознании через миф, теологию или рациональную онтологию, предлагаемую философией. Обе стороны сознания взаимно обусловливают друг друга. Характер онтологии (христианский бог, гностико-мифологические персонажи, рациональная философская онтология и т.п.) и переживание смысла жизни соединяются в психике в системное целое, которое опосредует восприятие, оценку и реакцию на внешние факторы жизни. Внутренний смысловой раскол накладывается на все прочие групповые и индивидуальные интересы, в контекст которых совершаются действия групп и личностей. Можно ли попытаться найти основание глобальному смысловому расколу в России, одной из форм которого было противостояние славянофилов и западников, и который выражается сегодня прежде всего в противостоянии тех, кто с ненависть относится к советскому проекту и тех, кто ему симпатизирует? Где искать глубинные, часто неосознаваемые основания такого смыслового противостояния?
Поиск таких оснований может идти через уже затронутое представление о соотношении личного (индивидуального) и общественного в сознании общества и через реализацию названного соотношения в его социальном устройстве. В народной толще России всегда жил общинный дух, точнее сказать, мирочувствование общинного человека. Оно являет себя не в теориях (хотя закрепляется в соответствующем мировоззрении), оно являет себя в поведении, тем самым, в мотивациях и переживаниях, обусловливающих эти мотивации и последствия принимаемых решений. Русский былинный эпос впечатляюще фиксирует этот строй чувств. В нем нет героев, совершающих подвиги ради выгоды и собственного самоутверждения. Они слиты с русским земледельцем, что находит свое отражение в том символическом значении, которое имеет в этом эпосе образ Земли. От земли-кормилицы черпают силы русские богатыри. А подвиги совершают ради народа как его защитники. Сущность общинного сознания заключена не столько в сюжетах, которые могут быть инвариантными в разных культурах, но в тех переживаниях, в том культурно-эмоциональном оформлении, которое сопровождает эти сюжеты. С этой культурной толщей всегда вынуждена была считаться российская элита от боярско-княжеской до советской и постсоветской. Но в России прижился и другой тип, другое мирочувствование, своеобразный фенотип западной культуры, имеющий в своем основании совсем другое представление об соотношение личного и общественного. Это мирочувствование, перенесенное и активно культивируемое со времени интенсивного проникновения в Россию европейского просвещения, приняло своеобразные черты. Выросшее на чужой почве, он не было по-настоящему европейским, он стало подражанием ему, но подражанием активным, стремящимся увидеть (невозможно сказать – воплотить, поскольку никогда не имело деятельно-утверждающих рецептов такого воплощения) на территории России европейские формы жизни. Характерный пример из 19 века – П.Я. Чаадаев. В «Апологии сумасшедшего» он заявляет: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей родине только в том случае, если ясно видит ее… я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его».
Примем это заявление как искреннюю декларацию чувств П.Я. Чаадаева. Но во что выливается его любовь к Отечеству? Преимущественно в отрицание прошлого, в котором мыслитель не видит никаких заслуг. Признав, что в своем первом «Философическом письме» он был может излишне резок в оценке прошлого и настоящего России, он остается верен позиции, которая в этом письме была заявлена. Вот некоторые важные суждения в «Апологии». «Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. И оттого – сколько борозд провела эта история в сознании людей, как разрыхлила она почву, на которой действует человеческий ум!» Поэтому «Настоящая история этого народа (русского, как и любого другого - R) начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытным инстинктом, который ведет народы к их предназначению».
А что же в России? «Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем историческом развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована… не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых». Путь России по Чаадаеву – это подхватить путь европейский, пойти путем, который проложила Европа: «Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад: и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу». Не будем обсуждать, так это или не так. Нам важно, что это позиция Чаадаева. И эта позиция (заявленная и в первом философическом письме) в том в том, что у России нет прошлого, она суть белый лист, на котором пишутся европейские письмена: «Неужели вы думаете, что, если бы он нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые представления и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколебался бы кинуть его в новую форму? Неужели вы думаете, что, будь перед ним резко очерченная, ярко выраженная народность, инстинкт организатора не заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами, необходимым для возрождения его страны?».
Отметим важную сторону западнической (в рассматриваемой контексте) установки – нет народности в России, Россия суть чистый лист, а то, что мы склонны иногда принимать за свою историю, суть всего лишь пребывание в необъятной гробнице. Нет нужды осуждать Чаадаева, он искренен в своей вере. Важно, что эта вера не признает в России исторического лица. Нет сомнения, что Чаадаев неправ, что он игнорирует исторические факты, на что ему указал в своем ответном слове А.С. Пушкин. Но это суть западнической веры вплоть до сегодняшнего дня. Понятно, что такая вера не может содержать в себе конструктивного проекта, весь ее проект в ликвидации псевдоисторического мусора России, дабы написать на этом географическом месте слова «Европа» и «Запад» (наше нынешнее министерство образования в этом преуспевает при поощряющем похлопывании политической власти). Конечно, пишущие сегодня эти слова (Европа и Запад) не альтруисты, они глубоко погружены в личный материальный интерес, связанный с таким «чистописанием».
Ну и без любимого нашими либералами «народ безмолвствует» здесь не обойтись: «Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности мы стали великим народом. Посмотрите от начала до конца наши летописи – вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявление общественной воли». Разумеется, Чаадаев неправ. Просто ему видится проявление воли в виде английского парламента, а не в действиях народа в смутное время или в войне 1812 года. Но у нас нет задачи спорить с Чаадаевым, нам всего лишь важно видеть «западническую платформу», пережившую в основных чертах почти два столетия. При этом внутренне оправдание, к которому прибегает наш мыслитель, – стремление к истине: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине … Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству». В общем, возьмемся за руки друзья… в поисках этой истины. А она, в общем-то, совсем не далеко: «Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов».
П.Я. Чаадаев может и не лучший этнограф, но еще в 19 веке прояснил, почему так наши новые русские стремятся в Лондон.
У Чаадаева ничего не сказано о проблеме синтеза личного и общественного. Речь о ней впереди. Им выражено мирочувствование русского человека, прельщенного западной историей и западной культурой. А западный прогресс, как представлялось либеральному сознанию, основан на личности, о которой писал К.Д. Кавелин, и направлялся западным католическим вариантом христианства, определявшим действие всякой индивидуальности (Чаадаев П.Я.). В своей аристократической П.Я. Чаадаев не почувствовал единства личного и общественного, почувствовал мироощущения общинного человека, отвергая изначально историю «самоеда, любящего свои снега и прогорклый олений жир». А это путь маргинализации, проделанный сполна русским либерализмом. Нужно время и усилия, чтобы вглядеться в мирочувствование этого «самоеда», оказавшегося важным, а со временем и ключевым субъектом мировой истории. Такое вглядывание не могло не происходить в русской общественной мысли под улюлюкание маргинализирующегося либерализма.

Автор: Ratan 14.12.2015, 17:58

Теория и жизнь - 1
Проблема, которую общество перманентно на протяжении всей своей истории может быть названа проблемой развития человека. Что здесь имеется в виду? Имеется в виду простая истина, многократно здесь повторенная. Поведение человека программируется культурой. Можно сказать иначе, именно, что оно программируется общественной средой, в которой живет человек, и многими события, с которыми встречается человек в этой среде. Например, в жизни конкретного индивида на этапе его становления может случиться очень важная и полезная встреча, которая станет решающей для формирования его личности и судьбы. А может такая встреча и не состоится, и во многом жизнь сложится иначе. Либо состоится иная встреча с большим негативным воздействием, которое нужно будет долго изживать. Для развития человека, который так или должен войдет в интеллектуальную среду, важно оказаться в ней как можно раньше, иначе интеллектуальный рост потребует гораздо больше усилий при меньшей отдаче.
Но с теоретической точки зрения это все вторично, все это конкретика личной судьбы. Важен сам принцип: человек не имеет генетически унаследованных программ социального поведения, он обретает их в обществе и те или иные факторы общественного воздействия есть многогранные проявления культуры, есть ее жизнь. Она формирует человека и по отношению к индивиду она есть среда, наполняющая мысли и чувства индивидуальности. В этом плане перед обществом всегда стоит задача формирования человека, и всегда есть доминантные культурные (ценностные, моральные) установки, определяющие ценностное поле общества, характер его мирочувствования, рациональным сопровождение которого является рациональное мировидение. Нельзя предать ту или иную мировоззренческую картину, не передав мир переживаний, с которой она связана. В отрыве от ценностных переживаний можно рассказать и усвоить теорему Пифагора или любое другое знание такого же типа. Но не то, которое формируют жизненную позицию. Неудивительно, что обращение к философской мысли или иным сферам общественного знания «европейского модерна» или иных периодов западного развития, неизбежно дополняется обращением к литературе, живописи, поэзии, музыки и другим феноменам западного искусства той или иной эпохи.
То же самое должно происходит и при обращении к опыту русской жизни. Но здесь мы сталкиваемся со своеобразным феноменом. Русское искусство вроде бы понятно. Можно читать Л.Н. Толстого всем вместе или уединившись с текстом (строго говоря, только в последнем случае мы имеем дело с чтением, а не оглашением текста), можно слушать Чайковского или русский городской романс, народную песню и пр., а вот общественная мысль при этом остается далеко за кадром. Ее вроде бы не было, и нет. И такая ситуация возникает в силу неких объективных причин, обсуждение которых оказывается совсем не простой задачей. Но здесь мы ее решать не будем, возвратимся к главному сюжету, именно, к решению обществом проблемы человека, совершающемуся непрерывно со времени появления первых культурных символов, с которыми человек связал свои переживания и свои действия.
В иерархии смыслов, определяющих поведение человека, основание всему – начала нравственные. Иначе говоря, базовые смыслы и базовые мотивации имеют в культуре моральное содержание. А мораль выражает отношение человека к Человеку. Не только и не столько отношение одного конкретного лица к другому, хотя это отношение всегда совершается в поле моральных смыслов, но отношение к человеку как сущности, к человеку как носителю этой сущности. В разных культурах моральные смыслы пережиты по – разному, даже если носят один и тот же характер. Китайские конфуцианцы культивируют человеколюбие (жэнь), у них свои прецеденты человеколюбия. Нам же более понятны и близки слова «нет больше той любви…» и адекватная им проповедь. В культуре, тем самым и в обществе, проблема человека решается созданием образа человека, точнее идеалом человека, причастного тем или иным смыслам и потому имеющим некие доминантные жизненные мотивации. Они, эти доминантные мотивации, должны выражать человеческую сущность, понимание этой сущности, выраженные через его человеческие мотивации, т.е. мотивации, исходящие из природы человека.
Приняв сказанное во внимание, можно обратиться к текущей ситуации. Действительно, нынешнее вырождение «модерна» направляет сферу культуры, сферу информации и философской рефлексии на разложение человека, на его расчеловечивание. Человеки (люди) всех стран, объединяйтесь! – так лучше всего можно выразить спасительный лозунг сегодняшнего дня. Но для противодействия идущему разложению нужно понять как стало возможным, что капитализм и капиталистическое общество пришли к этому крайнему порогу, к обрыву, за которым маячит лишь фашистская тюрьма, побивающая своими фантазия Оруэловский «1984». Конечно, можно думать, что дело не в капитализме, изжившем свой срок и потому мутировавшем, а в элите, утвердившейся в западном обществе и не желающей покидать своего положения властных господ, которым принадлежит даже и не общество, а сама История. Но система есть система. Элита ли породила систему или система – элиту, или имел место более сложный исторический процесс, в нашем случае не столь принципиально. Мы лишь всматриваемся в проблему человека в современном мире.
Какого человека воспроизводил Запад (эпоха модерн) в ходе становления и утверждения промышленного общества? Чем определился этос этого общества? На наш взгляд, он определился этосом капитализма и другой ответ нам дать трудно. М. Вебер указал на хозяйственную этику капитализма, доминантная ценность которого – приобретательство, нажива, которую освятил в свое время протестантизм. В отличие от характерного для всех эпох стремления к наживе («скупой рыцарь» один из персонажей такого приобретательства) протестантизм сакрализировал приобретательство, превратил его в богоугодную христианскую добродетель. Приобретательство (нажива, говоря словами М. Вебера) обрело статус жизненного смысла, а не просто средства индивидуализации и продолжения жизни для отдельных лиц и социальных групп в обществе. Эту ценность светским языком выразило европейское Просвещение, создав необходимую антропологию, т.е. тот образ человека, который определил мотивации человека «модерна». Об этой антропологии речь шла неоднократно, но, как говорится, повторение – мать учения. Нативный (естественный) человек Просвещения, это природное существо, наделенное разумом и чувствами (аффектами). Его поведение достаточно простое: минимизировать страдание и максимизировать удовольствие. Мыслители, проповедовавшие эту истину, всегда могли подкрепить множеством примеров, «показать» на поведении исторических персон и т.п.. В общем, - человек суть эгоист (на языке просвещения этот термин теряет негативную окраску, каковую он имеет в обществе «родовом», т.е. солидарном). Этого человека и начинает воспроизводить промышленное общество запада. Средствами культуры оно формирует его мирочувстование, его социальное движение к успеху, а успех есть обычно достижение вдохновляющих человека целей. Но эти цели сугубо индивидуалистичны, они не обязательно имеют в виду общественное благо, скорее всего, они его в виду не имеют, хотя и как-то соотносятся с ним в сознании персонажей этого общества. Понятно, что человек этой эпохи воспроизводится не только средствами культуры, но и всей совокупностью общественных отношений, закрепляющих культурное воспитание.
Западное общество в теории и на практике строилось как общество эгоистов, заключенных в некоторые социальные рамки, причем, как утверждает мировоззрение этого общества, эти рамки определены этой самой эгоистической природой человека. При этом приходится заметить, что абсолютная реализация этого принципа невозможна, и в обществе в той или иной форме присутствует этика солидарности, даже если общество маргинализирует эту этику. Два вопроса с необходимостью должны быть решены в рамках этой антропологической и общественной модели: вопрос о общественном благе (общественной пользе) и вопрос о морали и ее границах. В христианском сознании эти вопросы решались христианским провиденциализмом, дополненным теодицеей, и христианской этикой. Новая концепция человека и его мотиваций потребовала других конструкций. Теперь ведущую роль должно занять право, регламентирующее отношения людей в обществе эгоистов, ставящее границы этому эгоизму. Что же касается общественной пользы, то она должна возникать как результат суммы эгоистических воль. Почему? По щучьему велению, тому же самому, по которому невидимая рука рынка якобы интегрирует действия эгоистов, стремящихся к наживе, в общественное благо, трансформируя в совокупную пользу эгоизм отдельных лиц. Другой границей эгоизма должна стать утилитаристская мораль, в рамках которой действия одного эгоиста не должны причинять ущерба (страдания) другому эгоисту. Этакое равновесие эгоизма.
Эта новая антропологическая версия имеет, по меньшей мере, две особенности в сравнении с христианской версией прошлого. 1.Она носит светский характер и опирается на соответствующее рациональное обоснование. Ей не нужна вера, ей нужна наука. 2.Она игнорирует духовные побуждения или ставит их на второй план, зависимый от естественных побуждений нативного человека (пирамида Маслоу). Общественное благо должно пройти фильтр индивидуального эгоизма и удовлетворить ему, чтобы стать благом. Заповедь «нет больше той любви…» вытесняется на периферию или вообще удаляется из сферы культурных ценностей (Ф. Ницше как пример).
Из этого можно заключить, что общество, завоеванное капитализмом, его этикой, его мотивациями и построенными на этих основаниях социальными отношениями в принципе неспособно к развитию человека. Результат его действий по формирования человека обнаружился в начале 20 века, что и зафиксировал Хосе Ортега-и-Гассет в известном философском эссе «Восстание масс». Политическое и культурное пространство Европы заполнил человек массы, уважающий только свои вожделения. Постмодерн с его нарративизмом, деконструкцией и смертью автора закрепил антропологию вожделеющего человека, выросшего из нативного самодостаточного существа просвещенческой антропологии. Здесь нет мутации капитализма, но есть естественное развитие той линии человека-эгоиста, которую определила эпоха Просвещения. Пресечь эту линию развития можно было только отказом от определяющих мировоззренческих философем Просвещения и социальных отношений, навязанных капитализмом. Но для этого нужен жестокий кризис, ставящий социальные проблемы в рамки дилеммы «жизнь или смерть». Он обнаружил себя в пришествии фашизма и второй мировой войны. Но Запад потерял чувствительность к кризису гуманизма, он стал массой, формируемой той властной элитой, которая помогала родиться нацизму, направляемому на Восток, ибо европейский восток в лице Красной России предстал как радикальная альтернатива капитализму, альтернатива, несущая смерть капитализму и спасение человечеству.
Можно ли теперь искать на Западе мировоззренческое и теоретическое основание для противодействия расчеловечиванию человека? Представим невероятное, что западное общество поставило перед собой именно такую задачу. Откуда оно будет черпать представления «нового гуманизма»? Возрождение обратилось в свое время к античному наследию. Тогда нынешнему западному общество следует обратиться к христианским ценностям и христианской антропологии, которые должны получить светское рациональное обоснование и соединиться с соответствующими им культурными пластами. Просто потому, что промышленное и постпромышленное общество не могут идти в историю с хоругвью, их опора рациональное научное сознание. Может оказаться, что в теоретическом плане западная антропология сможет построить модель солидарного человека и человечества (сегодня этому мешают принципиальные мировоззренческие установки, играющие селективную роль, роль подсознательного цензора). Но с каким культурным материалом оно должно будет эту модель соединить, если солидаристская установка вычеркивается из сознания запада уже пять веков, начиная с догматики Лютера и первых шагов Реформации? Да, для отдельных шагов в социально-политическом действии можно использовать отдельные достижения западной мысли как, например, теория Маркса или иные побуждения, отраженные в общественной мысли Запада. Но это вспомогательные костыли, пригодные для конкретного шага, которые придется далее отбросить. И еще неясно, больше пользы или вреда от использования этих костылей.
Между тем есть живая историческая альтернатива, это русская жизнь, ее сознание, ее социальный опыт прошлого и настоящего. Культурный ген, архетип этой жизни, всегда влиявший на ее социальное строительство – это солидаристское сознание, основанное на фундаментальном этическом принципе человеческого родства и всеобщности человечества. К этому генотипу всегда обращалось русское сознание и в давнее время феодального строительства («О, Русская земле, уже за шеломянем еси…), и в период полного напряжения сил («Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…) и даже в сегодняшний период чтения романа Л.Н. Толстого. Конечно. самое впечатляющее время социального строительства, освященного идеей братства человечества, - это период советского строительства, отягченный множеством исторических обстоятельств, но не утрачивающий по этой причине своей исторической привлекательности и исторического значения. Прав П.А. Кропоткин в своем суждении о солидарном чувстве человечества: «Стремление к взаимопомощи появилось у человека еще в отдаленные времена, оно так глубоко переплеталось со всем прошлым эволюции человеческой расы, что сохранилось, несмотря на все превратности истории, до настоящего момента… И всякий раз, когда человечеству предстояло выбрать новую социальную организацию, приспособленную к новой фазе развития, его созидательный гений почерпал вдохновение и необхолимые ему элементы из этой вечно живой тенденции».

Автор: Ratan 14.12.2015, 17:59

Теория и жизнь-2
Возвращение к опыту русской общественной мысли прошлого не может быть бытующим доныне пересказом, например, дискуссии славянофилов и западников. Собственно, дискуссии там никакой и не было, это был разговор глухих. Глухая сторона представлена прежде всего лагерем западников, до которой не долетали мысли так называемых славянофилов. Западники вообще не считали славянофилов носителями каких-либо идей, и эта установка сохраняется до сих пор в сознании образованного русского общества. Ю.Ф. Самарин об этом пишет следующим образом: «Петербургские журналы встретили Московское направление с насмешками и самодовольным пренебрежением. Они придумали для последователей его название славянофилов, показавшееся им почему-то забавным, подтрунивали над ермолками и доселе не истощили этой богатой темы. Принявши раз этот тон, им было трудно переменить его и сознаться в легкомыслии: они не могли или не хотели добросовестно вникнуть в образ мыслей Московской партии, отличить случайное от существенного, извлечь коренные вопросы и отстранить личности… Много было рассыпано колкостей и насмешек, но много ли дельных возражений? Самолюбия были раздражены, но двинулся ли спор хоть на один шаг?»
Западническая сторона вообще не считала возможным обсуждение своеобразия русской истории. Такой истории для них не существовало, а если что и существовало, то как некое неполноценное недоразумение, которое должно быть устранено, поскольку его даже исправить нельзя. Потому осуждение западников или возражение им не может быть актуальной задачей и представляется занятием пустым. Сегодня важно извлечь проблему, которую ставили московские «славянофилы» и через обсуждение проблемы оживить то содержание, которое было произнесено, но не было услышано русским обществом. Иначе говоря, актуализировать проблему и обратиться к ее решению. Можно ли это сделать? На наш взгляд не только можно, но и необходимо.
Примером может служить обсуждение двух по меньшей мере проблем и пути пути их решения, обнаружившиеся в прошлом. Одна из них представлена в статье Ю.Ф. Самарина «О мнениях «Современника» исторических и литературных». В первой части статьи Самарин дает критический ответ на очерк известного в 19 века публициста и либерального деятеля К.Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России». Утверждения Кавелина о русской истории типично западнические, норманистские. Общая установка – отрицательная оценка внутреннего содержания русской истории, ущербного для становления государственности в отличие от истории Европы. Вообще-то, строго говоря, никакой норманической теории в настоящем смысле слона не было и нет. Есть определенная установка, под которую подбираются факты и их интерпретация. Однако популярным теоретическим основанием норманизма и западничества в целом стала концепция, согласно которой родовой быт русской общины не мог породить личность. Напротив, предполагалось, что в европейской истории и в становлении европейской государственности фундаментальная роль принадлежит именно развитию индивидуализма (личностного начала) в западном обществе. Само это блестящее развитие стало возможным благодаря западной личности, в становление которой внесло свой вклад западное христианство. С этой позиции порицание русскому обществу высказано еще П.Я. Чаадаевым: «Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль: выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода». И как некое пояснение этой мысли можно рассматривать сказанное П.Я. Чаадаевым абзацем ранее в том же письме: «Настоящее развитие человеческого существа в обществе еще не началось для народа, пока жизнь не стала в нем более упорядоченной, более легкой, более приятной, чем в неопределенности первой поры». Да, эта упорядоченная, быть может даже блестящая легкость жизни европейского индивида, во всяком случае так она выглядела внешне, представлялась большим преимуществом в сравнении с тягостным давлением русской жизни и ее общественных институтов. Через полторы сотни лет с аргументацией, отталкивающейся от «легкости» западной жизни, мы встречаемся в статье Ф. Фукуямы:: «В частности, впечатляющее материальное изобилие в развитых либеральных экономиках и на их основе — бесконечно разнообразная культура потребления, видимо, питают и поддерживают либерализм в политической сфере. ... Мы могли бы резюмировать: общечеловеческое государство - это либеральная демократия в политической сфере, сочетающаяся с видео и стерео в свободной продаже - в сфере экономики».
Возвратимся однако к нашему сюжету. Западничество, находящееся под очарованием европейской истории, не имело и не имеет намерения понять свою историю. Оно стремится осудить ее и конструирует причины неполноценности русской истории. Одна из этих причин, как стремится показать К.Д. Кавелин, отсутствие личности, которая никак не могла возникнуть в «родовой жизни» русского общества в прошлом: «Русско-славянские племена представляют совершенно иное явление… Начало личности в них не существовало… Семейный и домашний быт не мог воспитать его». На это Самарин возражает по ряду пунктов, из которых для нас важны два. Один из них касается различия между личность и индивидом. Для личности характерно самосознание, позволяющее ей должным образом оценивать ее отношение е общине, к родовому союзу, вообще к человеческому объединению: «Христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, - говорите вы, - человека, отрекающегося от своей личности, прибавляемы мы, - и подчиняющего себя безусловно целому. Это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собою». И на этом основание суждение об общине и общинном типе устройства в русской общественной жизни: «Таков общинный быт в существе его; он основан не на личности и не может быть на ней основан, но предполагает высший акт личной свободы и сознания – самоотречение». Самоотречение в данном случае можно понимать как ощущение общественного долга, как ощущение органической связи с целым, как осознание человеческого единства, осуществляемого в общественной организации. Именно такой тип социальной организованности характер для русского общества и составляет его архетип. Во всяком случае, он таков, если идти «снизу вверх», т.е. от народной толщи к элитному слою общества. Как заявляет Ю.Ф. Самарин, «общинное начало составляло основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу,не достигнет своей цели, не будет жить».
Проблема, которая обсуждается Ю.Ф. Самариным и которую необходимо извлечь, - это вопрос о личности в общине, о личности в родовом обществе. Она не утратила своей актуальности сегодня. По сути изобретение уничижительных прозвищ «совок», «вата» - все это адресация к личности в русском обществе, точнее, атака на общинную личность, которая реально жила и живет в нашем обществе, но теории которой нет ни в обществоведении, в социальной психологии. Это продолжение полемики в духе западничества, осуществлявшегося в форме насмешек и прозвищ, которые им казались удачными и остроумным. И в этой полемике нужны не эмоции, но ответ на вопрос, возможна ли личность в общине? И ответ, несомненно, положительный должен быть дан не только на материале далекого прошлого. Советская история дает образцы такой личности, которая несла в себе чувство всечеловеческого братства, освященное тысячелетней культурной традицией России. На такую личность направлены маргинализирующие усилия той составляющей западной культуры, которая основывается на этосе капитализма и формирует массового человека потребительского общества. Принципиальный ответ на поставленный вопрос дал не только Ю.Ф. Самарин. «Перекликаясь» с Самариным, В.С. Соловьев пишет: «Чем более единичный член рода входит на деле в смысл родового строя, требующего благоговения е невидимым, солидарности с ближними и умерения плотских страстей, тем нравстеннее он, очевидно становится, а чем он нравственнее, тем выше его внутреннее значение или личное достоинство; таким образом, подчинение обществу есть возвышение лица. С другой стороны, чем свободнее это подчинение, т.е. чем самостоятельнее единичное лицо следует внутренним побуждениям своей нравственной природы, согласным с требованиям общественной нравственности, тем более верною и прочною опорою может такое лицо служить для общества: значит, самостоятельность лица есть основание крепости общественного союза». В целом ответ о личности в общине и ее отношений с общественной средой дан во всей самостоятельной русской философии 19 века, как и советском искусстве 20 века. Община порождает личность, а не «самодостаточного индивида», снимающего с себя ответственность перед обществом. Свободное самоотречение общинной личности предполагает взаимную ответственность личности и общины, ответственность не формально юридическую, но основанную на чувстве человеческого родства, поддерживаемого с обеих сторон. Это взаимные обязательства продления жизни, которое, собственно, и должно совершаться на основе солидаристской этики всеединого человечества. Защитить общинную личность - значит защитить русскую и советскую историю, дать основу для понимания русской истории, которая была историей соборной личности и общества, которое ее создает (культурно программирует).
«Свободное самоотречение» личности обращается в сфере поступков в этику делания добра, которая, как полагал В.С. Соловьев, представляет собой универсальное выражение нравственного начала в человеке. В этом контексте обнаруживает себя и другая проблема, поставленная русской общественной мыслью. Эта проблема касается соотношения нравственных начал и устройства общества. Этот вопрос получил у В.С. Соловьева достаточно ясное освещение в «Оправдании добра». Суть дела в том, что человеческая история не может ограничиться и никогда не ограничивалась сугубо субъективной нравственностью, ограниченной поступками отдельного лица: «Начало совершенного добра, открывшееся в христианстве, не упраздняет объективного строения человеческой общественности, а пользуется ею как формой и орудием для воплощения своего безусловного нравственного содержания: оно требует, чтобы человеческое общество становилось организованною нравственностью. … Когда дело идет об организации общественной среды поначалу безусловного добра, то ведь такая организация есть не ограничение, а исполнение личной нравственной воли, - есть то самое, чего она хочет. … Для человека нравственно настроенного важно здесь только одно: чтобы собирательная организация человека действительно подчинялась безусловному нравственному началу… чтобы лично-общественная среда по существу становилась организованным добром».
Может показаться, что суждения такого рода являются благожелательным морализаторством, апеллирующим к нравственному чувству человека. Однако суть суждений русского философа как раз в том, что обществе всегда есть воплощение некоторых этических начал в силу, говоря языком марксистским, естественно-исторических законов своего становления и развития. Проблема сегодня как никогда актуальная, требующая не только негодующего возмущения действиями, направленным на нравственное разложение человека, называемое расчеловечиванием, но требующая ясного рационального осмысления того, как этические начала культуры сопрягаются с общественной структурой и складывающимися в ней общественными отношениями. Последнее означает, что Историю нельзя сводить к материальной истории человечества. Культурные смыслы, система таких смыслов, выражающих этические начала в обществе и определяющих поведение лиц, предстает как фундаментальный фактор всякого социального строительства. Западное общество в последние пять столетий выстраивалось как общество индивидов, озабоченных своими эгоистическими (мягче сказать, эгоцентричными) целями. Теория такого общества исходила из индивида и его устремлений. Отношения индивидов предстают в таком случае как отношения интересов автономных личностей, уравновешиваемые общественным договором (Т. Гоббс, Д. Локк, Ж. Руссо), соответственно, правом и полицией. Здесь не могла идти речь о лично-общественном союзе и лично-общественном сознании, столь характерном для другого типа организации, явленной в обществе «родовом» (Н.Ф. Федоров), т.е. в общине, принципы которой простираются и на государство как всеобъемлющую общину. Попытки обращения к общественной теории, вскрывающей названные основания в истории обществ, все это указанное время вызывали острое противодействие противоположной стороны, которая с 19 века проявляет себя уже не как научный оппонент, но как идеологический боец, не стесняющийся в выборе средств. Причина достаточно очевидна: этика солидаризма есть жизнеутверждающая этика, которая не оставляет места власти плутократии, разделяющей мир, развращающей и разрушающей человеческую личность ради главной цели – власти глобальной, к которой она чувствует свое призвание и вынуждена находить ему оправдание с помощью той или иной эзотерики, оправдывающей претензию на эту власть. Интеллектуалы, подписавшие с ними договор даже и не кровью, а чернилами на дорогой инкрустированной пишущей ручке, ищут идеи, теории, в конечном счете социально-психологические технологии, способные обеспечить решение поставленной задачи. В борьбе с ними нужно указать человеку на человеческое в нем, которое затаптывается потребительским корытом. Но открыть человеческое в человеке – значит суметь сказать ему, что душа его «от природы христианка и стремится делать добро». И только так она наполняется жизнь, высоким смыслом, приносящим высшее удовлетворение и свет в сознании. Но природа этой души совершенно земная, она продукт социогенеза, продукт развития культурного собщества как способа существования высшей формы жизни. И здесь невозможно обойтись без теории, раскрывающей через социогенез. через становление человека его высшую человеческую природу, природу лично-общественную. На этом пути пресечь интеллектуально антисоветскую энергию новой элиты, не способной видеть Историю за большим глобальным корытом.
Замечу в заключение, что марксизм при всем просветительском идеализме и гуманизме молодого Маркса, в своей теории не вышел из круга материальных интересов индивида, удовлетворяющего свои потребности. Разговоры о преодолении отчуждения и возвращения к своей природе останутся разговорами, поскольку в теории нет потенциала обращения к лично-общественному союзу и лично-общественному сознанию этики солидаризма. Материальный интерес. а не идея предстают в этой теории движущей силой.
И в заключение еще раз к вроде бы утратившим актуальность соображениям Ф. Фукуямы, обсуждавшем когда-то конец истории как впечатляющем материальном изобилии либеральных экономик: «Таким образом, Советский Союз находится на распутье: либо он вступит на дорогу, которую сорок пять лет назад избрала Западная Европа и по которой последовало большинство азиатских стран, либо, уверенный в собственной уникальности, застрянет на месте». Основание для такого суждение виделось Ф. Фукуяме 35 лет назад в том, что альтернативы либеральной идее нет, все возможные варианты исчерпаны. Но ведь никто не обсуждал идей, высказанных русской общественной мысль, но затоптанных либеральной толпой и подавленных в СССР ради торжества единственно верного учения. Но вот что отметил тогда американский футуролог о возможности обращения к марксизму: «Вполне возможно, что на какое-то время произойдет возврат к традиционному марксизму-ленинизму, просто как к пункту сбора для тех, кто стремится восстановить подорванные Горбачевым «устои». Но, как и в Польше, марксизм-ленинизм мертв как идеология, мобилизующая массы: под его знаменем людей нельзя заставить трудиться лучше, а его приверженцы утратили уверенность в себе».
Может какие-то приверженцы марксизма и не утратили уверенности в себе, но бороться за улучшение своего материального положения в мире, можно сегодня только утесняя материальное положение других. Мир изменился с середины 19 века, он стал очень тесен. Потребность в идее человеческого родства всегда актуальна. Однажды она явила себя в форме христианства. Сегодня она востребована на светской почве науки и светского образования. Разрушение сознания человека есть упреждающее средство борьбы с ее утверждением. И еще одно суждение из недавнего прошлого (все тот же Фукуяма): «В отличие от пропагандистов традиционного марксизма-ленинизма, ультранационалисты в СССР страстно верят в свое славянофильское призвание, и создается ощущение, что фашистская альтернатива здесь еще вполне жива». Ультранационалисты в конце концов есть преимущественно результат спецработы, но отождествление фашизма и лично-общественного сознания «родового» общества, есть характерный штамп идеологической борьбы сегодняшнего дня, штамп борьбы с русской альтернативой. Надо ли его бояться? Теоретическое осмысление русской истории как истории общества, идеалом которого являлся и является принцип этики человеческого братства, само собой уберет это гнусный штамп. «Восстановление в Советском Союзе авторитета власти после разрушительной работы Горбачева возможно лишь на основе новой и сильной идеологии, которой, впрочем, пока не видно на горизонте» (Ф. Фукуяма).
Увы, все еще не видно.


Автор: Ratan 31.3.2016, 8:54

Антропология или антропософия.
Как в прошлом, так и в настоящем любое широкое и глубокое общественное движение требует оформления общественного сознания, направляющего такое движение. Нужна идея, говорят в таких случаях. Эпоха, переживаемый обществом исторический момент, дают основание для адекватной идеологии, она же (эпоха) осуществляет селекцию возникающих воззрений. Всегда такое актуальное общественное мировоззрение находит обоснование и поддержку в сознании своей культуры, преломляемой эпохой. В частности, на протяжении полутора тысячелетий новой эры доминирующей формой сознания была религиозная вера, точнее, монотеистическая вера христианства, вера в бога живого, несущего добро и благодать всякому, принявшему вглубь своей души веру в этого бога и вместе с ней веру в конечное торжество добра. Даже наступление безблагодатной эпохи капитализма (правильнее сказать – антиблагодатной эпохи) было проложено религией протестантизма, этой ветвью христианства, подготовившей почву для светской идеи самодостаточного эгоиста, стремящегося к удовольствию и избегающему страданий. Светская антропология Просвещения завершала приход индивидуализма, начатого протестантизмом, и в обществознании Просвещения общество предстало как инструмент реализации и удовлетворения фундаментальной модели поведения индивида-эгоиста, стремящегося к максимизации личной пользы. Эта модель доминирует в этике капитализма. Сегодня эта максима в условиях ускоренного строительства капитализма в России трансформировалась в установку «быть успешным», т.е. быстрее всего добираться до кормушки, расталкивая (в рамках закона) остальных конкурентов на рынке труда. Вопрос о том, откуда кормушка и в чьих она руках, отпал сам собой.
Вместе с приходом промышленной эпохи утвердилось, т.е. стало доминантной в обществе, сознание светское, т.е. по преимуществу сознание безрелигиозное, опирающееся на науку. Правда, в силу ряда событий и общего хода западной истории в самой науке в начале 20 века ослабела воля к Истине, она оказалась заражена странными фантасмагориями. Сначала они поразили естествознание в форме парадоксов специальной теории относительности. А сегодня можно услышать из уст ученого, дающего публичное интервью, что создание некоего малого подобия андронного коллайдера в России позволить уловить момент появления Вселенной из …Ничего. Блестящий результат научного развития, М.В. Ломоносов ворочается в гробу. Тот факт, что «ничто» здесь метафора, обозначающая некую сингулярность (точку творения), не изменяет сути дела.
Однако нам важнее другое. На этом пути западное обществоведение в массе своей превратилась в ангажированное оправдание основных идеологем капитализма, в антропологии – все то же оправдание самодостаточного индивида, занятого собой и собственной выгодой, а также поиском путей наслаждений от примитивной маструбации до возвеличивания гей-культуры. Исключение представляет, пожалуй, академическая культурная антропология, признавшая надуманным поиск указанного универсального нативного индивида, стремящегося к максимизации пользы как жизненной доминанты..
Вся эта идейная плесень накатилась на Россию в ходе ее «капитализации». Здоровая часть России, способная думать о будущем и настоящем, не может не искать идеи, не может не искать идеологии и теории, способной вести к оздоровлению прежде всего саму Россию. «Исторический народ для того, чтобы исполнить свое назначение, чтобы становиться христианским царством и способствовать всемирному совершенствованию, должен прежде всего существовать» (Соловьев В.С.). При этом условии можно вести к оздоровлению и весь глобальный мир. Но на каком пути должен осуществляться этот поиск, включающий в себя поиск новой антропологии, т.е. адекватный задаче образ человека? Куда идти, где компас для такого поиска?
Направление, задаваемое «русским компасом», определить не сложно. Основание всему начала нравственные – вот основная истина человека и общества, произнесенная в русской общественной мысли 19 века. Однако в истории социальные структуры выстраивались не по тем лекалам, которые могли бы оказаться в руках моралистов. Они складывались «естественно-историческим путем». Этот путь определен тем, что люди живут сообществами и в сообществах, это атрибутивное условие их существования. Жизнь в сообществе предполагает внутреннюю консолидацию сообществ через поведенческие программы индивидов. И если такие программы в биологических сообществах приобретены в ходе биологической эволюции и, соответственно, передаются биогенетически (включая программы социального поведения особей, т.е. поведения внутри сообществ, регламентирующего взаимоотношения особей внутри эволюционно сложившейся биологической структуры), то программы поведения людей носят культурный характер. Это программы, кодированные системой символов, расшифровываемых внутри той социальной среды, которая их создала. Они обеспечивают сохранение своеобразных культурных сообществ (этносов) и их интеграцию в более сложные структуры (суперэтносы, нации, цивилизации и т.п.), они живут своей жизнь, соотнесенной с эволюцией социальных структур, но не стоящей в прямой зависимости от них. Рост социальных структур совершается в смысловом поле таких программ, поскольку прямым и неотъемлемым фактором социального строительства является воспроизводство материальный условий жизни, т.е. организация хозяйственной деятельности больших и малых сообществ. Внутренняя взаимообусловленность культурных программ, поддерживающих в сообществах жизненные мотивации, и социальных структур, в которых они действуют, существовала всегда. Но сегодня эта связь должна быть осознана ради исправления социальных структур, вступивших в конфликт с фундаментальными основаниями, с фундаментальными принципами жизненных программ человечества. Речь идет об отступлении от моральных принципов, необходимых для продолжения жизни организованных человеческих сообществ. Поругание этих начал ведет к гибели человека и человеческих начал, и чем более они технически вооружены, тем скорее может эта гибель наступить. В этом смысл тезиса о том, что основание всему начала нравственные.
Для исправления ситуации в России и для исправления текущей глобальной ситуации необходимо обратиться к органической связи моральных норм и социальных структур, к проблеме морали в истории, как ставил вопрос В.С. Соловьев. Тогда открывается принципиальный вопрос, на который требуется ответ – что должно быть средством для выстраивания общественного сознания и его оснований в текущий период? Наука или религиозная (или гностическая) вера? Автор уже не однократно высказывался в том духе, что в индустриальное и постиндустриальное общество ведет не хоругвь, но рациональный научный поиск. Промышленное общество и на Западе и на Востоке выстраивалось на рациональных основаниях, оно опиралось на теории, оправдывающие такое строительство. Но если рационализм западного сознания в последние два столетия превращался в рассудочно-эгоистический рационализм индивида или группы, то рационализм русской культуры способен направляться нравственным компасом. Суть его в том, что поиск истины есть одновременно поиск нравственный, так что и научная истина не может допускать в себя безнравственную ложь даже там, где она изучает природу. Такая наука во всех ее проявлениях способна помочь человеку осознать себя, понять свою природу, дать понимание природы необходимого человечеству нравственного чувства и нравственных начал в устройстве общества. А таковые всегда были и всегда есть.
Опыт такого осмысления не лежит в тайнике, зарытом где-то на территории России. Опыт такого осмысления дает вся мировая истории, но когда приходит время синтеза этого опыта, то такой акт совершается в определенном обществе и в определенной культуре. На сегодня только Россия и ее культура могут оказаться местом такого синтеза, по которому наносится ураганный упреждающий огонь со всех идейных стволов геостратегического и метафизического противника. Почему именно Россия? Разумеется, не в силу какой-то расовой исключительности русского народа, но исключительно в силу исторических обстоятельств.
Во-первых, культура Россия в основе своей есть культура аграрного общества, совершившего стремительный прорыв в промышленную фазу в советское время. От земледельческой стадии несет она генетику всечеловеческого солидаризма, явившую себя как в общинной солидарности агрария, так и во всех лучших образцах русской (советской) культуры промышленной стадии. Никогда в ней не был героем ницшеанский самоутверждающийся индивид. Образ Раскольникова - своеобразный приговор русской культуры такому индивиду.
Во-вторых, советский проект представлял собой идею реализации солидаристских начал в общественном строительстве, и эта идея была в принципе реализована в условиях промышленного общества.
В-третьих, голос России может быть услышан и будет услышан в силу ее роли в мировой истории. В свое время Конфуций утверждал, что философ должен иметь внушительный вид, иначе ему не поверят и его усилия пойдут даром. У России исторический вид более чем внушительный, что и порождает истерический визг шавок, служащих геополитическому противнику, который хладнокровно ищет слабые места России, чтобы наносить по ним удары.
В общем, теоретическое основание нового (точнее, обновленного) солидаристского мировоззрения должен дать научный обществоведческий поиск. Этот поиск не может быть нейтральным к этике, хотя фактуальная сторона такого поиска сама по себе может этических истин не нести. Они, как и концептуальные положения естественнонаучной теории, приходят вместе с теоретическими постулатами, т.е. вместе с антропологией солидарного человека и осознания роли этических принципов в общественном строительстве.
Конечно, можно обсуждать и гностические средства к построению нужного мировоззрения. Например, через гностическое прочтение К. Маркса, что само по себе более чем оригинально. Но здесь есть свои внутренние проблемы. Пример таких проблем – творчество В.С. Соловьева, который был несомненным христианским гностиком, субъективно ощущал свою причастность к трансцендентному миру и мировому процессу всеединства. Позитивная сторона такого индивидуального мирочувствования в том, что оно могло создавать и создавало глубокую внутреннюю мотивацию к творчеству через ощущение причастности к трансцендентным началам некоего «мирового процесса». Но индивидуальная мотивация такого рода всегда остается индивидуальной, она и реальный продукт ее устремлений могут серьезно отличаются друг от друга. В частности, чем больше русский философ настаивал на своей картине мира и исторического процесса, тем больше проблем возникало у него с миром эмпирическим. Однако в багаже русской философии 19 века осталось то, что было внесено им в анализ этого эмпирического мира, именно, сама установка и первые подходы к исследованию проявления всечеловеческих (читай – нравственных) начал в конкретных общественных структурах и в конкретных исторических ситуациях. Это наследие продолжает жить, без особых усилий оно может быть отделено от «встреч» философа с Софией, поскольку правильная постановка задачи всегда есть половина пути к ее решению.

Автор: Ratan 5.8.2017, 8:28

Нужно ли обществу обществознание?
В контекст текущих событий вплетен, как кажется автору этих строк, один занимательный сюжет, который далеко не всем может показаться серьезным. Виден этот сюжет под углом историософии, а не в свете тактики, в которой так успешен наш первый руководитель. И связан он конечно с трудным, на мой взгляд, обреченным процессом строительства капитализма в России. Правда эта обреченность нависает больше над нами, нежели над капитализмом, и чем больше упорства в деле его строительства, тем более горькой будет ирония истории над нами. Однако – по сути.
Нет сомнения, что наш Президент человек идеи, во всяком случае, - идеи возвращения России ее государственной мощи и значимости как геополитического субъекта истории. При этом по своим этическим убеждениям, по своему мирочувствованию он скорее всего человек советский, с советским чувством человеколюбия, братства, честности, верности дружбе, семье, наконец, чувством государства и чувством долга, по отношению к обществу и государству. А всякое чувство долга есть уже признак элиты в ее подлинном смысле, т.е. признак людей, способных к служению высшему началу в отличие от мафиозно-кланового корпоративизма глобальной элиты. Тем не менее, он идейный строитель капитализма, им прочно владеют убеждения, сформировавшиеся возможно еще под влиянием покойного Собчака. Впрочем, и без участия последнего была почва для их формирования, причем, как ни странно, в глубинах КГБ («андроповский» проект вхождения в мировую цивилизацию). Наверное, не будет ошибкой сказать, что цель его устремлений снова сделать Россию великой на «единственном правильном» пути строительства капитализма. При этом сам капитализм отождествлен в его сознании со свободным предпринимательством людей, желательно не чуждых его устремлениям.
На практике в ходе реализации такого проекта социальной базой, на которую вынуждено и может опираться руководство, прокладывающее этот «светлый путь», оказываются абсолютно «антисовковые» нынешние олигархи и вообще класс собственников, возникший в ходе мародерского раздела общенародной собственности. Их этика далека от солидаристских установок сознания, к которым в той или иной форме постоянно взывает Президент. Но по логике строительства капитализма именно новые собственники должны новым гегемоном, ведущим страну в будущее. Поэтому указанную социальную категория хочет защитить власть, защитить именно как новый класс, поскольку отдельные представители этой социальной группы могут быть подвергнуты сокрушительной критике, как показывает пример с Улюкаевым. Невольно возникает вопрос, в чем причина такой светлой убежденности в правильности проекта капитализма, какое волшебство заставляет видеть этот проект, этакого «крошку Цахеса» неким благородным Циннобером? Что за волшебство окутывает сознание вполне идейного руководителя, желающего видеть единство великой России на основе этого проекта?
Легко сказать, что причина такого положения в недостатке историсофского образования, вообще в недостатке глубокой гуманитарной интеллектуальной культуры, на месте которой могли бы оказаться какие-нибудь «протоколы красных мудрецов». Легко сказать, тем более, что это действительно так. Важнее понять волшебную прочность названного мировидения, понять структуру мировидения, странным образом соединяемого с мирочувствованием государственника и солидарного человека. Попробуем же ее понять.
В свое время Н.А. Бердяев пытался разъяснить западному читателю историософский «секрет» русского коммунизма. Суть его в соединении традиционного чувства справедливости и правды, выступающего на первый план русской истории в ее критические минуты, с западной теорией. Речь идет о марксизме, представшим в ходе революции и гражданской войны теоретическим обоснованием действий, направленных на установление социальной справедливости. Эта теория соединила поиск народной правды с социальной действительностью, с принципами ее преобразования. В общем-то, Н.А. Бердяев был прав, и своим сочинением лишь подтвердил тот факт, что русское общество не сумело выдвинуть свой собственный исторический проект, и вплоть до сего времени ситуативно реагирует на исторические обстоятельства, не имея собственного стратегического проекта. Быть может О. Шпенглер имел в виду то же самое, когда говорил о псевдоморфизме русской истории, хотя, скорее всего, немецкий публицист не вникал в нее столь глубоко. Соединение нравственно окрашенного чувства справедливости (а не его цифрового юридического антипода) с социальным строительством, дало замечательные плоды. Советская история в ее историософском ракурсе – беспримерна. Это действительно всечеловеческое завоевание, ненавидимое альтернативным миром. Но, когда закончилась пора экстремального ситуативного реагирования (мобилизационный период) и встал вопрос о дальней стратегической историософской перспективе, тогда обнаружился стратегический изъян, изначально заложенный синтезом марксизма и русского чувства правды. Из этого теоретического синтеза исчезла высшая компонента, на которую опирается русская история, именно, историософские оправдание человечности и чувства справедливости. В теоретическом обосновании реально осуществленного социального проекта исчезла его опора, именно, этика всечеловечности, которая единственно и может поддерживать человеческую историю. В марксизме, как справедливо заметил основатель советского государства, нет ни грана этики. Потому марксизм не мог сформулировать высшие основания, а чисто эмоциональная составляющая (так называемое горение, «огонь истории»), не может жить без поддержки разума. Элита исчезла, те, кто пришел в огонь революции и индустриального строительства, отгорели. На смену им пришел «не горючий» материал. Не имея своей идеи, это «материал» в общем-то естественным образом потянулся к идее материального прагматизма, к чужой, уже готовой идее, реализованной в «мировой цивилизации».
Тема крушения СССР неисчерпаема. Но мы хотели понять, на чем зиждется очарование идеи капиталистического строительства? Точнее, очарование этой идеи, проникшее в сознание людей, принимающих стратегические по своим последствиям решения? Где точка опоры этого сознания?
Осмелюсь предположить, что такой точкой является странная вера, что общество не должно заботиться об этике и нравственном прогрессе. Все решается в сфере производства, все решается в сфере экономики. А здесь, согласно политэкономии как самого марксизма, так и его политических противников, нет места рассуждениям о добре и зле. Здесь якобы действуют объективные законы, само собой рождающие общественное устройство и общественное благо. Правда есть существенная разница между марксизмом и западным «экономизмом», обеспечившая успех марксистского мировоззрения в России. Она в том, что для марксизма производство изначально является общественно организованным, чему начинает противоречить частная собственность на средства производства. Наоборот, в идеологии экономического либерализма главной действующей персоной является экономический субъект, представленный как активный предприниматель. Его деятельность создает общество и общественные отношения (с эволюционной точки зрения просто чушь собачья).
Во всяком случае «экономизм» любого типа стоит в стороне от этики, от моральных принципов и их роли в истории. Нельзя не признавать, что они имеют место быть, они нужны, они действуют в индивидуальном поведении. Но они начинают рассматриваться как внешние по отношению к той реальности, которая творит историю, хотя, осмелюсь на аналогию, воздух не создает живые организмы, но он необходим, чтобы их создание стало возможным. «Продавец воздуха» в фантазии А. Беляева указал на это обстоятельство. В рамках теории «европейского экономизма» свобода индивида, в частности, предпринимательская свобода совершенно необходимы. А мораль предстает как некое следствие свободы, и нужна лишь для того, чтобы люди не наступали излишне агрессивно на свободу друг друга. По крайней мере так выглядит моральная теория И. Канта. Получается, что то, что может быть названо нравственностью, добром или деланием добра, не воспитано исторически, не есть культивируемое обществом его собственное жизненное начало. Она сопровождает индивидуальную жизнь, но не затрагивает принципов жизни общественной. Там доминирует материальный интерес индивида, проявляющийся прежде через экономическое поведение людей. Собственно об этом сказано в западной просвещенческой антропологии, сложившейся, если говорить марксистской терминологией, естественно-исторически как этическая опора наступающего капитализма. Надо быть не добрым или злым, надо быть успешным. Способность к деланию добра выпадает из социальной оценки, она перестает быть предметом социальной теории.
Антропологическая концепция европейского Просвещения несомненно является мифом. И этот миф утверждает, что все люди действуют исходя из индивидуального интереса, а из этих индивидуальных эгоистических действий возникает общественная польза. Вот собственно мифологическая идеологема, на которую опирается мировоззрение нашего строительства капитализма. Этот миф облегчает «бизнес-душу», поскольку личный эгоизм, ведущий к разного рода обману, коррупции, преступному пренебрежению интересами других людей – все это получает общественную индульгенцию через названный просвещенческий миф. В экономической теории это миф появился как концепция «невидимой руки рынка», устраивающая все во благо. Отсюда убеждение, что предприниматель исторически непогрешим.
«За бугром» эта непогрешимость предпринимателя на стадии становления капитализма обеспечивалась двумя факторами. Во-первых, протестантским сознанием сакральности дела стяжательства, сознанием, что приобретательство и есть христианская добродетель, есть исполнение земного христианского долга. Причем, для основной массы тружеников моральные основания, внесенные протестантизмом, представали как подвижнический и даже аскетический труд, Об этике крупных коммерсантов, живших за плотными шторами рождающегося капитализма, разговор должен быть особый. И второе важное обстоятельство. Успех в приобретательстве был косвенным свидетельством избранности (спасенности) успешных приобретателей. Они предопределены божественным избранием, чтобы делать Историю. Этому протестантскому отношению к приобретательству и предпринимательству дала свое оправдание светская философия Просвещения. Она создала антропологические представления, о которых шла речь, создав тем самым этическую атмосферу капитализма, тот «воздух» в котором он живет. Но вместо сакральной идеи протестантского спасения она вводит миф об общественном благе, возникающим как необходимое следствие приобретательских действий эгоиста. Какие-либо системные закономерности жизни общества здесь не при чем. Их поиск замещен сегодня «экономическими исследованиями» нобелевских лауреатов.
Вообще-то, на трезвую голову глядя, мракобесие какое-то. Рациональная основа понимания общества изгнана, остался магический миф мамоны. Но миф и мифическое сознание сильны тем, что они не чувствительны к логике рассудка, к логике Разума. Всякий рациональный тезис об обществе и общественном устройстве оно немедленно подводит под категории (образы, вернее сказать) своего мифа, и все дальнейшие действия мысли разыгрывается в рамках этих мифических смыслов и правил обращения с ними. Это может показаться странным и несовместимым с рациональностью постиндустриального мира. Но припомним исследование Л. Леви-Брюля о коллективном мышлении архаического (родового) общества. Проявляя замечательную рассудительность в вопросах практической деятельности (рыболовство, охота, ремесла и даже освоения чужих языков), оно не распространяет присущую этой сфере целесообразную рассудительность на вопросы мировоззренческого плана, где продолжает действовать мистическое мировидение с характерным для него чувством сопричастности. Взглянем на современное общество Запада, прежде всего США, в массовом сознании которого легко укрепился демонический образа России, действующей с характерной для мифического существа неуловимостью и вездесущностью. Замечу, что отчасти наше спасение в этой слабости постмодернистского сознания. Разбивая разумность и рациональность, они загоняют в ловушку иррационализма и самих себя. Ведь западный промышленный прогресс начинался с гуманистического рационализма Возрождения, с необходимость принимавшего светский характер. Эта культурная компонента обеспечивал промышленный расцвет западного общества. Но именно эту рациональную компоненту выкорчевывает нынешний постмодерн, погружая сознание в архаику мракобесия. Это и есть практически полная победа этоса капитализма, ворвавшегося в европейскую жизнь на плечах Возрождения.
Что же на деле стоит за основным мифом о свободном предпринимателе, превращенном если не в святого, то уж точно в спасителя человечества? В свое время достаточно трезво мыслящий протестантский мыслитель английского просвещения сказал, что естественное состояние такого общества есть борьба всех против всех (Т. Гоббс). По логике вещей в этом обществе без благодати, на место которой поставлен материальный интерес, должен возникнуть властвующий победитель, прежде чем наступит другой печальный исход такой борьбы. Но Разум Просвещения подсказывает Гоббсу другой выход: право, закон, общественный договор! Так являют себя разумные принципы устройства общества. Торжествует право, эта совершенно необходимая опора просвещенческого сознания. Право и полиция решат все проблемы человеческих отношений, которые могут возникнуть при реализации основоположений, провозглашенных просвещенческой доктриной.
Итак, историософская доктрина, положенная в основание действий нашего «стратегического управления» - это просвещенческая доктрина об индивидуальном предпринимателе, действия которого неизбежно с «естественно-исторической необходимостью» прокладывают дорогу обществу в туманах и тупиках Истории. Но на Западе эта доктрина живет в атмосфере той этики, которую принес с собой капитализм, этике индивидуального успеха, в рамках которой «боливар не вынесет двоих», Наши отечественные воздыхания оставляют без внимания этическую основу западного капитализма (другого собственно нет, капитализм – продукт европейского развития). Положившись на компас этой доктрины, мы, как мыслится «стратегическим руководством», неизбежно совершим исторический прорыв, выйдем, так сказать, на ее оперативные и стратегические просторы. Факты, указывающие на массовый эгоизм собственника, на его тотальное пренебрежение интересами будущего, и настоящего, на пренебрежение обществом, не могут ослабить веру в этот миф. Просто потому, что вместе с марксизмом устранена любая возможная альтернатива, и не осталось ничего кроме этого «марксизма наоборот» с верой в экономическую необходимость предпринимательства, двигающую историей. Можно было бы назвать это все ужасом, но ужас, ставший реальность, уже не воспринимается таковым. И пока спасает нас обычная в нашей жизни трезвая ситуативная реакция, столь характерная для русского сознания.
Выход из этого интеллектуального тупика предполагает реабилитацию разума, возврат к нему, к его способности к системному анализу человеческой жизни на уровне сообществ и индивидов, ведущего к понимают жизни как фактора космического, к пониманию культурно-нравственных оснований жизни, разрушение которых ведет и к погибели жизни. Ведь возврат к животной жизни нам закрыт эволюцией: либо нести бремя разумно-культурного существования, либо закрыть его земную лавочку. Таков историософский выбор, который совсем не по плечу «предпринимателю». Поэтому речь не должна идти об уничтожении предпринимательства как такового, речь должна идти об этической атмосфере, создаваемой устройством общества, в которой должны формироваться цели и смыслы предпринимательства. Возврат к разуму в этих условиях есть возврат к науке о человеке, о его природной и культурно-исторической природе, обращение к этике как культурно-историческому основанию жизни человеческих сообществ и человечества как целого. Эти истины, а не потребительские интересы могут консолидировать общество, способное встать на защиту жизни от взбесившегося эгоиста.
Вопрос об обществоведении и его роли в строительстве России настоящего и будущего исчез из повестки дня. Реформа образования и науки похоронила такие задач. Действительно, должно ли государственное строительство опираться на обществоведение, на концепции общественного устройства, предложенные в прошлом или в настоящем? Или мы должны опираться на просветительских миф о невидимой руке рынка и об общественном благе, само собой возникающем из эгоистических воль индивидов? Ни слова о развитии обществоведения, общественной теории мы не слышим из уст «стратегического руководства» по описанной нами причине.
Конечно, можно сказать, что обществоведение выродилось в России еще до перестройки (хотя это не будет правильно). Но на Западе его идеологическое вырождение началось еще раньше нашего. Там кроме марксизма не осталось ничего, похожего на науку о высшем, т.е. на историософию, на философию Человека. Успешно развивается лишь прикладная сторона, т.е. социально-психологические технологии, своеобразная социальная инженерия, направленная на разрушение человека, а не на его созидание. Мировоззренческую опору эта активность находит в интеллектуальной игре идеологов постмодерна.
А можно ли положиться на РПЦ в решение проблемы историософского тупика, в котором мы оказались? На мой взгляд – увы! Заполняя собой мировоззренческое пространство, она не несет в себе рациональной компоненты, скорее возрождает те отношения власти и церкви, которые были до революции 1917 года. Светлая вера в человека нужна обществу, в этом едва ли следует сомневаться. Но еще более ему необходимо светское сознание, способное дать ответ на исторический вызов, с которым столкнулась не только Россия. С ним столкнулось человечество. Добро и делание добра должны получить поддержку Разума. Должен быть осознан тот факт, что общество имеет нравственное измерение, явленное в его структуре. Нравственное чувство и нравственный ум (разум) есть та атмосфера, которая делает возможной жизнь общества. Безумию эгоизма, оправдываемого вплоть до настоящего времени антропологическими мифами, должен быть положен конец. Это сделает не экономика, это сделает рациональная мысль человека, обращенная к этическим основаниям жизни общества, прежде всего своего собственного общества. Эти основания по сути явлены в культурной и социальной истории, проблема в том, чтобы ясно их увидеть.



Автор: Ratan 5.8.2017, 8:43

Нужно ли обществу обществознание?
В контекст текущих событий вплетен, как кажется автору этих строк, один занимательный сюжет, который далеко не всем может показаться серьезным. Виден этот сюжет под углом историософии, а не в свете тактики, в которой так успешен наш первый руководитель. И связан он конечно с трудным, на мой взгляд, обреченным процессом строительства капитализма в России. Правда эта обреченность нависает больше над нами, нежели над капитализмом, и чем больше упорства в деле его строительства, тем более горькой будет ирония истории над нами. Однако – по сути.
Нет сомнения, что наш Президент человек идеи, во всяком случае, - идеи возвращения России ее государственной мощи и значимости как геополитического субъекта истории. При этом по своим этическим убеждениям, по своему мирочувствованию он скорее всего человек советский, с советским чувством человеколюбия, братства, честности, верности дружбе, семье, наконец, чувством государства и чувством долга, по отношению к обществу и государству. А всякое чувство долга есть уже признак элиты в ее подлинном смысле, т.е. признак людей, способных к служению высшему началу в отличие от мафиозно-кланового корпоративизма глобальной элиты. Тем не менее, он идейный строитель капитализма, им прочно владеют убеждения, сформировавшиеся возможно еще под влиянием покойного Собчака. Впрочем, и без участия последнего была почва для их формирования, причем, как ни странно, в глубинах КГБ («андроповский» проект вхождения в мировую цивилизацию). Наверное, не будет ошибкой сказать, что цель его устремлений снова сделать Россию великой на «единственном правильном» пути строительства капитализма. При этом сам капитализм отождествлен в его сознании со свободным предпринимательством людей, желательно не чуждых его устремлениям.
На практике в ходе реализации такого проекта социальной базой, на которую вынуждено и может опираться руководство, прокладывающее этот «светлый путь», оказываются абсолютно «антисовковые» нынешние олигархи и вообще класс собственников, возникший в ходе мародерского раздела общенародной собственности. Их этика далека от солидаристских установок сознания, к которым в той или иной форме постоянно взывает Президент. Но по логике строительства капитализма именно новые собственники должны новым гегемоном, ведущим страну в будущее. Поэтому указанную социальную категория хочет защитить власть, защитить именно как новый класс, поскольку отдельные представители этой социальной группы могут быть подвергнуты сокрушительной критике, как показывает пример с Улюкаевым. Невольно возникает вопрос, в чем причина такой светлой убежденности в правильности проекта капитализма, какое волшебство заставляет видеть этот проект, этакого «крошку Цахеса» неким благородным Циннобером? Что за волшебство окутывает сознание вполне идейного руководителя, желающего видеть единство великой России на основе этого проекта?
Легко сказать, что причина такого положения в недостатке историсофского образования, вообще в недостатке глубокой гуманитарной интеллектуальной культуры, на месте которой могли бы оказаться какие-нибудь «протоколы красных мудрецов». Легко сказать, тем более, что это действительно так. Важнее понять волшебную прочность названного мировидения, понять структуру мировидения, странным образом соединяемого с мирочувствованием государственника и солидарного человека. Попробуем же ее понять.
В свое время Н.А. Бердяев пытался разъяснить западному читателю историософский «секрет» русского коммунизма. Суть его в соединении традиционного чувства справедливости и правды, выступающего на первый план русской истории в ее критические минуты, с западной теорией. Речь идет о марксизме, представшим в ходе революции и гражданской войны теоретическим обоснованием действий, направленных на установление социальной справедливости. Эта теория соединила поиск народной правды с социальной действительностью, с принципами ее преобразования. В общем-то, Н.А. Бердяев был прав, и своим сочинением лишь подтвердил тот факт, что русское общество не сумело выдвинуть свой собственный исторический проект, и вплоть до сего времени ситуативно реагирует на исторические обстоятельства, не имея собственного стратегического проекта. Быть может О. Шпенглер имел в виду то же самое, когда говорил о псевдоморфизме русской истории, хотя, скорее всего, немецкий публицист не вникал в нее столь глубоко. Соединение нравственно окрашенного чувства справедливости (а не его цифрового юридического антипода) с социальным строительством, дало замечательные плоды. Советская история в ее историософском ракурсе – беспримерна. Это действительно всечеловеческое завоевание, ненавидимое альтернативным миром. Но, когда закончилась пора экстремального ситуативного реагирования (мобилизационный период) и встал вопрос о дальней стратегической историософской перспективе, тогда обнаружился стратегический изъян, изначально заложенный синтезом марксизма и русского чувства правды. Из этого теоретического синтеза исчезла высшая компонента, на которую опирается русская история, именно, историософские оправдание человечности и чувства справедливости. В теоретическом обосновании реально осуществленного социального проекта исчезла его опора, именно, этика всечеловечности, которая единственно и может поддерживать человеческую историю. В марксизме, как справедливо заметил основатель советского государства, нет ни грана этики. Потому марксизм не мог сформулировать высшие основания, а чисто эмоциональная составляющая (так называемое горение, «огонь истории»), не может жить без поддержки разума. Элита исчезла, те, кто пришел в огонь революции и индустриального строительства, отгорели. На смену им пришел «не горючий» материал. Не имея своей идеи, это «материал» в общем-то естественным образом потянулся к идее материального прагматизма, к чужой, уже готовой идее, реализованной в «мировой цивилизации».
Тема крушения СССР неисчерпаема. Но мы хотели понять, на чем зиждется очарование идеи капиталистического строительства? Точнее, очарование этой идеи, проникшее в сознание людей, принимающих стратегические по своим последствиям решения? Где точка опоры этого сознания?
Осмелюсь предположить, что такой точкой является странная вера, что общество не должно заботиться об этике и нравственном прогрессе. Все решается в сфере производства, все решается в сфере экономики. А здесь, согласно политэкономии как самого марксизма, так и его политических противников, нет места рассуждениям о добре и зле. Здесь якобы действуют объективные законы, само собой рождающие общественное устройство и общественное благо. Правда есть существенная разница между марксизмом и западным «экономизмом», обеспечившая успех марксистского мировоззрения в России. Она в том, что для марксизма производство изначально является общественно организованным, чему начинает противоречить частная собственность на средства производства. Наоборот, в идеологии экономического либерализма главной действующей персоной является экономический субъект, представленный как активный предприниматель. Его деятельность создает общество и общественные отношения (с эволюционной точки зрения просто чушь собачья).
Во всяком случае «экономизм» любого типа стоит в стороне от этики, от моральных принципов и их роли в истории. Нельзя не признавать, что они имеют место быть, они нужны, они действуют в индивидуальном поведении. Но они начинают рассматриваться как внешние по отношению к той реальности, которая творит историю, хотя, осмелюсь на аналогию, воздух не создает живые организмы, но он необходим, чтобы их создание стало возможным. «Продавец воздуха» в фантазии А. Беляева указал на это обстоятельство. В рамках теории «европейского экономизма» свобода индивида, в частности, предпринимательская свобода совершенно необходимы. А мораль предстает как некое следствие свободы, и нужна лишь для того, чтобы люди не наступали излишне агрессивно на свободу друг друга. По крайней мере так выглядит моральная теория И. Канта. Получается, что то, что может быть названо нравственностью, добром или деланием добра, не воспитано исторически, не есть культивируемое обществом его собственное жизненное начало. Она сопровождает индивидуальную жизнь, но не затрагивает принципов жизни общественной. Там доминирует материальный интерес индивида, проявляющийся прежде через экономическое поведение людей. Собственно об этом сказано в западной просвещенческой антропологии, сложившейся, если говорить марксистской терминологией, естественно-исторически как этическая опора наступающего капитализма. Надо быть не добрым или злым, надо быть успешным. Способность к деланию добра выпадает из социальной оценки, она перестает быть предметом социальной теории.
Антропологическая концепция европейского Просвещения несомненно является мифом. И этот миф утверждает, что все люди действуют исходя из индивидуального интереса, а из этих индивидуальных эгоистических действий возникает общественная польза. Вот собственно мифологическая идеологема, на которую опирается мировоззрение нашего строительства капитализма. Этот миф облегчает «бизнес-душу», поскольку личный эгоизм, ведущий к разного рода обману, коррупции, преступному пренебрежению интересами других людей – все это получает общественную индульгенцию через названный просвещенческий миф. В экономической теории это миф появился как концепция «невидимой руки рынка», устраивающая все во благо. Отсюда убеждение, что предприниматель исторически непогрешим.
«За бугром» эта непогрешимость предпринимателя на стадии становления капитализма обеспечивалась двумя факторами. Во-первых, протестантским сознанием сакральности дела стяжательства, сознанием, что приобретательство и есть христианская добродетель, есть исполнение земного христианского долга. Причем, для основной массы тружеников моральные основания, внесенные протестантизмом, представали как подвижнический и даже аскетический труд, Об этике крупных коммерсантов, живших за плотными шторами рождающегося капитализма, разговор должен быть особый. И второе важное обстоятельство. Успех в приобретательстве был косвенным свидетельством избранности (спасенности) успешных приобретателей. Они предопределены божественным избранием, чтобы делать Историю. Этому протестантскому отношению к приобретательству и предпринимательству дала свое оправдание светская философия Просвещения. Она создала антропологические представления, о которых шла речь, создав тем самым этическую атмосферу капитализма, тот «воздух» в котором он живет. Но вместо сакральной идеи протестантского спасения она вводит миф об общественном благе, возникающим как необходимое следствие приобретательских действий эгоиста. Какие-либо системные закономерности жизни общества здесь не при чем. Их поиск замещен сегодня «экономическими исследованиями» нобелевских лауреатов.
Вообще-то, на трезвую голову глядя, мракобесие какое-то. Рациональная основа понимания общества изгнана, остался магический миф мамоны. Но миф и мифическое сознание сильны тем, что они не чувствительны к логике рассудка, к логике Разума. Всякий рациональный тезис об обществе и общественном устройстве оно немедленно подводит под категории (образы, вернее сказать) своего мифа, и все дальнейшие действия мысли разыгрывается в рамках этих мифических смыслов и правил обращения с ними. Это может показаться странным и несовместимым с рациональностью постиндустриального мира. Но припомним исследование Л. Леви-Брюля о коллективном мышлении архаического (родового) общества. Проявляя замечательную рассудительность в вопросах практической деятельности (рыболовство, охота, ремесла и даже освоения чужих языков), оно не распространяет присущую этой сфере целесообразную рассудительность на вопросы мировоззренческого плана, где продолжает действовать мистическое мировидение с характерным для него чувством сопричастности. Взглянем на современное общество Запада, прежде всего США, в массовом сознании которого легко укрепился демонический образа России, действующей с характерной для мифического существа неуловимостью и вездесущностью. Замечу, что отчасти наше спасение в этой слабости постмодернистского сознания. Разбивая разумность и рациональность, они загоняют в ловушку иррационализма и самих себя. Ведь западный промышленный прогресс начинался с гуманистического рационализма Возрождения, с необходимость принимавшего светский характер. Эта культурная компонента обеспечивал промышленный расцвет западного общества. Но именно эту рациональную компоненту выкорчевывает нынешний постмодерн, погружая сознание в архаику мракобесия. Это и есть практически полная победа этоса капитализма, ворвавшегося в европейскую жизнь на плечах Возрождения.
Что же на деле стоит за основным мифом о свободном предпринимателе, превращенном если не в святого, то уж точно в спасителя человечества? В свое время достаточно трезво мыслящий протестантский мыслитель английского просвещения сказал, что естественное состояние такого общества есть борьба всех против всех (Т. Гоббс). По логике вещей в этом обществе без благодати, на место которой поставлен материальный интерес, должен возникнуть властвующий победитель, прежде чем наступит другой печальный исход такой борьбы. Но Разум Просвещения подсказывает Гоббсу другой выход: право, закон, общественный договор! Так являют себя разумные принципы устройства общества. Торжествует право, эта совершенно необходимая опора просвещенческого сознания. Право и полиция решат все проблемы человеческих отношений, которые могут возникнуть при реализации основоположений, провозглашенных просвещенческой доктриной.
Итак, историософская доктрина, положенная в основание действий нашего «стратегического управления» - это просвещенческая доктрина об индивидуальном предпринимателе, действия которого неизбежно с «естественно-исторической необходимостью» прокладывают дорогу обществу в туманах и тупиках Истории. Но на Западе эта доктрина живет в атмосфере той этики, которую принес с собой капитализм, этике индивидуального успеха, в рамках которой «боливар не вынесет двоих», Наши отечественные воздыхания оставляют без внимания этическую основу западного капитализма (другого собственно нет, капитализм – продукт европейского развития). Положившись на компас этой доктрины, мы, как мыслится «стратегическим руководством», неизбежно совершим исторический прорыв, выйдем, так сказать, на ее оперативные и стратегические просторы. Факты, указывающие на массовый эгоизм собственника, на его тотальное пренебрежение интересами будущего, и настоящего, на пренебрежение обществом, не могут ослабить веру в этот миф. Просто потому, что вместе с марксизмом устранена любая возможная альтернатива, и не осталось ничего кроме этого «марксизма наоборот» с верой в экономическую необходимость предпринимательства, двигающую историей. Можно было бы назвать это все ужасом, но ужас, ставший реальность, уже не воспринимается таковым. И пока спасает нас обычная в нашей жизни трезвая ситуативная реакция, столь характерная для русского сознания.
Выход из этого интеллектуального тупика предполагает реабилитацию разума, возврат к нему, к его способности к системному анализу человеческой жизни на уровне сообществ и индивидов, ведущего к понимают жизни как фактора космического, к пониманию культурно-нравственных оснований жизни, разрушение которых ведет и к погибели жизни. Ведь возврат к животной жизни нам закрыт эволюцией: либо нести бремя разумно-культурного существования, либо закрыть его земную лавочку. Таков историософский выбор, который совсем не по плечу «предпринимателю». Поэтому речь не должна идти об уничтожении предпринимательства как такового, речь должна идти об этической атмосфере, создаваемой устройством общества, в которой должны формироваться цели и смыслы предпринимательства. Возврат к разуму в этих условиях есть возврат к науке о человеке, о его природной и культурно-исторической природе, обращение к этике как культурно-историческому основанию жизни человеческих сообществ и человечества как целого. Эти истины, а не потребительские интересы могут консолидировать общество, способное встать на защиту жизни от взбесившегося эгоиста.
Вопрос об обществоведении и его роли в строительстве России настоящего и будущего исчез из повестки дня. Реформа образования и науки похоронила такие задач. Действительно, должно ли государственное строительство опираться на обществоведение, на концепции общественного устройства, предложенные в прошлом или в настоящем? Или мы должны опираться на просветительских миф о невидимой руке рынка и об общественном благе, само собой возникающем из эгоистических воль индивидов? Ни слова о развитии обществоведения, общественной теории мы не слышим из уст «стратегического руководства» по описанной нами причине.
Конечно, можно сказать, что обществоведение выродилось в России еще до перестройки (хотя это не будет правильно). Но на Западе его идеологическое вырождение началось еще раньше нашего. Там кроме марксизма не осталось ничего, похожего на науку о высшем, т.е. на историософию, на философию Человека. Успешно развивается лишь прикладная сторона, т.е. социально-психологические технологии, своеобразная социальная инженерия, направленная на разрушение человека, а не на его созидание. Мировоззренческую опору эта активность находит в интеллектуальной игре идеологов постмодерна.
А можно ли положиться на РПЦ в решение проблемы историософского тупика, в котором мы оказались? На мой взгляд – увы! Заполняя собой мировоззренческое пространство, она не несет в себе рациональной компоненты, скорее возрождает те отношения власти и церкви, которые были до революции 1917 года. Светлая вера в человека нужна обществу, в этом едва ли следует сомневаться. Но еще более ему необходимо светское сознание, способное дать ответ на исторический вызов, с которым столкнулась не только Россия. С ним столкнулось человечество. Добро и делание добра должны получить поддержку Разума. Должен быть осознан тот факт, что общество имеет нравственное измерение, явленное в его структуре. Нравственное чувство и нравственный ум (разум) есть та атмосфера, которая делает возможной жизнь общества. Безумию эгоизма, оправдываемого вплоть до настоящего времени антропологическими мифами, должен быть положен конец. Это сделает не экономика, это сделает рациональная мысль человека, обращенная к этическим основаниям жизни общества, прежде всего своего собственного общества. Эти основания по сути явлены в культурной и социальной истории, проблема в том, чтобы ясно их увидеть.



Автор: Ratan 6.2.2018, 6:55

Еще раз об обществоведении- 1
1.Обществоведение сегодняшнего дня не решает задач, которые поставленных текущим историческим моментом. Оно бежит от осознания проблем в область говорильни, информационного шума, который по своему содержанию суть слабо эхо европейской демагогии и постмодернистской болтовни, залепляющей уши западного потребителя. В этом нет ничего удивительного. Многолетнее прореживание русской общественной мысли, начатое еще в самодержавии, продолженное в советскую эпоху и достигающее сегодня уровня интеллектуального геноцида, направляемого реформой образования, дает свои плоды. Да и представьте себе положение преподавателя или работника научного гуманитарного учреждения, зарплата и гранты которого напрямую зависят от «качества» продукции. При этом «качество» определяется не содержанием, оно менее всего интересно. Качество оценивается публикацией текстов в определенных рецензируемых изданиях, которые с удовольствием публикуют информационный шум, но такой шум, в котором по определению не может родиться содержание, адресованное злобе дня. Оценка текстов, регуляции их тематики и направленности определяется не нашим научным сообществом и даже не нашими чиновниками, а неизвестными нам лицами, регулирующими этот псевдонаучный поток Люди зарабатывают на жизнь, и это сделать нет так трудно, потому что родилась ветвь бизнеса по производству информационного шума, столь необходимого властной элиты. Этот шум создает видимость идеологии и вообще видимость общественного сознания. Когда властной элите необходимо, то все эти шумящие голоса вдруг все вместе в проплаченный унисон прокричат нужный слоган.
Это не значит, что нет людей действительно озабоченных, но из их действий и мыслей не складывается «озабоченное обществоведение». А оно необходимо, и об этом стоит говорить. Говорить о том, какое обществоведение нужно и на каких принципах оно должно развиваться.
2.Один из первых вопросов сегодняшнего дня – какое сознание нам нужно, религиозное или светское? Точнее, правильная постановка вопроса не требует противопоставлять эти два вида сознания как взаимоисключающие. Правильная постановка вопроса требует выяснения их соотношении в современном обществе. Не может идти речь о борьбе с православной (или иной) верой и о ликвидации, например, РПЦ. Вопрос в следующем: на какой тип сознания должно опираться социальное строительство сегодня? Вроде и пьяному ежику здесь понятно, что религия сама по себе не может быть создателем того или иного социального проекта. Она всегда есть средство поддержания нравственных устоев в человеке. В этом качестве она оказывается для индивидов психологической опорой нравственного сознания. Приходя в храм и осуществляя соответствующие ритуалы, человек чувствует свою связь с другими людьми как нравственным существами. Поддерживая веру, институт церкви словно выводит людей из текущей мерзости в трансцендентную реальность, в мир добра и духа, которые есть вопреки злу и меркантилизму обыденной жизни. Но из этого не вырастает и не может вырасти осмысление общественной жизни и какой-либо приемлемый рецепт ее перестроения. Истина казалось бы тривиальная. Наступление промышленной стадии развития породило науку, причем не только опытную науку, на которую опиралось изобретение машин. Родилось разветвленное гуманитарное знание, которое если и не создало европейский капиталистически проект промышленного развития, то, во всяком случае, его оправдало и обосновало. Да, протестантская вера приняла участие в создании и обосновании проекта. Но опять-таки тем, что дала новую концепцию человека и его отношения к богу и миру, новую версию положения человека в мире. Однако укрепилась эта концепция человека, преследующего мирские цели стяжания и приумножения, в светском сознании Просвещения, в его философии и в его светской культуре. Светское сознание дало концепцию самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. И до сих пор именно эта антропологическая версия, усваиваемая с молоком матери, обеспечивает как идейную, так и социальную прочность западного мира. Но это светская концепция. По сути она не научна, это новый просвещенческий миф, облеченный в научную оболочку. Но по форме миф научный, не связанный с какой-либо конфессией, не вытекающий из какой-либо среди них.
В общем, вхождение в промышленную фазу везде совершалось на основе светского сознания, не хоругвь, но наука становилась символом эпохи. Наука привносила «общечеловеческое» содержание, объединяющее общество. Неудивительно, что именно такова оценка европейским сознанием эпохи модерн. Победа светского сознания не требовала уничтожения всех конфессий, храмов, сект и т.д., хотя французская революция была отмечена революционными эксцессами, направленными против католической церкви. Важно, что над всей этой пестротой был сооружен новый научный храм, храм нового светского мировоззрения, скрепившего общество.
3.Россия не могла уклониться от обсуждаемой закономерности. Ее вхождение в промышленную фазу, строительство промышленного общества и жизнь этого общества также имели своей основой светское сознание, принявшее научную оболочку. Опорой светского сознания стала марксистская историософия, определенным образом воспринятая и интерпретированная в СССР. Мы здесь ограничиваемся констатацией этого факта, не обсуждая все проблемы, порожденные вхождением западной теории в культурное пространство России. Уместно лишь отметить, что проблема статуса православной церкви в СССР возникала не только в силу исходного атеизма приверженцев марксистской теории. Проблема носит некий фундаментальный характер, она касается вопроса о сосуществовании светского и религиозного сознания на индустриальной стадии развития. Эта проблема затронула все общества, вступившие в промышленную фазу. К сожалению, сегодня эта проблема по-прежнему не является предметом обсуждения обществоведов. В нынешней России на нее вообще наложено молчаливое табу. Создается впечатление, что нынешняя элита России делает ставку на церковь как мировоззренческий и идеологический стержень государства. Тогда К.Н. Леонтьев должен стать нашим мировоззренческим поводырем. Но полезно вспомнить, что названный философ признавал, что на этом пути Россию придется «подморозить», временно законсервировать. Сегодня же это совершенно очевидный путь в тупик. Но то, что очевидно одним, другие видят в прямо противоположном свете. Сама церковь должна была бы предостеречь от иллюзий этого пути. Но злоба дня и желание успеха сегодня и сейчас превращает людей в пассажиров «Титаника», рассовывающих по кармана то, что плохо лежит, и мало понимающих, что все это скоро станет вообще не нужным.
4.Россия как цивилизация.
Мало сказать, что нам нужно обществоведение для формирования адекватного эпохе светского сознания. Нужно указать, каким оно должно быть, дать некий рамочный проект такого обществоведения. Его основой должна стать историософская самоидентификация, свой собственный образ, выстроенный рациональными средствами. Здесь тот самый случай, когда Россию необходимо понять умом и измерить рациональным аршином. Для такой работы есть необходимая почва, есть необходимые предпосылки и есть наработанный материал. Не может быть такого положения, чтобы общество, государство, культура существовали в истории, но не хотели себя понять и не сделали никакой работы для собственной самоидентификации. Не могло такого быть и с Россией, она всегда имела для себя свой образ, который мог быть адекватным, но в силу тех или иных причин мог искажаться в собственной истории. В феодальном мире этот образ формировался в контексте религиозной веры и религиозного сознания, в частности, Россия – третий Рим, она носительница подлинной веры, хранящей в себе истину христианства. Либеральный стеб по этому поводу должен быть отброшен. Независимо от того, принималось ли то положение церковью (возникнув внутри церкви, оно, как мне кажется, не стало ее программным принципом, было скорее мироощущением культуры), оно на практике было неотъемлемой стороной православного сознания. Быть русским значит быть православным, это практическая формула народного сознания. Осваивающие новые земли русские начинали с построения церкви, этой визитной карточки православного человека, его самоидентифицирующего портрета. При этом русские никогда не кичились своей верой. Они просто находили ее по-человечески исчерпывающей, хотя реальная жизнь никогда не сводится к идеальной формуле. В жизнь народа вторгались и другие верования, и сектантские движения. Но идентифицирующий портрет опирается имеет на фундаментальные системообразующие факторы культуры.
Другая форма самоидентификация – культура народа в ее традиционном понимании, его мифы, легенды, его песни, сказания, эстетика быта, эстетика строительства и организации пространства и т.д. и т.п. Этот слой, воспринимаемый непосредственно чувствами и психикой человека, соединялся с его верой и формировал его мирочувствование, его психический склад, придавал ему цельность, соответствующую культурному архетипу.
К этому добавим, что определенные формы рациональности, необходимые для строительства и управления обществом всегда присутствуют в культуре. Но средства и конкретные формы рациональной самоидентификации изменяются в ходе исторического процесса. В определенные переходные периоды потребность в изменениях и сами эти изменения становятся весьма острыми. Таким периодом обострения проблемы культурного самосознания стал период после петровских реформ, в особенности 19 век, когда эта проблема уже не просто стучится в дверь, но колотит в нее, угрожая разломом. Проблема перехода в индустриальную стадию развития, сопряженную с ростом городов и городского населения, остро ставит вопрос о формировании светского самосознания. 19 век обостряет и ускоряет процесс обретения светских форм идентифицирующего сознания, он формирует интеллигенцию как социальную группу, призванную выполнить эту работу. Складывается русский литературный язык, создается русская оперная музыка и музыка городского романса, расцветает русская литература, формируется историческая наука в России, активизируется философский рефлексивный поиск. Весь 19 век предстает как интенсивный интеллектуальный поиск, содержание и результаты которого по понятной причине (идеологический диктат марксизма) не были востребованы в советский период. Но они не востребованы и сегодня в силу полной идеологической и интеллектуальной капитуляции нашего образованного слоя перед неким аморфным «глобализирующим сознанием». В прошлом русская мысль выталкивалась на периферию интеллектуальной жизни объединенными усилия политической власти и политической элиты, включая РПЦ, которые боялись самостоятельной мысли больше, чем боялись западного либерализма. Русские интеллектуалы, которых петербургская интеллектуальная публика назвала забавным, как им казалось, именем славянофилов, до сих пор подаются в нашей истории как некие ретрограды, консерваторы, защитники самодержавия, тоталитаризма, борцы с индивидуальной свободой, любители мурмолок, поддевок и смазанных дегтем сапог. Это типичный софистический прием компрометации противника, позволяющий полностью игнорировать его содержательные утверждения, избегать с ним разговора по существу. Но именно славянофилы начинали тот поиск, который мог вести к принципиальным для русской мысли результатам.
В рамках культурной самоидентификации, осуществляемой в форме философской рефлексии, фундаментальное значение приобретают сопряженные друг с другом образы мира и человека. Собственно, эти два образа всегда соотнесены в философской рефлексии, даже если материал для построения картины мира дает естественная наука, индифферентная по своим целям к той или иной культурной среде. Но образ человека является центральным, можно сказать, системообразующим для выстраивания философской культурной рефлексии. И здесь русская философия оказывается перед своей главной задачей. Она должна сформировать образ человека, адекватный культурному архетипу русской цивилизации. Неудивительно, что решение этого вопроса органически связано с историософским вопросом о России, об ее сходстве и не сходстве с другими человеческими обществами, прежде всего с европейской цивилизацией в силу географической и исторической близости Европы и России. А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и Ю.Ф. Самарин каждый по своему обсуждали вопрос о личности. Главное свойство личности в русской культуре, определяющее ее поведение, заключается в ее ощущении и осознании органической связи с целым, с обществом, с миром в отличие от рассудочного эгоизма самодостаточного индивида западной культуры. Ю.Ф. Самарин в дискуссии с К.Д. Кавелиным указывает, что главным свойством личности является ее самоотречение в пользу мира, в пользу целого. А.С Хомяков в рамках своих религиозных воззрений ставит вопрос о «соборной личности», позднее В.С Соловьев пишет о неразрывной связи личности и общества: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравстенно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном». Речь идет не об ее политических или экономических связях с общественной средой, но о принципиальной сущностной характеристике человека как личности.
Возникает вопрос, где причина столь упорной акцентации внимания на солидарной природе человека в отличие от западного представления о свободном самодостаточном индивиде? Ответ здесь заключается в следующем. Россия является обществом, культурной доминантой которого является этика всечеловеческой солидарности, всечеловеческого братства. Точнее сказать, это некая мыслимая предельная степень реализации основной архетипической установки русской культуры. Послденее никак не означает, что в обществе нет индивидуального эгоизма, желания поживиться за счет ближнего и других проявлений названного человеческого свойства. Это значит лишь, что системообразующая культурная доминанта, зеркало, в которое смотрит человек этой культуры, есть солидарная личность, способная обращаться к другим с чувством человеческого братства. Этот образ есть образ собирательный, способный обеспечивать реальное единство общества. Но тогда все другие ценности, как-то семья, отношение к труду, отношение к Отечеству и т.д. выстраиваются вокруг названной доминантной ценности, которую можно назвать культурным архетипом русского общества. И это общество живет давно, вся его история пропитана мирочувствованием солидарного человека.
Чем обусловлена устойчивость этого культурного типа? Ответ на этот вопрос весьма прост, хотя эта простота ответа бесит западно-ориентированного представителя русского истеблишмента. Россия является самодостаточной цивилизацией, занимающей свое историческое место среди других цивилизаций, прежде всего между цивилизациями Запада и Востока. Все ее цивилизационное устройство, ее историческая жизнь и человеческие отношения внутри ее меняющихся социальных структур поддерживали названный культурный архетип, транслируя его от поколения к поколению. Потому она и должна осознать себя как цивилизация, а не как заблудившаяся толпа, которая должна прибиться к тому или иному цивилизационному устройству. К этому цивилизационному осознанию себя вела общественная мысль старших и младших славянофилов, и во весь рост этот вопрос был поставлен Н.Я. Данилевским, отвергнутым как русской, так западной общественной мыслью.
Исторические основания видеть себя самодостаточной цивилизацией, не тождественной Европе и Востоку, весьма многочисленны. Они обусловлены системным взаимодействием геофизических, социальных, геополитических и культурных обстоятельств. Когда мы знакомимся с жизнь античного мира, с его цивилизационным устройством, то мы понимаем, что такой образ жизни и такой образ мысли просто не может сформироваться, например, у чукотских оленеводов. Есть условия, в которых формируется и развивается цивилизация, а цивилизации по сути своей всегда есть империум, т.е. объединение народов, а не способ жизни одного конкретного этноса. В геофизическом плане Россия есть самая северная цивилизация, и эти географические условия ее становления не могли не отразиться на ее культурном оформлении. В частности, речь идет о формировании аграрной культуры на пространстве большой среднерусской равнины, на котором сформировалось ядро, разрастающегося на юг, на восток и отчасти на запад. Освоение огромных пространств, требующее постоянной мобилизации сил, необходимость столь же постоянной мобилизации для отражения внешней агрессии, для самозащиты, трудовая этика крестьянской общины все это формировало цивилизационный архетип, отпечатавшийся в русской культуре. Разумеется, эта цивилизация обладает рядом своих системных характеристик, и вопрос здесь не об исключительности, якобы запирающей ее в себе самой. Напротив, это очень открытая цивилизация, открытая для диалога. Кстати, это свойство было использовано противником для разрушающей программно-вирусной инфильтрации, называемой сегодня информационной (культурно-психологической и т.п.) войной. Во всяком случае, вне выстраивания собственного цивилизационного сознания русское общество будет постоянно метаться между Европой и чем-то неосознанно своим. Такое «потерянное общество» давно было бы поглощено европейским Западом, если бы не глубокие цивилизационные корни, удерживающие Россию от такого поглощения.

Автор: Ratan 6.2.2018, 6:56

Еще раз об обществоведении- 1
1.Обществоведение сегодняшнего дня не решает задач, которые поставленных текущим историческим моментом. Оно бежит от осознания проблем в область говорильни, информационного шума, который по своему содержанию суть слабо эхо европейской демагогии и постмодернистской болтовни, залепляющей уши западного потребителя. В этом нет ничего удивительного. Многолетнее прореживание русской общественной мысли, начатое еще в самодержавии, продолженное в советскую эпоху и достигающее сегодня уровня интеллектуального геноцида, направляемого реформой образования, дает свои плоды. Да и представьте себе положение преподавателя или работника научного гуманитарного учреждения, зарплата и гранты которого напрямую зависят от «качества» продукции. При этом «качество» определяется не содержанием, оно менее всего интересно. Качество оценивается публикацией текстов в определенных рецензируемых изданиях, которые с удовольствием публикуют информационный шум, но такой шум, в котором по определению не может родиться содержание, адресованное злобе дня. Оценка текстов, регуляции их тематики и направленности определяется не нашим научным сообществом и даже не нашими чиновниками, а неизвестными нам лицами, регулирующими этот псевдонаучный поток Люди зарабатывают на жизнь, и это сделать нет так трудно, потому что родилась ветвь бизнеса по производству информационного шума, столь необходимого властной элиты. Этот шум создает видимость идеологии и вообще видимость общественного сознания. Когда властной элите необходимо, то все эти шумящие голоса вдруг все вместе в проплаченный унисон прокричат нужный слоган.
Это не значит, что нет людей действительно озабоченных, но из их действий и мыслей не складывается «озабоченное обществоведение». А оно необходимо, и об этом стоит говорить. Говорить о том, какое обществоведение нужно и на каких принципах оно должно развиваться.
2.Один из первых вопросов сегодняшнего дня – какое сознание нам нужно, религиозное или светское? Точнее, правильная постановка вопроса не требует противопоставлять эти два вида сознания как взаимоисключающие. Правильная постановка вопроса требует выяснения их соотношении в современном обществе. Не может идти речь о борьбе с православной (или иной) верой и о ликвидации, например, РПЦ. Вопрос в следующем: на какой тип сознания должно опираться социальное строительство сегодня? Вроде и пьяному ежику здесь понятно, что религия сама по себе не может быть создателем того или иного социального проекта. Она всегда есть средство поддержания нравственных устоев в человеке. В этом качестве она оказывается для индивидов психологической опорой нравственного сознания. Приходя в храм и осуществляя соответствующие ритуалы, человек чувствует свою связь с другими людьми как нравственным существами. Поддерживая веру, институт церкви словно выводит людей из текущей мерзости в трансцендентную реальность, в мир добра и духа, которые есть вопреки злу и меркантилизму обыденной жизни. Но из этого не вырастает и не может вырасти осмысление общественной жизни и какой-либо приемлемый рецепт ее перестроения. Истина казалось бы тривиальная. Наступление промышленной стадии развития породило науку, причем не только опытную науку, на которую опиралось изобретение машин. Родилось разветвленное гуманитарное знание, которое если и не создало европейский капиталистически проект промышленного развития, то, во всяком случае, его оправдало и обосновало. Да, протестантская вера приняла участие в создании и обосновании проекта. Но опять-таки тем, что дала новую концепцию человека и его отношения к богу и миру, новую версию положения человека в мире. Однако укрепилась эта концепция человека, преследующего мирские цели стяжания и приумножения, в светском сознании Просвещения, в его философии и в его светской культуре. Светское сознание дало концепцию самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. И до сих пор именно эта антропологическая версия, усваиваемая с молоком матери, обеспечивает как идейную, так и социальную прочность западного мира. Но это светская концепция. По сути она не научна, это новый просвещенческий миф, облеченный в научную оболочку. Но по форме миф научный, не связанный с какой-либо конфессией, не вытекающий из какой-либо среди них.
В общем, вхождение в промышленную фазу везде совершалось на основе светского сознания, не хоругвь, но наука становилась символом эпохи. Наука привносила «общечеловеческое» содержание, объединяющее общество. Неудивительно, что именно такова оценка европейским сознанием эпохи модерн. Победа светского сознания не требовала уничтожения всех конфессий, храмов, сект и т.д., хотя французская революция была отмечена революционными эксцессами, направленными против католической церкви. Важно, что над всей этой пестротой был сооружен новый научный храм, храм нового светского мировоззрения, скрепившего общество.
3.Россия не могла уклониться от обсуждаемой закономерности. Ее вхождение в промышленную фазу, строительство промышленного общества и жизнь этого общества также имели своей основой светское сознание, принявшее научную оболочку. Опорой светского сознания стала марксистская историософия, определенным образом воспринятая и интерпретированная в СССР. Мы здесь ограничиваемся констатацией этого факта, не обсуждая все проблемы, порожденные вхождением западной теории в культурное пространство России. Уместно лишь отметить, что проблема статуса православной церкви в СССР возникала не только в силу исходного атеизма приверженцев марксистской теории. Проблема носит некий фундаментальный характер, она касается вопроса о сосуществовании светского и религиозного сознания на индустриальной стадии развития. Эта проблема затронула все общества, вступившие в промышленную фазу. К сожалению, сегодня эта проблема по-прежнему не является предметом обсуждения обществоведов. В нынешней России на нее вообще наложено молчаливое табу. Создается впечатление, что нынешняя элита России делает ставку на церковь как мировоззренческий и идеологический стержень государства. Тогда К.Н. Леонтьев должен стать нашим мировоззренческим поводырем. Но полезно вспомнить, что названный философ признавал, что на этом пути Россию придется «подморозить», временно законсервировать. Сегодня же это совершенно очевидный путь в тупик. Но то, что очевидно одним, другие видят в прямо противоположном свете. Сама церковь должна была бы предостеречь от иллюзий этого пути. Но злоба дня и желание успеха сегодня и сейчас превращает людей в пассажиров «Титаника», рассовывающих по кармана то, что плохо лежит, и мало понимающих, что все это скоро станет вообще не нужным.
4.Россия как цивилизация.
Мало сказать, что нам нужно обществоведение для формирования адекватного эпохе светского сознания. Нужно указать, каким оно должно быть, дать некий рамочный проект такого обществоведения. Его основой должна стать историософская самоидентификация, свой собственный образ, выстроенный рациональными средствами. Здесь тот самый случай, когда Россию необходимо понять умом и измерить рациональным аршином. Для такой работы есть необходимая почва, есть необходимые предпосылки и есть наработанный материал. Не может быть такого положения, чтобы общество, государство, культура существовали в истории, но не хотели себя понять и не сделали никакой работы для собственной самоидентификации. Не могло такого быть и с Россией, она всегда имела для себя свой образ, который мог быть адекватным, но в силу тех или иных причин мог искажаться в собственной истории. В феодальном мире этот образ формировался в контексте религиозной веры и религиозного сознания, в частности, Россия – третий Рим, она носительница подлинной веры, хранящей в себе истину христианства. Либеральный стеб по этому поводу должен быть отброшен. Независимо от того, принималось ли то положение церковью (возникнув внутри церкви, оно, как мне кажется, не стало ее программным принципом, было скорее мироощущением культуры), оно на практике было неотъемлемой стороной православного сознания. Быть русским значит быть православным, это практическая формула народного сознания. Осваивающие новые земли русские начинали с построения церкви, этой визитной карточки православного человека, его самоидентифицирующего портрета. При этом русские никогда не кичились своей верой. Они просто находили ее по-человечески исчерпывающей, хотя реальная жизнь никогда не сводится к идеальной формуле. В жизнь народа вторгались и другие верования, и сектантские движения. Но идентифицирующий портрет опирается имеет на фундаментальные системообразующие факторы культуры.
Другая форма самоидентификация – культура народа в ее традиционном понимании, его мифы, легенды, его песни, сказания, эстетика быта, эстетика строительства и организации пространства и т.д. и т.п. Этот слой, воспринимаемый непосредственно чувствами и психикой человека, соединялся с его верой и формировал его мирочувствование, его психический склад, придавал ему цельность, соответствующую культурному архетипу.
К этому добавим, что определенные формы рациональности, необходимые для строительства и управления обществом всегда присутствуют в культуре. Но средства и конкретные формы рациональной самоидентификации изменяются в ходе исторического процесса. В определенные переходные периоды потребность в изменениях и сами эти изменения становятся весьма острыми. Таким периодом обострения проблемы культурного самосознания стал период после петровских реформ, в особенности 19 век, когда эта проблема уже не просто стучится в дверь, но колотит в нее, угрожая разломом. Проблема перехода в индустриальную стадию развития, сопряженную с ростом городов и городского населения, остро ставит вопрос о формировании светского самосознания. 19 век обостряет и ускоряет процесс обретения светских форм идентифицирующего сознания, он формирует интеллигенцию как социальную группу, призванную выполнить эту работу. Складывается русский литературный язык, создается русская оперная музыка и музыка городского романса, расцветает русская литература, формируется историческая наука в России, активизируется философский рефлексивный поиск. Весь 19 век предстает как интенсивный интеллектуальный поиск, содержание и результаты которого по понятной причине (идеологический диктат марксизма) не были востребованы в советский период. Но они не востребованы и сегодня в силу полной идеологической и интеллектуальной капитуляции нашего образованного слоя перед неким аморфным «глобализирующим сознанием». В прошлом русская мысль выталкивалась на периферию интеллектуальной жизни объединенными усилия политической власти и политической элиты, включая РПЦ, которые боялись самостоятельной мысли больше, чем боялись западного либерализма. Русские интеллектуалы, которых петербургская интеллектуальная публика назвала забавным, как им казалось, именем славянофилов, до сих пор подаются в нашей истории как некие ретрограды, консерваторы, защитники самодержавия, тоталитаризма, борцы с индивидуальной свободой, любители мурмолок, поддевок и смазанных дегтем сапог. Это типичный софистический прием компрометации противника, позволяющий полностью игнорировать его содержательные утверждения, избегать с ним разговора по существу. Но именно славянофилы начинали тот поиск, который мог вести к принципиальным для русской мысли результатам.
В рамках культурной самоидентификации, осуществляемой в форме философской рефлексии, фундаментальное значение приобретают сопряженные друг с другом образы мира и человека. Собственно, эти два образа всегда соотнесены в философской рефлексии, даже если материал для построения картины мира дает естественная наука, индифферентная по своим целям к той или иной культурной среде. Но образ человека является центральным, можно сказать, системообразующим для выстраивания философской культурной рефлексии. И здесь русская философия оказывается перед своей главной задачей. Она должна сформировать образ человека, адекватный культурному архетипу русской цивилизации. Неудивительно, что решение этого вопроса органически связано с историософским вопросом о России, об ее сходстве и не сходстве с другими человеческими обществами, прежде всего с европейской цивилизацией в силу географической и исторической близости Европы и России. А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и Ю.Ф. Самарин каждый по своему обсуждали вопрос о личности. Главное свойство личности в русской культуре, определяющее ее поведение, заключается в ее ощущении и осознании органической связи с целым, с обществом, с миром в отличие от рассудочного эгоизма самодостаточного индивида западной культуры. Ю.Ф. Самарин в дискуссии с К.Д. Кавелиным указывает, что главным свойством личности является ее самоотречение в пользу мира, в пользу целого. А.С Хомяков в рамках своих религиозных воззрений ставит вопрос о «соборной личности», позднее В.С Соловьев пишет о неразрывной связи личности и общества: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравстенно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном». Речь идет не об ее политических или экономических связях с общественной средой, но о принципиальной сущностной характеристике человека как личности.
Возникает вопрос, где причина столь упорной акцентации внимания на солидарной природе человека в отличие от западного представления о свободном самодостаточном индивиде? Ответ здесь заключается в следующем. Россия является обществом, культурной доминантой которого является этика всечеловеческой солидарности, всечеловеческого братства. Точнее сказать, это некая мыслимая предельная степень реализации основной архетипической установки русской культуры. Послденее никак не означает, что в обществе нет индивидуального эгоизма, желания поживиться за счет ближнего и других проявлений названного человеческого свойства. Это значит лишь, что системообразующая культурная доминанта, зеркало, в которое смотрит человек этой культуры, есть солидарная личность, способная обращаться к другим с чувством человеческого братства. Этот образ есть образ собирательный, способный обеспечивать реальное единство общества. Но тогда все другие ценности, как-то семья, отношение к труду, отношение к Отечеству и т.д. выстраиваются вокруг названной доминантной ценности, которую можно назвать культурным архетипом русского общества. И это общество живет давно, вся его история пропитана мирочувствованием солидарного человека.
Чем обусловлена устойчивость этого культурного типа? Ответ на этот вопрос весьма прост, хотя эта простота ответа бесит западно-ориентированного представителя русского истеблишмента. Россия является самодостаточной цивилизацией, занимающей свое историческое место среди других цивилизаций, прежде всего между цивилизациями Запада и Востока. Все ее цивилизационное устройство, ее историческая жизнь и человеческие отношения внутри ее меняющихся социальных структур поддерживали названный культурный архетип, транслируя его от поколения к поколению. Потому она и должна осознать себя как цивилизация, а не как заблудившаяся толпа, которая должна прибиться к тому или иному цивилизационному устройству. К этому цивилизационному осознанию себя вела общественная мысль старших и младших славянофилов, и во весь рост этот вопрос был поставлен Н.Я. Данилевским, отвергнутым как русской, так западной общественной мыслью.
Исторические основания видеть себя самодостаточной цивилизацией, не тождественной Европе и Востоку, весьма многочисленны. Они обусловлены системным взаимодействием геофизических, социальных, геополитических и культурных обстоятельств. Когда мы знакомимся с жизнь античного мира, с его цивилизационным устройством, то мы понимаем, что такой образ жизни и такой образ мысли просто не может сформироваться, например, у чукотских оленеводов. Есть условия, в которых формируется и развивается цивилизация, а цивилизации по сути своей всегда есть империум, т.е. объединение народов, а не способ жизни одного конкретного этноса. В геофизическом плане Россия есть самая северная цивилизация, и эти географические условия ее становления не могли не отразиться на ее культурном оформлении. В частности, речь идет о формировании аграрной культуры на пространстве большой среднерусской равнины, на котором сформировалось ядро, разрастающегося на юг, на восток и отчасти на запад. Освоение огромных пространств, требующее постоянной мобилизации сил, необходимость столь же постоянной мобилизации для отражения внешней агрессии, для самозащиты, трудовая этика крестьянской общины все это формировало цивилизационный архетип, отпечатавшийся в русской культуре. Разумеется, эта цивилизация обладает рядом своих системных характеристик, и вопрос здесь не об исключительности, якобы запирающей ее в себе самой. Напротив, это очень открытая цивилизация, открытая для диалога. Кстати, это свойство было использовано противником для разрушающей программно-вирусной инфильтрации, называемой сегодня информационной (культурно-психологической и т.п.) войной. Во всяком случае, вне выстраивания собственного цивилизационного сознания русское общество будет постоянно метаться между Европой и чем-то неосознанно своим. Такое «потерянное общество» давно было бы поглощено европейским Западом, если бы не глубокие цивилизационные корни, удерживающие Россию от такого поглощения.

Автор: Ratan 6.2.2018, 6:58

[quote name='Ratan' date='6.2.2018, 7:56' post='115248']
Еще раз об обществоведении- 2
5.Аграрная цивилизация в своем неторопливом движении могла удовлетворяться и удовлетворялась религиозным христианским сознанием, способным защитить ее солидаристское ядро. Другое дело – жизнь общества промышленного и современного «постпромышленного» или постиндустриального. Его идентифицирующий портрет должен быть сделан светским языком теоретического сознания, в любом случае –рациональным языком понятий. Всегда имеется некое рациональное ядро, некое смысловое основание для решения всех вопросов цивилизационного самосознания. Например, для восточной философии такую основу дает картина космоса, в который вписан человек. Она задает некую иерархию, некий вселенский порядок, которому следует человек и которому по необходимости следует общество и общественные отношения. В китайской философии эта иерархия бытия связана с Небом, как высшей инстанцией, посылающей человеку Дао, т.е. путь, судьбу, образ жизни. Причем речь идет не о личной судьбе того или иного индивида, но о способе существования человечества, воплощаемого в конкретной судьбе китайского общества. Древнее индийское мировоззрение может быть представлено как вариация на эту тему. Есть Космос с его внутренними порядком, люди как некое сообщество строят свою судьбу по его образцу, точнее, по образцу его порядка. В Космосе царит внутренняя гармония, человек Будды может приобщиться к ней, обрести свой индивидуальный внутренний порядок, покинув своими чувствами, своими переживаниями призрачный мир майи, скрывающей от человека истину. И в том и в другом случае человек обретает себя, приобщивших к целому, хотя это приобщение опирается на разный социальный контекст. Конфуцианец и даже даосец остается в мире, с которым соотносит высшую истину, в то время как буддизм по сути асоциален, обещает индивидуальное отрешение от страданий. Позитивной стороной остается здесь лишь благоговение к жизни, запрет на ее разрушение на земле. Личное освобождение от страданий не может быть куплено причинением страданий другому. В этом гуманистическое ядро буддийской веры.
Другой тип культуры, скрепляющей западную цивилизацию, дает европейская реальность античного времени. В ней главная персона - герой, сражающийся с судьбой, с обстоятельствами, с богами. Геракл, земной сын царя богов, совершает подвиги в силу своей неординарной природы. Утверждающая себя индивидуальность оказывается доминантным антропологическим образом античности даже в тех случаях, когда эта индивидуальность тесно связана с сообществом (общиной) и жертвует собой ради ее интересов. Уже в античном обществе являет себя культурно-историческое начало, о котором пишет И.В. Киреевским в своем известном очерке о характере просвещения Европы и России. Европейские общества античности строятся как правовое решение конфликтных отношений, право в нем становится основным регулятором, оттесняющим на второй план переживание человеческих отношений в обществе. Древний Рим воплотил это в полной мере. Эта сторона дела, отодвинутая на второй план христианским сознанием европейского средневековья, вновь становится ведущим принципом в ходе Реформации и буржуазных революций. Европейское Просвещение придает индивидуалистическому принципу рационально-рассудочное оформление, создает те мифы и те теории, на которые до сего времени опирается цивилизация Запада. В ее саморефлексии фундаментальное значение приобретает образ самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. Это образ так называемого нативного (естественного) человека очень привлекателен тем, что устраняет эмоционально-психическое переживание живой связи с целым, снимает с индивида внутреннюю личностную ответственность за эту связь. Вместо нее остаются внешние правовые принуждающие правила, с помощью которых поддерживается социальное целое. Другие поддерживающие общество принципы не могут исчезнуть из общественной жизни, но они отступают на второй план. Разумеется, сами по себе формальные нормы права не могли бы доминантную роль, если бы человек не принял правила игры, при которых эти нормы становятся высшей ценностью и высшими регуляторам общественной жизни.
Нетрудно видеть, что в русской цивилизации все обстоит совсем иначе (во всяком случае, обстояло в прошлом как в цивилизации). Снова вспомним упомянутый очерк Киреевского И.В.: «Последний крестьянин, являясь во дворец перед лицо великого князя (за честь которого он, может быть, вчера еще отваживал свою жизнь в случайном споре с ляхами), не кланяется хозяину прежде, чем преклонится перед изображением святыни, которое всегда очевидно стояло в почетном углу каждой избы, большой и малой. Так русский человек каждое важное и неважное дело свой всегда связывал непосредственно с высшим понятием ума и с глубочайшим средоточием сердца». Постоянное обращение к высшему началу, определяющему сознание личности, вытекает из общинной организации русского общества и его общинной культуры. При этом необходимо иметь в виду, что социальные формы общинной организации и общинное сознание не одно и то же. Важно, что они не существуют отдельно друг от друга и организация общественной жизни в России с необходимостью должна была в той или иной степени отвечать требованиям общественного сознания. Мы здесь имеем в виду общинность не как формальный принцип, но как мирочувствование и миропонимание культуры русской цивилизации. Заметим также, что чувство человеческой общности в тех или иных формах присуще всем культурам, но принимает в них разные формы и разные масштабы. Культура русской цивилизации отличается тем, что в ней это чувство является доминирующим. Оно является мерилом для оценки других культур и различных общественных явлений. Оно дает идеал, с которым соотносятся различные способы организации общества. .
6.Обращение к солидарной природе человека, раскрытие этой природы, теоретическое объяснение и в этом смысле ее теоретическое обоснование становится отправной точкой для построения самоидентифицирующего миропонимания русской цивилизации. На этом пути должно выстраиваться представление о человеке и обществе, альтернативное тому решению этой задачи, которое дало европейское Просвещение. Человек солидарный – это есть исходная точка и в то же время конечна цель философствования. Что касается собирательного образа этого человека, его мирочувствования и его взаимоотношения с социальной организацией, то более чем достаточный материал для решения этой задачи накоплен в русском искусстве, в русской литературе, в русской философии, до сего времени непонятой и не освоенной в нашем обществе. Лишь в контексте так поставленной задачи она раскроет свой исторический смысл и свое содержание, будет понята и освоена общественным сознанием. Но эта лишь одна сторона дела, обращенная к образу человека русской культуры. Другая сторона, которая не была раскрыта в прошлом развитии русской науки, касается самой природы человека. На место европейского мифа самодостаточного индивида, свободного по своей природе, а эта точка зрения является несомненно просвещенческим мифом, должна придти теория социогенеза, вскрывающая общественную природу человека. И это не только и даже не столько марксистская теория общественного развития. Эта концепция должна формироваться как синтез поисков культурологии, культурной антропология, психологии (социальной психологии), философской антропологии, теории этногенеза и т.п. Но центральным пунктом, обеспечивающим философский синтез этих представлений, является вопрос о происхождении культуры, т.е. вопрос о происхождении символических, смысловых программ поведения, их трансляции и их роли в формировании и поддержании общественных структур. Европейская и американская культурная антропология разочаровались в поиске «нативного человека», т.е. человека просвещенческого мифа. Ее исследователи повсюду сталкиваются с тем обстоятельством, что человек, его переживания и его поведение являются продуктом культуры. Но само становление культуры может объяснить лишь социогенез, в котором переход к предметным операциям оказался реальной пограничной линией, разделившей биологические и историческое существования вида «homo». Освоение эволюционно новой формы активности, которая может быть названа предметной деятельностью, осуществлялось не индивидом самим по себе. Оно осуществлялось сообществом. Сообщество, а не индивид является ключевым понятием социогенеза, и в этом антропология солидарного человека (и солидарного человечества) принципиально противостоит европейской просвещенческой антропологии, отталкивающейся от самодостаточного индивида.
Марксизм сводит солидарные отношения человека к кооперативным связям, необходимым для совместных трудовых усилий, для реализации «производственного процесса». Но это лишь внешняя социальная сторона дела, не раскрывающая солидарную природу человека. Солидарные связи внутри сообщества имеют место еще на биологической стадии его эволюции. Для понимания природы человеческой солидарности важно ответить на принципиальный вопрос, касающийся становления культурных исторических форм жизни человека. Это вопрос о становлении смыслового (символического) поведения человека. Решение этой проблемы не может ограничиться указанием на кооперативные связи в трудовых процессах. Внутренняя организация сообщества, связь его индивидов, основанная на узнавании «своих» и их безусловной, можно сказать, инстинктивной поддержке, опирается на формы поведения, органически вписанные в психику человека. Развитие психических способностей, психических функций человека оказывается столь же фундаментальным фактором социогенеза как и развитие предметно-деятельных навыков. Это развитие направляется формированием и психическим усвоением основных смыслов (основных культурных программ), направляющих поведение человека. Переживание смыслов, в иерархии которых формируются некие высшие смыслы, безусловно определяющие поведение человека, становится основным психическим процессом в овладении культурными формами поведения, необходимыми человеческим сообществам. Сообщество является способом жизни человека, а сообщество скрепляется единством поведенческих программ, единством переживания ценностей, фундирующих эти программы, наконец, социальными связями, возникающими в ходе предметной деятельности, как впрочем и в других процессах, связанных с воспроизводством самого сообщества. Такова рамка цивилизационного самосознания, альтернативного идеологии самодостаточного эгоиста, из эгоистических действий которого якобы вырастает общественное благо.
7.В контексте социогенетических представлений может быть решен принципиальный для человеческого существа вопрос о природе морали и об ее роли в исторических процессах. Традиционно мы привыкли думать, что моральное или аморальное поведение это исключительно личностная индивидуальная характеристика человека. Он должен быть моральным, и можно придумать много оснований, почему он должен быть таковым. Но он часто бывает аморальным, и можно найти еще больше причин, почему он таковым оказался. Но если человек должен быть морален, то есть два вопроса, на которые нужен ответ. 1.Почему человек должен быть морален, иначе говоря, какова природа этого человеческого свойства. 2.Какое отношение имеет мораль к жизни общества как целого?
Никто не скажет, что эти вопросы праздные, моральные оценки мы встречаем во всех сферах как в форме требования следовать определенным моральным принципам, так и в форме принципиального отказа от моральной оценки тех или иных сфер деятельности.
Религиозное сознание принимает мораль как заповедь божию. Вопрос о происхождении морали в таком случае снимается, остается лишь вопрос ее конкретного толкования. Действительную историческую картину происхождения морали может дать теория социогенеза, раскрывающая культурно-историческую сущность человека. Животным мораль не присуща, поэтому они не могут быть аморальными, в чем иногда можно видеть их преимущество перед человеком. В отличие от животных поведение человека программируется культурой, так что в становлении социального поведения человека необходимо искать истоки морали. Мораль имеет культурно-историческое происхождение, она задает правила внутривидовых отношений в глобальном сообществе «человек». Внутривидовая солидарность, формирующаяся в конкретных человеческих сообществах по мере их исторического становления, принимает форму морали, оказывается суммой фундаментальных поведенческих принципов, задающих единство культурно-биологического вида «Homo». Нарушение моральных принципов выталкивает индивида из человеческого сообщества, его поведение становится асоциальным и потому преследуется сообществом в разных формах от бойкота нарушившего табу в родовом обществе, до разнообразных форм общественного осуждения и суда правового, хотя в последнем случае оценке повергается антиобщественное деяние, а не его моральные или аморальные основания.
В конечном счете человеческая внутривидовая солидарность реализуется через то, что называется моралью. Она задает фундаментальные принципы внутривидовых отношений, поэтому нет нужды искать ее основания в акте творца или в некой трансцендентальной действительности. Поскольку мораль имеет всечеловеческую природу, то вполне оправдано ее объяснение в религиозном сознании заповедями того, кто якобы создал человека. Но если человека создала культурно-деятельная эволюция, то и объяснение природы морали лежит именно в этой плоскости, те. в плоскости социогенеза.
Но тогда неизбежно приходится принять, что общественная организация и общественные отношения не могут быть безразличны к фундаментальным принципам поведения. Общественные структуры выстраивают не моралисты, их выстраивает жизнь, Но общественные отношения внутри этих структур должны соответствовать некоторому моральному минимуму, от которого общество, достигшее соответствующей стадии развития, не может отказаться. Общество полностью аморальное существовать не может, поскольку такая ситуация означала бы полную потерю солидарных отношений, обеспечивающих целостность сообществ и их способность к воспроизводству. По сути это имел в виду В.С. Соловьев, когда ставил вопрос о добре в человеческой истории. Русский философ был далек от мысли, что моральные принципы имеют культурно-историческое происхождение. Но он был прав в том, что недостаточен субъективистский принцип, ограничивающий проявление нравственных начал индивидуальным поведением. Общество как собирательный орган делания добра также является моральным субъектом, и уровень его моральности исторически подвижен. Прогресс в человеческой истории предстает не только своим деятельным содержанием. Он является также моральным прогресс человеческих сообществ, мерилом которого является большая или меньшая степень реализации нравственных принципов в соответствующих социальных структурах. Мораль есть социогенетическое необходимое качество людей и человеческих сообществ, но она не врождена человеку как биологическому существу. Она транслируется как культурно-видовая программа, и тем самым подвержена всем тем историческим обстоятельствам, которые возникают на пути сопряжения биологических и культурных форм существования человека.
В сознании промышленной эпохи западного общества сложилась иллюзия, также закрепил марксизм, в рамках которой разговоры о морали превращаются в своеобразные «разговоры для бедных», поскольку в обществе и человеческой истории якобы действуют объективные экономические законы, не подлежащие нравственной оценке. Доминирование такой установки означает лишь победу капиталистической этики, ее установки на индивидуальное преуспевание путем максимизации прибыли в ее денежной форме. Но такое видение общественной жизни является односторонними. Разговоры об экономике и ее якобы объективных законах, не подверженных моральной оценке, есть всего лишь победа определенной общественно-исторической позиции, ставящей красную линию для культурно-исторической критики капитализма, для вскрытия его культурно-исторических оснований. Эту границу перешел в свое время М. Вебер, указавший на трудовую этику протестантизма, принявшую участие в формировании «духа капитализма». Еще до М. Вебера русский философ В.С. Соловьев утверждал, что признание за экономическими законами некоего метафизического смысла ничем не обосновано и является вымыслом дурной метафизики, в то время как экономическая (хозяйственная) деятельность в обществе не может не подчиняться нравственным целям.
Исследование природы морали и ее роли в организации истории общественной жизни открывает путь к исследованию культурно-исторических оснований капитализма, чего в принципе не приемлет марксизм. К. Маркс исследовал вполне определенную стадию в развитии европейской общественной жизни, придав капитализму как сугубо европейскому явлению всеобщий характер. К. Маркс полностью прав в анализе социальной структуры промышленного капитализма 19 века и всего того, что касается классового интереса капиталистической элиты, ставшей сегодня элитой глобальной. Но, сведя общественную жизнь к чисто экономическим отношениям классов внутри европейского буржуазного общества, марксизм закрыл путь к исследованию культурно-исторических оснований жизни обществ. Однако сегодня противостояние мировому капитализму требует вскрытия его этических оснований, ибо совершающееся сегодня расчеловечивание человека является прямым продолжением того пути развития, который был избран обществом, принявших этику разумного эгоиста, преследующего индивидуальную пользу. Сегодня решающее значение в борьбе с капитализм и этикой капитализма является не столько разоблачение классового неравенства, сколько разоблачение его античеловеческой сущности, которое является столь же необходимым в борьбе с фашизмом. Но моральное осуждение, основывающееся на перечисление тех или иных фактов бесчеловечности победившей этики капитализма, не решает задачу мобилизации сил для борьбы против этой формы общественной жизни. Необходимо ее осуждение, основанное на положениях, обладающих свойствами всеобщности и необходимости, необходимо раскрытие принципиального несоответствия этоса капитализма и природы человека. Для этого нужна общественная теория, для этого необходимо жизнеутверждающее обществоведение, способное раскрыть историческую перспективу человека в ее глобальном и космологическом контексте.
8. Русская цивилизация ближе всех подошла к пониманию роли нравстенных начал в общественном строительстве. Она создавала промышленное общество на основе этики всечеловечности, всечеловеческого братства. Ее исторический опыт, ее этика, ее общественная мысль, которой часто пренебрегают интеллектуальные группами России, должна быть востребована и предъявлены миру как некий рецепт жизненного строительства, возможно, рецепт последний и единственный.
Впрочем, поэтическое слов звучит в такой ситуации сильнее рассудочной логики философа:
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!

В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз — на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Русское общество до сих пор ищет свое светское рациональное самосознание. Как цивилизация оно может либо развиваться собственным путем, либо лишиться этого качества и стать удобрением другой цивилизации. Отказ от цивилизационной идентичности предполагает второй вариант. Обретение собственного субъектного достоинства есть обретение своего цивилизационного самосознания. Общество, лишенное идентичности, должно будет включиться в некий мир, который встроит его на своих культурно-цивилизационных основаниях. Но цивилизации слишком прочный материал и постоянная работа на ее разрушение и лишение идентификации пока не дала конечного результата. Как сказал красноармеец Сухов, лучше помучиться, чем быть убитым сразу. Но сколько можно мучиться, не пора ли поставить точку в этих «мучениях». Эту «точку» может поставить новая интеллектуальная элита, которая будет вырастать не в вузовских коридорах а на поле общественной жизни. Учиться в ВУЗах необходимо, но вырастать как элите приходится вне их. В нынешних реформированных коридорах образования нужная нам элита вырастать не может.

Автор: Ratan 16.4.2018, 17:50

Еще раз об обществоведении- 3
Ф. Бродель в своем фундаментальном и в этом смысле замечательном исследовании экономической истории Европы обращается также к странам, к лежащим за пределами Европы. В третьем томе (Время мира) предметом исследования французского историка становятся миры-экономики как целостные системы, складывавшиеся на том или ином культурном и географическом пространстве. Такой анализ позволяет проследить роль культурных факторов, их влияние на складывание экономических отношений, представленных среди прочего отношениями рыночными, т.е. отношениями экономики обменов. Одной из задач всемирной истории является синтез культурной, политической и экономической истории таких миров. В ходе ее решения станет очевидным, что строение общества, его мысли, его переживания, характер общественных отношений – все это не может быть определено только разделением труда и собственности. Общество более сложная система, поведение людей и их общественные отношения не могут определяться исключительно уровнем их технологического (производственного) развития. Сам характер собственности, если иметь в виду ее использование в в складывающемся «экономическом мире», зависит от доминирования тех или иных ментальных установок. Поэтому оказывается необходимым обращение к культурному архетипу общества, процессу его формирования в ходе социо- и культурогенеза, своеобразного для каждого из таких больших общественных миров, получивших название цивилизаций.
У всякой цивилизации на той или иной стадии ее существования имеется некая культурная матрица, которая служит основой для формирования отношений в обществе. Эта матрица воспроизводится в сознании средствами культуры, она «материально воплощается» в поведении людей. Рано или поздно приходит время ее рационального (философского) осмысления. В Европе эта философская традиция имеет давнюю историю, начиная с Фалеса и его современников. Сложнее оценивать интеллектуальный опыт России, обращенный к ее цивилизационному осознанию самой себя. Неоднозначность такого опыта позволила О. Шпенглер назвать историю России псевдоморфизмом, т.е. подражательным заимствованием чужих форм жизни. Едва ли он прав. Но у шпенглеровского суждения есть свои основания. Со времени европейского Просвещения немалая часть нашей элиты смотрит на Европу и хочет ей подражать. Неважно, чем она руководствуется в этом своем желании. Важно, что это желание толкает на путь псевдоморфизма. Если бы Россия была бы чем-то гораздо менее масштабным в географическом и историософском смысле, то ментальность ее элиты привела бы Россию в европейским мир на положении сателлита, или просто она была бы поглощена Европой.
Что же этому препятствует? Н.Я. Данилевский дает свой ответ на этот вопрос: «Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д., - материалом, который можно было бы формировать и обделывать по образу и подобию своему, как прежде было надеялась, как особливо надеялись немцы, которые, несмотря на препрославленный космополитизм, только от единой спасительной германской цивилизации чают спасение мира. Европа видит поэтому в Руси и славянстве не чуждое только, но и враждебное начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает, или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолотить, не растворить, - которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою плоть и кровь, - которое имеет и силу и притязание жить своею независимою, самобытною жизнью. ...Тут ли еще думать о беспристрастии, о справедливости. Для священной цели не все ли средства хороши?... Тут можно и турка взять в союзники и даже вручить ему знамя цивилизации».
В этом страстно-публицистическом тексте обращают на себя внимание слова о твердом ядре, которое не растолочь, не размолоть, не растворить. Почему так? И действительно ли так? В том, что действительно так, свидетельствуют политические события последнего времени. В частности, почти тотальная поддержка президента на последних выборах, обусловленная его внешнеполитической защитой национальных интересов. Вопрос – почему так? Ответ вообще-то довольно простой. Россия суть цивилизация, культурно-историческое ядро которой формировалось более тысячи лет. Это ядро и есть прочная основа под податливой оболочкой. Наверное, легче уничтожить цивилизацию, недели растворить ее культурный архетип. Правда, геополитический противник сегодняшнего дня все еще не теряет надежды растереть этот архетип, как однажды он свел «на нет» формирующийся тип туземцев северной Америки. Сегодня он хочет представить нас как туземцев ради подсознательного и сознательного оправдания своих действий по «окончательному решению русского вопроса».
Не всякому сознанию кажется оправданным считать Россию цивилизацией, а не просто одной из многих стран. Но вот интересный вопрос, позволяющий с другой стороны подойти к проблеме. На Руси и даже в России нынешней не приживается русский этнонационализм. Хоть убейся! Найдется кучка ненормальных, покричат, покричат «Россия для русских», да и разойдутся ни с чем. В современной истории России (даже еще СССР) одна их попыток формирования организации этнонационалистов – уже забытое общество «Память», созданное, кстати сказать, спецслужбами, а не творческим гением народа. И конечно, всякий этнонационализм должен кого-то ненавидеть. Тут обычно евреи оказываются самым подходящим материалом. Правда, для украинских этнонационалистов москали суть главный предмет ненависти, насмешки и презрения. Но и «другой народ» тоже в этой обойме враждебного отношения. Объяснение негативной реакции общества на этнонационализм заключается в том, что цивилизационное сознание не может строиться как этносознание. Оно строится именно как цивилизационное сознание, соединяющее народы. Так было на Востоке (и Дальнем и Ближнем), так было в Европе, такая тенденция имеет место и в России. Цивилизационное сознание всегда выстраивается как «общечеловеческое», а не великоханьское, немецкое, британское и т.п., хотя каждый этнос, вносящий свой вклад в построение цивилизационного сознания, сохраняет за собой историческую и культурную память об этом вкладе, и по имени ведущего этноса получают свое название цивилизации. В нашей истории таким носителем культурного типа был русской этнос, так что цивилизация и скрепляющая ее культура получили название «русская»
Если мы принимаем тезис о России как собственной цивилизации (а тогда должно будет признать ее собственный культурно-исторический тип), то скрепляющее общество сознание должно быть построено как сознание цивилизационное, как рациональное осмысление собственного объединительного культурного типа. Однако этого не произошло до сего времени, до сего времени нет системного рационального осознания культурной матрицы русской цивилизации, что и является главное проблемой в ее строительстве и определении ее будущего. Это явление нельзя объяснить внешним противодействием других цивилизаций. Такое противодействие несомненно есть, но сложившейся реальности оно не объясняет. История формирования элит нашего общества может отчасти пролить свет на незавершенность процесса цивилизационного самосознания русского общества. Речь здесь не может идти о том или ином «этническом перекосе» в составе элиты, на чем обычно настаивает этнонационализм. Цивилизационные элиты всегда полиэтничны. Речь должна идти о внутреннем разрыве элит и народа, который постоянно трансформируется в разрыв элиты и Истории. Этот разрыв затронул также «интеллигентскую массовку», сложившуюся в России 19 века. Для иллюстрации сути дела одна цитата из статьи Н.А. Бердяева в «Вехах», обращенная к русскому интеллигентному обществу: «Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому, что она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание великой русской литературы… Казалось, были все основания к тому, чтобы В.С. Соловьева признать нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную философскую традицию. Ведь не может же создаваться эта традиция вокруг Когена, Виндельбанда или какого-нибудь другого немца, чуждого русской душе. Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны. Но русская интеллигенция Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала его своим. Философия Соловьева глубока и оригинальна, но она не обосновывала социализм, она чужда и народничеству, и марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием, и потому не давала интеллигенции подходящего «мировоззрения», оказалась чуждой, более далекой, чем «марксист» Авенариус, «народник» О. Конт и др. иностранцы».
Для интеллигенции оказалось более удобным создавать русскую традицию вокруг того или иного европейца, приспосабливая его к своим задачам. Можно считать, что так произошло и с К. Марксом. Неудивительно, что обращение к русскому началу в идеологической сфере стало расцениваться как проявление этнонационализма. Победившая в революции власть в лице В.И. Ленина указывала на опасность великодержавного русского национализма. Отчасти эту позицию можно понять, исходя из политической ситуации сразу после гражданской войны, в частности, идейных установок белогвардейщины, главного противника в гражданской войне, не увидевшего и до сего времени не желающего видеть народной основы большевистского движения. Односторонняя и безусловная ориентация на марксизм стала одним из результатов победы в гражданской войне. И если в ходе социального и культурного строительства необходимый для страны возврат к культурным основаниями и ценностям русской истории все же состоялся, то в области идеологии и общественной теории он был наглухо закрыт, что и обернулось в конечном счете глубоким идейным провалом. Так или иначе, сегодня мы в идейно-теоретическом тупике, из которого не выведет опора на реставрацию РПЦ, и Россия, если она сумеет защитить себя, вновь будет возвращаться к собственной идентичности долгим и кружным путем. Но рано или поздно будет осознана жгучая необходимость обращения к рациональному обществоведческому осмыслению собственного культурного типа, формировавшегося, кстати сказать, в тесном контакте с европейской культурой.
Уместно поставить вопрос: были ли наработки в русской общественной науке, позволяющие осознать смысловую матрицу русской цивилизации? Ответ, несомненно, положительный. Они были, и славянофилы лишь одна из интеллектуальных групп, осуществлявших эту работу. А суть работы заключается в выявлении и рациональном осмыслении основных тезисов смысловой матрицы русской культуры. Общим основанием этой матрицы можно назвать тезис о том, что «основание всему – начала нравственные». Оно означает, что нравственная оценка играет ведущую роль при оценке социальных структур и социальных отношений. Разумеется, само по себе нравственная оценка не дает рецепта изменения социальных отношений, но и без нее направление такого действия теряет ориентиры, которые так или иначе определяется нравственным полем культуры. Один частный, но крайне важный прецедент проявления культурной матрицы России. Вспомним, что сказало об обществе и его происхождении европейское Просвещение устами Т. Гоббса, первого протестантского теоретика «общественного договора». Он утверждал, что естественное состояние людей «борьба всех против всех». Эта бескомпромиссная борьба, которую Т. Гоббс уже мог наблюдать в англосаксонском мире, обусловлена отношением к собственности, правом всех на все. Человек человеку волк, такова по сути нравственная максима, на которой строится теория общественного договора, хотя к чести европейского сознания она приглушается и даже вообще выводится за пределы философской антропологии эпохи Просвещения.
Теперь вспомним, что говорит об обществе и необходимом общественном устройстве русская философия устами ее наиболее видного представителя. Основной тезис В.С. Соловьева в том, что «общество есть собирательный орган делания добра». А его антропологическая установка в том, что солидарность между всеми и каждым существует по природе вещей, и задача заключается в полном осознании и духовном освоении этой солидарности со стороны всех и каждого. Здесь, в этом пункте проходит граница, разделяющая не столько русский и романо-германские этносы. Это граница цивилизационного сознания, граница цивилизационной культуры, разделяющей Европу и России как разные цивилизации, даже если они имеют некоторое общее культурно-смысловое поле. Другими словами и в другом контексте та же самая тема была еще ранее поднята И.В. Киреевским, который вообще о Т. Гоббсе не вспоминает. Просто он утверждает, что европейское общество, европейская государственность строилась в условиях непрерывных конфликтов, так что почва примирения могла быть только правовой, требующей рассудочной правовой рационализации сознания. Напротив, русское общество, русское государство (а не русский этнос сам по себе), строились иначе, на основе этики человеческой солидарности (делания добра). Разумеется, этим не устранялись механизмы государственно-правового регулирования. Но они должны были работать иначе и работали иначе, порождая однако и те болезни (или ту болезнь) на которую указывает сам И. Киреевский. Речь идет не о том, что лучше, но о том, что этим снова и снова указывает на существование культурно-типической цивилизационной границе, разделяющей Европу и Россию.
Эта граница не преодолевается политическими и экономическими институтами, потому что сами эти институты выстраиваются в разных этико-смысловых полях. Эти поля определяют характер использования собственности в хозяйственной жизни общества. Самоутверждение собственника в стремлении к максимизации прибыли не является всемирным историческим законом, действующим на определенном этапе человеческой истории, как это представлено в историософии Маркса. Оно есть следствие той этики, которая победила окончательно в эпоху Реформации последовавшего за ней Просвещения. И сам по себе отъем собственности не изменит этические основания общества. Для решения этой задачи в его системном устройстве существуют другие пути. Неудивительно, что В.С. Соловьев, С.Н. Булгаков и другие русские мыслители не приняли «экономического детерминизма». Просто они принимают простую истину, что организация хозяйства в обществе, как и его другие институты, реализуют в конечном счете некие нравственным нормам, прописанные в культурной матрице общества. обществе. В этом нет никакой утопии, это некий культурно-исторический закон жизни человеческих сообществ, в поведении которых должна быть заложена нравственная компонента человеческой солидарности. В противном случае общество начинает деградировать и обрекает себя на вымирание в борьбе всех против всех, о чем и свидетельствует превращение современной западной политической элиты в ОПГ, которая уже не считает нужным маскировать свои намерения и действия словами о долге, чести или нравственном достоинстве.
Это полная культурно-историческая победа человека Т. Гоббса, т.е. этоса капитализма.
Цивилизационные матрицы всегда несут в себе моральное содержание. Градус реализации этих нравственных норм определяет не нравственное сознание и нравственная проповедь отдельных индивидов сама по себе. Он определяется уровнем и способом их воплощение в социальных структурах, возникающих в ходе материального развития, но проникнутых духом культурного типа. Потому советское строительство при всей сложности политической истории нашего общества, направлялось архетипической матрицей русской цивилизации, принявшей форму цивилизации советской. И разрушить ее могли не цены на нефть или иные экономические заторы, но сползание со смысловых структур собственной цивилизации на смысловые структуры цивилизации чужой. И в этом процессе роль нашей «прогрессивной интеллигенции» оспорить нельзя. Добро бы, если она правильно понимала бы чужие смыслы и их отношение к истории России, а не руководствовалась примитивным рефлексом потребителя… Что сказать? Васисуалий Лоханкин бессмертен, ему следовало бы поставить памятники в тех местах, где больше всего трется наша интеллигенция. Одним в укор, другим для памяти.
Впрочем, здесь уместен вопрос, что представляет собой наша культурная матрица? С точки зрения структурной она представлена тем компонентами, какими представлена во всех цивилизациях. Это картина мира, картина человека и проблема отношения человека и мира, включающая в себя проблему общества. В общем, мир, человек, общество. Но это отдельная тема. О ней отдельный разговор.

Автор: Ratan 9.5.2018, 17:21


Обществоведение-4
1.Небольшое вступление.
Можно делать вид, что мы «поднимаемся с колен», но можно делать реальные дела для этого подъема, и следует сказать, что президент делает такие реальные дела, его авторитет обоснован. Но остается недоговоренным главным вопрос культурно-исторической идентичности, и эта недоговоренность будет ощущаться все острее по мере того, как Россия будет обретать реальную силу (пока только силу) на глобальном пространстве.
В начале перестройки был оглашен иезуитский посыл: Россия возвращается в цивилизованный мир. Объяснять, что представляет «возвращение в цивилизацию», перестройщики не стали. Одним грезилось присоединение к глобальной элите глобального капитализма, другим – сытая жизнь обслуги этой элиты, другие просто набивали магазины автоматов и пистолетов, действуя как Абдулла из «Белой пустыни». Если ты джигит, сам возьми свое. Россия стала территорией разграбления внутреннего и внешнего. Тогда же случилось одно знаковое событие, по масштабам того времени почти мелкое бытовое событие. Команда Е. Гайдара, оправляясь на какой-то собственный форум, вытирала ноги перед входом в помещение о советский флаг, о тот флаг, с которым в 1945 году был взят рейхстаг. Это факт святотатства, совершенного против России, против русской истории, против русской цивилизации, против живых и мертвых, против подвига народа, к памяти которого сейчас приходится обращаться. А где эти люди. вытиравшие ноги о советское знамя? Они в элите, они правят страной, они органическая часть бэкграунда первого лица.
И тогда возникает вопрос? Россия все еще хочет возвратиться в цивилизованный мир? В какой мир и в каком качестве? С миром понятно, это мир легального бандитизма, называемый глобальным капитализмом. Мутировавший это капитализм, или тот якобы прогрессивно-классический, воспетый Марксом как необходимая стадия прогресса человечества, – это вопрос личных воззрений. Важно, что его политическая (и реально властвующая тоже) элита на сегодня, говоря языком не научным, но публицистическим, суть глобальная ОПГ. Наши нувориши договаривались с ней о вхождении в «цивилизованный мир», видя это вхождение как разухабистую и безответственную гулянку за счет ресурсов своей страны. На этих условиях временно дворового хулигана впускали в «цивилизованный мир», временно до изъятия ядерных зубов. Ради этого было потеряно лицо, была глубоко унижена историческая Россия, ибо какое право на победу и ялтинский послевоенный мир имеет страна, вытирающаая ноги о знамя Победы?
А ведь по «гамбургскому счету» мы (народ) приняли участие в этом вытирании ног, и должны это признать. Не могу забыть эти позорные ряды торгующих вокруг Лубянки, Театральной, и пл. Свердлова. Радостные москвичи ощущали свое возвращение в цивилизованный мир. Это ведь были действия знаковые (как и очередь в макдональдс), прагматический соображения здесь сугубо вторичны. Это было психологическое выражение «возращения в цивилизованный мир». Не будем судить строго эти поступки прошлого, люди как люди, как выразился персонаж, разбрасывавший фальшивые купюры в варьете. Но однажды они, эти люди, должны ощутить себя людьми, как ощутили в дни ВОВ.
Однако, возвращаюсь к капиталистической ОПГ. Она, в своем воображении снявшая шкуру с медведя, задает России вопрос: ты кто такая? Нищенка, попросившая к нам на временную гулянку до полной оккупации? А мы отвечаем (в лице нашей элиты): как же, как же? Без нас мировые вопросы не решить. У нас ракеты гиперзвуковые. Да, это действительно аргумент. С полной оккупацией не вышло, вам придется еще помучится. Нам тоже. Что же, это к нашей выгоде, может и прав наш президент, в долгую мы выиграем, должны выиграть. Но кто такие мы будущие победители? Те, кто вытирали ноги о флаг победы, или те, кто поднимали его над рейхстагом?
И действительно, передвинемся от грубоватой публицистики к некоему подобию рационального анализа. Послевоенный мир переделен, мы внесли свой реальный вклад в эту фактическую переделку. В прошлом мы были представителями «русского коммунизма», политически оформившего вокруг себя мир социализма. А что мы хотим теперь? Мы хотим изменить мировую систему капитализма, войдя в него как некая капиталистическая сверхдержава? По-новому расставить игроков и командовать капиталистическим парадом? Что-то завиральное выходит из-под моего пера. Вроде бы не так, пупок развяжется. Все паханы на своих местах, мировой капиталистический паханат на страже. Как это мы вдруг сменим у них системы доминирования. Мы хотим в их цивилизованный мир? Тогда они указывают нам место в этом мире, будут гонять по этому миру, пока мы на займем указанное ими место. Все по понятиям. Они ядерную кнопку нажмут, но не сдадутся, понимая, что их военным путем тоже победить невозможно. Получается, что надежда на новое равновесия – основной мотив усилий внешней и внутренней политики консервативных (государственнических) сил России. Но равновесие предполагает глобального игрока со своим лицом, т.е. предполагает наличие России как глобального исторического субъекта, а не недоучку, желающего заново и в чистом виде построить европейской капитализм с человеческим лицом на собственной земле, вроде бы дать европейцам урок как нужно следовать европейским ценностям. Впрочем, боле дурацкого хода мысли и придумать-то трудно, но происходящее именно так и представляется. Решать свою задачу в таком ключе просто противоестественно. Но на вопрос то все равно отвечать придется, кто мы такие и чего в мире хотим, пока идет это «мучение» тех и других?
В 2007 году было сказано нашим «мучителям»: вы лицемеры, попрали основные ценности вашей (мировой) цивилизации, так нельзя, одумайтесь. Конечно, безумству храбрых поем мы песню. Я и сегодня с удовлетворением воспринимаю эту речь, которую «они» видимо так и приняли как безумную. Блоха зарычала, выразился какой-то таблоид. Ну, таблоид пусть подавится насчет блохи. Там все-таки не блоха была, а Россия. Но Россия с каким лицом?
В общем, мы возвращаемся к проблеме культурной матрицы русской цивилизации как необходимой основе обретения исторической субъектности и социального строительства в текущий период. «Русский коммунизм», победивший фашизм, был выстроен на этой культурной матрице. Именно это общество 20-го века и эта культурная матрица являются правоприемниками великой Победы. Отсюда проистекает бесконечный бессмертный полк, связующих живых и мертвых, в то время как политическая власть все еще стоит на раскоряку, поскольку не имеет решимости ответить себе - чья она эта власть: власть победившей русской матрицы, или тех, кто вытер об нее ноги?
2.Итак, какая культурная матрица у нас и как она шифруется в культуре?
Основные ценности, организующие человеческое общежитие, т.е. жизнь того или иного малого или большого сообщества, всегда реально воплощены в поведении людей, в их личностных отношениях, в отношениях к фактам природной и социальной среды и т.п. Они запечатлены в психике людей через переживания образов, в которых имеются определенные опорные (высшие, духовные) переживания, и это мир переживаний поддерживает и воспроизводит культура в той ее части, которая создает пространство образов, соединяющих жизнь человека с природной и живой социальной действительностью. Одновременно есть рефлексивная часть культурной матрицы, понятия которой расшифровывают смыслы, сопряженные с миром образов культуры. Этот рациональный уровень представлен прежде всего философией общества, она есть его рефлексивное сознание. И в структуре этой рефлексии, как в образах культуры, всегда явлены три структурные единицы: мир, человек, отношение мира и человека. Общее и различное в культурах определены реальным наполнением этих составляющих, переживаемых и осмысливаемых в рефлексии на разных ступенях и в разные периоды развития.
Картина мира суть первая базовая компонента культурной матрицы в ее историческом развитии. Здесь сразу возникает вопрос: можно ли сегодня, когда доминирует научная картина мира, амбивалентная к культурным особенностями тех или иных обществ, рассуждать о картине мира той или иной культуры? Оставим пока этот вопрос без ответа, но обратимся к картинам мира мифологического и религиозного сознания, генетически предшествовавших нынешнему научному мировоззрению.
В отношении мифологического сознания утвердительный ответ на наш вопрос очевиден. Мифологическое сознание родового общества соединяет человека и окружающий мир при посредстве рождающей в его сознании картины реальности. В этой картине мира отражен психически мир человек, его основные экзистенциальные переживания, его ценностные установки, явленные не в формах теоретических понятий, но в образах мистической реальности. Конечно, материал образов черпается из восприятия природного мира, но смысловые коннотации этих образов заданы рождающимся миром культуры того или иного общества. В этом «коллективном мышлении» (Леви-Брюль) нет разграничения природного и мистического мира, они суть оно и то же. Живые мифические персонажи с их поведением и взаимоотношениями дают модель мира, программирующую поведение человека. И это программирование идет через основные эмоции, через базовые переживания отношения человека к миру.
Что можно в данном случае найти особенного в русской славянской мифологии?
Этот поиск должен начинаться с основных базовых характеристик образа жизни. Человек этого складывавшегося языческого мира суть прежде всего оседлый земледелец. Это не пират, не грабитель, но совсем не потому, что его кто-то (создатель) так любовно вылепил. Он тоже мог организованно разбойничать и при случае разбойничал. Но базовая этика поведения формировавшегося этноса - трудовая, а успехи его труда определенны его взаимодействием с природным окружением. В условиях северной цивилизации, в которой есть только один вегетативный период в году, не могло быть войны с природой, здесь вольно или невольно культивировалась гармония человека и природы. Этой гармоний пронизано языческое сознание и языческие сказки славянского прошлого. Природа лишком могучая стихия, но человек не раб ее, а органическая часть, находящая с ней взаимопонимание. Человек спасет муравьишку, муравьишкт добром платят человеку, их соединяет взаимное добро. Такова кодовая символика этого мироощущения, этого взаимодействия природы и человека. В более широком контексте Земля предстает как кормилица, она становится основным мировоззренческим образом в сознании агрария среднерусской равнины. Микула Селянинович, Вольга Святославич и главные герои русского эпоса - Илья Муромец, Добрыня Никитич. Алеша Попович ‒все они от земли.
Этот мирочувствование аграрного мифа является основным тоном языческого сознания, продленного далее в мирочувствовании земледельца христианского времени. Культ земли по сути является языческим, но с утверждением христианства он вынужденно сблизился (но не отождествился) в народном крестьянском сознании с культом богородицы. Но нам более важна общая тональность образа мира в русской культуре, и, если обращаться к христианской эпохе, то эта тональность отражена в одном из базовых литературных источников православного христианства, каковым является комментарий на «шестоднев». Библейское повествование о шести дня творения проникнуто здесь любовью к миру, сотворенному создателем. Жизнь есть то начало, которое соединяет мир и человека, так что комментарий к созданию богом мира в этом сочинении также пронизан идеей добра и гармони человека и природы.
Новый образ природного мира, новый образ космоса формируется в ходе становления опытной науки и промышленной эпохи в истории человечества. В западном сознании сакрализация творения отступает на второй план. На переднем плане нового мировоззрения природа предстает как неисчерпаемый ресурс, открывающий безграничные возможности для могущества человека. Так взгляд на мир представлен Ф. Бэконом философским основателем европейского эмпиризма. Отчасти эта точка зрения, закрепившаяся в европейском Просвещении, проникла и в русской сознание. В частности, идея освоения природы, идея овладения силами природы, подчинения их человеку получает позитивную оценку в период строчной индустриализации в СССР. Однако научная картина мира, выстраиваемая как независимая от культурных установок общества, встраивается в мировоззрение общества. И в этом новом качестве она обретает те характеристики, которые обусловлены ценностным миром и мирочувствованием принимающей ее культуры. В частности, распространению философии Ф. Шеллинга в России способствовало то обстоятельство, что в его картине мира природа одухотворена. Такой взгляд на мир, соединяющий человека и природную реальность, характерен для русской культуры. Разумеется, это свойство не является ее исключительной привилегией. Просто в разных культурах этот синтез выражен по-разному. В конце концов, протестантское мировоззрение теизма тоже по-своему соединяет природный мир и человека, но это соединение предстает в рационально-деятельном контексте, который можно выразить формулой, что Бог отдал землю человеку в его хозяйственное распоряжение. Трудовое овладение природой. превращение человека в ее господина есть путь «возвращения в рай», как на это указывает Дж. Мильтон в свое поэме. Но в русской культуре сохраняет отношение к природе как живой оболочке, сохраняющей человека и сохраняемой человеком. Можно вспомнить Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...…
На этой основе возникает русский космизм, который названное отношение к земно природе распространяет на весь космос, становящий домом бессмертного человечества, как это представлено у Н. Федорова. Если Запад переносит войну в космос, превращая его в территорию войны, то русские его осваивают как территорию жизни, что в художественной форме заявлено в «Туманности Андромеды».
Рациональная научная картина мира не препятствует такому отношению к природному миру, встраиваясь в мировоззрение, она обретает необходимые ценностные оценки, окрашивается мирочувствованием этой культуры. Сегодня теория большого взрыва, появившаяся как решение уравнеий общей теории относительности, претендует на универсальную мировоззренческую картину. Между тем, как научная картина мира она имеет свои слабости, поскольку все здание теории (как и в специальной теории относительности) основано на формальном отождествлении уравнений движения, записываемых в системах, не удовлетворяющих физическому смыслу принципа относительности (на таком расширении принципа относительности настаивал А. Пуанкаре). Формально можно отождествить ускоренно движущуюся систему с покоящейся системой, в которой действует сила тяготения. Может оказаться, что этого достаточно для постижения тайн вселенной. Но можно искать другой путь, в котором формальная ковариантность уравнений ускоренного движения не будет играть решающей роли для объяснения физических процессов. Это дело науки. Важно, что картина мира, создаваемая наукой, приобретает определенную окраску в ходе интеграции ее в мировоззрение той или иной культуры. Ценностные установки русской культуры требуют распространения нравственных начал на природу: «Без любви к природе для нее же самой нельзя осуществить нравственную организацию материальной жизни» (В.С. Соловьев).

Автор: Ratan 9.5.2018, 17:22


Обществоведение-4
1.Небольшое вступление.
Можно делать вид, что мы «поднимаемся с колен», но можно делать реальные дела для этого подъема, и следует сказать, что президент делает такие реальные дела, его авторитет обоснован. Но остается недоговоренным главным вопрос культурно-исторической идентичности, и эта недоговоренность будет ощущаться все острее по мере того, как Россия будет обретать реальную силу (пока только силу) на глобальном пространстве.
В начале перестройки был оглашен иезуитский посыл: Россия возвращается в цивилизованный мир. Объяснять, что представляет «возвращение в цивилизацию», перестройщики не стали. Одним грезилось присоединение к глобальной элите глобального капитализма, другим – сытая жизнь обслуги этой элиты, другие просто набивали магазины автоматов и пистолетов, действуя как Абдулла из «Белой пустыни». Если ты джигит, сам возьми свое. Россия стала территорией разграбления внутреннего и внешнего. Тогда же случилось одно знаковое событие, по масштабам того времени почти мелкое бытовое событие. Команда Е. Гайдара, оправляясь на какой-то собственный форум, вытирала ноги перед входом в помещение о советский флаг, о тот флаг, с которым в 1945 году был взят рейхстаг. Это факт святотатства, совершенного против России, против русской истории, против русской цивилизации, против живых и мертвых, против подвига народа, к памяти которого сейчас приходится обращаться. А где эти люди. вытиравшие ноги о советское знамя? Они в элите, они правят страной, они органическая часть бэкграунда первого лица.
И тогда возникает вопрос? Россия все еще хочет возвратиться в цивилизованный мир? В какой мир и в каком качестве? С миром понятно, это мир легального бандитизма, называемый глобальным капитализмом. Мутировавший это капитализм, или тот якобы прогрессивно-классический, воспетый Марксом как необходимая стадия прогресса человечества, – это вопрос личных воззрений. Важно, что его политическая (и реально властвующая тоже) элита на сегодня, говоря языком не научным, но публицистическим, суть глобальная ОПГ. Наши нувориши договаривались с ней о вхождении в «цивилизованный мир», видя это вхождение как разухабистую и безответственную гулянку за счет ресурсов своей страны. На этих условиях временно дворового хулигана впускали в «цивилизованный мир», временно до изъятия ядерных зубов. Ради этого было потеряно лицо, была глубоко унижена историческая Россия, ибо какое право на победу и ялтинский послевоенный мир имеет страна, вытирающаая ноги о знамя Победы?
А ведь по «гамбургскому счету» мы (народ) приняли участие в этом вытирании ног, и должны это признать. Не могу забыть эти позорные ряды торгующих вокруг Лубянки, Театральной, и пл. Свердлова. Радостные москвичи ощущали свое возвращение в цивилизованный мир. Это ведь были действия знаковые (как и очередь в макдональдс), прагматический соображения здесь сугубо вторичны. Это было психологическое выражение «возращения в цивилизованный мир». Не будем судить строго эти поступки прошлого, люди как люди, как выразился персонаж, разбрасывавший фальшивые купюры в варьете. Но однажды они, эти люди, должны ощутить себя людьми, как ощутили в дни ВОВ.
Однако, возвращаюсь к капиталистической ОПГ. Она, в своем воображении снявшая шкуру с медведя, задает России вопрос: ты кто такая? Нищенка, попросившая к нам на временную гулянку до полной оккупации? А мы отвечаем (в лице нашей элиты): как же, как же? Без нас мировые вопросы не решить. У нас ракеты гиперзвуковые. Да, это действительно аргумент. С полной оккупацией не вышло, вам придется еще помучится. Нам тоже. Что же, это к нашей выгоде, может и прав наш президент, в долгую мы выиграем, должны выиграть. Но кто такие мы будущие победители? Те, кто вытирали ноги о флаг победы, или те, кто поднимали его над рейхстагом?
И действительно, передвинемся от грубоватой публицистики к некоему подобию рационального анализа. Послевоенный мир переделен, мы внесли свой реальный вклад в эту фактическую переделку. В прошлом мы были представителями «русского коммунизма», политически оформившего вокруг себя мир социализма. А что мы хотим теперь? Мы хотим изменить мировую систему капитализма, войдя в него как некая капиталистическая сверхдержава? По-новому расставить игроков и командовать капиталистическим парадом? Что-то завиральное выходит из-под моего пера. Вроде бы не так, пупок развяжется. Все паханы на своих местах, мировой капиталистический паханат на страже. Как это мы вдруг сменим у них системы доминирования. Мы хотим в их цивилизованный мир? Тогда они указывают нам место в этом мире, будут гонять по этому миру, пока мы на займем указанное ими место. Все по понятиям. Они ядерную кнопку нажмут, но не сдадутся, понимая, что их военным путем тоже победить невозможно. Получается, что надежда на новое равновесия – основной мотив усилий внешней и внутренней политики консервативных (государственнических) сил России. Но равновесие предполагает глобального игрока со своим лицом, т.е. предполагает наличие России как глобального исторического субъекта, а не недоучку, желающего заново и в чистом виде построить европейской капитализм с человеческим лицом на собственной земле, вроде бы дать европейцам урок как нужно следовать европейским ценностям. Впрочем, боле дурацкого хода мысли и придумать-то трудно, но происходящее именно так и представляется. Решать свою задачу в таком ключе просто противоестественно. Но на вопрос то все равно отвечать придется, кто мы такие и чего в мире хотим, пока идет это «мучение» тех и других?
В 2007 году было сказано нашим «мучителям»: вы лицемеры, попрали основные ценности вашей (мировой) цивилизации, так нельзя, одумайтесь. Конечно, безумству храбрых поем мы песню. Я и сегодня с удовлетворением воспринимаю эту речь, которую «они» видимо так и приняли как безумную. Блоха зарычала, выразился какой-то таблоид. Ну, таблоид пусть подавится насчет блохи. Там все-таки не блоха была, а Россия. Но Россия с каким лицом?
В общем, мы возвращаемся к проблеме культурной матрицы русской цивилизации как необходимой основе обретения исторической субъектности и социального строительства в текущий период. «Русский коммунизм», победивший фашизм, был выстроен на этой культурной матрице. Именно это общество 20-го века и эта культурная матрица являются правоприемниками великой Победы. Отсюда проистекает бесконечный бессмертный полк, связующих живых и мертвых, в то время как политическая власть все еще стоит на раскоряку, поскольку не имеет решимости ответить себе - чья она эта власть: власть победившей русской матрицы, или тех, кто вытер об нее ноги?
2.Итак, какая культурная матрица у нас и как она шифруется в культуре?
Основные ценности, организующие человеческое общежитие, т.е. жизнь того или иного малого или большого сообщества, всегда реально воплощены в поведении людей, в их личностных отношениях, в отношениях к фактам природной и социальной среды и т.п. Они запечатлены в психике людей через переживания образов, в которых имеются определенные опорные (высшие, духовные) переживания, и это мир переживаний поддерживает и воспроизводит культура в той ее части, которая создает пространство образов, соединяющих жизнь человека с природной и живой социальной действительностью. Одновременно есть рефлексивная часть культурной матрицы, понятия которой расшифровывают смыслы, сопряженные с миром образов культуры. Этот рациональный уровень представлен прежде всего философией общества, она есть его рефлексивное сознание. И в структуре этой рефлексии, как в образах культуры, всегда явлены три структурные единицы: мир, человек, отношение мира и человека. Общее и различное в культурах определены реальным наполнением этих составляющих, переживаемых и осмысливаемых в рефлексии на разных ступенях и в разные периоды развития.
Картина мира суть первая базовая компонента культурной матрицы в ее историческом развитии. Здесь сразу возникает вопрос: можно ли сегодня, когда доминирует научная картина мира, амбивалентная к культурным особенностями тех или иных обществ, рассуждать о картине мира той или иной культуры? Оставим пока этот вопрос без ответа, но обратимся к картинам мира мифологического и религиозного сознания, генетически предшествовавших нынешнему научному мировоззрению.
В отношении мифологического сознания утвердительный ответ на наш вопрос очевиден. Мифологическое сознание родового общества соединяет человека и окружающий мир при посредстве рождающей в его сознании картины реальности. В этой картине мира отражен психически мир человек, его основные экзистенциальные переживания, его ценностные установки, явленные не в формах теоретических понятий, но в образах мистической реальности. Конечно, материал образов черпается из восприятия природного мира, но смысловые коннотации этих образов заданы рождающимся миром культуры того или иного общества. В этом «коллективном мышлении» (Леви-Брюль) нет разграничения природного и мистического мира, они суть оно и то же. Живые мифические персонажи с их поведением и взаимоотношениями дают модель мира, программирующую поведение человека. И это программирование идет через основные эмоции, через базовые переживания отношения человека к миру.
Что можно в данном случае найти особенного в русской славянской мифологии?
Этот поиск должен начинаться с основных базовых характеристик образа жизни. Человек этого складывавшегося языческого мира суть прежде всего оседлый земледелец. Это не пират, не грабитель, но совсем не потому, что его кто-то (создатель) так любовно вылепил. Он тоже мог организованно разбойничать и при случае разбойничал. Но базовая этика поведения формировавшегося этноса - трудовая, а успехи его труда определенны его взаимодействием с природным окружением. В условиях северной цивилизации, в которой есть только один вегетативный период в году, не могло быть войны с природой, здесь вольно или невольно культивировалась гармония человека и природы. Этой гармоний пронизано языческое сознание и языческие сказки славянского прошлого. Природа лишком могучая стихия, но человек не раб ее, а органическая часть, находящая с ней взаимопонимание. Человек спасет муравьишку, муравьишкт добром платят человеку, их соединяет взаимное добро. Такова кодовая символика этого мироощущения, этого взаимодействия природы и человека. В более широком контексте Земля предстает как кормилица, она становится основным мировоззренческим образом в сознании агрария среднерусской равнины. Микула Селянинович, Вольга Святославич и главные герои русского эпоса - Илья Муромец, Добрыня Никитич. Алеша Попович ‒все они от земли.
Этот мирочувствование аграрного мифа является основным тоном языческого сознания, продленного далее в мирочувствовании земледельца христианского времени. Культ земли по сути является языческим, но с утверждением христианства он вынужденно сблизился (но не отождествился) в народном крестьянском сознании с культом богородицы. Но нам более важна общая тональность образа мира в русской культуре, и, если обращаться к христианской эпохе, то эта тональность отражена в одном из базовых литературных источников православного христианства, каковым является комментарий на «шестоднев». Библейское повествование о шести дня творения проникнуто здесь любовью к миру, сотворенному создателем. Жизнь есть то начало, которое соединяет мир и человека, так что комментарий к созданию богом мира в этом сочинении также пронизан идеей добра и гармони человека и природы.
Новый образ природного мира, новый образ космоса формируется в ходе становления опытной науки и промышленной эпохи в истории человечества. В западном сознании сакрализация творения отступает на второй план. На переднем плане нового мировоззрения природа предстает как неисчерпаемый ресурс, открывающий безграничные возможности для могущества человека. Так взгляд на мир представлен Ф. Бэконом философским основателем европейского эмпиризма. Отчасти эта точка зрения, закрепившаяся в европейском Просвещении, проникла и в русской сознание. В частности, идея освоения природы, идея овладения силами природы, подчинения их человеку получает позитивную оценку в период строчной индустриализации в СССР. Однако научная картина мира, выстраиваемая как независимая от культурных установок общества, встраивается в мировоззрение общества. И в этом новом качестве она обретает те характеристики, которые обусловлены ценностным миром и мирочувствованием принимающей ее культуры. В частности, распространению философии Ф. Шеллинга в России способствовало то обстоятельство, что в его картине мира природа одухотворена. Такой взгляд на мир, соединяющий человека и природную реальность, характерен для русской культуры. Разумеется, это свойство не является ее исключительной привилегией. Просто в разных культурах этот синтез выражен по-разному. В конце концов, протестантское мировоззрение теизма тоже по-своему соединяет природный мир и человека, но это соединение предстает в рационально-деятельном контексте, который можно выразить формулой, что Бог отдал землю человеку в его хозяйственное распоряжение. Трудовое овладение природой. превращение человека в ее господина есть путь «возвращения в рай», как на это указывает Дж. Мильтон в свое поэме. Но в русской культуре сохраняет отношение к природе как живой оболочке, сохраняющей человека и сохраняемой человеком. Можно вспомнить Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...…
На этой основе возникает русский космизм, который названное отношение к земно природе распространяет на весь космос, становящий домом бессмертного человечества, как это представлено у Н. Федорова. Если Запад переносит войну в космос, превращая его в территорию войны, то русские его осваивают как территорию жизни, что в художественной форме заявлено в «Туманности Андромеды».
Рациональная научная картина мира не препятствует такому отношению к природному миру, встраиваясь в мировоззрение, она обретает необходимые ценностные оценки, окрашивается мирочувствованием этой культуры. Сегодня теория большого взрыва, появившаяся как решение уравнеий общей теории относительности, претендует на универсальную мировоззренческую картину. Между тем, как научная картина мира она имеет свои слабости, поскольку все здание теории (как и в специальной теории относительности) основано на формальном отождествлении уравнений движения, записываемых в системах, не удовлетворяющих физическому смыслу принципа относительности (на таком расширении принципа относительности настаивал А. Пуанкаре). Формально можно отождествить ускоренно движущуюся систему с покоящейся системой, в которой действует сила тяготения. Может оказаться, что этого достаточно для постижения тайн вселенной. Но можно искать другой путь, в котором формальная ковариантность уравнений ускоренного движения не будет играть решающей роли для объяснения физических процессов. Это дело науки. Важно, что картина мира, создаваемая наукой, приобретает определенную окраску в ходе интеграции ее в мировоззрение той или иной культуры. Ценностные установки русской культуры требуют распространения нравственных начал на природу: «Без любви к природе для нее же самой нельзя осуществить нравственную организацию материальной жизни» (В.С. Соловьев).

Автор: Ratan 16.6.2018, 15:41

"Не Петербург же разрешит
окончательную судьбу русскую".
Ф.М. Достоевский Дневник писателя.
Обществоведение – 5
Следующая в порядке нашего рассмотрения составляющая культурной матрицы России это образ человека в культуре. Заметим, что образ человека всегда сопряжен с картиной мира, он не может не находится с ней в некоем системном единстве. Например, человек родового общества чувствует себя частью мистической реальности, он погружен в нее, он переживает ее как среду. в которой осуществляет свое поведение. Эта среда отзывается на действия человека, а человек отзывается на состояние среды и т.д. Здесь важно, что в конечном счете человек переживает свое поведение, которое соотнесено с внешней природной и социальной средой, встречаемой им в виде множества факторов жизни в культурно организованном человеческом сообществе. Системный образ внешней среды и системный образ человека не всегда подвергаются рефлексии, но, так или иначе, образ среды и образ человека формируются в сознании и переживаниях человека как некие интегральные психические реалии. Например, «свободный индивид» эпохи европейского Просвещения соотносит себя с внешней средой как разумное существо, осваивающее в ходе познания природный мир в целях возрастания своего могущества, наращивания материальных приобретений и собственного торжества над природным миром. В этом идея Прогресса эпохи Просвещения, и общество организуется как средство достижения этой цели.
Образ человека различен в разных культурах и, как уже отмечено, играет в этих культурах ключевую роль. Причина такого положения достаточно очевидна. Образ человека в культуре есть воплощение доминантных (фундаментальных) ценностей и мотиваций, реализуемых в поведении персонажей этой культуры, в их переживаниях, жизненных устремлениях и т.п. Средствами искусства происходит эстетизация названного образа. Одновременно в рациональной рефлексии культуры, т.е. в философии, строится теоретическая модель человека, претендующая отразить его всеобщие и универсальные характеристики.
Нам важно отметить особенности образа человека в русской культуре, и это можно сделать через сопоставление его с образом человека в европейской культуре как наиболее близкой в историческом развитии России. Системное рассмотрение этой проблемы требует более фундаментального исследования, Здесь мы можем отметить некоторые точки соприкосновения и обнаруживающиеся в них различия. Начать сопоставление можно с мифологических образов античной Греции и языческой Руси. Уже на этом уровне обращает на себя внимание то обстоятельство, что греческим героем, совершающим деяния, часто движет мотивация личного самоутверждения и поиска материальной выгоды. Эта сторона их жизни ярко представлена в деяниях Ясона, Тесея, Геракла, Одиссея, Ахилла и др. Разумеется, мотивации героических действий сопряжены с той средой, которая стимулирует их подвиги. Ярко выраженный индивидуализм является привлекательной чертой этой мифологии как древней греческой культуры в целом. В отличие от них подвиги персонажей русского богатырского эпоса мотивированы главным образом защитой родной земли, защитой людей, повергающихся нападениям и бесчинствам внешнего врага. Другая среда, другая этика, другие ценности. Здесь изначально присутствует идея органической связи героя с целым, со своим этносом, своей землей. Другой контекст событий, другая среда, другие взаимоотношения героев с этой средой, другая ментальность. Все это в целом создает другой человеческий образ, впитывающий в себя ценностные характеристики этой среды.
В целом при сопоставлении этоса греческого и русского языческого мифа обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Греки поместили в мир богов все человеческие пороки, более того, искусный обман является достоинством Гермеса, и эта способность принята его отцом (Зевсом) как несомненное достоинство, успешное использование которого одобряется богами. Ничего подобного мы не найдем в славянской мифологии. Герои здесь могут прибегать к военной хитрости, но не к обманам и плутням в жизни и отношениях с людьми, и здесь нет богов, олицетворяющих человеческие пороки. В этом смысле другой мир, другая этика, другие персонажи. Неудивительно в этом контексте и поведение славянского князя Святослава Игоревича, извещавшего своего противника о предстоящем нападении известным посланием «Иду на Вы».
Но еще более интересна та антропология, которая предлагает русская философия 19 века. Это время пробуждающейся рефлексии русского духа, что отразилось в всех культурных достижениях того периода: в литературе, в обращении к науке истории как истории России, становлении городской музыкальной культуры и русской оперы, живописи, русской поэзии и прозы. Тогда же прорезается голос рациональной культурной рефлексии, представленной прежде всего теми, кого петербургские интеллектуалы насмешливо окрестили славянофилами. Антропологический вопрос оказывается важнейшим в ходе этого философского становления в силу своего фундаментального значения в системе ценностей и в структуре мировоззрения. Среди прецедентов его обсуждения довольно характерна дискуссия русского западника К.Д. Кавелина и славянофила Ю.Ф. Самарина. Кавелин опубликовал получивший широкую известность очерк «Взгляд на юридический быт древней России». Стрежневая идея очерка – в России не было личности. Вязкий и не структурированный быт родовой общины препятствовал появлению личности и, вместе с этим, препятствовал становлению юридических понятий, столь необходимых для становления государства. Этим, как полагал К.Д. Кавелин, тормозилось развитие русской государственности, этим определилась историческая отсталость России в отличие от романских племен, где индивидуальность была активной силой исторического процесса.
Точка зрения К.Д. Кавелина представляется распространенной и типичной для западнической позиции в России, она жива до сего времени. Ее опровержение не может быть достигнуто абстрактным отрицанием или отдельными контрпримерами. Вопрос касается самой сути культуры и культурных этических установок общества. Ю.Ф. Самарин возражает оппоненту не только остроумными полемическими выпадами. Главное в его критической статье это обращение к пониманию личности и к ее особенностям, обнаруживающим себя в европейской и русской общественной среде. В частности, европейское понимание личности всегда содержит в себе некий базовый признак, именно, ее самодостаточность. Это свойство принято соединять с христианством, причем К.Д. Кавелин не проводит здесь различия между католицизмом и протестантизмом: «Христианство открыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невидимый духовный мир. … Так возникла впервые в христианстве мысль о бесконечном, безусловном достоинстве человека и человеческой личности. … Христианское начало безусловного достоинства человека и личности, вместе с христианством, рано или поздно, должно было перейти в мир гражданский». Такое направление мысли, почерпнутое в общем-то из западного мировоззрения, является достаточно общим для русского западничества, его можно найти у П.Я. Чаадаева, противопоставлявшего католическое христианство как исторически прогрессивное византийскому православию.
Возражение Ю.Ф. Самарина также по-своему характерное для почвеннического движения в России. Соглашаясь с тем, что христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, Ю.Ф. Самарин добавляет, что речь идет о человеке, отрекающемся от своей личности и подчиняющем себя безусловно целому: это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем обязательного союза людей между собою.
Действительно, абсолютизация автономии личности является для европейского обществоведения фундаментальным основанием, поскольку именно этот принцип является базисным для понимания государства как продукта общественного договора, скрепляемого исключительно правовыми отношениями. В этом смысл термина «правовое государство». Доминирование правового принципа ведет к определенной деформации общественной жизни, в которой переживание отношений человеческой солидарности выталкивается на периферию общественной жизни. Однако солидарные (родовые) отношения не могут быть совершенно вытеснены из общественного сознания и общественных отношений. На это указывают русские почвенники. Более того, они настаивают на ведущей роли принципа человеческой солидарности, что в той или иной форме звучит практически у всех серьезных представителей русской общественной мысли, иногда даже у тех, кто принял западническое направление мысли. Здесь приходится повторить однажды уже цитированное высказывание Ю.Ф. Самарина на эту тему: «Общинное начало составляет основу, грунт, всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Родовой или общинный характер жизни и соответствующий характер сознания всегда ставился в упрек русскому обществу приверженцами западного мирочувствования. Свободный самодостаточный индивид противопоставляется в таком случае родовому обществу. Но нет никакой необходимости считать общинную солидарность неким упреком русской культуре и рассматривать ее как архаическое препятствие развитию личности. Собственно, западный тип сознания заботиться не о личности, но об индивиде. Личность и ее развитие возможны только в обществе и могут быть измерены лишь в контексте отношений личности и общества. Формулу такого взаимоотношения можно найти практически у всех русских философов, и ее выразительным примером может служить представление В.С. Соловьева о соотношении личности и общества: «Нельзя по существу противопоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих взаимоотношений – значит отнимать у него всякое действительное содержание, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное сосредоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания». И далее: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном. … Что касается до нравственного определения личности, то хотя сама идея Добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде через взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно–осуществляемое содержание личности».
Это написано Соловьевы в «Оправдании Добра», где завялен главный тезис русского миропонимания, касающийся личности. Именно, человек есть прежде всего существо нравственное, а потом уже правовое, в то время как для западного типа сознания, утвердившегося в эпоху Просвещения, человек есть прежде всего существо правовое. Собственно, этот вопрос и стал предметом ожесточенной полемики В.С. Соловьева и его оппонента Б.Н. Чичерина после выхода в свет «Оправдания Добра».
Антропология русской культуры не является архивной ценность культуролога. Она реально воплощалась в солидарном мирочувствовании и в основанных на нем взаимоотношениях. Это обстоятельство отразилась в советском обществе и в советской истории в целом. В народной крестьянской толще, не задетой западничеством русского образованного слоя, этика общинного солидаризма жила в крестьянском мире как принцип, по которому должны выстраиваться и в норме выстраиваются человеческие взаимоотношения. Собственно, такая этика породила позитивную реакцию на марксизм, который был воспринят как учение о справедливости, отвечающее принципам крестьянского мира. Об этом написал в свое время Н.А. Бердяев. Сегодня атака на советский период есть одновременно атака на этико-культурные основания русской цивилизации. Неудивительно, что антисоветизм неизбежно ведет к русофобии, и все последовательные антисоветчики вполне последовательно эту русофобию проводят. Следует также отметить, что марксизм не может стать инструментом защиты самосознания русской цивилизации в силу его фундаментальных оснований. Гуманистическая метафизика и гуманистические порывы, которые мы хотим и можем ему приписать, могут иметь основание. Но это наша интерпретация марксизма, наше привнесение в него ценностных элементов русской культуры, которые не соответствуют его органике. Для выстраивания сознания русской элиты необходимо принять ряд фундаментальных постулатов русской почвеннической философии, в которые с необходимость включаются антропологические постулаты, о которых здесь шла речь. Что же касается родового сознания, то для защиты этой культурной установки, альтернативной западничеству, недостаточно указать на его исключительную роль в русской истории. Теоретическое оформление русского цивилизационного сознания должно вскрыть универсальную всечеловеческую природу родового сознания, сознания всечеловеческой солидарности.. Только на этом пути может быть одновременно утверждена универсальная и всечеловеческая роль русской истории в мировом процессе.





Автор: Ratan 16.6.2018, 15:41

"Не Петербург же разрешит
окончательную судьбу русскую".
Ф.М. Достоевский Дневник писателя.

"А у нас чувство родства со всеми составляет
отличительную черту народного характера. выработанного
формой быта (родового), в котором мы до сего жили. По этому
признаку нас и относят к отсталым, деревенщине,необразованным".
Н.Ф. Федоров

Обществоведение – 5
Следующая в порядке нашего рассмотрения составляющая культурной матрицы России это образ человека в культуре. Заметим, что образ человека всегда сопряжен с картиной мира, он не может не находится с ней в некоем системном единстве. Например, человек родового общества чувствует себя частью мистической реальности, он погружен в нее, он переживает ее как среду. в которой осуществляет свое поведение. Эта среда отзывается на действия человека, а человек отзывается на состояние среды и т.д. Здесь важно, что в конечном счете человек переживает свое поведение, которое соотнесено с внешней природной и социальной средой, встречаемой им в виде множества факторов жизни в культурно организованном человеческом сообществе. Системный образ внешней среды и системный образ человека не всегда подвергаются рефлексии, но, так или иначе, образ среды и образ человека формируются в сознании и переживаниях человека как некие интегральные психические реалии. Например, «свободный индивид» эпохи европейского Просвещения соотносит себя с внешней средой как разумное существо, осваивающее в ходе познания природный мир в целях возрастания своего могущества, наращивания материальных приобретений и собственного торжества над природным миром. В этом идея Прогресса эпохи Просвещения, и общество организуется как средство достижения этой цели.
Образ человека различен в разных культурах и, как уже отмечено, играет в этих культурах ключевую роль. Причина такого положения достаточно очевидна. Образ человека в культуре есть воплощение доминантных (фундаментальных) ценностей и мотиваций, реализуемых в поведении персонажей этой культуры, в их переживаниях, жизненных устремлениях и т.п. Средствами искусства происходит эстетизация названного образа. Одновременно в рациональной рефлексии культуры, т.е. в философии, строится теоретическая модель человека, претендующая отразить его всеобщие и универсальные характеристики.
Нам важно отметить особенности образа человека в русской культуре, и это можно сделать через сопоставление его с образом человека в европейской культуре как наиболее близкой в историческом развитии России. Системное рассмотрение этой проблемы требует более фундаментального исследования, Здесь мы можем отметить некоторые точки соприкосновения и обнаруживающиеся в них различия. Начать сопоставление можно с мифологических образов античной Греции и языческой Руси. Уже на этом уровне обращает на себя внимание то обстоятельство, что греческим героем, совершающим деяния, часто движет мотивация личного самоутверждения и поиска материальной выгоды. Эта сторона их жизни ярко представлена в деяниях Ясона, Тесея, Геракла, Одиссея, Ахилла и др. Разумеется, мотивации героических действий сопряжены с той средой, которая стимулирует их подвиги. Ярко выраженный индивидуализм является привлекательной чертой этой мифологии как древней греческой культуры в целом. В отличие от них подвиги персонажей русского богатырского эпоса мотивированы главным образом защитой родной земли, защитой людей, повергающихся нападениям и бесчинствам внешнего врага. Другая среда, другая этика, другие ценности. Здесь изначально присутствует идея органической связи героя с целым, со своим этносом, своей землей. Другой контекст событий, другая среда, другие взаимоотношения героев с этой средой, другая ментальность. Все это в целом создает другой человеческий образ, впитывающий в себя ценностные характеристики этой среды.
В целом при сопоставлении этоса греческого и русского языческого мифа обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Греки поместили в мир богов все человеческие пороки, более того, искусный обман является достоинством Гермеса, и эта способность принята его отцом (Зевсом) как несомненное достоинство, успешное использование которого одобряется богами. Ничего подобного мы не найдем в славянской мифологии. Герои здесь могут прибегать к военной хитрости, но не к обманам и плутням в жизни и отношениях с людьми, и здесь нет богов, олицетворяющих человеческие пороки. В этом смысле другой мир, другая этика, другие персонажи. Неудивительно в этом контексте и поведение славянского князя Святослава Игоревича, извещавшего своего противника о предстоящем нападении известным посланием «Иду на Вы».
Но еще более интересна та антропология, которая предлагает русская философия 19 века. Это время пробуждающейся рефлексии русского духа, что отразилось в всех культурных достижениях того периода: в литературе, в обращении к науке истории как истории России, становлении городской музыкальной культуры и русской оперы, живописи, русской поэзии и прозы. Тогда же прорезается голос рациональной культурной рефлексии, представленной прежде всего теми, кого петербургские интеллектуалы насмешливо окрестили славянофилами. Антропологический вопрос оказывается важнейшим в ходе этого философского становления в силу своего фундаментального значения в системе ценностей и в структуре мировоззрения. Среди прецедентов его обсуждения довольно характерна дискуссия русского западника К.Д. Кавелина и славянофила Ю.Ф. Самарина. Кавелин опубликовал получивший широкую известность очерк «Взгляд на юридический быт древней России». Стрежневая идея очерка – в России не было личности. Вязкий и не структурированный быт родовой общины препятствовал появлению личности и, вместе с этим, препятствовал становлению юридических понятий, столь необходимых для становления государства. Этим, как полагал К.Д. Кавелин, тормозилось развитие русской государственности, этим определилась историческая отсталость России в отличие от романских племен, где индивидуальность была активной силой исторического процесса.
Точка зрения К.Д. Кавелина представляется распространенной и типичной для западнической позиции в России, она жива до сего времени. Ее опровержение не может быть достигнуто абстрактным отрицанием или отдельными контрпримерами. Вопрос касается самой сути культуры и культурных этических установок общества. Ю.Ф. Самарин возражает оппоненту не только остроумными полемическими выпадами. Главное в его критической статье это обращение к пониманию личности и к ее особенностям, обнаруживающим себя в европейской и русской общественной среде. В частности, европейское понимание личности всегда содержит в себе некий базовый признак, именно, ее самодостаточность. Это свойство принято соединять с христианством, причем К.Д. Кавелин не проводит здесь различия между католицизмом и протестантизмом: «Христианство открыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невидимый духовный мир. … Так возникла впервые в христианстве мысль о бесконечном, безусловном достоинстве человека и человеческой личности. … Христианское начало безусловного достоинства человека и личности, вместе с христианством, рано или поздно, должно было перейти в мир гражданский». Такое направление мысли, почерпнутое в общем-то из западного мировоззрения, является достаточно общим для русского западничества, его можно найти у П.Я. Чаадаева, противопоставлявшего католическое христианство как исторически прогрессивное византийскому православию.
Возражение Ю.Ф. Самарина также по-своему характерное для почвеннического движения в России. Соглашаясь с тем, что христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, Ю.Ф. Самарин добавляет, что речь идет о человеке, отрекающемся от своей личности и подчиняющем себя безусловно целому: это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем обязательного союза людей между собою.
Действительно, абсолютизация автономии личности является для европейского обществоведения фундаментальным основанием, поскольку именно этот принцип является базисным для понимания государства как продукта общественного договора, скрепляемого исключительно правовыми отношениями. В этом смысл термина «правовое государство». Доминирование правового принципа ведет к определенной деформации общественной жизни, в которой переживание отношений человеческой солидарности выталкивается на периферию общественной жизни. Однако солидарные (родовые) отношения не могут быть совершенно вытеснены из общественного сознания и общественных отношений. На это указывают русские почвенники. Более того, они настаивают на ведущей роли принципа человеческой солидарности, что в той или иной форме звучит практически у всех серьезных представителей русской общественной мысли, иногда даже у тех, кто принял западническое направление мысли. Здесь приходится повторить однажды уже цитированное высказывание Ю.Ф. Самарина на эту тему: «Общинное начало составляет основу, грунт, всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Родовой или общинный характер жизни и соответствующий характер сознания всегда ставился в упрек русскому обществу приверженцами западного мирочувствования. Свободный самодостаточный индивид противопоставляется в таком случае родовому обществу. Но нет никакой необходимости считать общинную солидарность неким упреком русской культуре и рассматривать ее как архаическое препятствие развитию личности. Собственно, западный тип сознания заботиться не о личности, но об индивиде. Личность и ее развитие возможны только в обществе и могут быть измерены лишь в контексте отношений личности и общества. Формулу такого взаимоотношения можно найти практически у всех русских философов, и ее выразительным примером может служить представление В.С. Соловьева о соотношении личности и общества: «Нельзя по существу противопоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих взаимоотношений – значит отнимать у него всякое действительное содержание, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное сосредоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания». И далее: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном. … Что касается до нравственного определения личности, то хотя сама идея Добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде через взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно–осуществляемое содержание личности».
Это написано Соловьевы в «Оправдании Добра», где завялен главный тезис русского миропонимания, касающийся личности. Именно, человек есть прежде всего существо нравственное, а потом уже правовое, в то время как для западного типа сознания, утвердившегося в эпоху Просвещения, человек есть прежде всего существо правовое. Собственно, этот вопрос и стал предметом ожесточенной полемики В.С. Соловьева и его оппонента Б.Н. Чичерина после выхода в свет «Оправдания Добра».
Антропология русской культуры не является архивной ценность культуролога. Она реально воплощалась в солидарном мирочувствовании и в основанных на нем взаимоотношениях. Это обстоятельство отразилась в советском обществе и в советской истории в целом. В народной крестьянской толще, не задетой западничеством русского образованного слоя, этика общинного солидаризма жила в крестьянском мире как принцип, по которому должны выстраиваться и в норме выстраиваются человеческие взаимоотношения. Собственно, такая этика породила позитивную реакцию на марксизм, который был воспринят как учение о справедливости, отвечающее принципам крестьянского мира. Об этом написал в свое время Н.А. Бердяев. Сегодня атака на советский период есть одновременно атака на этико-культурные основания русской цивилизации. Неудивительно, что антисоветизм неизбежно ведет к русофобии, и все последовательные антисоветчики вполне последовательно эту русофобию проводят. Следует также отметить, что марксизм не может стать инструментом защиты самосознания русской цивилизации в силу его фундаментальных оснований. Гуманистическая метафизика и гуманистические порывы, которые мы хотим и можем ему приписать, могут иметь основание. Но это наша интерпретация марксизма, наше привнесение в него ценностных элементов русской культуры, которые не соответствуют его органике. Для выстраивания сознания русской элиты необходимо принять ряд фундаментальных постулатов русской почвеннической философии, в которые с необходимость включаются антропологические постулаты, о которых здесь шла речь. Что же касается родового сознания, то для защиты этой культурной установки, альтернативной западничеству, недостаточно указать на его исключительную роль в русской истории. Теоретическое оформление русского цивилизационного сознания должно вскрыть универсальную всечеловеческую природу родового сознания, сознания всечеловеческой солидарности.. Только на этом пути может быть одновременно утверждена универсальная и всечеловеческая роль русской истории в мировом процессе.

Автор: Ratan 22.6.2018, 18:15

Общестоведение-6
Жить нужно не для себя (эгоизм)
и не для других (альтруизм),
а со всеми и для всех
Н.Ф. Федоров.
Общество, вытершее ноги о свою историю, потеряло лицо. На уровне индивидуальном люди могут жить в обществе без лица, но общество без лица жить не может. И вот наше руководство старательно натягивает на свою физиономию европейское лицо. Президент на Петербургском экономическом форму 2018 выглядел как истинный европеец, как европеец подлинный, укоряющий своих братьев европейцев за утрату собственных ценностей и призывающий их вернуться в его европейские объятия. Но вот незадача. Те, кто видел будущее только в европейской маске на лице (Е. Гайдар и пр.), вытерли ноги о советское лицо России, а те, кто выстраивается в бесконечный бессмертный полк, совершают прямо противоположное. Они бережно и с достоинством поднимают советский флаг России. Так с кем же власть? С теми, кто вытирает ноги о советское прошлое, или с теми, кто его чтит?
Обретение лица требует обращения к самим себе, совершаемого на уровне философской рефлексии. Эта рефлексия касается также понимания общества, соотношения общества и личности, о чем уже начат разговор в предшествующем сообщении.
Коренное народное представление о государстве продиктовано миром, т.е. общиной, и в народном сознании крестьянская община предстает как некий первообраз государства. Крестьяне, эта основная часть народной массы перед революцией 1917 года, не философствовали. Для них все общество было по сути общиной. Основание, на которое опирается община, является принципом этическим, а не юридическим. Оно исходит из этически окрашенного понятия справедливости. Мир (община) должен выносить и выносит решения по справедливости, учитывая интересы всех. Отсюда и уверенность в том, что царь, как руководитель общины, заботится обо всех. А.Н. Энгельгардт пишет по этому поводу: «По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что он всех одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя – равнять».
Для крестьянина это вытекает из природы общины. Отсюда и принципом решений, выносимых общинной сходкой, является консенсус. Об этом также свидетельствует А.Н. Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные восклицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно – и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращается до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся. То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются – вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово – одно только слово, восклицание, - и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное».
Народное, в данном случае, крестьянское отношение к государству как общине, есть необходимая часть представлений, соединяющих человека и общество на этом низовом уровне. Конечно, оно идет от чувства справедливости, но не от понятия права. Другое дело - картина, которая создается в рациональной философской рефлексии, которая обращена к элите, осуществляющей управление государством. С одной стороны, в России действия власти опирались на ту общественную реальность, которую создала история. С другой стороны, с проникновением западного просвещения в сферу образования в сознании общества утверждаются европейские представления об обществе и государстве, действительно отражающие те или иные свойства государства и отношения в нем, но концептуально мало соответствующие глубинному народному чувству справедливости. Эту проблему легко увидеть изначально через обращение к теории общественного договора. Согласно Т. Гоббсу государство рождается из борьбы всех против всех. Только право и жестокое наказание за его несоблюдение позволяет избежать взаимного уничтожения. Этот правовой принцип, ставящий границы борьбе всех против всех, органичен для общества конкурирующих индивидов. Но ничего подобного мы не встретим в русской истории и в русской рефлексии. Если, как полагал Н.М. Карамзин, быть гражданином есть особого рода доблесть, а так полагал не только названный историк, то с понятием государства связано нечто больше, нежели правовая граница взаимной вражде. С ним связано представление о некой общности людей, реализуемой в числе прочего и через государство.
Пыталась ли что-то сказать и сказала ли по вопросу об обществе и государстве русская философия?
Легко найти те или иные высказывания в сочинениях русских философов. Но дело не в самих высказываниях, а в концептуальной позиции. Можно считать, что методологические основания анализа русского общества заложены еще И.В. Киреевским в его статье о «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Центральная мысль русского философа, касающаяся строительства государства, заключается в том, что европейское общество вырастало из конфликтов, для урегулирования которых нужны были правовые границы. Собственно, И. Киреевский повторил сказанное в «Левиафане» Т. Гоббса. Напротив, русское общество и русское государство выстраивались на основе мирного сожительства народов, в основании этой жизни лежал принцип человеческой солидарности, чувства родства со всеми, что коренным образом изменяет взгляд на общество и человека.
Акцент на солидаристские основания общества, который присутствует в сочинениях русских философов, неизбежно ставит в центр обсуждения проблематику этическую, т.е. нравственность и нравственные отношения в обществе. Поскольку же средством воспроизводства нравственных отношений принимается религия, то религиозный вопрос и достоинства православия оказываются предметом обсуждения старших славянофилов. Бесспорно, что в православии им видится прежде всего крепкое основания духа человеческой солидарности в отличие от католического единства через церковную власть папы, и в отличие от религиозного индивидуализма, привносимого протестантизмом. Весьма характерная и в целом соответствующая русской истории и оценка русского государства дана Н. Федоровым, назвавшим его основной функцией собирание народов и испытание вер.
Наиболее важными достижениями русской мысли в вопросе об обществе и государстве можно назвать, на наш взгляд, концепции Н.Я. Данилевского и В.С. Соловьева. Хотя в своем воззрении на общество они суть непримиримые противники, каждый из них внес свой вклад в общественную теорию. Н.Я. Данилевский предложил теорию культурно-исторических типов, достоинством которой является системный взгляд на общество, в котором важными являются четыре фактора, именно, культура, религия, экономика (хозяйство) и государство. Лишь в своем единстве они определяют лицо цивилизации. В.С. Соловьев, направивший свои силы на преображение христианства, которое должно было стать основанием всеединства, обращается к «добру в истории», т.е. к нравственным началам общественной жизни. Прогресс в нравственности в его представлении это нравственный прогресс общественных учреждений и тех отношений, которые поддерживаются этими учреждениями. Отсюда важная мысль русского философа, решительно противоречащая упованию на регулирующую функцию рынка: «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, п провозглашать здесь попустительство, вседозволенность – значит говорить обществу: умри и разлагайся!».
Надо признать, что в России 19 века собственная теория государственности не сложилась в виде концепции, на которую мог бы опираться общественный проект. Однако коренные изменения в обществе. вызванные социальной революцией и закрепленные результатами гражданской войны, требовали концептуального решения этого вопроса. Оно было почерпнуто из западных источников, но не из либерализма Ж.Ж. Руссо, а из марксистской теории. Строго говоря, простая и одномерная марксистская версия государства как организации, закрепляющей господство основного эксплуатирующего класса, владеющего средствами производства, была мало пригодна для строительства нового общества. Более того, такое государство должно быть разрушено победившим пролетариатом. Поэтому новое государство было объявлено государством диктатуры пролетариата, оно должно было носить временный характер на пути строительства коммунизма. В дальнейшем этот классовый подход к природе государства был заменен идеей всенародного государства с неясной в общем-то перспективой будущего его отмирания. Так или иначе, здесь снова явила себя двойственность, при которой осуществляемые действия в реальном обществе оправдывались теоретическими построениями, заимствованными из «единственно правильного и единственно научного» учения. Что же касается практических действий социалистического строительства, то они опирались на общинные начала, и в этом плане советское государство вполне обоснованно отождествляло себя с обществом, в котором одерживается победу народная справедливость. Политические институты выстраивались как институты «родового общества» в том смысле, в каком говорила о нем философия почвенников. Политическая система советского периода исходила из того, что политическим субъектом в обществе является трудовой коллектив. Основной политический орган – советы были по сути воспроизводством принципов крестьянского мира, реализованных в условиях строительства промышленного общества. Это была демократия другого типа в сравнении с либеральным устройством западного мира, исходившего из того, что самодостаточный индивид есть столь же самодостаточный политический субъект.
В условиях промышленного строительства советский строй воспроизвел дух родового общества, он был демиургом основных социальных институтов, он провозгласил и как мог реализовал идею всечеловеческого братства. Это было новым словом, которое услышал глобальный мир, этим были обусловлены искренние симпатии к СССР, с этим были связаны и ожидания, порождаемые успехами советского строительства. Однако разрыв между идеологией и реальность рано или поздно должен был себя проявить. Общество и государство могли развиваться как дальнейшее развитие принципов общинного сознания и человеческого братства, либо же должны были возвратиться к классовому обществу, образом которого является Европа и западные демократии. Для дальнейшего движение по пути, на который изначально встало социальное строительство в советской России, нужна была теория, идеология, обществоведение, отражающие природу русской цивилизации. Этого не родилось. Тупик и переход к классовому обществу был в определенной степени предрешен принципиальным несоответствием марксистской теории историческим задачам, которые предстояло решать после ключевого события в истории советского периода, именно, после победы над фашизмом.
С точки зрения ортодоксального марксизма советский опыт представал как серьезное отклонение от его основ. Состоялся возврат к классовому обществу, точнее, возврат к нему советской политической элиты, поддержанный «советским партхозактивом». О такой возможности говорил в свое время Н.А. Бердяев: «Иногда кажется, что советская власть скорее пойдет на восстановление капитализма в экономической жизни, чем на свободу религиозной совести, свободу философской мысли, свободу творить духовную культуру». Действительно, восстановление капитализма в экономической жизни само собой сделало ненужными свободу совести и свободу философской мысли. Они стали просто ненужными, поскольку этот товар не продается.
Если признать эту реальность постперестроечную реальность, то нужно немедленно остановить образовательные реформы в России и обратиться к проблеме создания необходимого обществознания. Но признать это высшее политическое руководство не может, а страна лишается интеллектуального потенциала или, меньшей мене, резко снижает этот потенциал.

Автор: Ratan 22.6.2018, 18:15

Обществоведение-6
Жить нужно не для себя (эгоизм)
и не для других (альтруизм),
а со всеми и для всех
Н.Ф. Федоров.
Общество, вытершее ноги о свою историю, потеряло лицо. На уровне индивидуальном люди могут жить в обществе без лица, но общество без лица жить не может. И вот наше руководство старательно натягивает на свою физиономию европейское лицо. Президент на Петербургском экономическом форму 2018 выглядел как истинный европеец, как европеец подлинный, укоряющий своих братьев европейцев за утрату собственных ценностей и призывающий их вернуться в его европейские объятия. Но вот незадача. Те, кто видел будущее только в европейской маске на лице (Е. Гайдар и пр.), вытерли ноги о советское лицо России, а те, кто выстраивается в бесконечный бессмертный полк, совершают прямо противоположное. Они бережно и с достоинством поднимают советский флаг России. Так с кем же власть? С теми, кто вытирает ноги о советское прошлое, или с теми, кто его чтит?
Обретение лица требует обращения к самим себе, совершаемого на уровне философской рефлексии. Эта рефлексия касается также понимания общества, соотношения общества и личности, о чем уже начат разговор в предшествующем сообщении.
Коренное народное представление о государстве продиктовано миром, т.е. общиной, и в народном сознании крестьянская община предстает как некий первообраз государства. Крестьяне, эта основная часть народной массы перед революцией 1917 года, не философствовали. Для них все общество было по сути общиной. Основание, на которое опирается община, является принципом этическим, а не юридическим. Оно исходит из этически окрашенного понятия справедливости. Мир (община) должен выносить и выносит решения по справедливости, учитывая интересы всех. Отсюда и уверенность в том, что царь, как руководитель общины, заботится обо всех. А.Н. Энгельгардт пишет по этому поводу: «По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что он всех одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя – равнять».
Для крестьянина это вытекает из природы общины. Отсюда и принципом решений, выносимых общинной сходкой, является консенсус. Об этом также свидетельствует А.Н. Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные восклицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно – и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращается до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся. То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются – вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово – одно только слово, восклицание, - и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное».
Народное, в данном случае, крестьянское отношение к государству как общине, есть необходимая часть представлений, соединяющих человека и общество на этом низовом уровне. Конечно, оно идет от чувства справедливости, но не от понятия права. Другое дело - картина, которая создается в рациональной философской рефлексии, которая обращена к элите, осуществляющей управление государством. С одной стороны, в России действия власти опирались на ту общественную реальность, которую создала история. С другой стороны, с проникновением западного просвещения в сферу образования в сознании общества утверждаются европейские представления об обществе и государстве, действительно отражающие те или иные свойства государства и отношения в нем, но концептуально мало соответствующие глубинному народному чувству справедливости. Эту проблему легко увидеть изначально через обращение к теории общественного договора. Согласно Т. Гоббсу государство рождается из борьбы всех против всех. Только право и жестокое наказание за его несоблюдение позволяет избежать взаимного уничтожения. Этот правовой принцип, ставящий границы борьбе всех против всех, органичен для общества конкурирующих индивидов. Но ничего подобного мы не встретим в русской истории и в русской рефлексии. Если, как полагал Н.М. Карамзин, быть гражданином есть особого рода доблесть, а так полагал не только названный историк, то с понятием государства связано нечто больше, нежели правовая граница взаимной вражде. С ним связано представление о некой общности людей, реализуемой в числе прочего и через государство.
Пыталась ли что-то сказать и сказала ли по вопросу об обществе и государстве русская философия?
Легко найти те или иные высказывания в сочинениях русских философов. Но дело не в самих высказываниях, а в концептуальной позиции. Можно считать, что методологические основания анализа русского общества заложены еще И.В. Киреевским в его статье о «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Центральная мысль русского философа, касающаяся строительства государства, заключается в том, что европейское общество вырастало из конфликтов, для урегулирования которых нужны были правовые границы. Собственно, И. Киреевский повторил сказанное в «Левиафане» Т. Гоббса. Напротив, русское общество и русское государство выстраивались на основе мирного сожительства народов, в основании этой жизни лежал принцип человеческой солидарности, чувства родства со всеми, что коренным образом изменяет взгляд на общество и человека.
Акцент на солидаристские основания общества, который присутствует в сочинениях русских философов, неизбежно ставит в центр обсуждения проблематику этическую, т.е. нравственность и нравственные отношения в обществе. Поскольку же средством воспроизводства нравственных отношений принимается религия, то религиозный вопрос и достоинства православия оказываются предметом обсуждения старших славянофилов. Бесспорно, что в православии им видится прежде всего крепкое основания духа человеческой солидарности в отличие от католического единства через церковную власть папы, и в отличие от религиозного индивидуализма, привносимого протестантизмом. Весьма характерная и в целом соответствующая русской истории и оценка русского государства дана Н. Федоровым, назвавшим его основной функцией собирание народов и испытание вер.
Наиболее важными достижениями русской мысли в вопросе об обществе и государстве можно назвать, на наш взгляд, концепции Н.Я. Данилевского и В.С. Соловьева. Хотя в своем воззрении на общество они суть непримиримые противники, каждый из них внес свой вклад в общественную теорию. Н.Я. Данилевский предложил теорию культурно-исторических типов, достоинством которой является системный взгляд на общество, в котором важными являются четыре фактора, именно, культура, религия, экономика (хозяйство) и государство. Лишь в своем единстве они определяют лицо цивилизации. В.С. Соловьев, направивший свои силы на преображение христианства, которое должно было стать основанием всеединства, обращается к «добру в истории», т.е. к нравственным началам общественной жизни. Прогресс в нравственности в его представлении это нравственный прогресс общественных учреждений и тех отношений, которые поддерживаются этими учреждениями. Отсюда важная мысль русского философа, решительно противоречащая упованию на регулирующую функцию рынка: «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, п провозглашать здесь попустительство, вседозволенность – значит говорить обществу: умри и разлагайся!».
Надо признать, что в России 19 века собственная теория государственности не сложилась в виде концепции, на которую мог бы опираться общественный проект. Однако коренные изменения в обществе. вызванные социальной революцией и закрепленные результатами гражданской войны, требовали концептуального решения этого вопроса. Оно было почерпнуто из западных источников, но не из либерализма Ж.Ж. Руссо, а из марксистской теории. Строго говоря, простая и одномерная марксистская версия государства как организации, закрепляющей господство основного эксплуатирующего класса, владеющего средствами производства, была мало пригодна для строительства нового общества. Более того, такое государство должно быть разрушено победившим пролетариатом. Поэтому новое государство было объявлено государством диктатуры пролетариата, оно должно было носить временный характер на пути строительства коммунизма. В дальнейшем этот классовый подход к природе государства был заменен идеей всенародного государства с неясной в общем-то перспективой будущего его отмирания. Так или иначе, здесь снова явила себя двойственность, при которой осуществляемые действия в реальном обществе оправдывались теоретическими построениями, заимствованными из «единственно правильного и единственно научного» учения. Что же касается практических действий социалистического строительства, то они опирались на общинные начала, и в этом плане советское государство вполне обоснованно отождествляло себя с обществом, в котором одерживается победу народная справедливость. Политические институты выстраивались как институты «родового общества» в том смысле, в каком говорила о нем философия почвенников. Политическая система советского периода исходила из того, что политическим субъектом в обществе является трудовой коллектив. Основной политический орган – советы были по сути воспроизводством принципов крестьянского мира, реализованных в условиях строительства промышленного общества. Это была демократия другого типа в сравнении с либеральным устройством западного мира, исходившего из того, что самодостаточный индивид есть столь же самодостаточный политический субъект.
В условиях промышленного строительства советский строй воспроизвел дух родового общества, он был демиургом основных социальных институтов, он провозгласил и как мог реализовал идею всечеловеческого братства. Это было новым словом, которое услышал глобальный мир, этим были обусловлены искренние симпатии к СССР, с этим были связаны и ожидания, порождаемые успехами советского строительства. Однако разрыв между идеологией и реальность рано или поздно должен был себя проявить. Общество и государство могли развиваться как дальнейшее развитие принципов общинного сознания и человеческого братства, либо же должны были возвратиться к классовому обществу, образом которого является Европа и западные демократии. Для дальнейшего движение по пути, на который изначально встало социальное строительство в советской России, нужна была теория, идеология, обществоведение, отражающие природу русской цивилизации. Этого не родилось. Тупик и переход к классовому обществу был в определенной степени предрешен принципиальным несоответствием марксистской теории историческим задачам, которые предстояло решать после ключевого события в истории советского периода, именно, после победы над фашизмом.
С точки зрения ортодоксального марксизма советский опыт представал как серьезное отклонение от его основ. Состоялся возврат к классовому обществу, точнее, возврат к нему советской политической элиты, поддержанный «советским партхозактивом». О такой возможности говорил в свое время Н.А. Бердяев: «Иногда кажется, что советская власть скорее пойдет на восстановление капитализма в экономической жизни, чем на свободу религиозной совести, свободу философской мысли, свободу творить духовную культуру». Действительно, восстановление капитализма в экономической жизни само собой сделало ненужными свободу совести и свободу философской мысли. Они стали просто ненужными, поскольку этот товар не продается.
Если признать эту реальность постперестроечную реальность, то нужно немедленно остановить образовательные реформы в России и обратиться к проблеме создания необходимого обществознания. Но признать это высшее политическое руководство не может, а страна лишается интеллектуального потенциала или, меньшей мене, резко снижает этот потенциал.

Автор: Ratan 25.6.2018, 5:04

Обществоведение-7.
Двести лет вырабатывался этот главный тип
нашего общества под непременным, еще
двести лет тому указанным принципом: ни за что
и никогда не быть самим собою, взять другое лицо,
а свое навсегда оплевать, всегда стыдиться себя
и никогда не походить на себя – и результаты вышили
самые полные
(Ф.М. Достоевский. Дневник писателя)

Русский писатель окажется прав, если даже соотнести его слова с нынешним временем. Мы «обретаем себя», напяливая на свой лик европейскую маску. В этих условиях слова о патриотизме и славе России пахнут лицемерием. Наши успехи приходили к нам в борьбе с Европой, борьбе, не нами начатой, не нами объявленной. Но, если потеряно свое лицо, то очень хочется оказаться не просто европейцем, но европейцем подлинным, хранящим нетленные европейские ценности буржуазной эпохи. Такое поведение может вызывать только ярость Европы, которая в бешенстве от мысли, что русский варвар учить ее носить европейский фрак. По мне если уж и вызывать ярость Европы, так только противопоставив ей свое собственной лицо, которое в конце концов окажется гораздо привлекательнее лица лицемерной буржуазной демократии. Не можем. Почему?
Начнем с главного. То, что в предшествующих сообщениях, само по себе не ново. О признаках русской культуры и русского сознания начали публично писать и говорить еще старшие славянофилы. Можно повторять раз за разом эти уроки, но они не убеждают образованный класс, из которого вербуется политическая элита и еще более – ее интеллектуальная обслуга. Воспитательницей А.С. Пушкина была его няня Арина Родионовна. Она сделала его русским человеком, она внесла в душу поэта архетипические образы русской культуры. Пережитые еще в детстве, они породили отношение к жизни и к русской истории, отнюдь не сахарной. Но, приняв ценности народа, поэт принял и его историю без остатка и с Петром первым и с пугачевским бунтом. Между тем, как писал В.В. Розанов, только у окончившего русскую гимназию и русский университет вырабатывается прочная ментальная установка – «проклятая Россия». Это свидетельство давнего и не преодоленного советским временем разрыва элиты и народа. Когда Ф.М. Достоевский в своих «дневниках» укорял русское общество, то он говорил об образованном классе России, но не о народе. Народ и дворянство, народ и интеллигенция были крайне далеки друг от друга. Этот разрыв есть форма воспроизводства разделённости элиты и народа в целом. Можно огорчаться или возмущаться тем фактом, что русский студент оканчивает университет с убеждением «проклятая Россия», то не только социально-политические обстоятельства тому виной. Есть важная фундаментальная причина, создающая пустоту в сознании, заполняемую «просвещением европейским». Она заключается в отсутствии фундаментальных постулатов сознания, соответствующих природе русской цивилизации, в то время как такие основания есть в культуре восточной, например, в конфуцианстве. Они несомненно имеются в культуре европейской, интеллектуальное иго которой нами до сих пор не преодолено. Иначе говоря, мы возвращаемся к изначальной задаче построения собственного обществоведения, адекватного цивилизации, которая до сих пор совершает исторические дела, но не может дать им адекватного историософского освещения. Разумеется, собственная культурно-историческая рефлексия не означает изоляционизма или отказа от европейского просвещения. Позиция по этому вопросу была ясно выражена еще И.В. Киреевским. Речь идет о рациональной составляющей русской культуры, т.е. о теоретических основаниях ее миропонимания. Эти фундаментальные построения, рассмотренные по частям различными русскими философами, должны быть приведены в систему миропонимания, причем не сугубо национального (этнического), но цивилизационного миропонимания, имеющего всечеловеческое значение.
Вкладом в мировую культуру и в мировую историю принято считать прежде всего философскую рефлексию Востока и Европы. Таким же по масштабу, т.е. имеющим всечеловеческую, но более перспективную значимость, является самосознание русской цивилизации, альтернативной прежде всего европейскому мирочувствованию и миропониманию. Такое положение соответствует сути и логике философских учений. которые всегда претендуют быть образцами всечеловеческого знания, хотя порождаются культурами соответствующих цивилизаций.
Фундаментальную роль в этих основных мировоззрениях имеет представление о человеке, которое в древних учениях начинало разворачиваться через этику. Для русской цивилизации, как это уже указывалось ранее, в основе ее мирочувствования и миропонимания лежит представление о человеке как существе солидарном. На этой основе строятся все учения славянофилов и концепция всеединства В.С. Соловьева. Разумеется, представления о всечеловеческом родстве и тем самым о всечеловеческой солидарности не могут не входить в той или иной форме в самосознание других культур. Но для русской культуры эти солидаристское мирочувствование являются доминантными, определяющими всей строй мыслей и переживаний. Поэтому здесь необходима теоретическая концепция, способная представить основания и роль солидаристских отношений в жизни человека и общества. До определенного исторического рубежа эту функцию выполняла религиозное христианское мировоззрение. Однако этап, отмечаемый вхождением в промышленную фазу развития, требует светского сознания, опирающегося на научный метод, причем не только в сфере познания природы, но и в понимании общества и человека. Попытка синтеза веры и разума в православном христианском контексте была предпринята В.С. Соловьевым, она не была принята нашей церковью. Впрочем, РПЦ похоже никогда не демонстрировала способность вести диалог со светским сознанием, оставляя за собой своеобразную мировоззренческую монополию. Но сегодня, как и сто лет назад, потребность в светской (научной) концепции человека, обосновывающей его солидаристскую природу, была крайне необходима России как чувства всечеловеческого родства, о котором ярко писал не один Ф.М. Достоевский. Какой же должна быть философская (научная) концепция солидарного человека, на что она должна опираться?
Сегодня, как следует из достигнутого уровня человеческого познания, есть только один путь построения научной антропологии, и это путь эволюционной теории, путь исследования антропосоциогенеза. Для последовательного выстраивания соответствующей теории многое сделано естественнонаучной антропологией, культурной антропологией, этнологией и рядом других сфер знания. Огромная эволюционная пропасть отделяет обезьяноподобного предка человека от его современного состояния. Все стадии и соответствующие эволюционные изменения могут прослеживать различные гуманитарные и естественные науки, среди которых особое место заняло в настоящее время генетика. Но главный фактор, отличающий культурного (исторического) человека от начального состояния эволюционировавших гоминид, заключается в том, что поведение человека, практически вся его активность программируется культурой. В отличие от человека поведение животных, в том числе и высших позвоночных, каким бы сложным и разнообразным они ни было, определяется генетическим наследуемыми видовыми программами. Культура есть барьер, разделяющий животное состояние гоминидного предка и историческое состояние современного человека. Антропогенез должен объяснить этот переход, объяснить появление культуры как необходимого и безусловного фактора человеческой жизни.
Современная этология и эволюционная биология называют культурным небиологическое наследование навыков и поведения в целом. Отметим в этой связи, что негенетическая передача поведенческого опыта возможна только в сообществе, что сразу ставит под сомнение концепцию самодостаточного индивида. Но пока нас интересует принципиальный вопрос возникновения культуры, и мы должны заключить, что культура как совокупность символических программ поведения может формироваться и транслироваться только в сообществе. Собственно, с этим фактически соглашаются сторонники геннокультурной коэволюции, поскольку очевидно, что трансляция культурных навыков возможна лишь при тесной коммуникации особей. Однако при этом происхождение тех или иных культурных навыков оказывается в геннокультурной теории результатом случайных мутаций поведения особи, в том числе возникающий и при давлении внешних обстоятельств. Вопрос о происхождении культуры как закономерном результате эволюции сообществ не ставится вообще. В западном мировоззрении «цензор самодостаточного индивида» включается всегда и везде в рамках даже не политизированных академических исследований.
Центральным пунктом солидарстской гуманитарстики является положение о том, что субъектом социогенеза (социоантропогенза. соответственно) является сообщество, а не особь, не индивид. В этом пункте происходит преодоление мифологической концепции самодостаточного индивида и расставание с ней. Обращение к эволюционирующим гоминидным сообществам позволяет вскрыть главные эволюционные факторы, породившие человеческую историю. Один из этих необходимых факторов является становление предметной деятельности в гоминидных сообществах.
О деятельности и ее становлении должен быть особый разговор. С одной стороны, необходимо согласится с марксисткой установкой на решающую роль предметной деятельности в становлении человеческой истории. С другой стороны, марксизм «технологически односторонен» в понимании появления и сути предметной деятельности, стремясь из материальных потребностей человека и факта предметного преобразования природной среды вывести всю историю человечества. Нам важно отметить. что деятельность предстает как эволюционно новая форма активности гоминид, ее становление не сводится к «использованию палки» некой обезьяноподобной особью. Деятельность складывается как эволюционно новая форма активности сообщества, а не гоминидной особи как таковой. Она смогла сформироваться вместе с эволюцией сообщества, открывающей возможность трансляции культурных навыков, принятие их в структуру активности сообщества и превращение такого рода активности в основное средство взаимоотношения с природной средой. Для этого было необходимо определенное психическое развитие, на чем настаивал в частности Б.Ф. Поршнев. Так или иначе, деятельность формируется вместе и благодаря множеству системных обстоятельств, проявившихся в эволюции гоминидных сообществ. Она есть культурная форма активности, открывшая новую траекторию для развития высших биологических сообществ. Ее проникновение в сообщество или, иначе, ассимиляция сообществами деятельной формы активности, изменяет всю организацию сообществ и поведение особей внутри них. Иначе говоря, деятельность формируется вместе с формированием нового поведения, которое по необходимости оказывается культурным, т.е. не наследуемым биогенетически. В этом пункте вскрывается односторонность теории уповающей исключительно на предметно-деятельную активность в объяснении жизни общества. Категорию деятельность необходимо соединить с категорией «поведение» играющей столь же фундаментальную роль в генезисе человеческого общества.
Если предметная деятельность сообществ явилась эволюционно новой формой активности гоминидных предков человека, то новые (культурные) формы его поведения в сообществе (как и сообщества в целом) используют и развивают те естественные средства организации индивидуального поведения, которые сложились в ходе биологической эволюции высших млекопитающих. Здесь мы укажем лишь на исключительно важное развитие психики гоминид. Сфера психики сделала возможным символическое поведение, т.е. поведение, организуемое средствами культуры. Если на начальных этапах психического развития животных психические процессы восприятия дополняются реакциями психического возбуждения и торможения, то развитие психических процессов в гоминидных сообществах порождает большое разнообразие эмоционально-психических состояний, обеспечивающих как коммуникацию между особями гоминидных сообществ, так и сложные эмоциональные состояний (переживания), обеспечивающие управление сложным многофакторным поведением в сообществе. Психика гоминид делает возможным становление второй сигнальной системы. Значения символов на начальной стадии культурогенеза расшифровываются через те переживания, которые с ними связаны, а сами переживания получены в рамках коллективного ритуального действия, закрепляющего соответствующие смыслы. Собственно, рождение культуры, обращенной к миру нашей психики, совершается в ходе закрепления нового поведения, формирующегося в сообществах, переступивших эволюционно-деятельную черту. Мир символических значений, так или иначе соотнесенных с реальной жизнью сообщества, формирует мир переживаний особи (индивида) и, тем самым, программирует поведение человека.
Бесспорно, есть свои тонкости в формирование высшей психики человека. В частности, целесообразность деятельности является начальной точкой формирования рассудочной рациональности, которая затем в тех или иных формах переносится на управление поведением. соединяясь с миром человеческих переживаний. Человеческие переживания определяются миром смыслов, они создают внутренний мир человека, соединяющий его с миром внешним. Эмоциональные переживаний и мир логики определенным образом соединяются в психике человека, здесь начало для исследования сознания и бессознательного (неосознанного) в поведении человека.
Антропология солидарного человека может быть и должна быть поставлена на научную основу, системное оформление которой дает философия, т.е. должным образом выстроенная философская антропология в союзе в культурной антропологией. Здесь опорный пункт мирочувствования и миропонимания, альтернативного западной европейской антропологии и всему мировидению, построенному на концепции самодостаточного индивида. Названное мировидение рассыпается при столкновении с очевидностью солидарной природы человека, ибо то. что можно здесь назвать солидарной природой есть культурно-историческая установка, объединяющего человечество как культурно-исторический вид. Они изначальна, она сущностно необходима человечеству как условие его жизни на земле.
Установка на человеческую солидарность выражается прежде всего в этике. Поскольку высшие ценности поведения, т.е. ценности сохранения и продления жизни человеческого вида, рождаются, проявляются и вообще имеют свой смысл только в отношениях между людьми, то мир высших (духовных) ценностей по сути своей есть мир переживаний солидарного человека. Везде, где одерживает победу эгоизм индивида или той или иной эгоистической социальной группы, рождаются антиценности. Они выступает либо в форме агрессии и насилия «высших» над «низшими», либо эта направленность против высшей человеческой природы проявляется в примитивном гедонизме, превращающем людей в простейшие живые автоматы. Собственно, логику этого размена человеческого достоинства на «радость» упрощенного гедонизм Ф.М. Достоевский описал в известной легенде о «Великом инквизиторе». Этика жизни, этика делания добра (В.С. Соловьев) рождается в рамках солидаристского мирочувствования, которое в той или иной форме присутствует всех исторических жизнеутверждающих культурах. На закате античного мира эту этику подхватила и закрепила христианская вера. Сегодня нужно светское сознание, способное дать опору солидарстскому мирочувствованию. Богатый исторический опыт следования этому типу сознания представлен культурой и историей России. Более того, в русской философии есть опыт осмысления солидаристского мирочувствования. Приведение его в систему даст теоретическое основание мировоззрению. способному противостоять тотальной экспансии запада. Именно этого слова, осуждающего эгоизм как разрушительную силу и утверждающего личность, способную нести идею всечеловеческого родства, ждет мир от России.
Через обращение к антропосоциогенезу может быть выстроен прочный мировоззренческий фундамент концепции солидарного человека. концепции всечеловеческого родства. В свете этой концепции могут быть сведены в единую систему достижения русской общественной мысли, сформирована мировоззренческая база для нового исторического проекта, продолжающего историю России, более того, продолжающего историю человечества. Собственная мировоззренческая база является необходимым условием не только продления жизни исторического субъекта, каковым является Россия и русская цивилизация. Она с неизбежность проявит свое общечеловеческое значение и явится тем словом, которого, пафосно выражаясь, мир ждет от России. Но совершенно нелепо вести борьбу с западной цивилизацией на ее смысловом поле и, что еще нелепее, вести эту борьбу защищая ценности западной цивилизации от нее самой, от деструктивных процессов в ней самой. Это несомненный путь историософского и геостратегического поражения, которое в логике своей должно повторить поражение СССР. Последнее было обусловлено фундаментальной внутренней слабостью советского общества, именно тем, что его поздняя (послевоенная) элита оказалась неспособной стимулировать общество к адекватной рефлексии своих цивилизационных основ. Точно также нынешняя политическая элита демонстрирует полное пренебрежение обществоведением, полное пренебрежение историософией, основания которой по одному из философских учений нынешнего великого соседа заключаются в способности различать высшие исторические смыслы (слышать голос Неба), уважать деяния великих и слова мудрых. Узкий прагматизм текущего дня закрывает смысловой горизонт историософии, которую религиозная вера заместить не может. Остается уповать, что великие на то и велики, чтобы смотреть вдаль через ограду актуальных событий текущего дня.
P.S. Рывок, на который нацеливает общества его первый руководитель, не состоится без кардинальный мировоззренческой перестройки. Без таких усилий невозможна необходимая мобилизационная мотивация. В то же время весь капиталистический мир должен объединится, что он и делает, в борьбе с Россией, желающей занять место ведущей капиталистической державы с человеческим (европейским) лицом. Лишь обретя свое лицо, мы можем рассчитывать на себя как исторический субъект, способный объединять силы, противостоящие озлобленному глобальному эгоизму.
P.P.S. Желающие более подробно ознакомиться с упомянутыми здесь представлениями о социогенезе могут воспользоваться ссылкой
http://window.edu.ru/resource/479/78479/files/v1.pdf

Автор: Ratan 4.8.2018, 17:48

Поток сознания на вечную тему тему «грозящая катастрофа"
1. В прошлом марксистскую версию понимания истории выражали короткой формулой «бытие определяет сознание». Под бытием имелось в виду не то, что предполагает философская метафизика (онтология), а материальная, телесная, чувственно доступная жизнь социума и индивида.. В рамках такого понимания сущности общественной жизни ее доминантой оказывалось материальное производство. Взятое вместе с присущими ему производственными отношениями, оно превращалось в базис общественно-экономической формации. Вся сфера общественного (и индивидуального) сознания в конечном счете оказывалась надстройкой, необходимой базису.
У марксизма есть бесспорная заслуга. Она в том, что он ввел в рассмотрение исторического процесса производственную деятельность человека, точнее, общественно-организованную производственную деятельность. Вместе с ней определенный вес в движении истории и в ее рассмотрении приобретали общественные группы, вовлеченные в этот общественно-организованный процесс, и отношения между ними.
Всякое серьезное открытие всегда вызывает энтузиазм, выливающийся в естественное желание переосмыслить историю, объяснить целое с открывающейся новой точки зрения. Так поступил и К. Маркс, сделавший главным предметом своей творческой жизни политэкономию капитализма, которая должна была стать своеобразным талмудом материалистической историософии. В этом случае исследование капитализма превращалось в конкретизацию той исторической динамики, образ которой сложилась в представлении основателя нового учения. Цельность и своеобразный монизм учения Маркса облегчили его признание и популярность. Как политэкономическое учение оно вскрывало действительные экономические процессы, характерные для капиталистического производства и даже для капиталистического общества, поскольку в марксово исследование невольно вошла этическая оценка этих общественных отношений.
Однако историософское содержание марксизма изначально односторонне и, можно сказать, в принципе порочно. Принципиальная слабость теории обусловлена сведением природы человека к материальному существу, удовлетворяющему материальные потребности, хотя история человечества убедительно показывает, что там, где «материя торжествует над духом», открывается историческая бездна. История поздней римской империи показала это со всей очевидностью, современная западная цивилизация во многом воспроизводит этот процесс дегенерации в условиях промышленного общества. Этот последовательный материализм марксизма, это сведение человеческой природы к материальным началам есть его ахиллесова пята. В общем виде она проявляется как непонимание роли культуры в человеческой истории. В указанном отношении марксизм исправить нельзя. Можно искать в нем гуманистические начала, внесенные отблесками просвещенческих идей об освобождении человека, но теорию Маркса нельзя исправить, дополняя ее неким новым гуманизмом. Как говорил классик, марксизм подобен цельной глыбе гранита, его невозможно дополнять, не разрушая, что собственно и показали разные попытки модернизации марксизма в 20 веке. Сделанное им можно и нужно использовать, но использовать в рамках построения новой обществоведческой теории, новой историософии, которая не может игнорировать исторические достижений общественной мысли.
Сегодня марксизм не способен выполнить роль исторического путеводителя. Он хорош как историческое разоблачение капитализма и как инструмент анализа его экономической системы. Здесь и должна быть поставлена точка. Новый взгляд на будущее человечества должен созревать в тех культурах и у тех народов, которые могут предложить миру альтернативу европейскому капитализму. Может ли русская история и русская культура «открыть» этот исторический путь, сказать свое слово о будущем и для будущего? Несомненно. Потому она так нелюбима коллективным западом. Но, чтобы сказать это слово, нужно обрести способность его произнести.
2. Русская некапиталистическая альтернатива явила себя в советском строе жизни. Однако советское строительство наткнулось на давнюю болезнь русского общества, именно, на разрыв элиты и народа, точнее, отсутствие элиты, адекватной культурно-исторической природе России и соответствующей ее роли в историческом процессе. Конечно, во все исторические периоды рождались люди, обладавшие «историческим зрением», Но оно не стало необходимым качеством политического класса, и оно не появится до той поры, пока в недрах элиты или вне ее не сложится соответствующая мировоззренческая рефлексия, способная формировать необходимые формы сознания. Отсутствие такового стало причиной вырождения советского политического класса, поскольку «народное происхождение» его представителей само по себе не гарантирует тех качеств, которые ему необходимы. Сегодня отношения власти и общества таковы, что власть менее всего расположена к катализации процесса соединение элиты и народа, создания условий воспроизводства элиты для цивилизации, политическими лидерами которой они фактически являются.
В России, расставшейся в лице ее лидеров с коммунистическим мировоззрением, идет строительство буржуазного общества, формирование плутократии и всей социальной иерархии, принимающей осознанно или неосознанно мировоззрение плутократии и помогающей ей в этом «буржуазном строительстве». Это строительство является буржуазным лишь по форме, по внешнему виду, но далеко не по внутреннему содержанию (вечный псевдоморфизм, в котором упрекал Россию О. Шпенглер), поскольку Россия не Европа и в ней нет европейских культурных оснований, на которых сложилась современная европейская цивилизация. Есть, как и в прошлом, лишь подражание им, выдаваемое за европейскость, прикрывающую обновленный образ русского барства и торжества феодальной (теперь «демократической») бюрократии. Этот социальный процесс находит частичную поддержку в различных социальных группах, во всяком случае, той (большой или малой) их частью, которая принимает философию личного успеха как ценность, противопоставленную общественному долгу. Значительная часть интеллигенции также «находит свое место» в обслуживании нового социального порядка, занимая в нем соответствующее место. В полном соответствии с «ренессансом» феодального мирочувствования под демократической оболочкой этот процесс поддержан православной церковью, фактически оправдывающей формулу нынешнего социального строительства: «будущее России есть капитализм плюс православие». Формула абсурдная, поскольку капитализм не сводится к частной собственности и свободному предпринимательству, но есть определенная система ценностей, принимаемая обществом. Причем система не совместимая с ортодоксальным христианством, поскольку в ней на место идеи любви и всечеловеческого братства поставлена идея личного эгоизма и вытекающей из него борьбы всех против всех.
В России выстраивается общество тотальной несправедливости, пока еще прикрываемой памятью о социальных гарантиях прошлого и всплесками советского патриотизма (яркий пример – «бессмертный полк»), поддерживающими эту память, хотя под шум футбольных стадионов начато циничное уничтожение названных социальных остаток советского прошлого. Идеологической основой всех правительственных реформаций заявляется вера в свободное предпринимательство и конкуренцию (борьбу всех против всех). Конечно, наше либеральное в своей основе правительство не смущает ни память о «лихих» 90-ых, ни фактическая беспомощность государства против тотального воровства. Жульничество большое и малое, торжество тотального глумливого обмана как необходимого условия личного успеха, вопиющим образцом которого является «строительные пирамиды» и обманутые дольщики, а также полная неспособность государства справиться с этими явлениями. Оно и не может с ними справиться, поскольку они стали доминантными мотиваторами «предпринимательской инициативы». Политическая элита не стремится к осознанию социального процесса, она увлеченно куется свое классовое счастье, хотя ее отдельные представители могут воображать, что они куют счастье для народа. Отметим еще раз, Россия в прошлом не знала капитализма как общественной системы, и в «буржуазном строительстве» она в «демократических формах» воспроизводит феодальное прошлое во взаимоотношении власти и народа.
Характерным показателем этого процесса является возрождаемое социально-политическое положение церкви. Вопрос о роли РПЦ в общественных процессах в России нельзя обойти молчанием, тем более, что он явно замалчивается в силу сложившихся общественно-политических обстоятельств. Заметим, что вопрос об РПЦ и вопрос н роли православия в промышленном обществе России связаны друг с другом, но не тождественны. Роль православия должна обсуждать в контексте вопроса о роли религиозного сознания в промышленном обществе, которое является светским по необходимости и по своей сути. Здесь речь идет о роли церкви как общественного института, как организации, действующей в обществе и в государстве как его ипостаси. В прошлом непосредственная специфическая деятельность церкви состояла в том, что она духовного окормляла православный народ российской державы. Благодаря этому она обретала определенный статус в общественной структуре и в общественном сознании. Было время, когда в ее недрах родилась историософская формула «Москва – третий Рим, другому не бывати», давшая смысл строительству как Московской Руси, так и Русской империи в целом. Можно считать, что де-факто отказ от этой формулы приходится на время реформ Путра 1, когда церковь превратилась по сути в государственное ведомство, сотрудничающее с властью и с помощью власти поддерживающей свой авторитет. О способе поддержания этого авторитета резко писал убежденный православный славянофил И.С. Аксаков, к авторитету которого обращался В.С. Соловьев: «В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и карательные надзиратели, как орудия государственной власти, - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».
В 19-ом веке церковь, как принято считать, духовно хлопотала о народе. Но была ли она вместе с народом? Вопрос этот достаточно деликатный и требует особого рассмотрения, хотя можно отметить, что она не отметилась как сторонница отмены крепостного права, митрополит Филарет не сочувствовал великой реформе и только после ее совершения изменил свой взгляд. Во всяком случае, мы не знаем великих подвигов православной церкви в борьбе с крепостным правом. Ситуация прошлого в том, что для церкви народ - паства, для власти – трудовой ресурс. На этой основе сложился в свое время ее социальный статус, обеспечиваемый прочной спайкой с властью. Собственно, основа конфликта В.С. Соловьева с церковью не сводится к тому, что русский философ хотел видеть в католиках союзников по делу всеединства. Суть его в том, что В.С. Соловьев хотел деятельного участия русской православной церкви в социально-историческом процессе, цель которого в духовном преображении мира, в создание социально здания, в котором эта цель достигнута. И видел при этом полную неспособность РПЦ к деятельному и подвижническому одухотворению общества в духе провозглашаемого им всеединства..
Историческое движение к промышленной фазе развития обострило в 19-ом веке потребность в светском сознании. Ответом на этот социально-исторический запрос стало появление интеллигенции, т.е. социальной группы, образовательной базой которой была европейская естественно-научная и общественная мысль. Социальный состав этой группы был достаточно разнородным, важно, что по своему положению она должна была быть предстать мыслящей частью общества, обеспечивающий его внутренний диалог, в том числе совершенно необходимый диалог с обществом светской и религиозной власти. В первом случае речь должна была идти о преобразовании социальных и политических институтов общества, во втором – о сути и роли религиозного сознания в меняющих исторических условиях.
Характерна реакция как властной элиты, так и православного клира на светскую мысль, которая в целом была востребован обществом. Властные верхи относились весьма настороженно к этому просвещению, видя в нем угрозу собственному положению, для чего были свои основания. Церковь в лице ее руководителей и теологов занимала точно такую же позицию. Светские тексты этого периода проходили двойную цензуру, т.е. цензуру светского и церковного ведомства. Диалог со светским религиозным сознанием, обращенным среди прочего к пониманию роли религиозной веры в новых условиях, к взаимоотношению церкви и общества, к рациональной оценке оснований религиозной веры в новых условиях не состоялся в силу позиции православного клира России, который вместе со светской властью занял позицию охранительную и крайне реакционную. Характер взаимоотношений церкви и светского критического сознания достаточно наглядно показывают события с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым, принципиально разными критиками тогдашней церкви. Собственно, такую же картину мы наблюдаем и сегодня. В частности, издание академического собрания сочинений наиболее видного русского философа В.С. Соловьева было остановлено, как частным порядком утверждают отдельные знающие люди, усилиями руководителей РПЦ. Для светского сознания труды русского философа никакой угрозы не представляют.
Нет нужды доказывать, что попытка превращения церкви в доминантный идеологический институт, освящающий отношения власти и народа в современном общественном процессе, представляет собой строительство на песке, способное воспроизвести кризис взаимоотношения общества и власти, который привел к февральской революции 1917 года. Полный отказ от опыта советского строительства, на котором де-факто настаивает власть, принимающая при всем при том «бессмертный полк», по своей логике должен вести к повторению проблемных ситуаций прошлого в новых обстоятельствах, более драматических и более угрожающих. Индустриальное общество требует развитых форм светского сознания, требует соответствующей общественной теории, способной выразить коренные ценностные установки общества. Марксизм не решил последней задачи, но нынешние действия власти, способствующие укреплению религиозной веры как ведущего фактора общественного сознания, создает ситуацию, ведущую к полному отказу от светского обществоведения и погружению общества во мрак.

Автор: Ratan 5.8.2018, 8:28

3. В промышленном (постиндустриальном) обществе светское сознание и светское обществоведение создают смысловую базу, необходимую для конструктивного диалога власти и общества. Следствием отказа от этой базы становится прекращение диалога, прекращение интеллектуального поиска, направленного на понимание прошлого, настоящего и будущего, Как следствие - понижение способности общества соединить этапы собственной истории, понять ее движение. Сегодня глубокий кризис общественного сознания усугубляется ориентацией на западную европейскую цивилизацию. Россия будущего видится сторонниками этого курса как некий идеальный образец названной цивилизации. Дело представляется так, что мы подхватили европейские ценности, которыми сама Европа почему-то опрометчиво пренебрегла. И теперь мы вновь поднимем знамя западной цивилизации, спасем ее и себя вместе с ней, заявляя о себе как о ее органической части. На информационном поле появились идеологи, объявляющие себя западными (западническими) патриотами России. Оксюморон. Но такова реальная политика, искренне или неискренно и невольно маскируемая заявлениями о самобытности России и о собственном историческом пути, допускающая проявления советского патриотизма, поскольку никакой другой патриотизм не создан за тридцать лет социальных преобразований (его немощным конкурентом может быть только патриотизм монархический). Массовое сознание, убаюкиваемо тем или иным образом, не замечает этого глубинного противоречия между навязчивыми усилиями натянуть на лицо России европейскую маску и реальным содержанием русской истории. Но это реальное противоречие, усугубляемое отказом власти от диалога с обществом на актуальные темы, включая тему религиозного сознания, постоянно работает, усугубляя внутреннюю идейную пустоту. Сказывается ли названное обстоятельство на внешней политике и на положении России в мире в условиях, когда ей по сути объявлена война на ликвидацию. Устранение России как исторического субъекта оказалась отложенной во многом благодаря усилиям первого лица и окружающей его государственнической группы. Но сама угроза не исчезла, и противник хорошо помнит, что причиной ликвидации СССР была не слабость его вооруженных сил, но внутренняя слабость, обусловленная потерей ценностей, мотивирующих развитие.
Мы настойчиво вступаем сегодня в мировую политику с европейской маской на лице, со стремлением полностью европеизироваться изнутри. С другой стороны, наше реальное вступление опирается на модернизацию вооруженных сил и на память о былых достижениях России. Но эти достижения де-факто есть достижения советского периода, отвергаемого в идеологии и внутренней политике. Некий когнитивный диссонанс. К тому же наш «европеизм» обречен быть поверхностным. Он не основан на глубоком изучении культурной, политической и экономической истории Европы. Эти исследования замещены неким виртуальным мифом, на переднем плане которого европейский супермаркет и так называемые «права человека». В представлениях этого мифа воспитывается новое поколение, которое с ясельного возраста должно усвоить главную догму о России, именно, все ее беды от того, что в ней не было и нет демократии. На таких представлениях нельзя воспитать не только отечественную элиту, но просто ответственного гражданина России.
Однако нас здесь интересует одно обстоятельство. Европейская маска России не есть ее лицо. Но можно ли быть субъектом мировой политики без лица? Маской можно прикрываться какое-то время, но это неумолимое время потребует в определенный момент предъявить свое лицо. Что предъявит современная Россия?
Проблему можно представить (адекватно или не адекватно, – оставляем за скобками) следующим образом. Россия все-таки не была уничтожена перестройкой, за что отдельное спасибо тем, кто предотвратил намечавший распад и уничтожение. Главный мировой игрок сегодняшнего дня вынужден был принять этот обстоятельство как свершившийся факт, потребовавший перегруппировки сил. Зубовный скрежет и катавасия в политической элите США (и в глобальной элите в целом) обусловлен в немалой степени названным обстоятельством. Впрочем, какая-то перегруппировка была неизбежна при любом исходе перестроечного процесса, несомненно потрясшего мировую политическую систему. Со стороны возглавляемого Штатами западного мира совершающая перегруппировка нацелена на борьбу с великим восточным (дальневосточным) историческим субъектом, т.е. с Китаем. И тогда возникает вопрос: нужны ли мы (себе и миру) в этой глобальной перспективе как носители европейских ценностей?
Вопрос, в общем-то, риторический, поскольку западное сообщество ответило на него своими политическими действиями более чем определенно: нет, не нужны, и не путайтесь под ногами со своим европейским лицом. Демонизация России есть решительный ответ глобального Запада, не желающего принимать нас в свою семью, но позволяющий одновременно устраивать торг с Россией, требуя от нее уступки за возможное признание ее «европеизма». Другое дело Китай, который никогда не позволял себе «потерять лицо». Элита этой цивилизации де-факто понимает, что всякая борьба есть борьба идей, внешним выражением которой становится экономическое, политическое и культурное противостояние. Разумеется, речь идет не о борьбе абстрактных идей, изобретаемых интеллектуальными сообществами, но о борьбе идей архетипических, выражающих идентификационную сущность цивилизаций. Такие идеи воплощены в истории, пережитой народом. История сформирует мирочувствование народа, соответствующее его «идее», этим представлен в сознании в широком смысле этого слова его культурно-исторический генотип. Но при нынешних идейно-политических установках нашей политической элиты, русской идеи в сказанном смысле нет, и ей вроде бы вообще нет места в мировой истории. Мы превращаемся в продавцов идеи европейской, отсюда и отношение к нам как к продавцам вторичным и не нужным в культурно-историческом процессе. Мы сами поставили себя в этой маргинальную позицию, и обращение к западному миру признать нас своими выглядит какой-то вполне реальной, но несуразной комедией.
Стратегический союз с Китаем становится жизненной необходимостью, что сознается в той или иной мере нашей политической элитой. Но каким может быть и должен быть этот союз? Посмотрим на него со стороны Китая. Да, он примет необходимые формы партнерства по тем или иным актуальным вопросам. Но с кем он должен вступать в долгосрочный стратегический союз? С продавцом европейских ценностей? Это для востока слишком непрочная перспектива, поскольку такой продавец будет склонен поддаваться лести западного «партнера», который вдруг увидит в России своего брата (сестру) и начнет милостливо гладить ее по головке. На этом главный противник может строить стратегию противопоставления России и Китая или, по меньшей мере, препятствование их стратегическому союзу. Прочный геостратегический союз, не превращающий одновременно того или иного партнера в сателлита, возможен между достойными культурно-историческими персонами. Если Россия действительно является цивилизацией, способной сказать свое слово миру, то ей не пристало быть разносчиком «европейскими ценностями». Она должна искать как в себе, так и своем партнере культурно-исторические основания, способные стать смысловым фундаментом геостратегического взаимодействия. Между тем, социальный процесс в Китае не является сегодня предметом внимания публичной политики. Наш взгляд все время устремляют на запад и его санкции. Между тем, крайне интересен вопрос, действительно ли Китай стал на путь строительства капитализма или социальные процессы в нем не столь однозначны?
Ф. Бродель в своем исследовании истории капитализма указывает на причину, по которой капитализм не мог возникнуть в Китае. Китайская государственная бюрократия, китайская элита всегда несла в своем сознании идею Поднебесной, которую не могла «разменять на норму прибыли». Проще сказать, богатство не было пропуском в элиту, более того, оно скорее препятствовало такому вхождению. Также и сегодня официальная коммунистическая идеология Китая не позволяет ему заявить о строительстве капитализма, ввести олигархов во власть и сделать их опорой власти. При всей сложности происходящих в Китае социальных преобразований политический класс требует от предпринимателей служения отечеству, т.е. требует, чтобы общественный, а не личный эгоистический интерес доминировал в деятельности его класса собственников. А это уже не капитализм, ибо идея государства (Поднебесной в данном случае), а не максимальной прибыли становится доминантой общественной жизни и экономической деятельности. В этом в числе прочего сила Китая. как она была в своей время силой СССР. Характерна, казалось бы, мелочь на фоне глобальных процессов. Всемирный философский конгресс в Пекине, открывающийся в августе текущего года, проходит под девизом «Учится быть человеком». Доминантой заявлены не толерантность, не диалог культур, не права человека, но некая фундаментальная мировоззренческая установка, восходящая к Конфуцию. Право, установка заслуживающая уважения. Девиз «учится быть человеком» сегодня крайне актуален и имеет объединяющий потенциал. Действительно, стержневая установка конфуцианской этики, обращенной к «благородному мужу», т.е. к китайской элите, это установка на человечность (Жэнь), человеколюбие. Невольно на ум идут цитаты из Конфуция: «Прекрасно там, где человечность. Как может умный человек, имея выбор, в ее краях не поселиться. … Устремленность к человечности освобождает от всего дурного … Когда исходят лишь из выгоды, то множат злобу».
Заметим, что основной антропологический тезис русской философии – основание всему начала нравственные. Разве не о том же сказано Конфуцием, но сказано другим языком и в другое время. Во всяком случае, на этом основании можно искать идейное историософское сближение с Китаем на грядущую перспективу, горизонт которой не ограничивается десятком или десятками лет. А что делает в этом время Россия в культурно-исторической сфере? Бегает по миру как суетный лотошник с залежалым товаром «европейских ценностей»? В общем, логика этих рассуждения такова, что геостратегический союз с Китаем поможет (вынудит) возвратиться к своей исторической сущности, что конечно труднее чем бегать с названным лотком. Но это возвращение требует отрезвления и ясной светской мысли, а не только крестных ходов.
4. Когда заходит речь о научном (светском) обществоведении, о его развитии в современной России, то нельзя не отметить факт бедственного состояния этой сферы. В частности, в области философии и историософии, этих наиболее тонких и важных составляющих светского сознания, мы не обнаружим ни признанных авторитетов, ни научных школ, определяющих исследовательскую атмосферу. Это значит, что указанные сферы практических разгромлены. Теперь уже не имеет значения, совершилось это в ходе перестройки или еще в поздний период застоя, но «успехи» в реформировании образования усугубляют положение. Проблема не в отсутствии талантливых и профессионально подготовленных исследователей. Оторванные от общественной жизни, предоставленные «игре в бисер», они воспроизводят те пороки, на которые указали в свое время авторы «Вех», именно, безгосударственность, беспочвенность, отсутствие объединяющего дела. В этих условиях разговор об обществоведении в высшем образовании России вообще теряет смысл. В СССР его основной задачей было поддержание государственной идеологии, и угасание этой идеологии в предперестроечный период способствовало также разложению официальных идеологов. Однако этот факт не может быть основанием отказа от научного обществоведения, Оно должно быть возрождено, и начинать это возрождение придется с того потенциала, который имеется в наличии, опираясь на его квалифицированных и образованных представителей. Вспомним, в частности, что для создания Красной армии (РККА) были привлечены офицеры царской армии.
История интеллектуальной жизни России в 19 веке показывает сложность так и не завершившегося процесса самодеятельного складывания ее мыслящего слоя. Оторванность от участия в реальных общественных процессах и, тем самым, свобода от ответственности за свои слова, породила значительный интеллигентский слой, видевшей смысл своей деятельности во фрондерской либеральной оппозиции. Эта словесная оппозиция была не способна к практическому действию, но, что еще более важно, была не способна обращаться к сути социальных процессов, не способна дать программу социального действия. Об этой части интеллигенции были произнесены классиком нелицеприятные слова. Как утверждал Н.А. Бердяев, «русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности».
Сегодня задача заключается не в повторении критики, произнесенной авторами «Вех», и не в обличении в беспочвенничестве всего интеллектуального класса России. В нем всегда существовала ответственная мысль, сдвигаемая на периферию умственного горизонта толпой кричащих «беотийцев». Задача в том, чтобы поставить интеллигентскую группу, представляющую современное обществоведение, в ответственное положение, т.е. в положение лиц, обеспечивающих диалог власти и общества, создающих смысловое поле для такого диалога, и тем самым несущей социальную, историческую и моральную ответственность за свои слова. Но это не может произойти без участия власти как ответственной стороны необходимого диалога. Впрочем, власть сегодня не безучастна к интеллигентскому слою, но ее участие ограничивается поощрительным поглаживанием участников разгрома советского прошлого. Вектор действия власти обозначен созданием чудовищного Ельцин-центра, объявлением 2018 года годом А.И. Солженицина, трогательным вниманием к либеральным интеллектуалам, словно вышедшим из 19 века. В этих условиях разбросанные малые группы ответственно мыслящих людей не смогут выполнить работу, которую должен выполнять для общества корпус гуманитариев и обществоведов в целом.
Воленс-ноленс гуманитарное знание является в промышленном обществе столь же необходимым, как и знание естественнонаучное, обеспечивающее технический прогресс. Религиозная вера не может заместить это знание. Но, как показала русская история, становление обществоведческого и гуманитарного корпуса требует диалога власти и общества, для которого необходима взаимная воля общества и власти. Такой диалог поможет обществу понять, что ему нужен философ, обществовед, мудрец, пророк, говоря словами В.С. Соловьева. Первый и необходимый шаг такого процесса давно очевиден. Он заключается в прекращении односторонней пропаганды, направленной на дискредитацию советского прошлого. Но не ради столь же огульного его восхваления. Через средства массовой информации, но прежде всего через и образовательную сферу общество должно прикоснуться к бесстрастному историософскому анализу процессов, породивших революцию и определивших участие в ней народа, а также процессов советского социального строительства, заслоненных сегодня примитивной обывательской пропагандой. Аксиомой, которая должна быть публично признана, является, что советское прошлое есть органическая часть истории России, т.е. органическая часть русской истории, органическая часть народного поиска социальной справедливости и нравственной правды. Без этого нет пути к обретения собственного лица. Необходимо признать, что в русской революции 1917 года была народная правда, что на ментальном уровне именно она обеспечила победу большевиков в гражданской войне, и что эта правда так или иначе осуществлялась в социальном строительстве советского периода, пока не была похоронена элитой, выросшей на недостроенном смысловом поле этого общества. Тогда раскроется историософский смысл этого беспрецедентного исторического опыта, значение которого выходит за пределы наших территориальных границ, и является крайне актуальным не только для будущего России.
Принципиальный вопрос, поднятый и решеный октябрьской революцией, это вопрос об отношении к капиталистическому пути развития. Этической доминантой «духа капитализма» является индивидуализм, направляемый на достижение материального преуспевания. Эта установка сформировалась в контексте европейского культурно-исторического развития. На этой ментальной основе сформировалось современное западное общество потребления, с которым так жаждет слиться наша олигархическая элита. Но такое слияние невозможно при суверенности России. Запад, возглавляемый США, может предложить только унизительно подчиненное положение, а в конечном счете распад и исчезновение России. Западная Европа не могла ставить себе такой задачи (могла лишь мечтать) ввиду отсутствия сил для реализации такой задача. Но сегодня глобальная элита и прежде всего элита США думает иначе. Начавшее противостояние Китаю требует решения стратегической задачи – обессиливание и в перспективе ликвидация его потенциального союзника. Странным амикошонством выглядят при этом попытки сказать Западу – мы с вами одной крови. Не одной и никогда не будем одной. Но названная иллюзия сняла с повестки дня проблема анализа исторических путей развития. Сегодня она вообще исчезла из поля зрения общества. Большинство политической элиты России молчаливо соглашается, что капитализм есть единственно верный и исторический необходимый путь, на котором Россия станет образцовой страной, реализовавшей «европейские ценности». Фантом, поддерживаемый главным образом энтузиазмом обогащения, а также странной убежденностью, что финансовые инструменты управления хозяйством есть суть капитализма. Между тем, суть капитализма определяет его «дух», смысловые ценности, следование которым определило логику западного развития в последние три-четыре столетия. Представление о том, что капиталистическая организация общества соответствует природе человека (свобода и права человека), является мифом, который капитализм придумал в свое оправдание. Некапиталистический путь предстает в таком случае как культурно-историческая альтернатива европейскому развитию, способная дать опору для противостояния глобальному Западу. Нет сомнения, что отношение к капитализму является серьезной проблемой для Китая, который не может решить ее средствами марксизма. В этих условиях культурно-исторический опыт России, от которого она сама отказалась с такой безумной легкостью, может иметь фундаментальное значение для кристаллизации соответствующей альтернативы развития. Но, когда «рубят бабло», историософия умолкает, что кстати демонстрирует и глобальный Запад.
Рефлексия самоузнавания неизбежно сталкивается с вопросом об этических основаниях собственной культуры и с образом человека и общества этой культуры. Наша историческая рефлексия натыкается обычно на противостояние славянофилов и западников в 19 веке. Но политизированное освещение этого противостояния упрощает саму проблему и маскирует тот действительный интеллектуальный поиск, который совершался в 19 веке. Политизация такого противостояния действительно имела место в общественной жизни России прошлого, исказившая славянофильский почвеннический поиск и сводившей его иногда к примитивному национализму, столь не нравившемуся В.С. Соловьеву, который, кстати, указывал на принципы соединения идеи национальной и идеи общечеловеческой. Глубокий историософский, культурно-исторический анализ становления русской цивилизации не может пройти мимо этого противостояния, но он должен избегать ригористического разделения на правых и неправых, на овец и козлищ. Главная задача состоит не в повторении этих задов, но в поиске основных формул русского культурного архетипа и форм его социального воплощения. В частности, многое вполне светское можно почерпнуть у религиозного мыслителя В.С. Соловьева, не любимого сегодня преимущественно за резкую, но нередко справедливую критику восточной церкви. В контексте такой установки следовало бы осмыслить интеллектуальный вклад других философов, в силу ментальной установки русской культуры осознанно или неосознанно опиравшихся на постулат «основание всему начала нравственные». Об историческом делании добра, т.е. о нравственности в истории общества, написано в «оправдании Добра». Это сочинение сегодня также актуально, как и сто лет назад. Русская общественная и философская мысль формировали определенный образ человека, эта антропология человека солидарного, несущего в себе чувство всемирного всечеловеческого родства, востребована сегодня. Это есть точка преемственности прошлого и настоящего в истории русской общественной мысли. И ее востребованность должна сегодня опереться не марксистскую теорию социализма (может правильнее сказать, не только на нее), но на антропологические представления, вскрывающие роль нравственных начал в истории. Необходимый шаг в этом направлении – построение светской теории социогенеза, светской концепции человека и общества, объясняющей и обосновывающей нравственные начала как фундаментальные и необходимые условия исторического развития человечества. Категорические императивы нравственности являют собой неустранимые основания поведенческих программ, хранимых и транслируемых культурами всех народов. Эти императивы, явленные через социальные институты и отношения людей, принимают характер высших духовных ценностей. Впрочем, упомянутый русский философ полагал, что нравственность есть изначальный атрибут человеческого существования, а религия лишь форма его выражения.
Политической элите сегодняшнего дня гуманитарная мысль представляется не нужной, в лучшем случае она есть некое надстроечное явление, т.е. явление вторичное. На первом плане решение экономических, политических и военных вопросов. Позитивная сторона этих усилий в укреплении государства. Но есть негативная сторона этих «слепых усилий, именно, вместе с таким государственным строительством воспроизводится и коренная слабость российской элиты, систематически приводящая к государственным катастрофам. В лекциях о русской истории В.О. Ключевский называет однажды эту слабость, которую он видит в «вотчинном сознании», т.е. в отношении к государству как собственной вотчины, как к уделу. Это сознание легко трансформируется в удельно-вотчинное сознание. На этой основе строительство государства легко воспроизводит инстинкт владения им, как это случилось в советский период с партийно-хозяйственной бюрократией. Искоренение удельно-вотчинного сознания не достигается отставками, казнями и т.п., поскольку оно живет в социально-историческом подсознании и всплывает при благоприятных обстоятельствах. Его устранение требует воспитания особого рода аристократизма, аристократизма служения идее, именно, исторической идее своего народа и через это - служение всечеловеческой исторической идее, осуществляемой через идею национальную. Это есть альтернатива эгоизму капиталистического собственника. Но элите вотчинников историософия не нужна, Она стремится реализовать идеал европейского элитарного благополучия прежде всего для своей социальной группы. В итоге медленно и неуклонно вновь зреет противоречие между барским эгоизмом государственных вотчинников и стяжателей богатства, с одной стороны, и общинным всечеловеческим инстинктом народа, с другой стороны.
Власть отсечена от поиска общественной теории. Она может поддерживать ограниченную иллюзию правильности пути верой в богоизбранность России, но эта вера сама по себе не просветит. Сегодня отказ от глубокого анализа истории есть не только отказ от альтернативы европеизации, но представляет собой в ментальном плане полный отказ от внутреннего развития, без которого нет развития внешнего, т.е. экономического, военного, политического. В историософской перспективе нужен новый обществоведческий взгляд на историю человека и человечества, взгляд, обращенный на актуальные проблемы текучего дня. Мрачный обрыв близок, собственно, ментальный обрыв уже под нашими ногами. В таких условиях актуального ждать недолго.



Автор: Ratan 19.10.2018, 7:24

Реплика (навеяна заседанием "Валдайского клуба"): Цивилизация ли Россия?
Вообще-то для авторов цивилизационного подхода этот вопрос не стоял. Т.е. все они согласны в том, что Россия цивилизация. Молодая, восходящая, незрелая, идущая путем псевдоморфизма (Шпенглер О.) или, наоборот, наиболее гармоничная (Данилевский Н.Я.) и т.п., но - цивилизация. Марксистский подход эту точку зрения элиминировал, словом цивилизация в нем скорее представлен уровень развития, разумеется, развития европейского.
Почему вопрос снова актуален? Потому что это вопрос о лице России как исторического субъекта. Для нынешнего правящего класса нет вопроса о цивилизационном лице России. В самом начале перестройки было заявлено о «возвращении» в мировую (т.е. в европейскую) цивилизацию. На том и стоим до сих пор. Президент словно говорит своим западным «партнерам»: «Мы одной крови, ты и я. Давайте успокоимся и мирно разберемся в своем цивилизационном доме». Более того, напряженность в мире якобы от внутренних противоречий элит в ведущих странах. Рано или поздно они успокоятся и примут реальность, а реальность в том, что мы по характеру принимаемых ценностей часть западного мира, Рано или поздно они это осознают, а мы достаточно сильны, чтобы терпеливо ждать. Отсюда и анекдот о том, как расслабляться с известным ответом - а я не напрягаюсь. Мы ничего не боимся, нам нечего бояться. Переждем, мы часть мировой цивилизации мировая цивилизация рано или поздно согласится с этим, ей некуда деться. Так нужно понимать нынешнюю позицию правящего класса? Интересно, что одной из причин напряженности названо нежелание «партнеров» видеть сильного конкурента, но, тем не менее, будущая гармония цивилизованного мира будет выстроена на принципе конкуренции как основном драйвере развития (???).
И потому так интересен вопрос китайца, которому было дано первое слово. Но вопрос как бы забытый по ходу дискуссии. Лес хочет покоя, сказал это представитель древней цивилизации, но ветер беспокоит. «Дядюшка очень рассержен», сослался он далее на сюжет боевика, последствия будут ужасными. а мы в одной в вами лодке. Что бы Вы посоветовали Китаю?
Надо отдать должно восточной образности и восточной вежливости представителя Китая. Очень тактичная характеристика ситуации и очень вежливо спрошено, что вы о ней думаете, что вы собираетесь делать? Ведь мы «в одной лодке». Ясно ведь, что он об этом задает вопрос, а не ждет совета великому Китаю. И каков ответ? Он, скажем так, не вполне соответствует масштабу вопроса, но вполне соответствует образу мысли. Ключевые слова: «время пройдет и ветер пройдет (стихнет)», так что нет нужды напрягаться. Тем более, что у китайцев такая сильная экономика и далее об экономике… Но прочность государства не только в экономике, во всяком случае не в ней одной. Наверное, пассажиры «Титаника» тоже не рассуждали о прочности корабля. А об экономике, наверное, рассуждали.
Так мы в одной лодке или нет? Об этом был вопрос в числе прочего. Ответ не прозвучал (комплименты прозвучали). Ведь если Китай «возвратится в мировую цивилизацию», т.е. станет капиталистическим в полном смысле этого слова, то пространство России будет поделено. В одиночку ей не устоять в конкуренции между востоком и западом. Требуется глубокое стратегическое сближение России и Китая, которое требует поиска ценностных оснований в культурной истории двух цивилизаций, позволяющих спасти человека и человеческое достоинство против безумного натиска «нынешнего глобального Рима». Мелочь на том фоне, но философский конгресс в Пекине (август 2018) сделал своим девизом не европейские ценности, но вечный «конфуцианский» вопрос: учиться быть человеком. Это ведь вопрос о ценностных основаниях будущего мироустройства. Он не экономический, он этический. Право, можно было бы даже вспомнить о ветре с востока, довлеющем над ветром с запада. Может он «успокоит лес»?
В ответ историософская тишина, набегающая скука от вопросов такого рода и возникающее желание сбежать на хоккейную площадку. Хотя в косвенной форме тема прозвучал в рассуждениях о национализме и принципе толерантности при построении русского государства. Без комментария…
Итак. Цивилизация ли России? Без ответа на этот вопрос мы своего лица не обретем.. Интеллигенция сама по себе не может стать правящей элитой России, но она должна дать ответ на этот вопрос, должна дать слова и мысли, которые необходимы элите русской цивилизации. Этому не могли научить институты марксизма и академии общественных наук недавнего прошлого. Этому может научить только внутренняя рефлексия, объективная, бесстрастная, но страстно заинтересованная в истине.

Автор: Ratan 7.12.2018, 9:18

Тема прежняя - обществоведение
Для России как исторического субъекта актуальная проблема сегодняшнего дня заключается в собственном самоопределение или самоидентификации. Можно разными словами называть эту задачу. Однако простое понимание сути дела можно пояснить вопросом: с каким лицом мы вступаем в новый этап своего развития? Ответ на этот вопрос должен определять наши действия
В том, что этап развития новый сомневаться не приходится. Он новый уже потому, что СССР ликвидирован, возврат к нему невозможен. Точнее, если он возможен, то путем построения социальной структуры, реализующей те ментальные установки, на осуществление которых претендовал СССР. Это можно называть построением СССР - 2. Формула уместная тем, что ориентирует на историческую преемственность в истории России, на преемственность с великими идеалами октябрьской революции 1917 года и великими достижениями советского строительства.
Более чем очевидно сегодня, что падение СССР под внешним и внутренним напором стало возможным по причине внутреннего кризиса его идеалов, т.е. тех ценностей, которые были реализованы в соответствующей исторической форме в ходе советского строительства и защищены в ВОВ. Этот кризис зародился в глубинах правящей элиты и, поддержанный интеллектуалами разных социальных групп, причислявших себя к интеллигенции советского общества, парализовал способность общества к их защите собственных идеалов. Это был системный разрушительный кризис, сделавший возможным предательство элиты. В свое время делались попытки «оздоровления» элиты через ее пополнение выходцами из народа. Такие действия могли обеспечить решение текущих задач, но сами по себе они не могли исправить системные ошибки и предотвратить системный кризис. Чтобы понимать хотя бы частично причины, в силу которых элита отказалась от задач советского строительства, нужно взглянуть на историю российских элит, поскольку ментальность элиты. как и ментальность народа, транслируется неведомыми путями, невидными вне критического анализа. Социально-исторический анализ может выявлять эти пути, на поверхности же видны люди, их решения, их поступки.
Построение Московской Руси шло в борьбе государственнического сознания, требующего единства и централизации, с сознанием вотчинным, проявившегося в частности через борьбу царя и бояр. В государстве должно существовать и существует в тех или иных формах гражданское сознание. В вотчине его нет и быть не может. В нем есть хозяин (боярин, барин) и холопы. На уровне государства должна возникать идея единства власти и народа, и даже идея единства их исторической судьбы. В вотчине такое исключено. Наверное не будет ошибкой сказать, что российскую элиту традиционно преследует дилемма вотчинного и государственнического сознания. Решение этой дилеммы, причем решение окончательное, возможно только на пути «примирения» народы и элиты. Термин «примирение» в данном случае отправляет к самосознанию элиты. Элита «примиренная с народом» не должна быть косноязычной, как это изображал М.С. Горбачев, и не должна ходить в сапогах и косоворотке. Просто она должна ощущать свою судьбу как историческую судьбу общества, как судьбу общую для народа и элиты, и быть ответственной за эту судьбу. Служение этой идее, т.е. исторической идее России должно формировать сознание элиты.
Было ли выполнено это условие в СССР? С одной стороны, прежние элиты общества в этом их качестве были смещены полностью. Часть элиты прошлого, вошедшая в новый управленческий аппарат, руководствовалась по большей части идеей государственнической. Была очевидным образом высказана идея, на основе которой должна была формироваться новая элита. Это идея справедливого общества свободного от эксплуатации, т.е. общества победившей народной правды. Но для того, чтобы организующая идея транслировалась в самой элите, обеспечивала формирование ее сознания и поведения, нужны не только организационные институты воспроизводства элиты, но и идеология, наполняющая эти институты. Идеология, способная открывать историческую перспективу, должна опираться на исторический опыт общества, на его историческую память, на реальные деяния народа в прошлом и настоящем. Тогда актуальная история становится продолжением истории предыдущей, продолжением существования народа. .в истории, Обеспечивал или марксизм решение этой задачи? Вопрос риторический, ибо крушение Союза есть ответ на поставленный вопрос. В прошлом и настоящем попытки перетолковать марксизм, вернуться к «истокам» и т.п. подобное могут давать решения может и полезные и эффективные, но паллиативные, пригодные на краткий текущий момент. Нельзя строить свое отечественное сознание, глядя на себя через европейские очки, пусть даже через очки революционного действия. Весь советский период в сфере идеологии и общественной теории отмечен своеобразной боязнью «русского национализма» начиная с «ленинского похода» против «великодержавного русского шовинизма». На тот период мотивы таких действий понять можно. Однако в последующем, даже поле победы в ВОВ, догматизация марксизма как единственно верного учения поставила непреодолимый барьер к освоению русского интеллектуального наследия в сфере общественной мысли, в частности, в сфере мысли философской. Русские мыслители были помещены в спецхран (кроме так называемых революционных демократов, трактуемых, разумеется, через призму марксизма как его незрелых предшественников), преемственность русской общественной мысли была остановлена. Здесь можно было отметить как благо прерывание так называемой либерально-западнической традиции. Но она никогда не была собственно русской общественной мыслью, т.е. не выражала культурно-исторической идентичности русского общества Конечно, названная остановка не была (и не могла быть) абсолютной, оставались научные и иные учреждения, в которых в допустимых границах осваивалась русская культура и русская история. Сейчас трудно сказать, понимал ли Сталин угрозу сложившейся ситуации в свере идеологии и была ли его борьба с космополитизмом пробным шаром для реанимации русской общественной мысли и возвращения ее на политическую и идеологическую арену СССР. Во всяком случае такого возвращения не произошло. В последующем силы и соответствующие организации, готовившие идеологическую и психологическую базу для перестроечных действий, категорически избегали и избегают до сего времени обращение к русскому историческому и философскому сознанию, использую тупые п провокационные формы национализма (вроде известного в свое время движения «Память») для его компрометации и одновременно для компрометации всего советского периода развития. Идейной основой для подготовки социального переворота стал позиция либерально-западническая. В помощь ей был также мобилизован «черносотенный национализм», изображавший победу красных в революции и гражданской войне как некий «жидомасонский заговор». При этом культурная политика советского государства не могла быть столь жесткой к историческому наследию России. Более того. в определенные периоды (например., в послевоенный период) широко открывала пути приобщения к нему. Это не удивительно, ибо вне такой культурной политики вообще исчезал культурно-исторический субъект создатель советского государства, обеспечивший победу в ВОВ.
Боязнь национального русского самосознания, которое отчасти явило себя в самосознании советского человека в так называемой единой общности «советский народ», культурно-историческим основанием которого явилась несомненно русская культура и ее этический генотип, породила соответствующие следствия. Прежде всего национально-историческое вырождение элиты, полностью утратившей способность мыслить исторически и историософски. Учение марксизма, доведенное до карикатуры в учебных заведения и исследовательских институтах, почти полностью утратило свое воздействие на умы и воспринималось как ядовитая схоластика. В этих условиях была окончательно утрачена способность элиты чувствовать единство с народом, иметь историческое самосознание. Разрыв элиты и народа, эта вечная болезнь России, стал быстро нарастать после смены идейного вектора, совершенного в «хрущевское время». Но свято место пусто не бывает, оно естественным путем стало заполнять сознанием вотчинным, сознанием полновластного хозяина, а не слуги. Сама ходячая фраза о слугах народа возвращала к оппозиции «слуги-господа», а уж социальная действительность определяла в этом случае кто слуга, а кто - господин. Но, выражаясь быть может метафорически, для «возвратившейся к вотчинному сознанию» элиты главный вопрос заключлся в том, как в условиях социальной динамики сохранить свое неявное положение господ, сделать его явным, легимитировать это положение. Привлекательный соблазн мог заключаться в реставрации капитализма с примыканием к европейской и даже глобальной элите. При этом, как случалось и в прошлом, у лица или группы лиц вотчинное сознание могло соединяться с государственническим, и при этом объединении государство уже представало элите как его большая вотчина, с которой они входят в мировую политику. Всегда можно найти словесное оформление этой позиции для народа, оставаясь вотчинным феодалом. Выросшим, например, на посту секретаря ОК КПСС. Характерным выражением такого вотчинно-государственнического сознания в новейшей истории остается Б.Н. Ельцин.
Неудивительно, что ядро властвующей сегодня политической элиты заражено этим «вотчинным мирочувствованием», не имеет исторического сознания и не может сформулировать стратегический курс, отражающий роль России в мировой истории и, соответственно, в геополитике. Надо ли удивляться реинкарнации феодально-барского сознания в среде государственных чиновников. Полный отказ от советской истории может вести лишь к реставрации того, что было до нее, т.е. к оживлению ментальных рудиментов феодального прошлого. В такой ситуации не вызывает удивление поведение «холопов» (в том числе холопов интеллектуальных), устраивающих при новых господах. Уже можно писать «ревизора» и возрождать одновременно гуманистические порывы творческой интеллигенции 19 века. Не вызывает удивления и деятельность РПЦ, активно способствующей такому ходу событий. Новая постперестроечная элита, и элиты советского заката, сохранившиеся в глубине постперестроечной действительности, по большей части не способны к обретению национально-исторического самосознания. Нельзя обрести себя, напяливая на лицо европейскую маску и возвращаясь на этой основе в «мировую цивилизацию», которая деятельно призывает РФ «присесть у параши» в ожидании окончательного решения русского вопроса.
И здесь вновь и вновь приходится возвращаться к мысли о том, что русское национальное самосознание не является национально-этническим и потому не является тем, чем являлось и все еще является национально-эгоистическое сознание буржуазных наций. Так называемая всемирность русской души (Достоевский Ф.М.), ее жажда деятельного осуществления добра (В.С. Соловьев), ее общее дело победы жизни над смертью, осуществленное в ВОВ – все это проявления ее цивилизационного сознания, определяющего роль России в мировой истории. Гуманистическая роль защиты человека, защиты нравственного чувства и нравственных начал в человеке, защиты справедливости и правды – это историческая задача России, на которую ее обрекла ее собственная история. Для оправдания и обоснования этой роли не нужны западные теории, включая и марксизм, под теоретическими конструктами которого начало русской человечности вносил в мировую историю Советский Союз. Бессильный патриотизм сегодняшнего дня, обретающий силу только при обращении к деяниям СССР, выглядят бледной пародией на ту действительную историческую миссию, которую выполняла Россия советского периода. Сегодня для обретения собственного цивилизационного сознания есть богатая культурная и интеллектуально-когнитивная база. Здесь нет необходимости изобретать изобретенное, для начала нужно освоить сказанное, адаптировать его к действительности текущего дня и строить на этой основе требуемое перспективой исторического развития. России и нужно ей собственное обществоведение, способное включить в себя гуманистический опыт культур запада и Востока. Эта работа не может ограничиться только философией, социологией и т.п. Понятно, что такая задача, требующая организованной и слаженной работы, не может быть решена отдельными индивидами или даже отдельной группой лиц. Начальные точки могут возникать любыми путями, но они должны быть поддержаны властью и обществом, стать одной из задач СМИ. Между тем, власть похоже уповает на новую формулу, похожую на «патриотизм», «православие», «народность» и менее всего заботится о развитии собственного обществоведения. Оно действительно в скверном состоянии, но это не причина отказываться от светского сознания в его научных и художественных формах. Такой поворот в сознании необходим для обретения своей национальной элиты, для соединения ее с народом. Он не может совершиться вне установки на новый политический и экономический курс взамен ставшему уже каким-то шутовским вхождению в «мировую цивилизацию», т.е. в западный мир. Но без такого поворота трудно представить себе безопасность огромной по территории державы с небольшим в сравнении с территорией населением. Более чем странным видится в этих условиях желание политической элиты видеть партнеров в тех глобальных кругах, которые своей неотменяемой жизненной задачей считают ликвидацию России как исторического субъекта. И на этом фоне все острее и острее становится вопрос об отношениях с Востоком. Может ли Восток (Дальний Восток) быть концептуальным союзником в деле защиты человека и человеческого достоинства как неотложного и необходимого условия спасения культуры и человеческой цивилизации? Должны ли мы вместе с ними «учиться быть людьми» и искать в своем прошлом (здесь и на Востоке) объединительные гуманистические основания для решения стратегических задач развития человечества?



Автор: Ratan 12.12.2018, 18:22

Экономика и нравственность
Если мы представим себе переход к СССР-2, то один из фундаментальных вопросов, который нужно решить теоретически и практически, – это вопрос о собственности. В более широком плане это вопрос организации хозяйственной деятельности общества. В марксистской теории частная собственность на средства производства представлена как основной порок капитализма, ведущий к нарастанию противоречия между общественным характером производства и частнособственническим характером присвоения и распределения произведенного продукта. Обобществление собственности было одним из деяний социалистической революции. Наиболее тяжелой формой такого обобществления была коллективизация, мера вынужденная, поставившая основной производственный ресурс под контроль государства. Ненависть собственников нынешнего дня к советскому прошлому определяется прежде всего страхом потерять то, что было приобретено в ходе антисоветской революции путем мародерского по сути разграбления собственности советского государства. Едва ли сегодня возможен силовой отъем собственности и подавление частной инициативы. Возврат к полной этатизации экономики невозможен. Но что тогда должно стать альтернативой капиталистическому развитию? Вопрос, который должны были бы прорабатывать прежде всего теоретики КПРФ, но с их стороны полное молчание по этой проблеме. У них нет ответа. Народные предприятия могут давать благотворные примеры отношений работников внутри таким образом организованного производства. Но сами по себе они не могут решить социальной проблемы, если вынуждены встраиваться в капиталистическую экономику в общества, и останутся локальными ограниченными очагами. Проблема «общество и экономика», точнее общество и организация общественного хозяйства требует более общего и фундаментального решения вначале хотя бы на теоретическом уровне.
Есть ли в общественной мысли России и Запад какие-то подходы к решению этого вопроса, т.е. вопроса об отношениях общества и хозяйственной деятельности, способные поддержать советский проект в его новом варианте? Здесь есть вообще-то терминологическая проблема. Сейчас принято говорить об экономике, а не о хозяйственной деятельности. Но термин «экономика» смещает обсуждение на вопросы приумножения богатства. Примем это во внимание, имея в виду, что приумножение богатства предполагает хозяйственную деятельность созидающую таковое. Приумножение возможно и путем ограбления, завоевания и т.п., что имело и имеет место в истории. Но, так или иначе, прежде чем приумножать грабежом, кто-то должен создать трудом.
В научном сообществе широко известна работа М. Вебера о роли протестантской трудовой этики в становлении «духа капитализма». В более широком контексте предметом исследования немецкого социолога была трудовая этика в различных религиозных воззрениях, но конкретное системное исследование он успел сделать лишь в отношении «духа капитализма», т.е. в отношении этики капиталистического производства. Нет нужды пересказывать названное сочинение немецкого ученого. Нам важны те выводы, которые оно позволяет сделать. Мы ограничимся следующими положениями.
1.Вебер дает альтернативное основание для понимания природы капитализма, имеется в виду альтернатива марксизму. «Дух капитализма», без которого невозможен и сам капитализм, возникает, как полагает Вебер, не в самом производстве. Он возникает в культуре. Можно ставить вопрос о том, насколько обусловлено появление этой культурной мутации динамикой производства. Наверное, как-то обусловлено. Но в любом случае новая хозяйственная этика должна была получить культурное оформление, чтобы затем завоевать общество. И, если М. Вебер указывает на трудовую этику протестантизма, оформившую новое понимание роли хозяйственной деятельности в жизни человека и общества или, по меньшей мере, сыгравшую важную роль в этом оформлении, то в этом он прав почти безусловно. Те, кто оспаривают суждения М. Вебера, обычно руководствуются тем, что Вебер якобы полагался в своем исследовании «духа капитализма» исключительно на трудовую этику протестантизма. Но сам М. Вебер с этим не соглашался. Важно, что М. Вебер указал на культурно-историческую компоненту капитализма, без которой он не мог состояться.
2.Если мы принимаем во внимание правоту М. Вебера, касающуюся хозяйственной этики капитализма, то вынуждены будем признать, что появление капитализма нельзя объяснить исключительно из динамики производительных сил, как это представлено в социальной теории К. Маркса. Тем самым отпадает необходимость отождествлять капитализм и промышленное общество. Действительно, Запад построил промышленное общество как капиталистическое, т.е. этика получения наживы стала не только установкой экономического субъекта, но ей придали «общечеловеческий статус». Более того, создали представление, что конкуренция на всех уровнях за максимизацию наживы является общечеловеческим мотивом, присущим человеку по самой его природе. Неадекватность такого представления доказано опытом СССР, в котором было построено промышленное общество вне этики капитализма и, тем самым, вне капитализма вообще. Кстати, Ф. Бродель, оппонирующий М. Веберу, показывает, что капитализм зародился на вершине рыночных обменов и спустился оттуда в остальные сферы хозяйственной деятельности, заразив их этикой максимизации наживы, говоря терминологией М. Вебера.
Мы должны быть признательны названным мыслителями за их исследование природы капитализма. Они оба считали капитализм исключительно европейским культурно-историческим явлением, а никак не универсальной дорогой всего человечества. Но возникает вопрос, а можем ли мы найти в России, которая в начале 20 века отвернулась от капиталистического пути развития, те или иные соображения, касающиеся соотношения хозяйственной деятельности и общества, соотношения этики хозяйственной деятельности, вообще касающихся нравственных оснований общества как такового. Интеллектуальный поиск, который имел место в России 19-го века, не мог пройти мимо этой темы. Она, в частности, представлена в работе С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Однако здесь ее нужно извлекать из контекста сочинения, побудительным мотивом написания которого было «сведение счетов» с марксизмом, под влиянием которого одно время находился названный русский мыслитель. Более полно и в достаточно общем концептуальном контексте названная тема звучит в сочинении В.С. Соловьева «Оправдание добра», о котором и пойдет речь. В.С. Соловьев мыслитель религиозный, что однако не имеет особого значения при рассмотрении поставленного вопроса. Каким бы ни было представление русского философа о природе нравственного чувства, для современника важны его суждения о «Добре в истории», т.е. рассмотрение роли нравственности в истории общества и, в частном случае, – в соотношении экономики и нравственности, чему посвящена 16 глава названного сочинения.
Отметим прежде всего, что В.С. Соловьев не приемлет представления о неких особых самодовлеющих законах экономического развития, существование которых считается несомненным экономистами как марксистского, так и либерально-буржуазного толка. Они представляются ему вымыслом плохой метафизики. Эта метафизика плохая уже потому, что она игнорирует «метафизическую», т.е. высшую природу человека. В более раннем сочинении В.С. Соловьев утверждал, что метафизическая природа человека проявляется в потребности в моральном деянии и познании истины. Моральное же деяние заключается в стремлении к целям всеобщим и универсальным. Признание экономической необходимости как универсального закона, которому следует человек, означало бы отказ от его высшей природы и одностороннее сведение человека к его материальным началам: «Признавать в человеке только деятеля экономического – производителя, собственника и потребителя вещественных благ – есть точка зрения ложная и безнравственная». Отсюда и его отношение к так называемой рыночной стихии (невидимой руке рынка): «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, и провозглашать здесь попустительство, вседозволенность (laissez faire, laissez passer) - значит говорить обществу; умри и разлагайся!». Этому соответствует общее суждение, высказываемое философом: «Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчинялась высшему нравственному началу, чтобы и в хозяйственной своей жизни общество было организованным осуществлением добра». Если общество, как полагал философ, есть совокупный орган делания добра (или с неизбежность становится таковым исторически), то вполне естественно, чтобы экономическая жизнь в обществе была подчинена этой исторической задаче: «Самостоятельный и безусловный закон для человека один – нравственный, и необходимость одна – нравственная». Кстати, заметим. такое представление о роли экономики в обществе вполне соответствует изначальной задаче, поставленное советским строительством..
В сочинении В.С. Соловьева речь идет не о нравственном сознании того или иного экономического субъекта, но о нравственных началах в экономической жизни как системном целом. В чем же они должно проявиться?
Если нравственность проявляется как служение целям всеобщим и универсальным, то точно так же должна проявить себя нравственность в экономике. Проще сказать, она должна быть организована в интересах социального целого, т.е. общественный интерес должен быть доминирующим началом хозяйственной деятельности на всех ее уровнях. Нарушением этого принципа является эгоистический интерес индивидов, который сам по себе представлен в философии В.С. Соловьева злом, поскольку ведет к разъединению, вражде, а не к целям общим и универсальным. Следствием названного эгоизма является господство плутократии в обществе: «Общественная безнравственность заключается не в индивидуальной и наследственной собственности, не в разделении труда и капитала, не в неравенстве имуществ, а именно в плутократии, которая есть извращение должного общественного порядка, возведение низшей и служебной по существу области – экономической – на степень высшей и господствующей и низведение всего остального до значения средства и орудия материальных выгод».
Следование общественному интересу как интересу нравственному, которому должна соответствовать организация экономической жизни, не может представать только как подчинение сформулированному и навязываемому извне требованию. Сами принципы организации хозяйственной деятельности должны вести к его реализации. Это достигается отношением к труду и отношением к работнику, закладываемым в экономическую систему. Нельзя к работнику относиться как к средству получения наживы: «Плутократия своекорыстно подчиняет себе народные массы, распоряжается ими в свою пользу, потому что видит в них лишь рабочую силу, лишь производителей вещественного богатства». Этот результат достигается при капитализме тем, что главным побудителем к труду рассматривается своекорыстный интерес. Однако «принцип индивидуалистической свободы интересов, когда усвояется сильными, не заставляет их сильнее трудится, а порождает древнее рабовладельчество, средневековое право и современное экономическое кулачество, или плутократию». Поэтому «выставлять своекорыстие как личный интерес как основное побуждение труда – значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди, делать его чем-то случайным». Господство частного интереса в экономической жизни не ведет к общественной гармонии; «Очевидность заставляет признать, что, исходя из частного, материального интереса как цели труда, мы приходим не к общему благу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, т.е. блага всех и каждого, а не большинства только, - идея такого блага, поставленного как принцип и цель труда, заключает в себе и удовлетворение всякого частного интереса в его должных пределах».
Таким образом, соподчинение личного и общественного интереса рассматривается философом как проявление нравственного начала в экономической жизни. Польза, приносимая обществу, становится условием достижения личной пользы, причем участник трудового процесса «должен не только трудиться для всех, участвовать в общем деле, но еще и знать и хотеть такого участия». Результат же подчинения экономической жизни нравственному началу не означает уравнивания материальных возможностей всех членов общества. Речь идет о том, что «с нравственной точки зрения требуется, чтобы всякий человек имел не только обеспеченные средства к существованию (т.е. пищу, одежду и жилище с теплым воздухом) и достаточный физический отдых, но чтобы он мог также пользоваться и досугом для своего духовного совершенствования. Это и только это требуется безусловно для всякого крестьянина и рабочего, лишнее же от лукавого». Заметим в этой связи, что советское строительство практически реализовала эту задачу, заточив однако в спецхран ее этическое обоснование русским философом. .
В этом контексте решается В.С. Соловьевым и вопрос о собственности. Сама по себе она не есть зло, и потому вопрос о собственности лишается самодовлеющего значения: «Все острые вопросы экономической жизни тесно связаны с понятием собственности, которое, однако, само по себе боле принадлежит к области права, нравственности и психологии, нежели к области отношений хозяйственных. Уже это обстоятельство ясно показывает, как ошибочно стремление обособить экономические явления в совершенно самостоятельную и себедовлеющую сферу». Иначе говоря, зло не в собственности, а в способе ее употребления. Тем самым мы возвращаемся к веберовской постановке вопроса о «духе капитализма», который изменил мотивы экономического субъекта и характер использования им собственности. В свое время президент ставил вопрос о социальной ответственности бизнеса и не получил ответа. Ответ не может быть получен, поскольку нет смысла взывать к нравственному чувству бизнесмена, если вся система, в которой он работает, подчинена этическому принципу «боливар не выдержит двоих». В лучшем случае призыв к социальной ответственности бизнеса вызовет его простую и естественную реакцию: «сколько?».
Разумеется, хозяйственный этос, или нравственность в экономике, неотделим от этических начал доминирующих в обществе. Нравственное в описанном выше смысле экономическое поведения не может быть индивидуальным проявлением нравственности, во всяком случае, не может этим ограничиться. Нравственные начала в экономике проявляют себя на уровне принципов ее организации, а последние устанавливаются не моральными индивидами по их индивидуальной воле. Они устанавливаются «моральным обществом» и проявляют себя через принципы, определяющие отношения в сфере экономики. В силу системной организации общества им должны соответствовать совокупность ценностей, в которой стремление к успехам к материальной сфере, естественная для человека и его семейного хозяйства, займет подчиненное значение, подчиненное ценностям более высокого порядка, соответствующим культурно-исторической и культурно-деятельной природе человека. В общем-то всякое хозяйство в любой исторический период несет в себе определенную этику, сопряженную с этическим нормами, господствующими в обществе. Так что наличие нравственности (или безнравственности) в экономике не является открытием, и подлежит обсуждению как один из принципиальных вопросов общественного строительства. Вторжение нравственных принципов, прежде всего – принципа органической связи общественной и индивидуальной пользы – само по себе не требует конфискации собственности олигархов, и, тем более, тотальной ликвидации частной собственности на всех уровнях. Но постановка вопроса о нравственности в экономике как следовании общественному интересу для плутократии столь же болезненна, как и отъем собственности. Возвращение к доминированию общественного интереса отнимает у плутократии экзистенциальный смысл, который можно было бы метафорически выразить «как господство во имя свое». Этим, а не репрессиями прошлого объясняется ненависть «строителей капитализма» к советскому прошлому. Точно также сегодня власть, ставящая памятники антикоммунистам, не может не быть властью олигархии. Тем менее, общество обязано поставить вопрос о социальной и нравственной ответственности собственника. Но достигается такая цель не нравственной проповедью, а законодательством, ставящим собственника и предпринимателя в ответственное отношение к обществу. Только строгими законами и их исполнением можно остановить «черных лесорубов», черных риелтеров, изготовителей некачественной продукции, наносящей вред здоровью потребителей и другим лицам, прячущимся за ширму предпринимательства, о свободе которого трубят либеральные экономисты. Но начинать нужно с крупного бизнеса, с олигархата, в тени которого происходит все остальное. Это необходимый шаг к «национализации элиты». В.С. Соловьев одной из функций права называл защиту нравственных начал, точнее, правовое закрепление в обществе некоторого необходимого минимального порога нравственности. (Право есть принудительное требование реализации определенного минимального добра, или порядка, не допускающего известных проявлений зла). Борьба за законодательные меры, ставящие бизнес в социально-нравственное отношение к обществу, и есть борьба за подчинение организации хозяйственной деятельности нравственным началам. Самому же обществу необходимо широкое обсуждение проблемы «экономика и нравственность» для уяснения как самой проблемы, так и пути ее решения.
В заключении снова о восточном соседе. В контексте сказанного несколько домыслов о его внутренней политике реформ. Китай проводил модернизацию с помощью западных инвестиций и западных технологий. Разумеется, при этом использовались и используется финансовые средства управления хозяйственной деятельностью. Стал ли Китай при этом капиталистическим, и почему у власти остается компартия и ее идеология? Возможный ответ на эти вопросы заключается в следующем. Государственная элита Китая всегда воспроизводила государственно-историческую и государственно-этическую идею Поднебесной. Она не пускала и не желает пускать в свой состав олигархию в ее классическом западном смысле, не говоря уже о компрадорской и мародерской элите, которая явила себя в России. Ф. Бродель даже полагал, что именно такая традиция государственной элиты Китая воспрепятствовала в свое время становлению капитализма в этой стране. И до сего времени государственная власть Китая препятствует размыванию своего ядра этикой максимизации наживы. Она вынужденно опирается на идеологию, способную поддерживать ее усилия. Превращение Китая в настоящее капиталистическое государство принесет последствия катастрофические, прежде всего для России. Устоять наступлению капитализма с Востока и с Запада она не сможет. А русский выморочный и достаточно подлый капитализм, старательно закрепляемый властью, не нужен ни Западу, ни Востоку и губителен для самой России. Что же касается финансовых инструментов, которыми пользуется современное промышленное общество, то они лишь средства решения экономических задача, но не суть экономического строя.

Автор: Ratan 30.1.2019, 8:57

Кто нам поможет?
Никто нам не поможет, сказал Президент в своей новогодней речи. Это нужно было понимать признание необходимости опираться на собственные силы, Собственно, об этом прямо сказано в названной речи. Но два вопроса по ходу возникают. Почему никто помогать не станет, и только ли это сказано Президентом? А как же наши «стратегические партнеры»? Ведь много сил потрачено на ряд союзов, объединяющих нас с другими государствами. Есть братский народ Беларуси, есть великий восточный сосед, есть ряд других стран в той или иной мере заинтересованных в союзе с Россией. Почему ж такое убийственное «никто нам не поможет»?
Если взглянуть на эту фразу с точки зрения психологической, то можно найти в ней разочарование, досаду и обиду. Так свято верилось в европейский проект, в европейский капитализм, в европейскую гуманность и демократию, и вот – на тебе. Пустота вокруг, полагайся на себя и только на себя. Получается, что «лучший из миров» вообще-то никуда не пропал, но нас своими он не считает. Более того, он объявил нам войну без правил, такую же войну, какую объявлял разным туземцам в 17-19 вв., не признавая за ними статус полноценных людей, на которых распространяется цивилизованное право. Да, вооруженные силы нас спасают, и здесь по сути повторен тезис Александра третьего о союзниках России в лице ее армии и флота. А 30 лет усилий вхождения в «мировую цивилизацию» пошли прахом. Прямо сказать об этом страшно, да и как скажешь, если отказ от прежнего вектора внешней и внутренней политики не объявлен. К этому остается добавить ощущение постепенной утраты поддержки высшей власти населением после поразительно неуместного решения о пенсионной реформе. Идти в колонне бессмертного полка означало заявить о ментальном единстве с народом. А ведь народ не под хоругвями ходит в этот бессмертный полк, но под символами советского периода. Советский Союз и Советская Россия в его составе одержали бессмертную победу. И вот после этого, после получения беспрецедентной поддержки на выборах сразу так взять и уничтожить последний символ и последнюю привилегию советского периода. Как говорится, уму непостижимо. Разом пролегла черта и расширяющийся разлом между властью и народом. Во имя чего?
М. Вебер в своей «понимающей социологии» писал об объективном и субъективном смыслах социального действия. Чтобы ни думала власть, объективный смысл пенсионной реформы есть шаг в интересах олигархического капитала, намеревающегося решать государственные задачи за счет стрижки народа. Это шаг ради класса собственников, прописавшихся за рубежом и не способных к государственному строительству. Исчезла надежда на мудрого государя, которая жила в обществе. Эту надежду, поддерживавшую политический баланс между олигархией и народом, не вернуть искренней или демонстративной любовью к детям. Почти утеряна поддержка снизу, необходимая для удержания дистанции меду ними и народом.
Что осталось на руках? Экономика, находящаяся в рецессии. Давление извне возрастает и возрастает, но экономического проекта, способного защитить страну и обеспечить развитие, нет и в зародыше. Олигархическое правительство не может выработать нужного проекта, поскольку принципы такого проекта вступят в неразрешимое противоречие с интересами и образом жизни олигархии. Запад консолидированно продолжает политику культурной изоляции, политику расчеловечивания России, и не видно никаких значительных средств для ее нейтрализации. В морально-политическом плане такого бедственного положения не было даже в самые тяжелые годы противостояния с Западом. Да, там шумели о тоталитаризме политической системы, о репрессиях и жестокости власти, но не могли расчеловечить страну и народ. Советский Союз находил поддержку своей реальной политикой социальной справедливости, и никто не смел вытирать ноги о красный флаг советской сраны. Это смогли сделать только собственные «реформаторы», именем которых и сегодня освящаются экономические формы в России. Страна потеряла лицо, и никакое напяливание на себя европейской маски не вернет доверие и уважение к ней. Та симпатия и то доверие, которое еще могут оказывать России, связано с ее советским прошлым, есть память об этом прошлом, в котором есть великая победа добра над злом.
В идейном плане оставлена одна опора – православная церковь и, как можно подумать, власть ищет в ней утешения. Но опора ли она? Самый неистовый реформатор России Петр I не искал в ней опоры, хотя обращался при необходимости к ней как к союзнице. Церковь не приняла народную революцию, и большевики были враждебны церкви, но именно они построили индустриальное общество, которое потом было предано прогнившей элитой. Они опирались на народ, причем не только через принуждение, неизбежное в столь масштабном историческом процессе, но опирались на народ ментально, в то время как церковь в России всегда была консервативна и даже меркантильна. Ее существование было и остается исторически оправдано необходимостью поддержать веру в человеческие ценности, выраженные религией христианства. Но никогда церковь не могла дать и не дает сегодня какого-либо социального проекта, какой-то схемы общественного устройства, реализующего человеческие ценности, даже те, которые она сама своим богослужением должна поддерживать. Не станем дискутировать вопрос, должна ли она этим заниматься. Фактически же она вообще не задумывалась над общественным устройством, способным обеспечивать христианские ценности в обществе. Если бы она об этом задумывалась, то ей пришлось бы согласиться с тем, что при всех крайностях в событиях октябрьской революции, как и в последовавшей затем гражданской войне, была своя народная правда. Но сегодня РПЦ одна из фундаментальных опор антикоммунизма, поддерживающая де-факто вытирание ног о символы советского времени, сотворившего великую державу. Сегодня события на Украине и действия константинопольского патриархата есть несомненное поражение русского православия в лице РПЦ. Но откуда выросло это поражение? Ответ однозначный, из анафемы советскому прошлому, из разрыва с историей, погасившего лицо России.
Как уже отмечено, существование религиозного сознания и его поддержание религиозными обрядами имеет культурное и психологическое оправдание. Его оправдание в том, что оно остается средством поддержания нравственного сознания индивида. В России оно всегда остается жить хотя бы в крайнем уголке человеческого сознания, о чем верно и выразительно написал в свое время Ф.М. Достоевский. Но есть смысловое пространство между нравственным сознанием индивида и его гражданской позицией. В в современном промышленном мире это смысловое пространство не может быть заполнено вне сознания светского, вне общественной теории, соединяющей нравственные основания индивидуальной жизни со средствами нравственной организации общества.
Сказать проще, политически вектор власти направлен против исторического вектора России. Мы в ментальном тупике, и попытки прятать голову за икону (или под икону) никак не способствуют выходу из тупика. Министр обороны может верить в христианского бога, но эта вера не должна быть атрибутом его государственной службы. Президент может быть искренним христианином, но он глава светского государства и вопрос веры остается вопросом его религиозной совести. Конечно, светское государство не может и не должно оставаться безразличным к конфессиям. Его граждане суть адепты этих конфессий, а сами конфессии суть объединения граждан государства. Эти объединения так или иначе вступают в общественную жизнь. Но светское государство должно искать опору прежде всего в светской идеологии, ставящей в ответственное отношение к ценностям этой идеологии элиту общества и государства.
Православная империя осталась в прошлом, на ее основе возникла Красная империя, воплотившая в принципах своего общественного устройства христианские ценности. При этом она была вынуждена согласиться и с религиозными основаниями личной нравственности. Зато погромщик ценностей советского общества (Хрущев Н.С.) оказался одновременно крупным погромщиком религии и русской церкви, о чем РПЦ вспоминать не любит, помнит только гонения 30-х годов.
Однообразные политические ток-шоу не могут сформировать политическое сознание общества в условиях, когда предлагаемый властью вектор исторического развития направляет нас на путь «псевдоморфизма», на путь европейского капитализма, который чужд мирочувствованию русской культуры. Ради этого иллюзорного повторения европейского капитализма, невозможного по сути и ведущего только к ликвидации России как исторического субъекта, постоянно поддерживается осуждение собственного советского прошлого. Церковь называет его безбожным. Но было ли оно безбожным? Где критерии осуществления заветов Христа?
В 1891 году В.С. Соловьев прочитал реферат в собрании русского психологического общества, с негодованием встреченный общественностью. Разрыв между ним и русским образованным обществом превратился в пропасть. Священник приходской церкви, которую посещал философ, отказал ему в причащении пока он не отречется от «католической ереси». Этот реферат назывался «О причинах упадка средневекового миросозерцания». В нем есть поучительная мысль, которую едва ли примут сегодняшние хулители советской истории. Вот некоторые тезисы этого публичного выступления, отражающие общественную позицию философа и его понимание роли веры и церкви в историческом процессе.
Средневековое мировоззрение В.С. Соловьев называет некоторым компромиссом между христианством и язычеством Почему? Потому, что «сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в царство божие. … Но разумеется, христианское перерождение человечества не может быть только естественным процессом, не может совершаться само собою, путем бессознательных движений и перемен… в нем непременно должно участвовать само человечество своими собственными силами и своим сознание… духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества, не может быть только внешним фактором; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить».
Отметим главное, что нас должно интересовать. Будущее – это не рай, возникающий мановением руки бога, в котором томятся бездельники в белых одеждах. Духовное перерождение человечества, требующее соответствующей социальной организации – такова по Соловьеву конечная цель христианства. Мы можем отметить, что такое перерождение может совершаться и светским сознанием, направляемым главной идеей христианства, именно, идеей всечеловеческого братства, идеей делания добра. Но, последуем за нашим философом, утверждающим деятельное духовное и социальное перерождение общества (в этом реферате тезис об идеальной социальной организации звучит косвенно, но в других тестах он заявлен прямо). В общем, можно перефразировать К. Маркса: теологи различным образом объясняли мир, а дело в том, чтобы преобразовать его.
И тогда философ обращается к главному вопросу: стремилась ли церковь к преобразованию мира? Вся наша жизнь, - как пишет философ, - прошедшая, настоящая и будущая, до конца истории, есть в каждом своем данном состоянии фактический компромисс между осуществляющимся в мире высшим идеальным началом и тою материальною, не соответствующей ему материальною средою, в которой оно осуществляется. Но компромисс компромиссу рознь. Упрек средневековому христианству вытекает из следующего обстоятельства: «Сохранить эту языческую жизнь, как она была, и только помазать ее снаружи христианством – вот то, чего хотели те псевдохристиане, которым не приходилось проливать свою кровь, но которые уже начали проливать кровь чужую».
Невольно аналогия напрашивается. Современная христианская церковь в России хочет сохранить антигуманный, мягко выражаясь, капитализм, и только помазать его снаружи христианством.
Средневековые христиане мир не спасли и не переродили. Причина проста: «Они не спасли и не могли спасти христианского общества, христианского мира, потому что при всей своей праведности и святости, ошибочно думали, что спасать можно и должно только отдельные души. Они достигли, чего хотели: свои собственные и многие другие души спасли, а общество и мир, от которых они отделились, от которых бежали, остались вне их действия и пошли своим путем. С тех пор как истинно христианское общество первых веков растворилось в языческой среде и приняло ее характер, сама идея общественности исчезла из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они оставили властям церковным и мирским, а своею задачею поставили только индивидуальное спасение».
Но что же было с обществом, предоставленным самому себе? Оно совершало определенное движение, которое в истории называют прогрессом: «Неужели человечество в целом и его история покинуты духом Христовым? Откуда же тогда весь социально-нравственный и умственный прогресс последних веков?». Ответ философа прост, хотя и неприятен для «верующих христиан»: «Но если христиане по имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то отчего не христиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду – и не пошел, другой сказал, не пойду – и пошел. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца?»
Вот вопрос, обращенный к нашему недавнему прошлому. Кто способствовал духовному преображению общества и человека, следовал принципу человеческого братства, справедливости и делания Добра? Кто делал дело Христово? Может оценки и не столь однозначны, но не это ли чувствовал поэт, давший образ того времени: «в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос». Как пишет В.С. Соловьев, «те, которые ужасаются этой мысли, что дух Христов действует через не верящих в Него, будут неправы даже со своей догматической точки зрения. Когда неверующий священник правильно совершает обедню, то Христос присутствует в таинстве ради людей, в нем нуждающихся, несмотря на неверие и недостоинство совершителя. Если дух Христов может действовать через неверующего священослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля особенно когда верующие изгоняют его? Дух дышит, где хочет. Пусть даже враги служат ему».
Дело духовного преобразования человечества не может ограничиться помахиванием кадилом и получением церковного воздания. Оно требует действительного участия человека в духовном перерождении человечества. Рациональное светское сознание, утверждающее человеческое братство, может и должно служить всечеловеческой идеи делания добра и духовного преобразования человечества через преобразование общества, через действительную реализацию в его строении нравственных человеческих начал. Идея добра, утверждаемая светским сознанием, не может быть безликой идеей в безликом мире, обращенной к индивиду и его материальному благополучию. Она неизбежно приобретает форму социального проекта, обусловленного культурным архетипом общества. В нашем случае первый принцип и первое начала движения к такого рода светской культуре и светской идеологии состоит в разработке пути некапиталистического развития. Отрицание капиталистического пути есть отрицание разрушительной этики эгоизма. Отмечу лишь вновь, что отрицание капитализма не есть тотальное обобществление производительных сил. Оно есть подчинение таковых интересам общества, а этот интерес не сводится к естественному стремлению, чтобы наши граждане жили материально лучше. Это само собой разумеющее следствие правильного пути, который и определит, что значит жить хорошо, жить лучше, вообще, что значит жить.


Автор: Ratan 12.2.2019, 18:26

Ангелы или демоны…?
Реплика на статью Суркова В., навеянная размышлениями о светском обществознании.
Провиденциальный призрак («это только кажется, что выбор у нас есть») всплывает при чтении статьи. Призрак провидения в лице «глубинного народа», ведущего нас по просторам истории. С ним ведет власть незримый и неустанный мистический диалог. «Глубинный народ» образ иррациональный, а диалог с ними невольно возвращает к давней формуле «православие-самодержавие-народность», Про православие прямо ничего не сказано, но тень его лежит на политологическом повествовании. Если не православным, то каким духом осиян воображаемый глубинный народ? Впрочем, и президент однажды высказал предположение, что Бог хранит Россию.
Рассуждения автора статьи суть отражение политической мысли «безыдейного государства» («государство нового типа, какого у нас еще никогда не было»), т.е. государства, в котором политическая элита отказалась от светского сознания, от анализа общества в категориях социально-исторических. Тогда и мыслится мистическое государство вне времени, поскольку все исторические обстоятельства предстают как декорации, которые существа дела не затрагивают, но выступают как обстоятельства, оттеняющие провиденциальный путь.
Если говорить языком публицистической полемики, то замену разума мистикой в политологии можно называть мракобесием. Но тогда на память приходит некая странная несуразица в этом провиденциальном шествии государства и власти. Бог совершил какое-то попустительство, когда позволил светской власти выстроить светское (оно же советское) государство, достигшее максимума могущества за всю его историю. Впрочем, по В.С. Соловьеву, когда отступают люди, называющие себя христианами, то его историческое дело могут продолжать люди, не считающиеся себя таковыми. Причем они слушают голос народной массы, не подозревая о существовании глубинного народа.
Но все-таки… Вместо теории, вообще вместо содержательного социально-философского осмысления действительности статья предлагает архаическую формулу, в рамках которой общество в принципе должно отказаться от осознания своей перспективы. Вместо этого оно должно положиться на власть (самодержца), ведущую иррациональный диалог с народом, который вообще-то эмпирически не выявляется как «недосягаемый для социологических опросов, агитации угроз, и других способов прямого изучения и воздействия» (???).
Как относиться к этому уровняю политического анализа? Разве только как к кануну февральской революции 1917, свергшей самодержавие, а вместе с ним и православие и народ? А потом нехристиане по имени решали христианскую задачу справедливости правды, взявшись за решение жизненно важной проблемы построения промышленного общества (индустриализация). Если мысли нашего политолога услуга власти, то услуга «медвежья». Если она и отрывает какую-то дверь, то дверь в тупик идейного феодализма, пролога престройки-2. Но, если в прошлом объявились не-христиане по имени, способные собрать государство, то сегодня их появление крайне проблематично.
P.S. Идейный крах элиты всегда есть пролог к краху государства. Эту универсальную истину раз от разу проверяет российская политическая элита. Хотя, конечно, за термином «глубинный народ» можно было бы увидеть культурный архетип русской цивилизации. Но тогда был бы другой анализ и другая статья.



Автор: Ratan 6.4.2019, 17:47

Как ни прискорбно, вопрос об общественной теории, в частности, об отечественной философии, адекватной задачам нынешнего дня, вопросы историософии, позволяющей вести государственный корабль в историческом пространстве – такие вопросы даже не намечаются в повестке дня нашей властной элиты. Такое же равнодушие к ним проявляет светская интеллигенция, в частности, работники исследовательских учреждений и преподаватели гуманитарно-общественных наук. Удивительное состояние маргинального безмыслия, которым упивается власть. Конечно, какой-то эшелон власти представляет себе дело иным образом. Эта группа может быть даже уверена, что наконец-то вывела Россию на историческую траекторию, оставив «мечтательные проекты построения коммунизма». Уверенность власти в том, что она на правильном пути, постоянно выражается через ее апелляцию к свободе предпринимателя как основному условию экономического роста.
Не станем обсуждать вопрос, является ли экономический рост целью самодостаточной или же он должен рассматриваться в системе приоритетов общества. Согласимся с тем, что экономический рост необходим. Но почему предприниматель (по большому счету – финансовый олигарх) изначально мыслится как спаситель Отечества, как «принц на белом коне», которому мешает госбюрократия? Вопиющие факты разбазаривания природных ресурсов различными предпринимателями, принявшее массовый характер, подделки, некачественная продукция, пренебрежение безопасностью и т.п. нисколько власть не смущают в оценке нашего предпринимательства, которому изначально выдана индульгенция. Он безгрешен по определению, а отдельные факты греха объяснятся лишь личными недостатками отдельных весьма успешных дельцов, Т.е. «нечистые» все-таки есть, но, как говорит русская поговорка, в семье не без урода.
Эта «философия» удобна, разумеется, прежде всего для крупной успешной олигархии, как когда-то атмосфера мелких хищений (несуны) была прикрытием для несунов крупных, так называемых теневиков. Нет никакой загадки в источнике появления мифа о предпринимательстве как драйвере прогресса. Этот миф свободы и свободного предпринимательства сконструировало европейское Просвещение в ходе становления буржуазно-промышленного общества в Европе, в ходе смены элит, в ходе изменения социальных иерархий, точнее, в ходе тотального завоевания общества капитализмом. Однако по-своему честные мыслители того времени, еще не порвавшие с христианской этикой, сознавали перспективу пропасти, которая откроется перед обществом, если снять все преграды индивидуальному эгоизму, единственной целью которого останется максимизация личной (групповой) пользы. Перед ними вставал вопрос об этике и этической ответственности собственника и предпринимателя, вопрос о связи индивидуального эгоизма и общественной пользы. Основатель новой политэкономии А. Смит был вынужден обратиться к исследованиям по этической проблематике. Пожалуй, наиболее приемлемое для западного мира решение этого вопроса дал И. Кант, поместивший категорический императив нравственности в сфере траснцендентальную. Два важных следствия кантовского решения заключаются в следующем. Во-первых, нравственность оказалась лишена нравственного чувства. Солидарное чувство сострадания к ближнему в кантовской парадигме нельзя рассматривать как проявление нравственного императива, ибо оно субъективно и пристрастно. Вместо него трезвый рассудочный расчет, ставящий границу индивидуальному эгоизму мерой возможного вреда другому эгоисту. Во-вторых, кантовская этика позволяет приписать рассудочному эгоисту нравственные характеристики. Его эгоизм получает этическое оправдание, оправдано его стремление к максимизации личной пользы, поскольку его ростовщичество само по себе моральной сферы не затрагивает. Получает оправдание построение общества на основе индивидуального, тем самым и группового, эгоизма. Остается вопрос, как из эгоизма отдельных лиц возникает общественная польза? Мифологическую конструкцию завершил такой же простой мифологический «краеугольный камень»: да, из суммы индивидуальных воль возникает общественное благо. Теоретические обоснования здесь излишни, поскольку они невозможны. Можно сказать, создатель так задумал, или сказать, что таковы трансцендентные основания нашей жизни. Можно даже назвать это формой протестантского провиденциализма.
Почитатель западной истории может сказать, ну и что такого?! Они ведь достигли больших промышленных и экономических успехов! Кольт, джинсы, жевательная резинка, пароход, паровоз, автомобиль, аэроплан, танк и, продолжим, иприт как средство ведения войны, и даже нацистская идеология. Замечу в этой связи, что технический прогресс совершался всегда, доминирование личного эгоизма в общественной идеологии само по себе его не ускоряет и не замедляет. Нам здесь важно отметить лишь тот факт, что наша «европеизация» с наивностью туземцев назвала эту идеологию основанием общественного прогресса, от которого увели нас «мифы коммунизма». Критическое рассмотрение такой идеологии предстает в таком случае как покушение на основание веры. Обществоведение. способное к критическому (т.е. объективному, научному) анализу жизни, исключено из средств общественного сознания. Вера в давно устаревший западный миф стала селектором всего, что проникает в СМИ и в современное гуманитарное образование. А наиболее активные и убежденные надсмотрщики этой веры даже удостаиваются государственных премий.
С чисто прагматической точки зрения достаточно очевидно, что, если мы принимаем чужую установку сознания (а для России она, несомненно, чужая), то встраиваемся в мир на его условиях, которые есть условия безусловного подчинения. Для нуворишей, решающих личные задачи вхождения в глобальный капиталистический космос, нет никаких сомнений и разочарований по этому поводу. Ради решения этих задач, как они полагают, Россия должна быть растворена в глобальном экономическом космосе на любых условиях, обеспечивающих сохранения приемлемого положения для соответствующих компрадорских элит. Если же мы не принимаем условия безусловной деконструкции своего государственного суверенитета и продолжаем при этом наставить на своем вхождении в этот «благодатный» мир, то мы оказываемся в сложном положении. Тогда мы должны «сместить плохого пахана», по меньшей мере, сместить его идеологию, и встать на его место как добрые носители «доброго принципа индивидуального эгоизма». Задач во всех смыслах не разрешимая.
Но как в таком случае должна поступать государственническая властная элита? Я не обсуждаю нынешние конкретные тактические отчасти даже стратегические решения этой элиты. Многие из них вынужденно верны. Но что далее? Все также толкаться у порога этого «прекрасного мира», убеждать его в своей девственной невинности и ждать момента трогательного любовного слияния? Более дебильный и идиотский сценарий придумать трудно. Наращивание силы необходимо, оно позволяет сохранить суверенитет. Но противника нашей силой не напугать. Он не менее силен, и от своей задачи стереть Россию с исторической карты едва ли отступится. Так как же должна поступать государственническая элита? Кланяться «западным ценностями» и одновременно им противостоят?
Решение кажется простым и очевидным, оно не раз высказывалась на страницах этого ресурса. Прежде всего отказаться от вхождения в этот долбаный (прошу прощения за ненаучный термин) «цивилизованный мир». За этим твердым решением ясно обнаружится необходимость обращения к собственной идентичности и прекращение шельмования советской истории. Но это барьер, который нынешняя элита взять не может, для нее он равен самострелу. Принятию перестроечного решения о «возвращении в цивилизованный мир» предшествовала маргинализация советской элиты, причем не только той ее части, которая принимала названное решение, но и той, которая оказалась не способной защитить свое отечественное, по форме советское, но, по сути, - русское общество и государство.
Здесь невольно приходится высказать предположение о причине, по которой властная элита в ходе русской истории раз за разом предает свое общество и государство. Называют по крайней мере три таких масштабных исторических событиях, хотя при детализации исторического процесса их может быть найдено гораздо более. Речь идет обычно о смутном времени, февральской революции 1917 года и перестроечной революции 1991-93 гг. Причины таких процессов не случайно-исторические, они носят системный характер. Суть дела в исторических взаимоотношениях общества и властной элиты, начавшихся возможно еще с призвания северных князей. Дело не в самом призвании, а в тех отношениях, которые изначально складывались между обществом и княжеской властью. Княжеская власть несла государственническое начало, этим формировалось общность сознание княжеского сословия при всей внутренней его состязательности. Земля русская представала как общее княжеское владение, защита которого есть общее дело. В то же время наследственное дробление подрывало единство государственной власти, рождало удельно-собственническое сознание, с которым пришлось вести борьбу в период становления Московского княжества и Московский Руси. В еще большей степени удельно-вотчинное сознание характерно для боярства и всей удельной знати феодального периода истории. Отчасти его центробежная сила ограничивалась вынужденным обращением к мнению соборному через представительство, часто неадекватное, других слоев городского и сельского населения. Эпоха Петра напрочь покончила с так называемой соборностью. Но наибольшую важность представляет в этом движении процесс формирования нации и национального самосознания. Буржуазные революции в Европе, устранившие сословную иерархию, формировали сознание наций на основе представления о единой исторической судьбе, объединяющей все социальные группы. Удельно-собственнические взаимоотношении элиты и народа в буржуазных нациях стали невозможными. Социальные различия и социальные взаимоотношения приняли другой характер, поддерживаемый буржуазными демократиями.
Такой процесс объединения нации оказался невозможным в России по ряду причин. Ведущая отрицательная роль принадлежит здесь крепостному праву и сформировавшейся на этой основе ментальности русского барства (оно же дворянство), последствия которых многомерны и не сводятся к экономическому закабалению крестьянства. В отношении интересующей нас проблемы наиболее важное следствие заключается в разделении элиты и народа, элиты и общества, окончательно оформившееся в эпоху дворцовых переворотов и затем в эпоху правления Екатерины второй. Царская власть продолжала помнить о своей государственнической функции и время от времени напоминать о ней также и дворянству, которое по своему происхождению было служилым слоем, опорой власти и государства. Но сама власть и ее дворянская основа были не только сословно, но и ментального отделены от тяглового общества, от тех социальных групп, которые составляют тело общества и которые принято называть народом. Речь идет прежде всего о крестьянстве, основной производительной силе государства. Окончательное закрепление крепостного права и привилегии дворянства, освобождавшие его от обязательной государственной службы, окончательно разделило народ и элиту. Два мира, жившие разной жизнью на одной территории. Бесспорно, что точки соприкосновения между мирами должны были существовать в силу экономической и политической необходимости. Но этим дело по сути и ограничивалось, если не считать, что власть взывала к народу и производила его мобилизацию, когда это требовалось обстоятельствами и волею власти. Народ же объединяла вера, которую он распространял также на государство и общество как целое. Однако невозможно представить русское дворянство. мыслящее себя как часть общей народной семьи, в которую входит и русский крестьянин, превращенный, совсем по Аристотелю, в говорящее орудие.
Существование государства требовало государственнической элиты, которая в то же время не чувствовала и не имела живой социальной и ментальной связи с народом. Таково в данном случае проявление удельно-вотчинного сознания элиты. Народ в лучшем случае его трудовой ресурс. Точно также и государство могло превратиться в сознании элиты в его большую вотчину. Собственно, это и выразил совсем слабый император Николай второй, назвавший себя хозяином земли русской. Благожелательная и комплиментарная интерпретация термина «хозяин» сути дела не меняет. Было бы лучше, если бы он назвал себя повелителем земли русской, ощущая при этом ответственность своего положения. Советская революция сломала этот порядок и давала шанс исправить взаимоотношение народа и элиты, точнее, взрастить новую элиту с новым пониманием взаимоотношений народа и элиты. Здесь мог быть использован переход небольшой здоровой части старой элиты на красную сторону, т.е. принятие ею принципов строительства государства социальной справедливости и нравственной правды. Проект мог казаться фантастически, но гораздо более фантастично то, как много удалось сделать на этом пути, вполне соответствовавшим народной этике, его культурно-нравственным установкам.
Почему же новая элита, начавшаяся формироваться в предвоенные годы, не состоялась? Главная проблема видится здесь в том, что не было сформировано системное смысловое поле для выращивания новой элиты и не были созданы соответствующие социальные условия для ее воспроизводства. Не раз уже сказано, что революция и то, что за ней последовало, должно было осмысливаться как этап собственной истории. Марксистская догма, верная в оценке промышленного капитализма и тенденций его развития, неспособна понять не только русскую, но и всякую иную историю, ибо видит ее слишком односторонне. Неудивительно, что исторические исследования марксизма есть, а марксистской истории нет. Ее не может быть по определению. Общество сложное системное целое, его взлеты и падения нельзя объяснить одной простой экономической причиной и должны быть названы причины, имеющие столь же системный характер. Идеология, мировоззрение, обществознание является одной из таких системных причин. Практика советского строительства вытекала не из марксизма как такового, она опиралась на русский культурный архетип. Она больше вытекала из самой русской идеи справедливости и правды, а марксизм только оформлял решения власти. В поздний советский период имелся большой отряд обществоведов, задачей которого было обоснование и оправдание решений партийной бюрократии. Неудивительно, что, не имея твердых убеждений и ясной теории, он изменился вместе с изменением власти, начав оправдывать ликвидацию того, что прежде обосновывал. Да, в свое время в СССР появились охотники исправить «русский марксизм». Но как выразился в свое время классик, они были страшно далеки от народа в своем марксизме. Всякое же движение к национальному историческому самосознанию в политической и обществоведческой сфере, пресекалось в послесталинский период самым решительным образом. Тем самым предопределялся тот отвратительный ментальный выбор, который огласил послдений генсек к восторгу нашего маргинализированного общества.
Какое мировоззрение приходило на смену ценностям и представлениям советского периода? Обывательское мирочувствование потребителя, питающегося из корыта глобального капиталистического космоса. Этой тотальной маргинализации и умственному оскудению способствует сегодня успешно проведенная образовательная реформа, маргинализирующая молодежь и толкающая ее в поле деятельного, но бессмысленного экстремизма. Накачивание ее шоу-патриотизмом едва ли изменит ситуацию. На этой почве живут нелепые мифы Просвещения и немыслимая тарабарщина, заполняющая смысловое пространство власти и общества. Вдумчивое и системное образование, обращающее людей к мировой и собственной истории, является условием обретения обществом внутреннего единства. Оно потребует действительного, а не пустого обществоведения, создающего лишь информационный шум. У власти нет идеи, нет такого обществоведения, и она его не хочет. Что же касается общества в целом, то его интеллектуальная импотенция происходит не от недостатка ума, а от недостатка гражданского чувства. Своей маргинальностью интеллигенция поддерживает элиту, воспроизводящую традиционное барское пренебрежение к народу.
Не может гражданин достойный
К Отчизне холоден душой.
Ему нет больше укоризны…
Интеллектуалы у нас есть, граждан нет. Восходящий человек есть человек, ощущающий связь с историей, не с ее фактологией как таковой, а с ее жизнеутверждающими началами. Русская мысль всегда вела эту работу, задача в том, чтобы ее продолжить. Нет никакого национализма в обращении к русскому интеллектуальному наследию. Это обращение есть новое осознание того, что осознали люли через Учителя христианства, оно есть обращение к жизнеутверждающей идее всечеловеческого родства. Оно позволяет понять, что этический принцип советского государства был прост (как проста всякая нравственная истина): личная польза достигается через пользу общественную и, наоборот: осуществление общественной пользы есть польза для всех. В этом преодолении субъективной нравственности и понимание ее общественной природы, сказанном в «Оправдании Добра» В.С. Соловьева, собственно и заключается восхождение человека, точнее сказать, первый, но необходимый шаг такого восхождения.
Никакая экономика не определяет этику. Этика определяет экономику, ее генеральные цели и формы организации. Через диктат той или иной экономики (например, капиталистической или экономики русского коммунизма) утверждается соответствующая этика. Об сказано в религиозной по форме философии В.С. Соловьева, об этом писали В. Зомбарт и М. Вебер. По сути об этом сказал в мягкой форме и Ф. Бродель. Через экономику капитализма утверждается в конечном счете этика господства сильных над слабыми, а посредством экономики нашего социализма утверждался принцип человеческого братства, человеческого товарищества, принцип торжества жизни над смертью. В этом суть так называемой русской идеи, это идея не русская, строго говоря, но идея всечеловеческая. Но исторически именно Россия оказалась способной реально придать этой идее всечеловеческий характер, воплощая ее в соответствующих социальных формах. Именно в этом пункте начинается непримиримое противостояние и гражданская война, и вновь вспыхивает та же либерально-буржуазная ненависть к народу, которая отличала белогвардейскую элиту, столкнувшуюся с народным восстанием. Эта же ненависть к народу и его желанию «устроиться всем миром» вызывает жгучую ненависть этики эгоизма, этики строителей капитализма в России, вообразивших себя сверхчеловеками, примыкающими к «сверхчеловеку глобальному». Потому в течение 30 лет они не могут изобрести никакой идеи, зато все с дружной ненавистью реагируют на «русскую идею» всечеловеческого родства. Рано или поздно противостояние этих идей примет осознанный характер. Состоявшаяся однажды победа красной братской идеи, как и ее временное поражение, не могут быть забыты.
.

Автор: Ratan 15.3.2020, 8:31

Бюрократический восторг сопровождает процесс принятия конституционных поправок. И восторг и поправки имеют свое основания в том, что они закрепляют курс на выстраивание правовых оснований постсоветского буржуазного государства, прием государства довольно странного. Оно по плану строителей есть буржуазное, по фактическим результатам воспроизводит отчасти дух феодализма, и по замыслу его архитектора должно быть государством социальным, т.е. социалистическим в буржуазном толковании этого слова. Генезис этого государства далек от становления национальных государств Европы. Впрочем, на практике прямое копирование европейской политический жизни и ее правовых основ в России, как говориться, «не прокатило». Ничего неожиданного в этом нет, о невозможности превратить Россию в Европу говорено давно, собственно, с первых шагов ее «европеизации» русскими самодержцами. Наша элита, получив по морде от глобальных партнеров, которым она старалась демонстрировать, что мы «одной крови», вынуждена скулить и устраиваться по-своему без помощи этих самых партнеров, сохраняя однако затаенную мысль, что рано или поздно мы станем «одной крови». Им еще кажется, что мы превращаемся в подлинных носителей всечеловеческих европейских ценностей.
В этой ситуации «конституционная реформа» предстает как вынужденный шаг, и нет нужды обсуждать - нужна она или не нужна. Это ситуативный ответ на текущие вызовы, поскольку стратегии плавания в историческом океане у нового правящего сословия нет. Просто ему надо укрепляться перед лицом весьма недружественных партнеров, иначе они нас сомнут, как когда-то выразился другой политик. На этом фоне вновь торчит шилом главный вопрос: правда ли, что на этом пути строительства русского (российского) капитализма Россия действительно превратится в успешное цивилизованное государство? Под таким государством новое правящее сословие не мыслит по сути ничего иного как успешный бизнес-проект. Мещански ограниченная мысль «собчаков» принимает более внушительный характер, когда ее формулируют новые интеллектуалы от бизнес элиты. , Однако бизнес проекту «Россия» мешают как некоторые всеобщие объективные принципы общественной жизни, так и частные исторические обстоятельства, формирующие исторический субъект под названием Россия. Об этих последних полезнее всего вспомнить.
Что значит быть историческим субъектом? Это значит быть носителем некоторых исторических смыслов. Отдельные личности могут жить без этих смыслов, но без них и вне их не могут жить исторические народы. Эти смыслы, которые по-своему и не без успеха несла советская эпоха, напрочь и демонстративно были отброшены гайдаровской командой, вытершей в буквальном и переносном значении ноги о советский флаг победы. История прервана, разорвана нить цивилизационного сознания. соединяющая эпохи. Нынешняя западная ненависть к России питается не только прошлым, она питается нынешним унижением России. Не тем унижением во имя любви, которое претерпел учитель христианства, но унижением плебеев, которым не дано стать патрициями. Такими же по духу агентами и пропагандистами стали так называемые «либеральные интеллигенты». Однако жизнь требует склеить хоть какие-то смыслы, способные придать хотя бы временную устойчивость общественной структуре. Такие смыслы нельзя принести внешним образом, они ищутся в собственной истории. И поскольку разрыв с ближайшей советской эпохой закрывает поле смыслов этого периода, то приходится обращаться к феодальному прошлому. Однако в буквальном смысле к самодержавию, православию и народности – этой формуле патриотизма прошлого – вернуться нельзя, но можно реинкарнировать этот образ через постсоветское возрождение православие, новую государственность и патриотизм, понимаемый как верность первым двум. Забыта соборная (общинная, коллективистская и т.п.) этика русской культуры, в контексте которой рождались смыслы, на которой держалось и все еще держится русское государство. Именно эта этика, этот дух был смысловой опорой в борьбе с абсолютным злом нацизма. Об этих смыслах сказал поэт: «Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,… В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.»
Теперь парадоксальным образом православное государство должно опереться на этику самоутверждающегося индивидуального эгоизма. Тоска по Ф. Ницше?
Есть некая простая истина, которую не смогло переварить ни интеллигентское сознание, ни, тем более, сознание властной элиты: русская культура по своим смыслам и масштабу есть основание цивилизации. Власть феодального прошлого отождествляла русский и с православным, советская власть – с советским. Власть большевиков в начальном периоде и власть советская на ее излете не любили слова русский. Они видели в политическом употреблении этого термина зловещий признак национализма, который может охватить самую большую часть населения Союза. Но в историческом бытии России слово русский несет не национально-этнический смысл. Этот термин приобретает цивилизационное значение, он обозначает смысловое ядро цивилизации, как и этнос, создатель этого ядра. Русская культура – цивилизационный генотип этого государства, и у этого генотипа есть его исторический создатель. Из культурного мире России убрать этот термин невоможно. Его пришлось включить и в политическое сознание страны: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…». Это произошло в момент крайнего напряжения сил народа в борьбе с истребительным нашествием с Запада. Но элита была не в состоянии осознать в полной мере значение этого термина не только потому, что сделала марксизм теоретической основой политического процесса. Когда ей стало нужным, она выбросила марксизм на свалку. Причина более глубокая. Цивилизационное сознание требует внутреннего преображения элиты, оно формирует историческую и историософскую ответственность, оно опирается на чувство долга перед Историей, в которую включены народ и государство. Но нашу элиту с давних пор преследует сознание удельно-вотчинное, границы которого ограничены возможностью распоряжаться ресурсами в рамках своих сословных интересов. Даже усилия для сохранении государства оказываются продиктованными заботой о сохранении своего владения. Положительная сторона этих усилий в том, что они ведут к сохранению государства, становится основанием для формирования государственнического сознания и воспитания людей, готовых ему служить. Приходит понимание того, что вне государства народу нет места в истории. В критический период такой государственнический патриотизм стал также патриотизмом русско-советским, объективно принимавшим цивилизационное значение. Советская Россия, Советский Союз справедливо представали в свете этого сознания как носители всечеловеческих ценностей справедливости, нравственной правды, человеческого братства, всесторонней образованной и мудрой (доброй) личности и т.п., а не лакеев, жадно тянущих в свой дом потребительский хлам европейских господ.
У нашей элиты во все исторические времена прослеживается одно занимательное свойство, именно, весьма подозрительное отношение к образованию и образованности, прежде всего, к образованности светской. В феодальный период оно выражалось в отношении к университетам и, как характерная частность, к преподаванию в них философии. Хотя закрыть университеты было невозможно, поскольку страна и общество нуждались в просвещении. Если научно-техническое образование поддерживалось усилиями государства и общества, особенно в советский период, то иначе обстояло дело с образованием гуманитарным. В этой сфере традиционно выстраивается как оправдание, так и критика общественного порядка, вырабатывается собственное идентифицирующее сознание, социальные проекты, представление об исторических целях развития и соответствующие социальные проекты. Проще сказать, в этой сфере происходит осознание реальности и понимание перспектив будущего. Здесь могут формироваться как позитивные проекты будущего, так и своеобразные мировоззренческие вирусы. Общество, его социальные группы и элитарные (авторитетные) слои в этих группах становятся инструментами оценки и контроля интеллектуального мировоззренческого процесса. Для власти это механизм обратной связи, тот канал, который позволяет слышать общество, думать, осознавать то, что находится за пределами конкретных прагматических задач, но определяет стратегическое цели и траектории. Власть в России традиционно предпочитала слышать саму себя. Диалог власти и образованного слоя мог иногда возникать, но общественная подсистема интеллектуального поиска фактически никогда не была выстроена. Власть с ее сословным сознанием предпочитала слышать себя и «налаживала диалог» с теми, кого рассматривала как помощников и проводников своих решений. К такому положению пришла и постхрущевская партийная элита, в особенности в поздний брежневский период. Обществоведение стало излишним, его лицо стали представлять «феди-пропагандисты».
Учтены ли эти ошибки прошлого периода? Отрицательный ответ очевиден. Развитие теоретического гуманитарного сознания власти не нужно. Она руководствуется «исторической задачей возвращения в мировую цивилизацию». В сознании или подсознании элиты остается мысль, что, хотя «мировая цивилизация» сейчас несколько испорчена, но рано или поздно все входящие в нее народы поймут, что все мы одной крови, откажутся от нечестной конкуренции и станут в конкурентной борьбе руководствоваться идеалами гуманизма. Как-то забывается, что для этого нужно забыть о прибыли как цели всякого бизнеса, и думать об общественном интересе, т.е. переродиться из мира капитализма в мир «русского коммунизма». А пока власть живет иллюзией построения социального государства в условиях господства эгоизма предпринимателя на всех уровнях, от самозанятых до олигархических корпораций.
Является ли нынешний разрыв с Западом, продиктованный различием интересов в политической и экономической сфере, окончательным ментальным разрывом? Пока что, нет. Два обстоятельства подтверждают это. С одной стороны, ментальный разрыв требует собственного самоидентифицирующего сознания. Обращение к православию, демонстрируемое в числе прочего конституционным упоминанием веры, с которой нам передано государство потомками, решением проблемы не является. Это подсознательный или уже сознательный поиск ментальной опоры в феодально-аграрном прошлом России, предполагающий в политическом плане ту или иную форму самодержавии, о котором затосковали совершившие контрреволюцию сословия. Разумеется, здесь нет места демократии трудового коллектива, вообще нет места демократии общинного сознания. Зато на ее место приходит «демократия» голосующих индивидов, столь милая власти, «возвращающейся в мировую цивилизацию».
Еще более значимо, что индустриальному и постиндустриальному обществу нужно светское сознание. В западном мире именно оно создает социально-психологические технологии, обслуживающие власть. В советский период основанием светского сознания была общественная теория марксизма, хотя и односторонняя в своем понимании общества, но как теория рациональная оставлявшая все-таки смысловое пространство для понятийного обществоведения, к тому же обществоведения альтернативного, т.е. размышляющего об общественном интересе как ментальной основе общества. Однако именно эта установка оказывается неприемлемой правящему сословию, вышедшему из марксистского прошлого, которое было превращено властными предшественниками перестроечного поколения, включая бессменного послевоенного идеолога М.А. Суслова, в совершенно мертвую догму, уже не имевшую связи с действительностью и выполнявшую роль заклинаний, а не роль учения. Демонстративная опора на веру, на церковь закрывает путь к познанию общества и его исторической перспективы, вновь превращая историю России в псевдоморфоз. Словесные разговоры о русских, о русской культуре, включаемые в конституционные поправки, являются «поздними припарками», оправдывающими обращение к православию как мировоззрению. Они могут давать какие-то надежды и как-то успокаивать «патриотические души», но они не заменят светского общественного сознания. Да и появление этих поправок обусловлено все тем же ментальным возращением в феодально-аграрное прошлое, когда термины русский и православный были практически тождественны. Обретение собственного сознания требует не пропагандистского жонглирования словами, а серьезного обращению к истории общественной мысли в России, возможность которого закрывается реальной практикой образовательной реформы и «политическим строительством» правящего сословия.
Наконец, какое социальное государство строит нынешняя власть? Государство советской эпохи реально было социальным, т.е. по самим своим принципам, по этике советского руководителя, по способу принятия решений, по тем социальным программам, которые были успешно решены в период советского строительства: социальная гарантия всем, независимо от возраста, образования и других общественных характеристик являлось главной идеей общества «русского коммунизма». Эти принципы стали дискредитироваться при попустительстве власти еще до начала перестройки, причем дискредитация строилась как противопоставление личного успеха, личного благополучия принципу общественной пользы. Теперь же строительство «социального государства» предполагает, что у его граждан должно быть много (хотя бы достаточно) денег для покупки товаров и услуг. Государство при этом должно помочь «своей копеечкой» тем, у кого денег недостаточно для какого-то уровня благополучия и комфорта. Это западный образец социального государства, по западным меркам даже гуманного, обеспечившего в собственных развитых странах свой высокий уровень благополучия и пенсионного содержания, но, конечно, не решивший эту проблему тотально. Наше нынешнее строительство социального государства все тот же путь на запад, «возвращение в мировую цивилизацию». Он опирается на все ту же западную этику индивидуализма и максимизации наживы: сначала прибыль, потом ее распределение. По этому признаку Римскую империю можно называть социальным государством, поскольку в ней плебсу раздавали часть добычи, принесенной мечом легионера. Если прибыли достаточно, граждане умиротворены (слабым – подачка). А если недостаток прибыли? Кто будет раздавать подачки? Раньше думай о прибыли, а потом обо всем остальном – таков этический принцип, внесенный в общество через хозяйственно-экономическую организацию бизнеса. Советское общество было другим. В нем забота человека об обществе и общества о человеке осуществлялась через гарантию трудовой занятости, гарантию медицинской помощи, гарантию жилья, образования, реализации способностей человека на пути созидания, а не полукриминального воровства, называемого бизнесом.
Нынешнее строительство есть строительство на ментальном песке. По сути у общества отнимается его культурно-исторический фундамент, на место которого становится мещанская установка личного успеха для обывателя и максимизация прибыли для бизнесмена. Но эгоистическая этика бизнеса не заменит историософии и исторического мышления, не принесет добра в душу человека. И в этом ему не помогут многочисленные храмы, поскольку за стенами таковых господствует эгоистическая мораль успеха личного, принятая в основание общественного строительства. Экономикс не заменит историософии и историсофского мышления, похоже, полностью утраченного элитой нашего времени.
Можно, конечно, принимать конституционные поправки, если они стабилизируют политическую ситуацию в стране. Но это паллиатив, тришкин кафтан, штопание дырок текущего социального строительства. Они не решают стратегических проблем будущего. Обществу нужно идейное обновление, в частности, обновление через обращение к недавнему историческому прошлому, действительно открывавшему для России цивилизационную перспективу.

Автор: Ratan 30.6.2020, 10:25

Давление объединенного Запада на Россию нарастает. Этот объединенный политический субъект не просто сказал, что он не желает видеть независимую Россию в объединенном западном сообществе. Он ведет против нее откровенную и беспощадную «гибридную войну» на уничтожение ее как исторического субъекта, т.е. как субъекта политического, экономического и, если можно так выразиться, - субъекта метафизического. История показала, что для «объединенного запада», точнее, для его элит, не важно, какую социально-историческую оболочку принимает Россия. По его пониманию, она является лишней на географической и исторической карте в любом варианте. На время ее могут принять в свой мир в роли служанки, но лишь на время до полной потери сил. После этого произойдет физическое уничтожение, не важно в каком варианте, их может быть много.
В этой ситуации поздно вздыхать о безумии внутренней советской спецэлиты, принявшей когда-то решение о ликвидации некапиталистического пути развития в его советском варианте. Сегодня необходимо ясное осознание того, что отдельные индивиды могут прожить свою жизнь без лица (прожить физически), но общество без лица жить не может. Без лица ему нет места в истории. Россия имела свое лицо как в досоветский (феодально-аграрный), так и в советский (промышленный, индустриальный) периоды. И только в результате антисоветской революции начала 90-х годов потеря культурно-исторического лица приняло характер глубокой и смертельно опасной катастрофы. Возвращение этого лица без определенной степени «ресоветизации» просто невозможно. Но гораздо важнее сказать, что есть это лицо и почему оно оказалось потерянным.
1.Что есть наше лицо?
Попытка дать краткий ответ сводится к следующему. Лицо каждого общества является себя в его образе жизни, а этот образ жизни есть реализация определенных этических установок, сложившихся исторически в ходе развития общества и воспроизводимых внутренними системными средствами. Возможно, к такому обобщению шел немецкий социолог М. Вебер, сделавший предметом своего научного внимания хозяйственную этику разных религий и исследовавший «дух капитализма». Универсальная формула исторического лица общества коротко, но весьма емко. выражена фразой Ф.М. Достоевского «основание всему начала нравственные». Нравственность суть культурно-видовой принцип (или принципы) поведения человека, обеспечивающие его видовую консолидацию и существование на планете. Отрицание человеческой в общем случае также является культурно-видовым принципом с противоположным вектором исторического движения. Осознанию того обстоятельства в общественном сознании России мешает установка, которой де-факто следовал марксизм. Суть ее в том, что основанием всему является производство, в понятиях марксизма – производительные силы и производственные отношения. Согласно такому воззрению появление и развитие этого общественного фундамента никакого отношения к нравственным началам не имеет. Все явления такого рода вторичны и в этом качестве лишь сопровождают развитие производственной базы общества. В.И. Ленин был по сути глубоко прав, когда сказал, что в марксизме нет ни грана этики (чего не скажешь, разумеется о самих марксистах, включая самого К. Маркса). На языке бизнеса эта мысль высказывается утверждением - «ничего личного, только бизнес», выводящим так называемый бизнес из сферы этики (установка вполне соответствующая марксистской теории). Однако М. Вебер приходит к мысли, что это не совсем так, или даже совсем не так. Этика в виде этики хозяйственной (а она не может быть оторванной от человеческой этики как таковой) является фундаментальным фактором, участвующим в формирования хозяйственных отношений и, в этой связи, общественной системы как целого. Но еще до появления веберовского исследования «духа капитализма» и вне зависимости от него в русской общественной мысли утверждение о том, что основание всему начала нравственные, было перенесено на экономику и экономические отношения. В.С. Соловьев в известном сочинении «Оправдание Добра» заявляет: «Несостоятельность ортодоксальной политической экономии … заключается в том, что она отделяет принципиально хозяйственную область от нравственной, а несостоятельность социализма заключается в том, что он допускает между этими двумя различными, хотя и нераздельными областями более или менее полное смешение, или ложное единство».
Коротко говоря, если историческое лицо общества определяется его этическими установками, то обращение к «нашему лицу» есть обращение к этике, пронизывающую русскую историю. Здесь не может идти речи о том, что в ней есть что-то такое, чего мы не найдем в других обществах и культурах. Речь может идти о доминантах, определяющих поведение людей в рамках той или иной общественной структуры и, более того, о способности общественных структур поддерживать и воспроизводить эти доминанты (или доминанту). Своеобразие культуры выражается не только в том, какие ценности она воспроизводит, но в еще большей степени в том, как она их воспроизводит, через какие переживания, образы, ценности, формирующие социальное поведение.
Русская культура рождалась как культура аграрного общества, как общества земледельцев (хотя, конечно, общество не может состоять только из земледельцев), осваивавших территорию среднерусской равнины. Многообразные условия жизни и условия труда, в которых осуществлялся этот процесс, сформировали как саму этику нашего аграрного общества, так и собственные специфические формы реализации этой этики. Земледельческий труд требует соответствующей этики, в рамках которой он обретает свой смысл и которая не может быть агрессивной, воинственной, захватнической. Это положение, разумеется, нельзя понимать упрощенно. В обществе есть разные социальные группы, имеющие разные интересы и даже по-разному реализующие одинаковые или сходные этические установки. Дружина всегда будет склонная к воинственным походам, несущим обогащение. Речь идет именно об этических доминантах, принимаемых обществом как некие константы, на основе которых выстраиваются отношения в обществе, в том числе и правовые, на основе которых достигается некий общественный консенсус, соглашение о правилах жизни этого общества и в - более глубоком и метафизическом смысле – касающихся понимания смысла жизни, ее конечных целей. Когда князь Владимир крестил Киевскую Русь, то он вносил тем самым определенные этические принципы, дающие обществу, начиная с князя, его челяди, бояр и дружины вплоть до купцов, ремесленников и землепашцев, этическую консолидирующую основу. Разумеется, эта основа должна была уже сложиться или начать складываться в мирочувствовании и в образе жизни социальных групп этого общества.
Доминантные нравственные начала, сложившиеся в русском обществе еще в эпоху Киевской Руси и определявшие его культурно-историческое лицо в российской империи и в Советском Союзе, есть принципы этики всечеловеческой, этики делания добра, этики стремления к «человеческой справедливости», которая не может быть сведена к количеству выдаваемых человеку материальных благ. Это этика общинная, получившая название соборной, в советское время она обозначалась как коллективизм. Отметим, что в данном случае речь идет не об общности интересов, которая может иметь ситуативный и временный характер. Этика общинного сознания опирается на определенное мирочувствование, на ощущение совместного продлевания человеческой жизни, общего участия в жизни всех. Это ощущение общей причастности к Жизни как ценности всеобъемлющей является психическим выражением этики всечеловеческой. Оно получает свою опору в отношении к смыслам, выражающим это чувство, и к символам, посредством которых эти ценности закрепляются в общественной жизни и становятся опорными точками культуры. Жизни всех людей равноценны как участников этого жизненного процесса. «все мы ходим под богом», как утверждает русская поговорка. Такое видение смысла жизни, такое сознание, поддержанное в свое время христианской верой, является основой русского культурного архетипа. Оно предполагает преобладание высшей ценности, какой является соединяющая всех жизнь, а ее воплощение должно находить свое выражение, как полагал Н.Я. Данилевский, в четырехосновном культурном типе, т.е. выражаться в политическом строе, хозяйственной жизни, религии и культуре.
2.Как мы утратили свое лицо?
Здесь возникает первый подвопрос: А присутствовало ли реально это лицо в исторической жизни России, было ли оно реально выражено во внутренней и внешней жизни России или оно было всего лишь мечтательным образом так называемой «Святой Руси»?
Заметим, что социальные структуры возникают не по нравственным правилам, не по неким этическим канонам. Они возникают, выражаясь почти марксистским языком, естественным путем в рамках воспроизводства общественных форм жизни. Этически принципы социальные структуры не порождают, но они действуют в них, способствуя (или препятствуя) их воспроизводству.
Здесь встречаются и пересекаются два взаимосвязанных процесса. С одной стороны, воспроизводство предметной, т.е. хозяйственной деятельности человека, включающее воспроизводство необходимых социальных структур и воспроизводство самого человека как субъекта труда. Этот воспроизводящий процесс обеспечивает поддержание и развитие материальных условий жизни общества и его индивидов. С другой стороны, необходимым условием жизни общества является воспроизводство социального поведения, культурных программ активности человека, формирующих его индивидуальные и социальные мотивации («не хлебом единым жив человек»). Социальная структура оказывается продуктом встречи названных процессов, и системообразующие начала этой организации отображены в активности человека, в его мотивации, в ментальных и психических программах его поведения. Они являют себя во всех сферах активности человека как его нравственные начала, этические принципы, в соответствии с которыми формируется отношение человека к человеку, к обществу, другим социальным организациям, в конечном счете – отношение к жизни как процессу, объединяющему людей, либо наоборот, как процессу их разъединяющему (например, разделение на избранных и отверженных).
Поддержание жизни общества совершается не само собой, но через активность людей, связанными определенными общественными отношениями. В социальной иерархии так или иначе формируется общественный слой, который может быть назван элитой и который выполняет функции управления во всех его формах, как через политическую власть, так и через управление сознанием общества, его жизненными мотивациями и целями. От действий элиты, ее отношения к обществу как целому, ее способности решать задачи зависит ход социальных процессов в обществе, способность самого общества «сохранять лицо» и совершать историческое движение, или такая же «способность к потере лица», требующая выдвижения новых элит. Но, если общество оказывается не способным найти новые идеи и новых вождей, оно гибнет и становится материалом (удобрением) для других цивилизаций, как утверждал в своей время Н.Я. Данилевский.
В русском феодально-аграрном обществе процесс формирования элит был органически связан с формированием Российской империи. К концу 18 века сложилась социальная структура, в раках которой общество существовало вплоть до революций 1917 года. Было ли это общество с российским лицом? При всех проблемах феодально-крепостного общества оно было таковым, что выражалось прежде всего в консенсусе общества об этических основаниях, которыми должны руководствоваться и в определенной степени руководствовались индивиды и социальные группы общества. Это христианские принципы взаимоотношений, т.е. принципы человеколюбия, любви и сострадания, к которым в 19 веке напряженной форме обращается Ф.М. Достоевский. Разумеется, принципы нарушались на разных уровнях, а общественная жизнь и общественное устройство во все более острых формах сигнализировали об общественной неправде. В условиях нарастающих социальных противоречий утрачивала авторитет православная церковь, которая никак не способствовала преодолению этой общественной неправды. Слабость российского общества того времени и нарастающий кризис веры в конечную справедливость в острой форме обнажились через разрыв элиты и народа. Выработке ясного проекта будущего в этот период препятствовала разрозненность элит, узкие горизонты мышления, ориентированного почти исключительно на защиту эгоистических сословных интересов. Государственнический интерес и государственной мышление тонули в этой борьбе сословий и пустоте общественного сознания, разрываемого общественной многоголосицей. Обращенная во вне Российская империя оставалась христианским (православно-христианским) монархическим государством. Внутри же себя она шаг за шагом в течение всего 19 века, начавшегося великой победой в Отечественной войне 1812 года, утрачивала свое лицо. Христианская этика терпела поражение в реальной жизни России, которой с трудом и противоречиями вела свое вхождение в промышленную эпоху, в промышленную стадию развития. Феодально-сословная структура в принципе была не пригодная для построения промышленного общества, и в этой связи становились непригодными ее ментальные основания в виде религиозной веры и института церкви. Аграрно-феодальная государственность теряла свою историческую лигитимность, ее падение было неизбежным.
Историю СССР необходимо видеть в контексте событий, совершавшихся в социальном и смысловом (ментальном) поле России начала 20 века. Преодоление социальной несправедливости феодально-аристократического и крепостнического в недавнем прошлом общества могло совершиться в рамках фундаментальных преобразований, исторически обусловленных переходом к промышленной стадии развития. В любом случае этот переход должны были осуществить новые силы, идущие на смену дворянско-аристократическому правящему классу России. Так оно и случилось, и главные вопросы заключались здесь в том, какие силы будут осуществлять социальные преобразования и какими будут этические основания такого перехода. В свое время в Европе Ренессанс и последовавшее за ним Возрождение обосновали в светском сознании принципы новой этики и новых взаимоотношений. Речь в данном случае идет не об этических теориях, которые сыграли свою роль в философских доктринах, открывавших путь новому сознанию. Суть в концептуальных постулатах, согласно которым человек есть самодостаточный индивид, по природе своей наделенный естественными правами. Его жизнь есть реализация его естественных прав, а его отношения с обществом регламентируются исключительно общественным договором. Таково в своей основе «правовое общество», в котором общество и индивид не обязаны друг другу, но выступают друг по отношению к другу как правовые субъекты. В теории это атомизированное общество индивидов, каждый из которых стремится к максимизации личной пользы. Особого обсуждения заслуживает вопрос, насколько это положение соответствует социальной действительности. Нет, однако, сомнения в том, что эта антропология, под которую подводилось «научное обоснование», есть социальный европейский миф, своеобразная секулярная вера, которая была сконструирована в ходе становления западного варианта промышленного общества, основанного на этике капитализма. В хозяйственной деятельности названная этика задана принципом максимизации прибыли как основного закона ведения хозяйства.
Из сказанного выше понятно, что этика индивидуалистического эгоизма в принципе неприемлема для русской культуры. Она в ней осуждалась везде и всегда, в народной крестьянской массе в особенности. В ходе политических событий 1917 года в революцию был вовлечен народ, и в революционной борьбе масс, принявшей форму гражданской войны, уже не было места для интеллектуальных дискуссий. Новое лицо новой России создавалась прямым революционным действием тех, кто непосредственно принимал в ней участие и пришел на сену прежним элитам. Доминирующим мотивом социального строительства стала справедливость в той ее форме, которая составляла суть общинного крестьянского сознания. Представление о неразрывной связи общества (мира) и человека, характерное для крестьянского сознания, легло в основание советского строительства. Этим не отменялось стремление к личному благополучию, но достижение результата ставилось в зависимость от вклада индивида в общественное благо. Принцип, провозглашенный однажды в комсомольской песне, «раньше думай о Родине, а потом о себе».
Этический принципы, положенные в основание общества, поддерживаются не только общественными отношениями, но и общественным сознанием, идеологией. Основанием такой идеологии, основанной на принципе органического единства человека и мира, должна быть антропология солидарного человека, выстраивание которой было начато в русской культуре и русской философии 19 века. Однако в силу всей суммы исторических причин этот интеллектуальный опыт не был востребован. Марксизм и в его советской интерпретации стал единственным основанием строительства общественной теории. На первых порах его соединяла с русской ментальность идея социальной справедливости и представлении о пути ее достижения через уничтожение эксплуатации человека человеком. Но марксизм, принципиально отделявший «общечеловеческую» социальную теорию от каких-либо национальных корней, не мог стать основанием ни национального, ни, тем более, цивилизационного сознания, необходимого русской империи, ставшей красной советской империей. Остановка на марксистской теории резко зауживала поле смыслов, на котором должна была вырастать советская элита и советская власть. Об этом писал в свое время Н.А. Бердяев. Но эта сторона дела была отмечена и другими исследователями. Характерно в этой связи суждение А. Тойнби, указавшего на странное противоречие советского строительства, именно, стремление осуществить «зилотскую» (национальную, самобытную) программу социальных преобразований на основе «иродианского» (чужого, заимствованного) сознания. Этот недостаток до определенной степени компенсировало советское искусство, несшее идею коллективизма и приоритета общественного долга. Однако узость смыслового поля в сфере общественной теории и общественного сознания в конечном счете сыграла свою роль в катастрофе, разрушившей СССР.
Советская послевоенная элита трансформировалась в бюрократия, лишенную историософского сознания и, тем самым, глубинной психоэмоциональной связи с историко-культурной генетикой своего общества. Вольно или невольно она оказывалась в позиции владелей государства, распоряжавшегося им в силу правил, легитимность которых исчезала в их сознании по мере утраты идейного накала первых лет строительства советского государства. В этом контексте начинает воспроизводиться схема взаимоотношения власти и народа по принципу начальник-подчиненный, повелитель – исполнитель. Элита начинает ментально отдаляться от народа, ее начинает тяготить положение «слуг», более соблазнительным выглядеть положением «господ». Первый президент России характерный пример такого сознания. Слабости общественной теории становятся слабостями идеологии, идеологию шаг за шагом разъедал системный кризис, парализовавший иммунную систему общества и препятствовавший «идейных антител», способных подавить вирусы антисоветизма и дать почву для роста элиты, способной продолжить общественное строительства на основе тех глубинных этических принципов, которые создавал советскую страну. Сам социальный процесс, приведший к реализации установки превращения из слуг народа в повелителей народа требует, исторических исследований. Идея перестройки не могла созревать в широких слоях партийной бюрократии, непосредственно работавшей с народом, решавшей по большей части задачи хозяйственного строительства и вообще лишенная возможности обсуждать какие-либо идейно-теоретические проблемы. Программа свертывая советского строительства и возвращение в мировую цивилизацию могла созревать скорее в кругу закрытых спецэлит, которые в принципе не мог мыслить историософски, которым такое мышление противопоказано по долгу службы.
С ликвидацией советского строя и распадом СССР Россия вновь утратила своей лицо, и смысловая катастрофа этой утраты, беспрецедентная по своему масштабу в истории России, может быть сопоставлена виртуально возможным поражением советских войск под Москвой или под Сталинградом.
Продолжение следует

Автор: Ratan 17.7.2020, 5:59

Жизнь без лица. Есть перспектива?
Потерю лица никто не сможет назвать личным или общественным успехом. В восточной культуре этому обстоятельству придается особое значение. Кришна, наставляющий Арджуну, учит, что чужая дхарма опасна. Чужая дхрама – чужая личина, чужой путь, чужая судьба. Вступивший на чужой путь, теряет свой, ему грозят опасности, о пути преодоления которых он ничего не знает, ибо потерял опору в себе. Подобным образом, нет ничего страшнее для китайского аристократа как потеря лица. Потерять лицо, значит потерять достоинство, потерять уважение к себе, потерять место в иерархии. Потеря лица, если она случается «на минутку», вызывает стыд. Полный отказ от лица есть отказ от самости, отказ от достоинства, отказ от пути. В свое время психологические технология нацистов, направленные на подавление узников в лагерях, были нацелены на отъем лица, на забвение узником самого себя вплоть до забвения своего имени. Человек исчезал для себя, он исчезал вообще, превращался в безропотное животное или бросался на колючку, если у него оставалось хоть какое-то воспоминание о себе и своей личности. Действительно, потеря лица грозит летальным исходом для индивида.
То же самое справедливо и для общества. Есть основание предположить, что сегодня социальный процесс потери лица принимает глобальные масштабы. Речь идет прежде всего о западном мире, разрушающем смысловую опору существования человеческой личности. Симптомы этого процесса явили себя еще в начале 20 века через начинавшийся отказ от традиционных человеческих смыслов, провозглашавшийся теми или иными экстравагантными и модными эстетическими направлениями. Черный квадрат Малевича был, можно сказать, мягким проявлением этого процесса. Смысл картины в том, что смысла нет. Вместо него черная бездна, пустота, манящая человека прежде всего отказом от смысловой ноши, этой, как утверждал у Достоевского Иван Карамазов, непосильной тяжести для человека, выбирающегося хлебы земные взамен свободы. Пустотой квадрата заявляла себя другая свобода, свобода без смысла, свобода без ответственности, поначалу лишь щекочащая нервы и мысль. Эта еще не оформившаяся идея получала собственный образ, который должен был поражать публику, ищущую смысл, но уже способную отказаться от него. Сегодня западная культура провалилась в эту пустоту, заполняемую бессмысленным и по большей части порочным чувственным гедонизмом, с масштабами распространения которого могла бы соперничать лишь поздняя римская империя. Результаты этого процесса слишком очевидны. Человек, который как известно без смысла жить не может, заполняет жизнь суррогатами смыслов, предлагаемых ему в изобилии распадающимся обществом. Его социальные действия в таком случае вообще не могут быть созидательными, но только разрушительными. Исторический результат такого движения может быть только один – тотальная диктатура, управляющая потерявшим смысл «стадом». Она уже виделась русскому писателю в легенде о Великом Инквизиторе, хотя реальность обычно превосходит ожидания. Вспомним метафору Достоевского о школьниках, прогоняющих учителя: «Что в том, что он повсеместно бунтует против нашей власти и гордится тем, что бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя, но придет конец и восторгу ребятишек. Он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю». Им придется просить о возвращении «учителя» и принять его строгость в полном объеме. В современной ситуации такой строгостью должен оказаться тотальный фашизм.
Присоединяясь к цивилизованному миру, Россия невольно и по-своему начинает принимать участие в процессах, маргинализирующих человека и общество. Уже сказано многократно, что наша потеря собственного лица была подготовлена внутренним разложением элиты, потерявшей в клановой борьбе чувство истории и причастность к духу культуры подвластной страны. Есть много причин, по которым эта элита не стала аристократией духа. Обещание построить основания коммунизма к 1980 году, при котором коммунизм мыслился как сытое общество потребления, было проявлением идейной слабости. Этот шаг, который изначально был воспринят в обществе ср скепсисом, похоронил саму возможность рождения смыслового поля для общества будущего. Какой «змей-горыныч» нашептал Хрущеву доклад к 20-му съезду и программу строительства «гуляш-коммунизма» нам знать не дано. Но все эти «идейный подвижки» хорошо сочетались с борьбой за власть внутри политической элиты. Задачи этой становились приоритетными в политической жизни элиты, и властная бюрократия в силу своей историософской слепоты, искала смысловой опоры для их решения у идеологов, способных чувствовать желания властной верхушки. Утрата веры в идеалы будущего, замещенные на обывательско-потребительский идеал, стала почвой, взрастившей замысел о сворачивании коммунистического строительства и «возвращения в мировую цивилизацию», где, как могло показаться, идеал сытой и комфортной жизни реализован вполне. Такой поворот мысли едва ли мог родиться в низовой с средней партийной среде, превращенной в аппарат административно-хозяйственного управления. По самой логике созревания «альтернативного процесса» его очаг должен был находиться в прагматичных структурах, встроенных в государственное управление, далеких от какой-либо историософии и предпочитающих «синицу в руках» неясным грезам справедливости и правды. По мере созревания проекта «вхождения», которому способствовала распространявшаяся атмосфера скепсиса по отношению к коммунистическому строительству, в ментально входили разные группы и персоны, включая перебежчиков из партийного аппарата, интеллигенции, защищавшей «права человека» и т.п. В общественной среде, испытывавшей бессмысленное давление бюрократии и лишенной смысловой опоры, рождение иммунной реакции на уровне общественного сопротивления было крайне проблематичным. Общество постепенно и неуклонно созревало для «перестройки». Это способствовали также кадровые перестановки, осуществляемые по принципу личной или клановой преданности. В клановых и персональных сражениях за власть вектор движения, его историческая перспектива утрачивались, что воспринималось в обществе как тяжелый застой. В этих условиях увлечь за собой значительную часть общества может даже авантюрист, безумец («лжедимитрий»), навеивающий сон золотой. Горбачев таковым не был, но непомерное честолюбие и самолюбование превратило его в эффективный инструмент перестройки.
Потеря лица правящим слоем и потеря лица обществом не связаны простой линейной зависимость. Общество, построенное в соответствии с собственным реально сложившимся идеалом справедливости, продолжало жить. Его ментальные установки, придавленные мотивациями эгоистического обогащения, не исчезли, не рассыпались в прах. Они не только закреплялись в характере выстраивавшихся социальных отношений, они были запечатлены в образной семантике советского искусства. Но, как сказано, системный иммунный ответ на ложь «перестройки» оказался невозможным, а на уровне индивидов и отдельных социальных групп идея прощания с советским прошлым была принята как пролог или даже путь к реализации обещанного благополучия, достатка и комфорта, достижение которого было вдруг освобождено от препон, чинимых прежней властью. Глубинной сути происходящего не видели в полной мере ни организаторы капитуляции советского общества, не те, кто его поддержал, получая выгоду и материальный успех в текущий момент. Лишь отдельные индивиды или групп могли задавать вопрос о будущем и делать предостережение.
В стране утвердились капиталистические формы ведения хозяйства, но никак не капитализм в его полноценном историческом смысле. Понимание этого утверждения дает отчасти следующее рассуждение. Как отмечал М. Вебер, предприниматель, захваченный духом капитализма, весь погружался в дело, оно было для него сакральным. Он жил этим делом, оно становилось его призванием, его Beruf. В России рождавшийся в ходе передела собственности новый хозяин (в его массовом проявлении) никакого сакрального (может и психологического) погружения в дело не испытывал. Он просто получал источник дохода, немыслимого в советские временам. Эта сторона дела занимала его более всего, им двигала жажда наживы в ее традиционном и достаточно пошлом варианте. По этой причине его интересовала бухгалтерия, а не технологии, не специалисты, не квалифицированные рабочие и т.п. Капитализм с его «духом» суть продукт европейской (и только европейской) истории. Вторжение капитализма в другие страны есть лишь форма его экспансии, превращающей завоеванные территории в маргинальные периферийные придатки западной метрополии. Эффективным, хотя и не единственным, средством такой привязки является привязка финансовая. Что же касается самих деятелей периферийного капитализма, то их мотивом остается нажива (обогащение) в ее тривиальном традиционном понимании, проходящем через всю историю человечества.
Для построения маргинального компрадорского «капитализма» сложно выстроить прочное смысловое поле. Его нельзя выстроить нигде, тем более в России, знавшей другие времена и другие смыслы. Поэтому смысловое поле начинает заполнять беззастенчивая и безграничная ложь. Единственным прочным структурным основанием этого смыслового процесса остается антисоветизм. Причины его прочности понятны. Любое объективное напоминание о сущности советской истории оказывается обвинением и приговором как новой элите, так и самой перестройке. Оно оказывается покушением на беззастенчивое обогащение и роскошь тех, кто в той или иной форме смог приобщиться к «аристократии» компрадорского капитализма. И лишь отдельные теоретически наивные представители нового правящего сословия (или «наивные» в силу обстоятельств) еще способны сохранять веру в сказки диссидентов до перестроечной поры о капитализме, несущем потребительское счастье всему человечеству, поскольку мысль о каком-то другом человеческом счастье никогда не посещала их якобы «просветленные умы». С такой элитой Россия, разделенная по этногеографическим регионам и управляемая колониальной администрацией при пособничестве собственных компрадоров, уже должна была погибнуть. Этого не произошло благодаря тому, что во властной элите оказалось небольшое, но критически достаточное количество элиты государственнической, называемой сегодня патриотической. Такое явление не является специфическим для текущего периода, в истории России оно всегда обнаруживалось в периоды смуты. Весьма вероятно, что некая неистребимость государственнической элиты заложена в культурном коде этой цивилизации. И тогда наше рассмотрение обращается к вопросу, какие смыслы вносит в общественный процесс эта элита, способна ли она вообще выстроить необходимое поле смыслов.
Смысловые жизненные установки формируются всегда в конкретной общественной среде и в определенной связи с нею. Социальный слом начала 90-х запустил процесс формирования новых социальных отношений, в котором по логике событий ведущую роль должны были занять новые собственники и порождаемая и поддерживаемая ими политическая власть. В этой среде возникло противостояние тех, кто поддерживал вхождение в мировую цивилизацию с размыванием в ней России («либералы»), и тех, кто стал в позицию сохранения российского государства и России как исторического субъекта («патриоты»). Для поддержания государства нужно поле жизненных смыслов, консолидирующих общество и определяющих историческую перспективу его существования. Государственники до сего времени не придумали ничего, кроме «патриотизма». Словесная формула патриотизма представляет его как некую вневременную сущность, безотносительную к исторической форме жизни общества. Но так не бывает, история народа, история общества не начинается с чистого листа патриотизма. Он имеет конкретно-исторические формы, и поскольку советский патриотизм отброшен, то неизбежным оказывается обращение к патриотизму прошлого феодального времени, т.е. к модифицированной формуле «православие, самодержавие, народность». Строительство храма вооруженных сил, настоятелем которого объявил себя сам патриарх, весьма выразительно свидетельствует об этом. Но такая реставрация не может иметь исторического успеха. Трудно сочувствовать усилиям президента, направленным на создание «социального государства», соединяющего компрадорский капитализм с рудиментами феодализма. Бесплодность этих усилий смутно чувствуется обществом, поколебленным совершенно несвоевременной пенсионной реформой. Нужны действия другого типа, на которые не способна власть. Неспособна потому, что первый шаг заключается в необходимости одуматься. Но всякая власть, закусившая «реформаторские удила», к этому обычно не способна. Первейшая задача – выстраивание требуемого историей поля смыслов, вместо заклинаний в патриотизме, превращенном в кинематографе в некое шоу-посмешище над патриотизм. Нельзя же всерьез воспитывать патриотизм, задрапировав мавзолей и показывая киношное шоу в виде «Движения вверх», «Восток-7» и т.п. Одуматься – значит прежде всего осознать ложь антисоветского погрома, что не приемлемо для правящего класса. И все-таки, возможно ли выстроить логику действий, возвращающих России ее лицо?
1.Прекращение антисоветской пропаганды - это первая необходимая мера для реанимации смыслового поля. Но это не самоцель. Главная смысловая цель в этом случае – обращение к идее общественного служения, к идее общественной пользы, к тому, что иногда называют социальной ответственностью бизнеса.
2.Движение к социальной ответственности бизнеса не предполагает непременной национализации (иных форм обобществления) собственности. Оно предполагает смену ментальных установок собственника, что, собственно, и является главной задачей «перестроечной контрреволюции». Эта задача не может решаться нравственным перевоспитанием собственника. Она должна решаться законодательством, последовательно и неуклонно ставящим успех в бизнесе в зависимость от приносимой общественной пользы. Определение этой пользы не может быть сведено только к финансовым показателям рентабельности.
3.Революция «социальной ответственности» наиболее трудный шаг. Смена ментальных установок всегда трудна, в данном случае она особенно трудна тем, что должна нивелировать традиционную установку предпринимательской активности в России, именно, достижение роскошной жизни дома и за рубежом. Но цель такой ментальной революции достижима, если власть будет действовать продуманно и решительно и опираться на поддержку народа (общества). Два года назад такой уровень поддержки существовал, теперь его достижение требует больших усилий, не сводящихся к государственной филантропии.
4.Необхоимым условием поддержки общества в названной «ментальной революции» является выработка и пропаганда «новых ценностей». По своему смысловому содержанию они не новые, но должны принять новую форму, адекватную текущему моменту. Эта задача может решена только светским обществоведением, обращенным к культурному архетипу России. Здесь может быть сформировано поле смыслов, создающих притягательный облик России внутри и во вне. Это поле смыслов должно консолидировать общество и власть, общество и интеллектуальную элиту. Не надо думать, что в интеллектуальной элите нет здоровых сил, способных выполнять эту задачу. Правильно построенная интеллектуальная политика, ставящая интеллигенцию в ответственное сотрудничество с властью, поможет сформироваться устойчивому творческому ядру. Это будет одновтременно осознанием некапиталистического пути в будущее русской (российской) цивилизации. Осознание сущности капитализма и осознание роли и форм проявления нравственных начал в жизни общества неизбежно станет одной из центральных задач такой интеллектуальной работы.

Автор: Ratan 22.7.2020, 10:34

Ментальная революция. Как это понимать?
Слова «ментальная революция» были сказаны в предшествующем сообщении. Мысль автора в том, что стране нужна революция сознания. Эта тема появляется в СМИ в форме вопроса об идеологии, необходимой стране, о следовании традиционным ценностям, о православии как ментальной опоре России и т.п. Похоже однако, что высшая власть в лице президента полагает, что ментальный поиск не является необходимым, что у России есть своя идея, имя которой «патриотизм». Разумеется, это не так. Патриотизм давнее чувство, явленное многими народами. В США к патриотизму приучают (патриотизм воспитывают) с пеленок. Заокеанский патриотизм является выражением убеждения, что американцы живут в лучшем из миров, они живут в реализованной мечте, они лучшие, им незачем у кого-либо и чему-либо учиться. Весь мир может лишь завидовать и подражать. Этот стойкий «патриотизм» имеет своим следствием отсутствие метафизики в сознании, проявляющимся в отсутствии интереса к вечным экзистенциональным вопросом. Действительно, какие еще могу быть экзистенциальные вопросы у общества реализованной мечты? Позитивизм в виде аналитической философии или иных его форм, таков интеллектуальный философский потолок для этого общества, мчащегося в смысловой пустыне, как представил эту жизнь европеец Ж.Бодрийар.
Президент России по контексту произносимых слов о патриотизме определенно имеет в виду нечто отличное от этой американской пустоты. В его представлении о патриотизме присутствует некая метафизическая и в этом смысле вневременная реальность, открываемая, в частности, христианством и в христианстве. Тем более, что он сам позиционирует себя человеком верующим в православные истины. Возможно, оттуда им черпается психологическая поддержка своим собственным усилиям в строительстве социального государства. Если это так, то можем лишь засвидетельствовать, что мотивация строительства капитализма оказалась все-таки более сильнее этих усилий, что нашло выражение в пенсионной реформе, которая была им обоснована совсем неубедительно. Нам, конечно, важны христианские убеждения президента, но еще более важно ответить на вопрос, может ли «возрождающееся» православие быть основанием некой ментальной революции и насколько оно в ней преуспело?
Ответ, на мой взгляд, более чем очевидный: не может и не преуспело. Этот ответ продиктован не симпатиями или антипатиями к традиционному религиозному сознанию русского общества. Проблема в той роли, которую может играть РПЦ и христианская вера в условиях постсоветской реальности. Мародерская, по сути совершаемых действий, и криминальная в условиях передела собственности, социальная среда новых собственников смогла инициировать лишь атмосферу разухабистой гулянки, поселившуюся в 90-ые годы на ТВ и в других средствах массовой информации. Власть же не могла не искать для народного сознания каких-то более фундаментальных опор, извлекаемых из прошлого. Особого выбора здесь не было, христианская вера и церковь всплыли здесь сами собой. Это была зацепка за историю, и в условиях тотального поругания и разрушения всего, что скрепляло жизнь народа в 20 веке, православие могло вступить как единственное средство сохранения его исторической идентичности или хотя бы видимости таковой. Этим объясняется поддержка снизу «возрожденческого движения» в том числе со стороны возникавшего мелкого предпринимательства. Но здесь возникают очевидные проблемы. Первая из них связана с отношением христианской веры к постперестроечным мотивациям, сводившимися к быстрому нетрудовому обогащению. Если протестантизм смог стимулировать аскетическую деловитость «тружеников капитализма» из ремесленных и бюргерских слоев европейского населения, то лишь потому, что отказался от основной ментальной установки христианства, именно, от солидарного всеобщего спасения, замененного спасением избранных, а также потому, что перенес основные мотивации верующего из сферы духовной в сферу материальную, в область материального приобретательства. Но христианская вера, провозглашающая человеческое братство и спасение через подвиг любви, в своих основаниях не совместима с эгоистическим этосом капитализма. Как вера, как переживание, дающая основание для делания Добра, она умирает в мире капитала. На это указывали русские философы еще в 19 веке, а протестантизм в этом плане больше напоминает рациональное соглашение с богом избранного меньшинства, предопределенного к спасению. В рациональном мире капитализма нет места той согревающей человека вере в бога, которая имела место в феодальном прошлом. В общем, православие и этос капитализма несовместимы, и верующий человек общества капитализма вынужден жить в двух мирах. Один мир реальный, полный неправды и эгоистической борьбы, другой мир – мир храма, мир совершенно иллюзорный в условиях доминирующей этики капитализма. В феодальном прошлом России он не был совершенно иллюзорным, поскольку поддерживался сознанием и реальными взаимоотношениями крестьянского мира и вообще поддерживался соборным сознанием солидаристской культуры России. Теперь же изгнанная из общества человеческая солидарность не может воплощаться в социальных структурах и не может поддерживать христианскую установку сознания человека, ищущего утешение в храме. В таком случае вера окостеневает и омертвляется, становится догматом, не имеющим прямого отношения к жизни.
Это явление окостеневания веры, как и критика этого процесса, не является новым явлением. Такие процессы имели место еще в феодальной России 19 века. С одной стороны, это была критика народно-сектантская, проявлявшаяся в создании различных неправославных религиозных сект (в числе прочего критика старообрядческая, анти-никонианская). С другой – критика интеллектуально-рациональная, идущая из образованного слоя общества. Одним из типичных «революционных критиков» был Л.Н. Толстой, не без основания названный В.И. Лениным «зеркалом русской революции». Но гораздо более конструктивным критиком восточной православной церкви (не православия) был Соловьев В.С. Его «критическая платформа» определялась стремлением к реформированию христианства, которое должно было явить себя как активный работник по одухотворению мирской жизни через участие в деле общественного строительства в роли духовного вождя этого социального процесса. Восточная церковь, как выразился однажды философ, слишком озабочена чистотой своих риз и не хочет выступить в той роли, о которой говорил философ. В заостренно полемической форме эта позиция была высказана им в реферате «О причинах упадка средневекового миросозерцания», скандально воспринятого русским обществом. Слабость христианства в целом и восточного христианства в частности Соловьев видел в том, что оно обращается исключительно к задаче индивидуального спасения. Понятие об общественном служении исчезло из задач церкви, т.е. вопрос о деятельном служении обществу и всеобщем спасении оказался забытым. Между тем дело всеединства, понимаемого как вселенский процесс одухотворения человечества, включая обретение им совершенной социальной организации, не может быть остановлено. И если верующие в Христа отказываются от деятельного преобразования общества, то этот процесс продолжается действиями лиц, формально отвернувшихся от Христа. Философ вспоминает притчу о двух сыновьях, которые должны были выполнить волю отца. Один из них сказал, пойду и не пошел, другой сказал, не пойду и пошел. Спрашивается, кто из них выполнил волю отца? Столь парадоксальную истину, что Христово дело могут осуществлять люди отвернувшиеся от христианства, церковь и общество России принять не могли, общественность осудила философа. Хотя всего лишь через тридцать лет русская история по-своему подтвердила высказанную им истину, показав, что на подвиги духа способны не только формально верующие.
Причины, по которым не состоялось взаимопонимание философа и РПЦ, достаточно прозрачны. Церковь занимала в обществе сугубо охранительную позицию и в этой связи была крайне консервативно силой, не способной к внутреннему и к внешнему диалогу. В сочинении «Россия и вселенская церковь» В.С. Соловьев обращается к критическим суждениям славянофила И.С. Аксакова, чьи воззрения по этому вопросу отнюдь не умозрительны, но вынесены из многолетней практики государственной службы. Государственное ведомство по духовным вопросам, так определяет И.С. Аксаков роль церкви в государстве. Вот оценка Аксаковым церковных преобразований начала 18 века, использованная В.С. Соловьевым: «Церкви дано лишь правильное благоустройство – введен, наконец, необходимый порядок… Повидимому, так; но случилась только она безделица: убыла душа, подменен идеал, т.е. на месте идеала Церкви очутится идеал государственный, и правда внутренняя замещена правдою формальною, внешнею; подсунуто другое мерило, взамен прежнего, духовного и нравственного; все пошло взвешиваться и измеряться на вес и аршин государственный, клейменный…».
«На страже русского православия – пишет И.С. Аксаков, - стоит государственная власть с обнаженным подъятым мечом, - «хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого святого в святой церкви благочиния», - готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого «правоверия», которое установлено не только изволением Святого Духа, Вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, - но, для большей крепости и со значительными добавлениями, также и Сводом Законов Российской Империи». Церковь отказалась от своей религиозной свободы, утверждает В.С. Соловьев, а государство взамен этого гарантировало ей существование и положение церкви господствующей. Неудивительно, что «самые искренние защитники этой церкви сознаются, что, как только религиозная свобода будет признана в России, половина крестьян отойдет в раскол, а половина людей общества (женщины в особенности) перейдет в католичество». Наконец, приговор, произносимый И.С. Аксаковым: «В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели, как орудия государственной власти, - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».
Эта критика может показаться слишком резкой и неуместной человеку нашего времени, тем более, человеку воцерковленному. Действительно, сегодня никто не загоняет людей в православие, никто не карает за отступление от него. Но восторжествовала ли христианская истина в самой церкви и, тем более, во взаимоотношениях церкви и государство? Осмыслено ли прошлое, в том числе, февральские события 1917 года, когда синод поддержал Временное правительство, а не отреченного Государя? Что может и что хочет возродить из прошлого православная церковь? Должна ли она осмыслить его или ограничиться анафемой в адрес советского прошлого, как главного врага России? Можно ли сказать, что современная «возрожденная» РПЦ видит свою роль иначе? Если судить по фактам деятельности современной РПЦ, то нужно скорее согласиться, что она воспроизводит или стремится воспроизвести свое дореволюционное охранительное и (типун мне на язык) своекорыстное положение. Но в таком случае она не может выполнять в нашем обществе роль доминирующего и организующего духовного центра. Церкви требовалось определенное «перерождение», способное определить ее новое положение в светском индустриальном обществе. Наверное, оно должно быть более скромным, нежели то, на которое она претендует сегодня, стремясь вернуть себе то положение в обществе и государстве, которое имела в феодальной империи последних веков. Конечно, объективная неспособность церкви играть роль ведущего духовного и интеллектуального центра в современных условиях не означает ее отрицания, борьбы с ней, тем более, закрытия. Плохо или хорошо, но она олицетворяет важное историческое прошлое, она также актуализирует историческую память, по-своему соединяя прошлое и настоящее, хотя и не может быть опорой, порождающей образ будущего в условиях постпромышленной революции. Неудивительно, что государственническая элита, продолжающая ригористически отвергать советское прошлое, другой опоры не имеет и найти не может. Она делает ставку на религиозно-христианское сознание народа, немыслимым образом соединяя его со строительством капитализма и капиталистического государства. Например, двойственное впечатление вызывает освящение храма вооруженных сил РФ. Можно приветствовать историю побед русского оружия, якобы представленную в экспозициях храма. Но какую другую функцию может он выполнять? Воспитывать православного воина? Возможно, хотя весьма сомнительно. Можно понять инициатора этого строительства. Сознание воина (стража) требует веры в святость его общественной роли, требует сакральных ценностей, которые направляют его службу государству. Ему необходимо сознание долга по отношению к защищаемому Отечеству, наконец, верность присяге и приказам того, кто олицетворяет отечество и государство. За веру, царя и Отечество, как провозглашала воинская мораль досоветского прошлого. Сегодня на индивидуальном уровне эта установка сознания лучше, чем отсутствие таковой. Религиозное сознание индивида может оказаться цементом, скрепляющем воедино этическое сознание воина, и это будет проявлением свободы совести. Но может быть и формальным придатком, неким средством, приложенным государством к воинскому уставу. В первом случае это реализация религиозной свободы или, говоря языком светским, свобода совести. Во втором случае, - средство огосударствления веры. Но как это врастает в современную общественную среду. Да, религиозная вера была средством ментального консенсуса православно-христианской цивилизации России. Но какова перспектива этого процесса, если феодализма нет и быть уже не может (хотя призрак такого проекта не покинул умы части нового правящего сословия). Здесь снова возникает вопрос о соотношении личной психологической веры и веры как факта общественного сознания. Вера и церковь могут сохраняют ту роль в историческом сознании, о которой шла речь выше. Они также сохраняют свою роль для индивидуального сознания, обращающегося к такой психологической форме поддержания нравственных начал и даже этнического сознания. Либо же в условиях современных мегаполисов вера будет превращаться в форму массового сознания, далекого от глубоких экзистенциальных переживаний.
В эпоху европейского Просвещения опорой общественного сознания был объявлен Разум. Эта установка по-своему была принята Россией, поскольку она исторически необходима обществу, расстающемуся с феодализмом и вступавшему в промышленную стадию развития с новой социальной структурой, с доминированием города и доминированием интеллектуального начала во всех сферах жизни. Россия не успела и не смогла выработать свою цивилизационную рациональность, и сегодня ей жизненно необходимо то, что может быть названо ментальной революцией. Но это не может быть действием чисто теоретическим, абстрактным умствованием интеллектуалов. Это должно быть социальным действием, направленным на преобразование общества. Для теоретических споров и публицистических сражений времени фактически не осталось. Тогда возникает вопрос: кто выступит субъектом и объектом этого социального действия, и каким должно быть содержательное наполнение этого социально-ментального процесса?


Автор: Ratan 28.7.2020, 15:23

Ментальная революция-2
Дело Фургала есть в некотором роде диагноз нынешнего состояния отношений власти и общества. Революция перестройки был одновременна революцией криминальной. Иным и не мог быть процесс передачи собственности в руки частных лиц и групп, лишенный идеологии и стратегического плана, лишенный государственного ума и руководимый одной, в общем-то, безумной идеей «возвращения в мировую цивилизацию». Смысловой базой для принятия этой идеи был исключительно антисоветизм, отказ от советского прошлого как якобы чудовищного исторического провала, памятного лишь кровавыми расправами и массовыми репрессиями. Какие смыслы, таков и результат, и сегодня этот результат препятствует государственному строительству, и борьбу с последствиями катастрофы, пережитой в 90-ые, можно только приветствовать. Проблема, открываемая сегодня «делом Фургала», заключается в том, что власть в той или иной форме ассоциировалась с новым еще не устоявшимся классом собственников, имеющим свои «скелеты в шкафу», Региональная власть, исполняющая директивы власти федеральной, вынуждена строить свои действия сочетая интересы местных собственников, федеральных собственников, свои собственные материальные и иные интересы, соединяя все это каким-то образом с целями, декларируемыми государством. И все это в условиях, когда ведущим мотивом деятельности остается максимизация прибыли, просто сказать, обогащение, которому государство пытается навязать или иные формальные правила.
Отдельные индивиды могут иметь разную степень нравственного сознания. Однако этос бизнеса определяется не нравственными достоинствами отдельных его участников, но системой взаимоотношений общества и бизнеса. Здесь может доминировать либо личная эгоистическая польза, либо общественный интерес, либо какой-то приемлемый для общества компромисс названных установок. Решение этой задачи неизбежно окажется системообразующим действием для практического осуществления ментальной революции, т.е. для поиска того типа взаимоотношений общества и экономических (хозяйствующих) субъектов, который необходим цивилизационному развитию России. При этом в силу сложившихся обстоятельств активная роль принадлежит власти, она должна своими действиями вносить необходимые обществу смыслы в его жизнь, прежде всего в хозяйственную деятельность как материальное основание существования общества. Между тем, власть в лице ее первых лиц верит в иллюзию «честного капитализма», честной конкуренции, социальную ответственность предпринимателя, как якобы присущую ему по его социальной природе. Президент в свое время отечески пожурил Потанина за допущенную его кампанией аварию, принесшую экологический ущерб, но с металлом в голосе ответил на «вопрос из зала» о советской экономике, производившей разве лишь «галоши для африканцев», живущих в Сахаре и вынужденных ходить по раскаленному песку. Между тем, иллюзия, что бизнес, ориентированный на получение наживы как главную цель, сам по себе есть общественное благо, как и иллюзорная вера, что борьба за прибыль в этих условиях («свободная конкуренция») есть двигатель хозяйственного развития, должна быть отброшена напрочь.
Государственническая власть, осуществляющая ментальную революцию, должна обладать глубинными историческими смыслами, которые станут основанием ее решений. И, если власть хочет очиститься от криминала, то ясно сознавать и ясно заявлять, что объективный смысл действия – нравственное очищение как самой власти, также общества и сферы экономики. Но тогда нравственное начало должно быть признано и во взаимоотношениях бизнеса и общества, поскольку бизнес, власть и криминал смешались в некое «сообщество» в период революционного сноса общественного строя прошлого. Если власть не заявит о приоритетном значении фундаментальных нравственных смыслов в строительстве общественных отношений, то ее действия не дадут результата, и о таких смыслах будет вынуждено заявить само общество. Практический вопрос, немедленно возникающий в этой связи, вопрос подготовки управленцев, вопрос подготовки государственных служащих, ориентированных на цивилизационное развитие России. У великого восточного соседа есть опыт воспитания государственной бюрократии, способной следовать интересам поднебесной, закрывая пути проникновения в эту среду торговцев и нынешних бизнесменов, преследующих интересы собственного обогащения. Подготовка государственных служащих всегда является первостепенной задачей всякого государства. Возникает вопрос, кто, где и как готовит сегодня наших госслужащих? По каким учебникам, пособиям, руководствам? Даже если эта подготовка идет в России, то содержательное наполнение берется из учебников европейского менеджмента. Такая постановка дела была уместна для безоглядного «шествия в мировую цивилизацию», но она совершенно не годится для развития собственной цивилизации и собственного государства. Строительство собственного государства неизбежно ставит вопрос о смысле (цели) его существования, и приходится отвечать на вопрос об историческом прошлом и историческом будущем России как цивилизации, как историческом объединении, способном нести цивилизационные начала, нести «цивилизационное знамя», выражаясь патетически. Цивилизационное государственническое сознание – такой должна быть цель подготовки государственного служащего, таким должен быть результат этой подготовки.
Последовательность вопросов может умножаться, но становится очевидным совершенно необходимое действие, с которого собственно и должна начаться «ментальная революция». Первым необходимым действием ментальной революции является решительное прекращение «образовательной реформы» и преодоление ее разрушительных последствий. Решительная борьба, - здесь слово «борьба» крайне уместно, - с реформой и ее последствиями.
Россия примкнула к Болонскому соглашению, предложившему некую унификацию образовательного процесса и образовательных стандартов, им преследуемых. Этот был шаг, сделанный в логике встраивания в мировую цивилизацию. По этой логике Россия должна была принять «европейский образ», открывающий ей широкое взаимодействие с европейским миром. Мир европейский не открылся и открываться не собирается. Путь оказался ложным, но в жертву ему приносится интеллектуальный потенциал страны и то самое патриотическое воспитание, которым озабочена власть. Болонское соглашение, содержание которого сегодня почти забыто, было «красной кнопкой», запустившей процесс реформирования образования в стране. Для этого в верхних эшелонах страны сформировалась «мондиалистская» группа, которой был дан карт-бланш на настойчивое и энергичное осуществление реформы, конечным результатом которой должна стать подготовка маргинального потребителя, обученного ограниченному набору «компетенций». Тесты, придуманные в свое время для выпуска учеников с ослабленными способностями, стали основной формой контроля, а их результаты - основными показателем образовательного процесса. Критика «реформаторских» действий со стороны общественности была просто проигнорирована. По сути уже поколение школьников подготовлено в рамках этого «эксперимента», имеющего чудовищные последствия. Прекращение реформы и возврат к традиционным системным формам образования, адаптированным к современной «цифровой реальности», есть непременное условие социально-ментального действия, необходимого для фактического спасения интеллектуального потенциала страны.
Наконец, всякое масштабное социальное действие должно совершаться в поле определенного набора смыслов, задающих цели и конечный желаемый результат таких действий. Здесь речь должна идти о реанимации общественной мысли и общественного сознания русского общества. Задача, стоящая перед ним, возникает прежде всего в когнитивной сфере, т.е. в области философии как в ее теоретической сфере, так и в прикладных областях, в сфере социальной философии, социологии, культурологии и т.п. Необходима выработка цивилизационной парадигмы, матрицы цивилизационного сознания, дающей основания для синтеза всех сфер гуманитарного знания. Эта работа не начинается с нуля. Есть большой и богатый опыт русской философии, культурологии, этнографии и т.п. Задача заключается в освоении имеющихся результатов и выстраивании теоретических воззрений, необходимых обществу сегодня. Начальной точкой здесь может оказаться набившее оскомину противостояние кружка славянофилов западническому движению в русской общественной мысли. Речь здесь не может идти о запоздалом вердикте, выносимом правым или неправым. Истории не выносит приговоров, она исследует проблемы. Центральной же проблемой, прямо или косвенной обсуждавшейся в этом противостоянии, являлась проблема человека, проблема человеческой личности. Образ человека, принятый обществом, определяет в последующем мир мысли и характер переживаний общества. Цивилизационный раздел, проявляющийся в разных сторонах жизни общества (хозяйственная деятельность, религия, культура, политика и т.п.) в глубинном ценностном плане выражается через образ человека и его смысложизненные ориентации, обеспечивающие воспроизводство культурно-биологического вида «человек». Европейское Просвещение более чем определенно отразило эту сторону дела, сформировав образ нативного (естественного, природного) человека, с его простыми мотивациями в виде избегания страданий и стремления к наслаждению. В таком случае человек естественным образом стремится минимизировать страдания и максимизировать пользу. Выстраивание такого мировоззренческого образа человека не имело прямой связи с предстоящим наступлением капитализма и утверждением в обществе этоса капитализма. Но на этой когнитивной матрице сформировалась антропологическая концепция, в соответствии с которой эгоизм индивида оказался принятым в обществе законом его жизни со всеми социальными, культурными и историческими последствиями.
Славянофильское направление, делавшее первых шаги к выстраиванию национального и цивилизационного самосознания, указывали на другой тип личности, для которой характерно общинное сознание. Оно не является уникальным свойством, присущим только русскому этносу. Оно есть сущностное свойство человеческих сообществ, разрушаемое при этом свойственными им болезнями. В России оно оказалось доминирующим, трансформируясь в соответствии с изменяющимися условиями, в том числе, в соответствии и потребностями строительства государства, которое не ограничилось формальными требования права. Общинная личность не есть отсутствие личности, это есть другой тип личности, постоянно чувствующей свою связь с целым, т.е. с другими людьми, обществом, человеческими началами, объединяющими людей, находящем смысложизненную опору в этом чувстве. Патриотизм такого человека лежит в основании отечественного патриотизма, к которому апеллирует власть. Исчезновение общинного сознания, общинного чувства под воздействием насаждаемого этоса капитализма и безответственной личности, собирающей портфолио со свидетельствами личных успехов и не способное к чувству сострадания и связи с целым, должно иметь следствием устранение характерного для русской цивилизации чувства патриотизма.
Идейное противостояние, идейно-психологическая война прошлого и настоящего постоянно воспроизводит в общем-то ложный дуализм, сформировавшийся еще в 19 века. Суть его является противопоставление свободного западного индивида человеку общинному, изображаемому в образе вечного раба, не способного к освобождению. Добровольное служение обществу и общественному долгу, приносящее удовлетворение общинной личности, представляется как вечное чувство рабство. Ради утверждения такой формулы служение обществу и ценностям всечеловеческим демагогически замещается «пропагандистами свободы» чисто политической формулой служения «режиму». Если в просвещенческом сознании «свободная личность» могла противопоставить себя обществу на основе той или иной системы ценностей, объявляемой альтернативой ретроградности общества, его ориентации на архаику и т.п., то современный индивид потребительского общества в своей свободе прежде всего освобождается от чувства органической связи с обществом, от внутреннего солидаристского чувства «делания добра», замещая его в лучшем случае корпоративными связями. Чувство нравственной ответственности замещается правовыми регуляторами, которые хотя и поддерживают некий минимум нравственности, но не могут заместить нравственные начала. В этих условиях формула «разрешено все, что не запрещено законом», служила на первом этапе российской перестройки отказу от самосознания общинной личности, не замыкающейся на своем себе, своем успехе, достатке, но в той или иной форме принимающей свою ответственность за жизнь общества и совершающиеся в нем процессы.
Задача светского сознания, светского обществоведения заключается в разработке «антропологической матрицы» общиной личности, общинного сознания. Значение выработки таких смыслов в современных условиях аналогично значению христианства на рубеже тысячелетий прошлого. Исторически Россия более всего способна и более всего готова к выработке такого вселенского сознания, над религиозной формой которого работал в свое время В.С. Соловьев. Культурный архетип русской цивилизации изначально строился на основаниях общинного сознания, его развитию способствовала принятая Русью форм христианства, наконец, только Россия имеет опыт строительства промышленного общества на основе чувства всечеловеческой солидарности. То, что названо ментальной революцией, требует деятельной поддержки со стороны искусства, несущего соответствующие образы и переживания. Здесь есть богатый опыт русского народного, классического и советского искусства, поддержавших общинно-солидаристскую ментальность в трудные годы советского строительства и Отечественной войны. Достаточно открыть ему каналы доступа к обществу взамен пошлости «массового искусства», утвердившегося сегодня, чтобы творческий процесс возобновился и продолжился.
Россия открывала и способна открывать человечеству путь развития, альтернативный современному глобализму. Неудивительна поэтому глубинная ненависть альтернативного мира к России и к ее архетипу. Но справиться с этими силами во вне и внутри себя нельзя без ясного осознания своего пути, того мира ценностей, вне которого само существования человечества становится проблемным, без обретения своего лица и консолидации общества на основе собственной культурно-антропологической матрицы.


Автор: Ratan 27.10.2020, 17:27

Через два года…
Стратегия регулируемого рынка (НЭП
Словно вчера заседал Валдайский клуб (10.2018), на котором премудрый китаец в восточном образном стиле формулировал свой вопрос российскому президенту. О текущей ситуации (на то время) он сказал: «Лес хочет покоя, но ветер не дает». Как быть лесу? На что получил не столь образный, но достаточно определенный ответ, смысл которого сводился к утверждению, что надо ждать, рано или поздно ветер утихнет и лес обретет покой. С того времени прошло два года. Ветер не стих, он дует все сильнее. И «рассерженный дядюшка» не хочет успокаиваться. Не потому ли нет на этом форуме китайца. Он получил ответ на слегка завуалированный вопрос о российско-китайском партнерстве (что Вы посоветуете Китаю?) и ничего более не ждет. Он занят свои ответом на вызов ветра.
А что у нас? Чему научилась за два года усиливающегося ветродуя наша элитарная политологическая и историософская мысль?
Похоже, что на высшем уровне руководства наши идейные постулаты остались неизменными, идейные установки повторяет прошлое: мы сильны, мы ничего не боимся и можем ждать «затихания ветра». Правда, в этот раз было сказано, что прочность (сила) государства и общества во взаимном доверии общества и власти. На что опирается или должно опираться доверие общества - ответ не прозвучал. Вроде бы проблема есть, но не столь актуальная, чтобы в нее всерьез вникать. Так ли?
По режиссуре и табелю о ранге первый вопрос передан программному директору клуба. Вопрос, с одной стороны, инициирован процессами в обществе (возможно, нарастанием левых настроений), с другой стороны, ответ должен подтвердить неизменность внутренней политики и успокоить какую-то часть общества. Вопрос вообще-то принципиальный, именно. вопрос о капитализме, в котором Россия пребывает 30 лет. Бордачев Т. спросил о капиталистическом пути, отождествив при этом капитализм с либеральной рыночной экономикой. Вот даже Папа Римский сказал, что капитализм себя исчерпал. Надо ли нам искать альтернативу через обращение к левой идее или путем поиска другой альтернативной (капитализму, либеральной рыночной экономике) стратегии?
Вопрос из разряда «Что есть Истина текущего процесса»? Вспомним, что М.А. Булгаков в известном романе подсунул своему герою (Иешуа га-ноцри) актуальную бытовуху при ответе на подобный вопрос прокуратора Иудеи. Истина в том, сказал он, что у тебя, игемон, безумно болит голова, так что ты малодушно помышляешь о яде. Здесь у нас ситуация проще и голова болит меньше, и ответ на вопрос поиске альтернативы составлен из двух смысловых частей. Одна вводная, напоминание о пережитках социализма и о том, что мы прожили в рамках плановой экономики почти сто (?) лет и потому вроде бы как почти с чистого листа начали строить рыночную экономике. Много трудностей, поэтому мы не целиком живем в рыночной экономике, мы постепенно ее выстраиваем. Но основное содержание во второй части ответа. Суть его в том, что нет чистого капитализма со времени великой депрессии. Все менялось, в целом имеет место капитализм (рыночная экономика) с государственным управлением. Вот и наш бизнес, созданный (?) нами, ведет себя уже по-другому. Он не сбрасывает с себя социальной ответственности и ведет себя социально ориентировано. Президент благодарен этим людям и хочет быть услышан ими. Так что центральный вопрос строительства капитализма, а вместе с ним и исторического будущего, сводится сегодня к уровню присутствия государства в экономике. Нам нужно для себя определить этот самый уровень согласно критерию целесообразности. Нам до сих пор удавалось находит нужное соотношение. В конечном счете курс на строительство капитализма (рыночной экономики) сомнению не подлежит, более того, до сих пор он был в целом успешным. Левый поворот или какая-та вообще некапиталистическая инициатива совершенно излишни.
Разумеется, странно было бы ждать от государственно-олигархической элиты каких-то левых или альтернативных идей. Для нас здесь интересно ее мироощущение и миропонимание, иначе говоря, ее мировоззрение, на базе которого строится ее внутренняя и внешняя политика.
Оптимизм фатализма или фатализм оптимизма
Оптимизм президентской команды можно пояснить такой картинкой. Представим себе водителей автобуса, которые умеют управлять машиной, знают в какой-то необходимой степени его устройство и даже тонкости вождения в тех или иных дорожный условиях. Добротная команда для пассажирских перевозок. Другое дело – кого и куда транспортировать. Эти вопрос решаются на другом уровне организации хозяйства (бизнеса), в этом воители не компетентны. Однако «нашим водителям» ответ о маршруте хорошо известен, и этот ответ примерно таков: «вот же есть дорога, по ней и поедем». Они будут по-своему правы, их машины могут двигаться только по дороге, к тому же по хорошей дороге, для которой они построены. В нашем случае образ команды может быть расширен до поездной бригады, которая хорошо знает поездное оборудование, управление электровозом (время паровозов ушло), дорожные сигналы управления и т.п. Команда даже умеет заботиться о пассажирах в рамках «дорожного устава». А на вопрос «куда мы едем» у нее по сути простой ответ: «туда, куда проложены рельсы». Действительно, поезд иначе и ехать-то не может. А рельсы ведут туда, куда надо. Собственно, других рельсов нет и быть не может, все цивилизованное человечество по ним едет, попытка проложить какой-то свой путь может быть по форме увлекательной, но губительной по сути, как неоднократно утверждал «начальник поезда». Вот и вся историософия. Можно сказать «спасибо» команде за обслуживание поезда, все другое будет от лукавого.
Такова мировоззренческая установка формирующегося государственно-олигархического капитализма. Она государственническая, в этом ее плюс для пассажиров, вроде бы поезд в металлолом сдавать не будут. Но на этом плюсы, собственно, и заканчиваются. Далее возникают вопросы, куда и как едем, какой конечный смысл путешествия? Команда видит его по-своему. Когда садились на поезд, то мечтали в этом путешествии слиться с цивилизованным миром, «объединенным железнодорожными путями». Оказалось однако, что наш поезд не вполне желателен, мягко говоря, а на определенных путях вообще нежелателен. Это повлияло на тактику путешествий, но не на стратегический подход к их организации. Мы должны договариваться с акционерной кампанией, владеющей путями. Мы к такому разговору готовы, при условии, что поезд будет наш. Такова мысль выступления, обращенного во вне. Но договариваться на какой платформе, на какой смысловой базе? Позволю себе обратиться к интересной детали выступления Президента, которая, на мой взгляд, имеет отношение к поставленному вопросу. Все мы читали в детстве «Маленького принца», сказал Президент. Да, если детство пришлось на 60-ые годы или даже начало 70-х. Журнал «Москва» опубликовал сказку в 1959 году. Здесь эта сказка интересна тем, что предлагает в основание этики, причем этики космической, если можно так сказать, некую детскую непосредственность. Осмелюсь утверждать, что сама сказка своеобразный продукт французской сентиментальности, а не духа сопротивления. Тем она была интересна и по-своему учила детскому непосредственному и в этом смысле наивному «асоциальному добру». Примерно в то же время в СССР читалась и друга книга, соединявшая космос и человека и утверждавшая вполне социальную этику объединенного человечества. Это «Туманность Андромеды» И. Ефремова. О вкусах не спорят, хотя, если ориентироваться на некую этическую концепцию сказки, то полезно помнить культурологическую оценку творческой личности французского писателя: взрослый, так и оставшийся в душе ребенком. Но здесь нам важно не личные литературные пристрастия, а смысловое значения образа, извлекаемого обращением к «Маленькому принцу». Кто готов к восприятию этой детской непосредственности? Готово ли к нему «акционерное общество»? Кому адресовано пожелание – стал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету. Ведь порядок, как и беспорядок на планете выстаивается не в силу тех или иных пристрастий отдельных лиц. Он выстраивается общественной системой (или общественными системами), доминирующей на планете. Но об общественной системе мы не слышим ни слова, разговор о рыночной или плановой экономике не может восполнить отсутствие разговора о системе, тем более что в некотором смысле любая экономика есть экономика плановая. На обсуждение и осуждение системы «акционерного общества» наложено табу. Осуждать можно только одну общественную систему прошлого, ликвидированную строителями рыночной экономики. Путь к трезвому и объективному анализу капитализма как общественной системы, а не только ее «рыночным» средствам организации ее хозяйства, закрыт напрочь. И тогда остается взывать к коту Ваське, который слушает да ест. Вроде бы все мы обречены на победу добра. Его победа фатально неизбежна, ибо оно не может не победить. Кто-то еще не понимает? Так поймет рано или поздно. Мы подождем, нам некуда спешить. Мы сильны и уверены в себе, мы опираемся на свой народ на его патриотизм. Ветер утихнет и лес обретет покой.
Примирение неизбежно?
Все сказанное выше объясняет тон выступления президента, его спокойствие, вытекающее из уверенности в своих силах и из его фатализма добра, т.е. уверенности, что добро победит в конечном счете. Просто не может не победить. Люди же нам противостоят, они разберутся в своих проблемах и поймут, что добро лучше зла. Мы им протягиваем руки для разумных переговоров, рано или поздно они согласятся с нашей философий добра и необходимостью прибрать планету. Есть ряд актуальных проблем сегодняшнего дня, у нас есть предложения, остается дождаться «партнеров» на братский пир труда и мира. Это может статься, если человек по природе своей добр и в социальном проведении, включая общественно-политическое поведение на уровне организации, реализует идею добра. А если нет? Тогда уместна ли фатальная вера в неизбежность победы добра? В середине прошлого века вера в эту неизбежность была подержана социальным строем, утверждавшем идею добра и справедливости, гигантским сосредоточением сил, огромными жертвами и бесспорным массовым героизмом. Это все, кроме само победы, названо красивой, но утопической идеей. Однако утопическая идея сплачивала народ, во всяком случае в той войне «не ради славы ради жизни на земле». А что сейчас может сплоить народ? Было сказано, что прочность общества и государства опирается на доверие народа и власти. Но на что опирается само доверие? На филантропию олигархов, якобы привлекающих даже собственные (?) деньги на государственные цели? Конечно, есть основание умиляться и удивляться подобным фактам в условиях, когда доминантой экономического поведения объявлено личное обогащение, а не общественная польза. Можно верить в исконное чувство патриотизма, свойственное народу, но ни чувство добра ни патриотизма не живут в абстрактной пустоте. Они всегда обращены к людям, к обществу и государству. По отношению к своему государству патриотичен народ. Но образ такого государства расплылся в рыночных преобразованиях, где своего народного государства нет. И в этих условиях вера правителя в добро и даже его добрые дела не дадут результата, если принципы добра не реализованы в общественном устройстве. Однако вопрос об общественном устройстве вообще не проблематизируется. Да и зачем, если рельсы вроде бы даже сверкающие проложены и так манят по ним прокатиться. Так что сколько ни плюй нам в лицо Европа, мы все равно надеемся с ней договорится, нужно только подождать когда она образумится. В прошлом вразумлять пришлось взятием рейхстага. Но…история учит тому, что она ничему не учит. Не учит и тому, что «акционерная кампания» не кампания, а в некотором смысле глобальная братва, естественной целью которой давно уже стало мировое господство, о чем сказано еще у Маркса. Не учит и тому, что рельсы технического прогресса можно проложить на совсем другой общественной и цивилизационной почве, и что такие рельсы направят человечество к спасению, а не в глобальный лагерь.
Весьма распространенная мысль прозвучала в выступлении, мысль, что нужно начинать с себя. Но каждый может начинать с себя только так, как может. Например, легко начать с усвоения некоторых простых и очевидных представлений о современном мире капитализма. Но здесь есть барьер классового сознания. Еще Л. Фейербах сказал, что в хижинах мыслят иначе, чем в дворцах. Это классовое сознание, оно тяготеет к своему классу, и это подсознательное или осознанное тяготение сильнее разумных побуждений. Вопрос же главный в перспективах пути, по которому ведет это сознание сегодня.

Автор: Ratan 25.1.2021, 6:00

Человек и «родовая сущность»
Проблема «человек и мир» вечна, она предопределена способом существования человека, в частности, тем обстоятельством, что человеческая жизнь невозможна вне сознания и мышления. Исторически она решалась явочным порядком как бы «в силу естественного хода вещей», не требовавшего столь напряженной мировозренческой (философской) рефлексии, как это имеет место сегодня. Тем не менее, в реальной истории «проблема человека» всегда была ядром философского сознания, причем далеко не всегда в таком алармическом контексте, какой она стала обретать в европейском сознании в конце 19 века. Капиталистическое промышленное хозяйство актуализировало этот вопрос, впервые создав реальную угрозу превращения человека в придаток системы работающих машин. На это указал К. Маркс, связав с этим процессом проблему отчуждения, проявляющую себя как навязываемый системой капитализма отказ человека от собственной сущности, разрыв с ее культурно-исторической природой. В европейском мировоззрении и в европейской философии одной из симптоматических реакций на это дегуманизирующее отчуждение стало «философствование» Ф. Ницше с его тезисом о беспощадной борьбе и победе сверхчеловека, шагнувшего по ту сторону добра и зла. Сегодня процесс такого отчуждения стал реально угрожающим благодаря сознательному привлечению технологического прогресса к делу разрушения человеческой сущности. В мечтаниях радикального трансгуманизма вопрос стоит не только об изменении культурно-исторической сущности человека (отказе от нее), но и о преобразовании его природно-биологических начал ради сохранения господства некоего властвующего субъекта, оформленного в социальных институтах постиндустриального общества. В этих условиях, как это уже случалось в истории, возникает вопрос, что такое «человек восходящий», каково взаимоотношение мировой истории и «восходящего человека»? В теоретическом и практическом планах это вопрос о цивилизационной динамике в мире, с одной стороны, и о судьбе России – с другой стороны?
Вопрос об отчуждение человека от собственной сущности и возврате к самому себе поначалу поставлен Л. Фейербахом при обсуждении религиозного сознания. Как утверждал немецкий философ, создавая себе конструкт бога, человек объективирует (полагает в форме объекта) и, тем самым, отчуждает от себя свою собственную сущность. Л. Фейербах не связывает этот процесс с особыми социальными условиями, в частности, с условиями буржуазного общества. Сам исторический процесс у Фейербаха предстает как осознание человеком своей родовой сущности, это человеческая привилегия в силу ее собственной природы (человек существо родовое и наделенное сознанием). Отношение Л. Фейербаха к роли религии в истории человека можно интерпретировать так: человек восходит к своей изначальной родовой сущности (человек существо родовое в том смысле, что сознает себя как род) и религия как форма превращенного сознания является этапом такого восхождения. Как помним, возражение классиков по этому вопросу заключалось в том, что человек есть существо культурно-историческое, а изначальная родовая сущность есть абстракт.
К сущности человека обращалась не только европейская философия. Всякая культура и всякая цивилизация решает этот вопрос в рамках собственного культурного архетипа, и нам здесь интереснее всего обсуждение проблемы человека в русской философии. Она вступала на это смысловое поле не только писательским талантом Достоевского. Но в контексте проблемы отчуждения необходимо прежде всего ответить на ключевой вопрос: что есть человек неотчужденный, что такое родовая сущность, к которой нужно обратиться? Она существует в человека как некая изначальная возможность, или дело обстоит как-то иначе? Без ответа на этот вопрос призыв к восхождению оставляет за собой свойство прекраснодушной проповеди, но лишается проектного содержания, ориентировки на социальные действия, обеспечивающие желаемое восхождение. В прошлом христианство дало одно из решений этого вопроса, принятое в том или ином варианте европейской частью евразийского континента. Альтернативой ему была темная мистика гностицизма, а в более поздний период мистика европейского масонства, прикрытого одеждами европейского Ренессанса и Просвещения. В христианском религиозном сознании человек предстает как наделенный изначальной трансцендентной сущность, которую он должен предметно реализовать, хотя есть существенные различия в понимании этой сущности в папском католицизме и в практике православной веры. Из этого исходят сотериология и эсхатология религиозного сознания. Если дело обстоит действительно так, то на индивидуальном уровне решение вопроса о восхождении ограничивалась бы выбором «правильной веры» и следованию ее заветам. Но человек есть существо общественное, т.е. живет в сообществе и сообществом. Нет человека самого по себе. Маркс и Энгельс в своем философско-антропологическом воззрении принимали версию человека как общественно-исторического существа, т.е. человека, создающего себя в историческом процессе. Но тогда отпадает вопрос об изначальной родовой сущность человека как особи, как индивида, поскольку восхождение совершает человечество, возникавшее в ходе культурно-деятельного развития гоминидных сообществ. А что же предлагается Марксом, какой инвариант человеческой сущности? Он таков: человек существо деятельное, стало быть, по природе своей творческое (инновационное, скажут сегодня). Он творит по своей человеческой мерке (культурно-исторической), он свободен, из царства природной необходимости он выходит в царство исторической свободы. Но его свободу, его «родовую» творческую сущность похищает общественная система капитализма, превращающее его в придаток системы машин, и оба они (человек и машина) заняты товарным производством в интересах собственника этой системы. Тогдап, освобождаясь от этой системы, человек преодолевает отчуждение и возвращается к самому себе, к полноценному осуществлению личности, к реализации своих высших творческих способностей. Ответ привлекательный, но в большей степени прекраснодушный, нежели «проективный». Куда же это к самому себе возвращается деятельное существо? Оно производит, оно не может не производить, поскольку деятельное существо соединено с природой предметно-деятельным процессом. Но во имя чего оно производит? Ради удовлетворения непрерывно возрастающих материальных потребностей? Здравствуй, приехали. Под этим лозунгом мы оставили «русский коммунизм», чтобы въехать в царство «обновленного» (?) капитализма. Можем лишь констатировать, что обращение к деятельности раскрывает способ (средство) существования человека, но не смысл, которым оно наполняет (должно наполнять) свою жизнь. К предметной деятельности как таковой смысл присоединяется, можно сказать, «внешним образом», формируя ее конечные цели. Протестантский капитализм присоединил к промышленной деятельности одни ценности, «русский коммунизм» - другие. (какие ценности к постпромышленной деятельности фактически, а не на словах, присоединяет наш нынешний маргинальный и попахивающий феодализмом «капитализм», - это тема для специального анализа).
Не будем упрекать Маркса за то, что родовую сущность (высшую сущность, к которой нужно восходить) человека он не раскрыл. Скажем спасибо за то, что он показал, что капитализм с его деятельной организацией, основанной на эгоизме хозяйствующего субъекта, не только не ведет к обретению этой сущности, но скорее закрывает такую возможность. На этом пути эгоизм в его крайних (фашизм) или компромиссных формах пронизывает все общество. Важно фиксировать, что обращение к сущности, точнее сказать, к духовной сущности человека есть обращение к миру ценностей, которыми он живет. Этот мир ценностей скрывается не в деятельности как таковой, хотя в социогенезе именно становление деятельного отношения к природе запустило процесс их формирования, а также и не в природной сущности биологического вида Homo sapiens. Он рожден в рамках социогенеза, начавшегося переходом к деятельному способу его существования. Проще сказать, к разгадке тайны человека ведет социогенетическое обращение к рождению мира культуры как мира символов и смыслов, программирующих активность человека, правильнее сказать, программирующих его жизнь. В ходе исследования социогенеза, реализовавшегося как антропосоциогенез, можно освободиться от религиозно-мистических представлений о родовой сущности и прийти к пониманию сущности человека как культурно-биологического существа. В ходе такого исследования само собой обнаружится, что эволюционирует не человека как индивид. Эволюционирует сообщество, только в сообществе возможно возникновение мира культуры и рождение человека, покидающего царство природной необходимости и вступающего в мир Истории. Эволюционирующая психика этого существа уже не ограничивается простейшими процессами возбуждения и торможения, она обретает способность переживать смыслы, среди которых дифференцируются смыслы высшие, фундаментальные, организующие поведение человека и, в конечном счете, поддерживающие жизнь культурно-биологического вида «человек». Конструирование и переживание таких смыслов становится «жизнью духа», тем высшим уровнем психической жизни, вне которого жизнь человеческого сообщества становится вообще невозможной. Таков путь к разгадке тайны человека: он живет не только физически, он живет духовно. Духовная жизнь разворачивается как осознание и осознаваемое переживание смыслов культуры, закодированных в том числе в наших переживаниях. Этот мир, как уже сказано, программирует поведение человека, соединяет человека с человеком, человека с социальным целым. Даже свое физическое воспроизводство человек уже не может совершать вне общественной жизни, организованной культурными смыслами. Разрыв с культурой – смерть человека: Формой такого разрыва может быть болезнь культуры, поражающая в ней высшие смыслы, т.е. поражающая вместе с ними мотивации и разрушающая ее способность соединять людей в «род», нести им их культурно-историческую «родовую» сущность.
Есть некий итог этих рассуждений, достаточно тривиальный в рамках современной культурной антропологии. Обществу необходимо не только воспроизводство материальных условий жизни. Встав на путь социогенеза, оно сделало столь же необходимым для себя мир культуры, понимаемый как мир смыслов, программирующих поведение человека (в широком смысле мир предметной деятельности есть также мир культуры, т.е. как мир «искусственного»). Вне «смысловой культуры» невозможна организация хозяйственной деятельности человека как способа (средства) воспроизводства материальных условий его жизни. Предметом дискуссии может быть решение вопроса о «культурных универсалиях», т.е. о смыслах, общих всем культурам. Можно предположить, что таковыми являются моральные императивы, по разному реализумые в разных культурах. Но нельзя оспорить утверждение антрополога о роли осваиваемых высшей психикой культурных смыслах, с которыми органически связано существование человека: «Так как наша центральная нервная система – в особенности неокортекст, ее высшая слава и проклятие – развивалась в значительной мере во взаимодействии с культурой, она не способна направлять наше поведение или организовывать наш опыт без руководства, обеспечиваемого системами значимых смыслов». При таких предпосылках «родовой сущностью» можно назвать есть некий конструкт, обозначающий тип сознания, который обеспечивают ему жизнь на планете и, как видится сегодня, жизнь самой планеты. Он явит себя в разных культурных архетипах, и в этом контексте К.Гирц не без оснований указывал на сложность отыскания культурных универсалий, которые бы раскрыли, говоря нашими словами, эту самую универсальную родовую сущность человека.


Автор: Ratan 8.2.2021, 18:01

Человек и родовая сущность - 2
Философский поиск природы человека всегда есть поиск «родовой сущности» поскольку философское антропологическое воззрение претендуют на создание универсального, а не национального образа человека. Фактически оно выстраивается образ человека определенной культуры (образ синтезируется из материала этой культуры и по «логике» воззрений этой культуры), тем не менее, философия представляет и предлагает свою антропологию как универсальную. В этом контексте чем важен поиск сущности человека в русской философии?
Главная его значимость в том, что этот интеллектуальный поиск совершался в обществе, которое, в соответствии с его архетипическими культурными свойствами, необходимо рассматривать как альтернативу западной промышленной цивилизации. Н.Я. Данилевский, суждения которого можно оспаривать в целом ряде частностей, был прав в главном, именно, в своем указании на принципиальное различие культурных типов Европы (романо-германский культурный тип) и России (славянский тип). Ошибкой ученого, вполне объяснимой контекстом общественной жизни в России 19 века, можно считать привязку Н.Я. Данилевским культурного типа к славянству как этносу. Да, русские - славяне, но культурно-исторически славяне могут быть весьма разными. В этом контексте более прав К. Леонтьев, сказавший, что славяне есть, но славянства нет. Но, как бы то ни было, Н.Я. Данилевским назван феномен, который нам важен по своему существу, важный тем, что указывает на существование (или предполагает существование) культурно-антропологического типа, отличного в своей душевно-психологической и ментальной организации от европейского. Тогда образ жизни людей, соответствующих этому архктипу, должен отличаться от европейского как в быту, так и в общественном устройстве, включая устройство государственное. На это обстоятельство должен был наткнуться всякий непредубежденный исследователь, обращающийся к русской жизни. На бытовом уровне это различие достаточно очевидно, но отношение к нему представителей западной культуры было, за редкими исключениями (И. Гердер, например) однозначным. Они видели в образе жизни русского человека архаику, отсталость, дикость. Примерно также отнеслась к русской жизни, прежде всего к русской народной жизни, родившаяся в 18 веке «русская интеллигенция», получавшая образование в Европе. Стремление осознать свое собственное культурно-историческое своеобразие проявила только небольшая группа образованных людей, названных славянофилами. Название неадекватное (изобретено оппонентами) сути дела уже потому, что старшие «славянофилы» (И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин) вообще проблемами славянства не занимались. Они были озабочены проблемами русской жизни, точнее, спецификой русской истории, русской культуры, всем тем, что можно назвать проблемами культурно-исторического самосознания русской цивилизации. И уж совсем мелкотравчаты обвинения «западников» в том, что они якобы боролись с Европой и ее историческими достижениями. Осознание корней собственной цивилизации (русского общества) стало для них задачей интеллектуального поиска. Сказанное ими на этом пути редко обсуждается по существу. Из этого «славянофильского» поиска нам в данном случае важно следующее.
Все представители «московского направления», как выразился однажды Ю.Ф. Самарин, были философами религиозными. Это естественная ситуация для времени рождения собственного философского сознания в России, критика (анализ) религиозного сознания был необходим в эпоху поиска опорных точек сознания будущего. Важно, что обращение к особенностям христианского сознания, в частности, православия, его принятия на Руси и формирования русской церкви становится для них полем реального выявления культурных особенностей, которыми обусловлено формирования русского государства и история общества в целом. Здесь уместно обратить внимание, по меньшей мере, на два тезиса.
1.Хомяков А.С. указывает на два принципа в русском «образовании» (термин «образование» используется И.В. Киреевским и А.С. Хомяковым в весьма широком смысле и сегодня во многом соответствует термину «ментальность»). Один принцип исходит от жизни общины. Сегодня ряд историков говорит о поземельной русской общине, что может быть уточнением мысли А. Хомякова. Это начало мирное, терпимое к другим, начало солидаристское, объединительное. В отличие от рядовой, территориальная община строится не на строгом подчинении авторитету, но скорее на консенсусе общинного сознания. Другой принцип был внесен в русскую историю государственно образующим началом, его носителем явилась княжеская дружина и «примкнувшее» к ней духовенство. Собственно, православие и духовенство были внесены в жизнь становящегося русского государства княжеской дружиной (княжеской властью). Действие этих двух начал составляло по Хомякову суть того внутреннего раздвоения, которое преследует русскую историю: «Раздвоение продолжало существовать между стремлением к единству и стремлением к обособлению, и представителями этих двух стремлений была общерусская дружина с духовенством и областная земщина. Таким образом существовало другое начало раздвоения и борьбы, которое проникало насквозь все историческое развитие Русской земли и мешало цельности, стройности и полноте ее образования». Не вдаваясь в исторические детали предложенного Хомяковым пути анализа, можно однако увидеть взаимодействие этих начал в суровом царствовании Ивана ꓲꓦ, в смуте и в преобразовательной деятельности Петра ꓲ. Примирение этих начал, т.е. начала «земского» и «дружинно-государственного» означало бы то или иное ментальное соединение элиты и народа, которое так и не произошло. Народ (тягловое крестьянское население) и княжеская, затем дворянская послепетровская элита (как и интеллектуальный слой, мобилизуемый из дворянской среды) жили в одном государстве, но каждый своей жизнью. Участие в общих государственных делах не устраняло этого социально-ментального раздвоения вплоть до октябрьской революции 1917 года, открывшей на исторически короткое время возможность для преодоления этого разрыва.
2.Другая важная мысль А.С. Хомякова касается состояния «русского просвещения» безотносительно к названному раздвоению. Речь идет о том, например, что православие было принято русской земской общиной прежде всего своей обрядовой стороной, точнее, тем мирочувстованием, которое нес этот обряд, в частности, непосредственным ощущением человеческой общности и страданием за общее дело, воплощенным в страстях учителя человечества. Эта непосредственность восприятия христианства, по-своему удовлетворяющая душевную потребность в переживании человеческой общности, любви и жертвенного делания добра, имела свою отрицательную сторону. На уровне сознания общины оно не требует рефлексии сознания, не требует рассудочной теологии, рационального осмысления веры. Но вера, лишенная рефлексии, оказывается неполноценной, не способной разграничить обрядовую сторону и свое сущностное догматическое содержание. В этом А.С. Хомяков видит одну из причин церковного раскола (позднее на эту же причину указывал В.С. Соловьев). Эта проблема далеко на частная проблема русской образованности, заслуга А.С. Хомякова в том, что в своей полемике с И.В. Киреевский он указывает на фундаментальную слабость общественной мысли и русского сознания – отсутствие теоретической рефлексии, способной сделать предметом мысли и действия то, что скрыто в мирочувствовании этой культуры. Эта слабость отразила разрыв государственнического (дружинно-княжеского) и общинного сознания, по сути, отразила основания глубокого разрыва элиты и народа, прошедшего по всей истории России и принявшей катастрофическую форму в условиях посткоммунистической действительности.
Возвратимся однако к основной теме нашего сюжета, т.е. к поиску родовой сущности человека. Русская культура и русская философия в лице «старших славянофилов» указывают на принципиальный «родовой» атрибут человека, именно, на его общественную природу, которую столь очевидно фиксировала, но не смогла внятно выразить в рационально-теоретических построениях русская культура. Родовая сущность человека - это родовая сущность общества. Ее нельзя уяснить вглядываясь в человеческого индивида (и только в индивида), в его дела темные или наоборот, в дела доблестные и возвышенные. Это все равно, как искать объяснение сложной траектории движения муравья, изучая его сенсорные или двигательные возможности, в то время как извилистость траектории объясняется условиями местности, препятствиями, которые должен преодолеть муравьишка, когда он бежит в свой дом. Дом человека по его естественной и культурной-исторической природе есть общество, общественная среда. Человек не живет индивидуально, его родовые связи и родовая сущность порождены сообществом, совершившим естественно-исторический (или культурно-исторический) прорыв из природного мира в мир культурно-исторический. И в этом доме людей объединяет культурно-видовая программа (можно даже сказать, культурно-видовой инстинкт) человеческой солидарности, фиксированный в этике человека, в его морали, задающей внутривидовые отношения в сообществах людей. Объяснение этому трансцендентальному прорыву дает светское знание об эволюции человека, об его социогенезе, ставшем антропосоциогенезом. В связи индивида с обществом, с культурной средой, наделяющей смыслом индивидуальное существование, заключается тайна родовой сущности человека. Ф.М. Достоевского поражала темная сторона жизни человеческого индивида, в которую он напряженно и даже болезненно всматривался. Человек из подполья – образец этого писательского художественно-нравственного исследования. Писатель не может объяснить «тайну» человеческой низости. Ее объясняет бесстрастная теория социогенеза (культурогенеза), которая показывает, что человек обретает себя лишь приобщаясь к обществу как носителю ценностей продления жизни (делания Добра как у Соловьева и Федорова). Корпоративная общность сама по себе не решет этот ключевой вопрос существования, корпорация может быть подключена к человеческим ценностям или «выпилена» из них. Крайности здесь возможны, но они лишь крайности, в остальном с корпоративными объединениями дело обстоит также как и с индивидом. Человек, покидающий связь с высшими культурно-историческими началами, обеспечившими становление культурно-биологического вида «человек», оказывается таким же потерянным и обреченным существом, как муравьишка, не нашедший дорогу в свой муравейник. Муравьишка довольно быстро погибает. Но человек не муравьишка, к тому же он не выпадает целиком физически из общественной среды. Она ведь не ставит ему прямой вопрос о его ценностях, от ответа на который зависело бы его физическое существование. Он подключен к ней «корпоративно», как гражданин, работник, член семьи и т.п. У него развиты способности человека. Но в ситуации разрыва с высшим, т.е. с нравственным ядром, продлевающим бытие человечества, он может обращать свои силы на углубление этого разрыва через поведение асоциальное, преступное, просто подлое, если нет сил на преступление в его юридической форме. Для культурной и философской антропологии здесь нет той трансцендентной тайны, которая мучила Достоевского. Есть проблема, на которую писатель сам же и указал, именно, человек без смысла жить не может. И если разрывом с ценностями он вырвал себя из сферы добра, то будет наполнять свою жизнь злом. Наполнять жизнь хоть каким-то смыслом есть закон (потребность) культурно-исторической жизни, превратившийся в ходе антропосоциогенеза в потребность психическую. И тогда мы можем погружаться в психический мир «человека из подполья», где будет открываться бесконечное многообразие поведения темного, т.е. противостоящего деланию добра. Это вольное или невольное погружение в мир зла, которое может принимать организованные формы, т.е. формировать поведение социальной корпорации, страта и т.п. Добро и зло суть стороны эволюционного процесса, и общество (тем более человеческий индивид) не бывает воплощением только одной из этих сторон. Отпадение от живительного духовного начала, как и благодатное приобщение к нему, порождает глубокие переживания. Человек, по тем или иным причинам отпавший от благодати человеческого родства, может стать ничтожеством «из подполья», но может найти в себе силы для возвращения. Тогда это будет другой персонаж, например, Р. Раскольников. Так или иначе, «родовая сущность» человека феномен культурно-исторический. Изначально ее нет как идеала, «внутреннее говорящего» в человека. Если такой идеал и появляется, то только как продукт культурно-исторического развития и лишь возникнув на этом пути, он начинает «говорить» в человеке. Но возникает он не в человеке как индивиде, но в человеке соборном, т.е. в человечестве. Эта общественная реальность живет в человеке, в его разуме, чувствах, его мотивациях и поступках, в его разуме и его переживаниях, пронизывающих всю его психическую организацию.
Русская культура и русская философия внесли свой вклад в раскрытие родовой сущности человека, в поиск ее внутривидовых организующих начал. Нельзя односложно ответить на вопрос почему этот поиск оказался невостребованным. Но можно указать на всегда существовавший разрыв элиты и народа, препятствовавший целостному взгляду на русскую историю и русского человека. Это разрыву способствовала преобладание европейски мыслящей и ориентированной (даже в своей оппозиции) на Европу русской интеллигенции. Советская власть, опиравшая на общинную ментальность русского человека и воспроизводившая ее в искусстве и обрядовой стороне жизни, как огня боялась интеллектуальной рефлексии, способной отразить архетипические начала русского культурного типа. Изначально она видела в этом угрозу русского национализма, для противодействия которой спецорганизации создавали карикатурных «русских националистов», отождествляя их с проявлением русского национального сознания. Между тем, это общинное сознание русской культуры изначально «интернационально», т.е. всечеловечно. Об этом говорил Достоевский в своей «пушкинской речи». Оно по-своему отражает то, что может быть названо «родовой сущностью человека», к овладению которой будет двигаться человечество, пока оно живо. Советский период, односторонне искаженный теоретическим догматизмом его политической идеологии, был несомненно фундаментально важной фазой этого процесса, продолжение которого требовало адекватного мировоззрения. Обретение этого мировоззрения не может совершаться сугубо теоретическими усилиями, которые бесспорно необходимы. Оно может совершаться на пути социального строительства, поддержанного выстраиванием соответствующего всечеловеческого мировоззрения, опирающегося на исторический опыт культурно-исторического типа русской цивилизации.. Для использованию этого опыта необходимо осознание русской идентичности, страх приближения к которой стал инстинктом поведения многих социальных сил, словно в яйце этой идентичности спрятан игла кощеевой смерти, и вся кощеева рать закрывает все возможные подходы к этому варианту поиска родовой сущности человека.
P.S. CCCР и советское общество ментально опиралось на русский общинный тип сознания, являвшийся себя в быту, межличностных отношениях, в отношениях на производстве и в самой системе общественных отношений, создававшей благоприятную среду для его воспроизводства. Это был русский путь решения общечеловеческой задачи, русский путь поиска «родовой сущности человека». После решения задачи мобилизационного развития и победы в войне объективной необходимостью стало теоретическое осознания оснований этого ментального типа. Проблема такого рода не решается сочинением какого-либо одного пусть и одаренного мыслителя. Нужны усилия многих, чтобы это знание проникло во все элитарные и близкие к ним слои, чтобы оно повлияло на идеологическую доктрину, внеся в нее соответствующие коррективы и действия. Собственно, будущее советского общества решающим образом зависело от решения этого ментального вопроса. Осознанный поворот в нужную сторону не состоялся, и в этом глубинная причина кризиса и падения СССР. Почему такой поворот оказался невозможным - предмет особого рассмотрения. Сегодня возврат России на свою историческую траекторию, от которого зависит вообще ее существование как исторического субъекта, не может совершиться без решающих шагов властной элиты не зависимо от того, в какой форме они смогут быть осуществлены. Такой поворот может выполнить только государственническая элита, так или иначе концентрирующаяся во властных структурах и способная прочувствовать ситуацию, простую как мычание: Отечество в опасности! Но возврат к ментальным основаниям русской цивилизации, осуществляемый как «революция сверху», требует коренного поворота в отношениях с нынешними собственниками. Государство может потребовать от них следование принципу общественной пользы, что неизбежно должно отсечь их от идеи слияния с глобальной элитой сегодняшнего дня (которое по сути-то и невозможно, ибо победившая глобальная элита зачистит все инородные неблагонадежные элементы, а их неблагонадежность обусловлена их происхождением). Разумеется, такое ментальное возвращение в СССР-2 не будет прямым возвращением к его социальным и властным структурам. Возврат же к социальному строительству, основанному на этике и ментальных основаниях русского культурного типа (русской цивилизации) и не имеющему ничего общего с этнонационализмом, сделает востребованным тот интеллектуальный поиск, который время от времени прорастал в русском обществе, но не только не был востребован, но еще и рассматривался в те или иные исторические периоды как политическая угроза. Что же касается элиты, освоившей в той или иной мере управление государственной машиной, то ей придется осознать, что высокая техника управления (как, например, техника управления автомобилем) сама по себе не решает вопроса «куда ехать». Решение этого вопроса требует иного взгляда на мир.

Автор: Konstanten 12.9.2021, 12:47

Анализ социологического опроса пленных немцев в апреле 1945 года на участке 1 гв. армии 4 -Украинского фронта.
Анонимное анкетирование было проведено с участием немцев из комитета "Свободная Германия".

https://www.youtube.com/watch?v=a9DVECjWSrs

Даже в условиях плена ок. 15% опрошенных проявили себя полными сторонниками нацистской идеологии.
В апреле 1945 1 гв. армия воевала на территории Карпат в Чехословакии на второстепенном участке советско-германского фронта, где не было соединений СС , а лучшие соединения Вермахта воевали под Берлином ,в Померании и в Австрии.

Автор: Ratan 26.1.2022, 10:49

Петербургский аксиоматизм, интересное определение, не лишенное глубоких исторических оснований. Если его современной прагматической формулой является непременное вхождение в Европу, то начало этому прагматизму положено еще П.Я. Чаадаевым, во всяком случае, не позднее того времени. Чаадаев утверждал, что спасение России в слиянии с Европой, причем в слиянии немедленном. Мы не найдем таких слов в статьях этого аристократа. Впрочем, такие слова невозможно было поместить в печатный текст, но об этой позиции Чаадаева, которую он занимал в словесных баталиях кружка Киреевского-Хомякова, сообщает активный участник этих встреч А.И. Кошелев в своих записках. Осмелюсь утверждать, что это невысказанная мысль всего русского западничества, правильно сказать, мысль, хотя и не высказываемая категорически, но внутренне ему присущая, просто неотъемлемая в западническом воззрении русского интеллектуала. Можно сказать, и это не будет открытием, что петербургская аксиоматика взращена русским западничеством, изменявшим свою форму вместе с изменявшимся обществом. Но тогда есть смысл поставить вопрос, а была ли альтернатива русскому западничеству? Если была, то кем и где явлена? И. наконец, что же такое русское неумирающее западничество и почему оно не умирающее?
В интересах последовательного изложения обратимся «в тысяча первый раз» к сути русского западничества, временем рождения которого вошло в привычку называть 19 век в связи с их противостоянием так называемым славянофилам. Замечу в этой связи, что именно западники назвали своих оппонентов совершенно неуместным термином «славянофилы». Петербургский кружок воспользовался публицистическим ярлыком для «московского кружка» Киреевского-Хомякова, и эта кличка уже отражала внутреннюю негативную энергию западничества, несовместимую с «русским направлением». Но суть дела, разумеется, не в литературной полемике. Она, эта суть дела, многоплановая. Но во всяком многообразии проявлений того или иного общественного явления всегда есть какое-то системообразующее начало, некая «грибница», взращивающая интересующее нас явление. Есть оно и у западничества.
О начале западничества можно прочесть у В.О Ключевского. Его первым политическим проявлением можно считать поступки и слова беглых людей из правящего боярского сословия, противостоявших рождавшемуся в России абсолютизму. Историк называет в качестве таковых Котошихина и Курбского. Нам нет нужды взвешивать политическую правоту или неправоту этих лиц. Можно сказать, что они всего лишь оппортунисты (люди беглые, предатели) по отношению к политическому процессу, совершавшемуся в России. Но характерно для них другое, именно отступничество от самого Отечества, отсутствие у них чего-то внутреннего, связующего их со страной. У них нет чувства принадлежности к сословию, хранящему Россию, нет чувства «метафизики России». Они - одна из сторон панской ссоры, но пока эта сторона несет лишь симптом внутреннего ментального порока, который вполне обнаружится в смуте, когда боярская элита проявит себя только как собственник государства и общества, по поводу которых оно затеяло внутренний и внешний торг. Возникает вопрос, на который нет умозрительного ответа: можно ли считать эту одностороннюю гипертрофированную «собственническую ментальность» неким порочным свойством, закрепившимся с воцарением Романовых? Был ли некий противовес в сознании элиты, ограничивавший порок, ставший в той или иной степени почвой для мировоззренческой динамики правящего слоя?
Начальной стадией ментального рождения русского западничества В.О. Ключевский называет время правления Алексея Михайловича Романова. Внешним проявлением этого процесса стало боярское увлечением европейским театром, европейскими «кунштюками» (увлечением Алексея Михайловича были часовые устройства, которыми он заставил комнату), увлечение европейской роскошью (кареты, ливреи и т.п.). Собственно, сами по себе такие увлечения рождаются в точке встречи культур и могут быть проявлением культурных серьезных или подражательных заимствований, вполне естественных в ходе исторического процесса. Это еще не западничество. Как утверждает историк, оно может быть отражением общения культур. Другое дело - влияние: «Влияние наступает тогда, когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, обычаи, общественные отношения. Такие признаки появляются у нас в отношении Западной Европы только с XVII века». При Романовых начинает проявляться то, что историк называет унынием и неверием в собственные силы, и то, что составит главное в «западнической аксиоматике», - убеждение в превосходстве запада и в своей отсталости, точнее сказать, неизбывной отсталости. Это чувство позднее захлестнет П.Я. Чаадаева. Но уже в 17 веке оказываются широко открытыми двери западному влиянию, хотя тогда оно еще не могло достигнуть уровня ментальной капитуляции.
На уровне государственного управления этому влиянию могло противостоять государственническое сознания, образец которого явлен Петром ꓲ. Деятельность первого российского императора традиционно является яблоком раздора в дискуссии западничества и «славянофильства». Западники видят в деятельности Петра «европейский прорыв», человека, прорубившего в Европу то ли дверь, то ли окно. Нам важны здесь прагматические оценки его реформаторства. Объективно или вполне осознанно Петр принял вызов европейского промышленного развития. Это вызов был принят на уровне государственного сознания, а не как выбор метафизики западничества или анти-западничества. Ответ на естественно-исторический вызов Европы требовал необходимого уровня промышленного, прежде всего, военно-промышленного развития, дающего государству силу, значимость, способность защищать свою территорию и свои интересы на всех направлениях. Выход на Балтику (в последующем, выход к Азову и Черному морю) были необходимым условием имперского существования. Петр добился решения этих задач, хотя цена этого решения – невероятные напряжение сил народа и внутренние преобразования, совершавшиеся под давлением названных первостепенных задач. В политическом плане одним из последствий этих преобразований стала эпоха дворцовых переворотов, последовавших после смерти Петра и сотрясавших империю в 18 веке, а также укрепление дворянства как решающей политической силы, заместившей боярство прошлых времен.
В ментальном плане можно утверждать, что душа преобразователя Петра жила в его Отечестве. Однако он нес Европу в Россию, полагая это благом для нее, средством просвещения и усиления государства. В этом отношении он практический западник, не ставивший сознательной задачи искоренения русского архетипа в государстве. О таких вещах он просто не думал. Петербург в этом плане «западный проект», эту ментальность он несет в себе до сего времени. Но нас интересует судьба не Петербурга, но судьба западничества, прижившегося в нем. Социальной опорой западничества стало дворянство, укрепившееся при преемниках Петра. Оно не было однородным, в нем рождались люди с разной ментальность, из его рядов вышли отечественные деятели во всех сферах общественной жизни. Но оно стало опорой и носителем западничества во всех его формах и проявлениях. Ложность западнического обращение к Европе не в чтении его книг, и не в восхищении теми или иными ее достижениями. Она заключается в изначальном принижении и пренебрежении культурными возможностями России, доходящего до полного отрицания ее исторической значимости и, наконец, до бессмысленной и яростной ненависти к ней. Такое состояние духа не могло удерживаться в силу некоторых субъективных увлечений и предубеждений отдельных лиц или даже социальных групп. Даже «европейское образование» условие хоть и необходимое, но совершенно недостаточное для укрепления в общем-то униженного и отвратительного западничества российского интеллектуала. Должна была существовать и существовала некая социальная почва, «грибница», на которой взращивались и взращиваются эти плоды. Такой почвой был тотальный разрыв элиты и народа, порожденный крепостным правом, на которое опирался социальный статус дворянства.
Век «русского просвещения» стал времен закрепления худших форм крепостного права. Европейская версия «общественного договора» исходила из того, что все члены общества безотносительно к их сословному происхождению, являются политически равными субъектами общественного процесса. Неважно насколько полно был реализован этот постулат, важно, что он был провозглашен и явился одним из ментальных устоев гражданского общества в Европе. Россия представляла собой прямую противоположность. Народ, а народ России в то время - это прежде всего крестьянин, находился в рабской эксплуатации в руках утверждавшегося российского барина, распоряжавшегося своими рабами практически безответственно. Исторически русское крепостное право сложилось при воздействии ряда социальных, культурных и политических причин, в силу чего неуместно ограничиваться сугубо нравственной стороной дела и к ней сводить анализ процесса. Нам важны его следствия развернувшегося процесса. Дворяне заговорили по-французски, отделившись своей европейской образованностью и «европейской сущностью» от своих рабов. Тем самым они противопоставили себя ментально народному большинству. Они начали думать о России «по-французски», связывая однако Россию только с собой и своими желаниями. А желания, трудно совместимы с реальностью, формировались образами европейской жизни, не действительной реальной жизнью, но жизнью воображаемой. Собственно реальным был для них только европейский комфорт, который покупался русским барином на деньги, добытые потом мужика. В.О. Ключевский сообщает об одном частном, но показательном случае, в котором однако отразилось социально-психологическая атмосфера конца 18 века, своеобразный плод русского просвещения 18 века. Русский дворянин Опочинин покончил с собой, он не вынес чудовищного разрыва русской действительности с «европейской мечтой» и оставил трогательную записку, в которой распорядился судьбой своей библиотеки, судьбой тех книг, которые породили эту мечту. Он просил предать книги огню (просвещенческая литература Европы), «первое его сокровище, питавшее его в жизни». Побуждением же к суициду стало, как сказано в записке, отвращение к русской жизни. Конечно, это единичная психологическая крайность, но историческая реальность того времени своеобразно отмечена Зеньковским В.В., сказавшим, что во времена Александра ꓲ душа России жила в Европе.
Эти процессы в сознании происходили в условиях глубокого социального разрыва между образованной элитой и народом, этой основной жизненной силой общества и государства. Отделившись от крестьянства социально, барин отдел себя ментально от народной почвы, переселившись в своем сознании в другой «европейский мир». Этот социально-ментальный ментальный разрыв стал «грибницей», взрастившей беспочвенность и недееспособность рождавшейся русской интеллигенции. Этот разрыв поддерживала власть, его жертвой и одновременно опорой стал в массе своей образованный беспочвенный класс, ментально взращенный этим разрывом. Западничество оформило эту беспочвенность, оно стало органической формой его проявления. Принятие западничества требовало принятие его символа веры, и этим символом стало отрицание русской почвы, необходимое для западничества в силу естественной логики этого мировоззрения. Этот символ веры принимался уже неосознанно, он был растворен в самом образовательном процессе. Внутренний разлад, порождаемый беспочвенным пребыванием в ментально чуждом человеку обществе, столь же неизбежно должен был находить свое эмоциональное выражение в глухой необоримой ненависти к стране, чуждой их столь же беспочвенной (почти маниловской) мечте. Этот феномен родился не сегодня. В середине 19 веке молодой профессор В.С. Печерин, читавший в МГУ лекции по греческой словесности, сбежал в Европу, где и написал «золотые западнические слова»: «Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья, И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!» (Ну, как не вспомнить слова Рейгана об «империи зла» и не вспомнить действующих лиц, видевших «денницу всемирного возрождения» в ликвидации СССР). Печерин оставил «оправдательные воспоминания», чтение которых интересно для психоаналитика. Обывательское сознание, в котором с детства, с подросткового возраста жила мечта о Европе, изначально основанная на неприятии русской жизни. Подкрепляют это неприятие не неразрешимость метафизических проблем, но мелкие бытовые неурядицы, включая проблемы сугубо семейные. В конечном счете приходится Россию ненавидеть, ибо в ней все плохо (вплоть до сбежавшей собаки как в анекдоте советского времени). Ненависть к России, принимающая форму фанатичной веры – вот подлинный алгоритм западничества, инвариантный для всякого времени его существования. В 19 веке носителем этого сознания стала интеллигенция, и результат ее «творческих усилий» публицистически точно отражен В.В. Розановым: «У нас нет совсем мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность. У греков она есть. Была у римлян. У евреев есть… Только у прошедшего русскую гимназию и университет – проклятая Россия. … У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие».
Социальный разрыв элиты и других сословий существует всегда. Но, как уже сказано, этот разрыв в России в силу суммы исторических обстоятельств принял характер фундаментального ментального (метафизического, мировоззренческого, смыслового) разрыва. Эта в целом давняя болезнь приняла острый характер в 18 веке и протянулась вплоть до настоящего времени. И здесь важный, но неисследованный вопрос, как и почему она пережила советское время, в которое она по логике революции она должна была исчезнуть?
Здесь нужен ответ на вопрос, чем был советский проект, оформлявшийся в ходе практического решения задач, поставленных революцией. В ментальном плане это была народная победа, т.е. победа этики общинного сознания, пронизывавшего народную толщу. В конечном счете, именно она, а не этика самодостаточного индивида, лежит в основании всечеловеческой этики, этики человеческого братства, этики всечеловеческого восхождения и спасения. Ибо человек восходит не один, восходит человек собирательный, восходит общество. Но общество не чистая идея, общество есть некоторый организм, некая живая система. Не хлебом единым жив человек. Но и не духом одним жив человек. Потребность духа и потребность тела должны быть гармонизированы в обществе. Но, чтобы быть обществом человеческим, оно должно быть способным воспроизводить дух. При всей сложности и драматичности своего развития, советское общество так или иначе решало эти задачи. Нарастающая дисгармония и реинкарнация западнического сознания, порывающего с русской ментальностью, усиливались по мере того как нарастал разрыв народа и правящего слоя, представленного партийной бюрократией. Разумеется, это еще не ответ на вопрос как и почему был свернут советский проект, но шаг к попытке понять ментальные процессы, сделавшие это возможным.
Частным примером проросшего «русского западничества», правда теперь уде в немалой степени политически отравленного, дает формировавшееся в определенное время отношение «прогрессивной» литературной среды к писателям «деревенщикам». Конечно, эти процессы происходили в условиях уже действовавшего в стране «системного деструктора». Но нам важна логика ментального, а не политического процесса. Аксиомой русского западничества является отрицание значимости русской истории, русской ментальности и поддерживаемых ею фундаментальных этических принципов. На фоне возраставшей потребности в поиске и обновлении общественных смыслов появляется группа писателей (довольно разных по своим мировоззренческим установкам), желавших обратить свой взгляд в глубину, в ту народную толщу, которая сохранялась, как они полагали, вне городской жизни (наверное, В. Шукшин здесь наиболее яркая фигура). Со стороны «прогрессивной общественности» они тотчас поучают кличку «деревенщики», т.е. те, кто обращен к архаике, кто смотрит назад в лапотную Россию (благо, что не до-петровскую). Аналог давнего события, когда петербургские прогрессисты обозвали славянофилами тех, в ком видели своих культурно-философских оппонентов. Смысловой контекст, достаточно прозрачный, – все тот же ментальный разрыв с народом. В это постхрущевское время слову «деревенский» уже соответствуют слова «неграмотный», невежественный, отсталый и т.п., что было бы невозможно в период выхода на экраны «Кубанских казаков». Теперь же ярлык «деревенщики» помещал их в некое реакционно-патриархальное крыло, попахивавшее к тому же национализм (или русским шовинизмом), хотя, казалось бы, советское искусство давало иной образ деревни. «Кубанские казаки» проникнуты совсем другой ментальностью.
Почему же тогда еще неявные действия «деструктивного ядра» получали поддержку интеллигентского сознания? Почему не последовала сетевая распределенная реакция на обострение болезни? Да, сработал хрущевский поворот на «гуляш-коммунизм», на понимание коммунизма как потребительского благоденствия. Но не сработала сетевая андерграундная реакция на хрущевский поворот. Вместо нее начались интеллектуальные игры с марксизмом, правильно ли мы его поняли и как его нужно понимать. Нет вопроса, что вопрос о понимании марксизма долен был стать частью идейной работы ума советского интеллигента. Она могла бы внести свой алтын в деле интеллектуального строительства. Но при одном условии, именно, при условии преодоления названного ранее ментального разрыва в сознании, порожденного в свое время социальным разрывом. Социальный разрыв был вроде бы преодолен, но ментальный шов остался, и он не был залечен. Рана ожила, и ее оживлению способствовали извне те, кто ментально и физически противопоставил себя «победившему быдлу». Но дело не в них. Здесь встает вечный фундаментальный вопрос, как можно было залечить родовую травму российской империи, полагаю, вполне уместно называть так «русское западничество».
Послевоенная советская действительность почти собрала необходимые средств для надежного преодоления названной травмы прошлого. Нужен был синтез, но не для него не оказалось, не нашлось «философского камня». Таким камнем должно было стать концептуальное историософское осмысление культурной генетики России, культурно-исторического кода, взрастившего народа, на ментальной и физической силе которой стояла Российская империя, и на который оперлось советское строительство. Послевоенное время, овеянное масштабной исторической победой, до известной степени сняло ограничения на решение названной задачи. Слово «русский» произносилось без смущения и без каких-либо подозрений на национализм и шовинизм. К этому присоединялись набиравший обороты гуманитарные исследования в области русской истории, литературы, русского искусства и т.п. Поклоны в адрес марксизма не были непреодолимым препятствием для решения творческих задач. Может статься, что даже при отсутствии прямой постановки задачи в интеллектуальной среде начала бы созревать рациональная матрица русского культурного кода, к построению которой когда-то сделали первый шаг А.С. Хомяков и Ю.Ф. Самарин. Такая «матрица» программирует образовательный процесс в его широком смысле, входя в него не через директивы чиновников, но через дух, передаваемый ключевыми словами и образами русского сознания. Смерть Сталина и доклад Хрущева похоронили этот процесс.
Политическая постсталинская элита, занятая дележкой власти, просто не сознавала остроты и важности задач такого рода. Она была занята не менее острой проблемой «хлеба насущного». Более того, она училась марксизму, в теоретической версии которого общественные отношения первичны, и созданное на основе общественной собственности «бытие» будет идейно непоколебимо при любых издержках «субъективизма и волюнтаризма». При всех достоинствах самоотверженного труда и советского патриотизма большей части этого верхнего руководящего слоя, он не видел и не мог видеть опасности катастрофического смыслового провала. К этому провалу ускоренно вело крайне опошление марксизма, за что можно задним числом «благодарить» М. Суслова. Крайней формой такой пошлости стало изобретение теории научного коммунизма, которому учили в всех вузах и партийных школах при ЦК КПСС. Своим кардинальным разрывом с реальность он мог вызывать только отторжение идеологии, подобное тому, какое испытывал в свое время упомянутый Печерин. Синтез идеологии, необходимый советскому проекту, необходимый для воспитания элиты, а не партхозактива, не состоялся. В ментальной сфере состоялся грандиозный метафизический провал, и на первом этапе катастрофы мелкие торгаши взяли на себя роль реализаторов заведомо самоуничтожительного «вхожденческого проекта». «Чаадаевский» проект незамедлительного слияния с Европой, представленный сегодня «петербургской аксиоматикой», изначально не мог не быть антирусским, средством разрушения цивилизации, складывавшейся более тысячи лет. Он естественным образом ведет к восстановлению не только социального, но и ментального разрыва между новой бюрократией, условно называемой элитой, и народом. И далее ср всеми остановками…
К какому источнику должно обратиться сознание человека, способного противостоять регрессу? Без понимая общественных процессов нельзя обрести путь. Точнее, без того цивилизационно-культурного понимания, которое необходимо России. Фундаментально необходимым шагом является выстраивание мировоззрения, исходящее из осознания фундаментальной сложности задачи. В содержательном плане такой процесс начинается с антропологии, в данном случае, с выстраивания образа человека русского культурно-цивилизационного архетипа. Образ человека является основанием матрицы, на которой выстраивается миропонимание и мирочувствование общества. Все миропонимание и мирочувствание западной (европейской) культуры сегодня выстроено на основе философско-антропологической модели самодостаточного индивида, который по определению свободен и при этом наделен естественными правами. Но даже для европейской истории этот социально-философский миф выполнил свою историческую роль и уже в явной форме оборачивается своей разрушительной стороной. Человек есть существо общественное (собирательный человек), он не восходит в одиночку. Антропология личности, проникнутой сознанием связи с другими людьми, такая задача вольно или невольно решалась в русской культуре и русской сознании. Это и есть рациональное осознание архетипа. Решение задача предполагает понимание чужой рациональности, но оно не может достигаться на ее основе. Иное мирочувствование запечатано в кодах европейской рациональности. Так что решение задачи требует глубокого погружения в культуру и историю России, в мир переживаний, в котором выражены ее жизненные смыслы, в мир мысли, в которой они осознавались. Только на этом пути сложится необходимый набор слов и образов.

Автор: Ratan 12.4.2022, 6:30

«кто сказал, что нужно бросить песню на войне…»
Восторженное «вхождение в Европу» в последние 30 лет привело к жестокому результату. Война на Украине, названная спецоперацией, одно из его проявлений. Многие исходили из невозможности войны России и Украины. Она стала реальностью, но… закрывает ли она вопрос о вхождении России в европейское пространство? Объективно говоря, забивает наглухо и надолго, вероятнее всего навсегда, хотя стремящаяся в Европу часть элитарно-потребительского общества еще не может в это поверить. И немудрено. Причина такого умонастроения не только в открывшейся возможности предаваться «европейской расслабухе» и роскоши на собираемые в Росси деньги. Основанием служит также ментальная установка, давно укоренившаяся в русском обществе. Еще недавно президент говорил о единстве российского и европейского культурного пространства, о том, что мы европейцы до самого Владивостока, и честно верил в эту «истину». Возможно, верит и до сего дня, что именно мы носители и хранители европейской культуры в отличие от «временно свихнувшейся» политической элиты Европы. Признание того, что отказ от «вхожденчества» требует не только продажи газа за рубли, но глубокой ментальной трансформации, не может проникнуть в сознание элиты без давления чрезвычайных экзистенциальных обстоятельств. Впрочем, и они едва ли помогут излечить давнюю болезнь русского общества. Даже чрезвычайные обстоятельства бывают бессильными перед «врожденными» идеями ума. К такой исторически обусловленной идее относится наше беспочвенное западничество, суть которого, как было сказано ранее, не столько в восхищении успехами Европы, сколько в неприятии культурного типа России, и это неприятие принимает характер отрицания и даже тотальной ненависти, в чем-то превосходящей инстинктивную ненависть запада к России.
Как уже было сказано, глубинная причина этого положения в фундаментальном разрыве народа и элиты, воспроизводимом от поколения к поколению. Русский барин 18 века, заговоривший на «языке Просвещения», закрепил этот разрыв, противопоставив себя крепостным рабам. Вся образованная элита, формировавшаяся в России, невольно воспроизводила эту традицию. Отсюда свойство либерального интеллигента, т.е. человека образованного, на которое указывал Достоевский: либерал начинает с ненависти к народу. Чувство это чаще всего подсознательное, проявлявшееся через полагание бытовой, образовательной, сословной дистанции, в целом, социально-ментальной дистанции, разделяющей «их» и «нас», что так характерно проявляет себя сегодня в бюрократии постперестроечной России. В.В. Розанов остро подметил, что у нас нет мечты своего отечества, зато всякий прошедший русскую гимназию и русский университет обретает ментальную установку «проклятая Россия». Пусть это сказано полемически заостренно, но разве не с тем же самым явлением мы столкнулись в период перестройки, когда оно обрело слоган «так жить нельзя».
Степень этого «неродственного» чувства может быть разной, но даже принятая умом «любовь к народу» может натолкнуться на внутреннюю стену, разделяющую элиту и народ. Чтобы на образно-психологическом уровне понять, какую грань должен перешагнуть человек элиты на этом пути, представим себе любого элитарного персонажа из нынешних «вхожденцев», например олигарха, снимающим цивильный европейский фрак (кстати, вполне уместный для дирижера симфонического оркестра) и надевающим крестьянскую поддевку и сапоги. Делающим это не ради минутной публичной шоу-сценки, но делающим это экзистенциально, т.е. как смена смысла жизни. Признаемся себе, что это невообразимо даже по отношению к нашим продвинутым интеллектуалам из патриотического лагеря (например, известного кинорежиссера). Никого этим не хочу обидеть. Этот пример, затрагивающий область культурного заимствования, лишь средство указать на элитарно-ментальную проблему, так глубоко врезавшуюся в социальную жизнь России, что она стала почти что частью ее культурно-исторического кода. Причем, эта проблема не решается вербовкой (призывом во власть) людей из народа. Это вопрос внутренней жизни элитарного слоя, его психологии и образа действий, формирующих его сознание, т.е. ментальные установки, принимаемые можно сказать подсознательно в процессе врастания в этот слой. Призыв «из народа» оказывается мерой паллиативной, решающей проблему лишь краткосрочно. Оказавшись в «элитарной» среде, человек ментально становится ее частью.
Для постановки вопроса о возможном исправлении положения полезно взглянуть в предложенном контексте на советскую историю, на процесс возникновения, загнивания и практически полного падения советской элиты. Прежняя дворянско-буржуазная элита была просто снесена. Не обсуждаю, чего в ней было больше, дворянского или буржуазного. На ее месте утвердилась новая политическая элита, которая стала создавать необходимую ментальную опору через формирование нового образованного слоя (интеллигенции), через все средства народного образования и воспитания. Мера необходимая и бесспорно исторически прогрессивная. Ряд действий был продиктован как исторически неотложной задачей вхождения общества в промышленную фазу развития. Понятийным основанием этого процесса стала марксистская теория, интерпретируемая как политическая идеология, обеспечивающая решение задач управления и строительства. На этот процесс интерпретации марксизма несомненно влияла борьбе тех или иных политически ангажированных интеллектуальных группировок, боровшихся за свое доминантное положение в области идейно-политической пропаганды. Разумеется, этот процесс не мог не принимать иногда гротескные формы, и мы до сего времени комплиментарно воспринимаем сатиру на эти процессы, которую находим у Ильфа и Петрова или у М.А. Булгакова. Критическое отношение к этим процессам необходимо, оно полезно, когда делается ради поиска правильного пути, когда оно видит внутреннюю правду искажаемого процесса. Однако позднесоветское интеллигентское сознание уже не могло и не хотело видеть и оценивать ту социальную правду, которая осуществлялась под этой подчас заслуживающей сатиры гротескной оболочкой и которую в целом правильно выражала власть «сталинской эпохи». Эта правда заключалась в ликвидации сословия господ и в строительстве общества, стремившихся к осуществлению общественной пользы и видевших в этом пользу личную. Этической основой этого строительства фактически этика русской крестьянской общины, уповавшей на мир (общину), как основное средство противостояния несправедливости и человеческому эгоизму. Этим духом проникнуто искусство и пропаганда эпохи сверхсрочной индустриализации. Социальная справедливость действительно осуществлялась в этом обществе, что и позволило эмигранту Н.А. Бердяеву заявить о советском обществе как гораздо более христианском, нежели общество западное. Кстати, таких признаний никогда не делала наша РПЦ, ставшая одним из лидеров идейных гонений на советский период. Чувство народной правды, достаточно острое в первый период советского строительства, в войну и послевоенный период, постепенно испарилось из сознания послевоенной советской эпохи. Его заменила «правда интеллигентская», хороша известная по досоветскому период и описанная в «Вехах». Внутренний в чем-то не сознаваемый отказ от этой народной правды проявил себя даже в творчестве «патриотов-деревенщиков», принявшем «белые тона». В конечном счете символом этого процесса стала белая обложка журнала «Современник». Можно сказать, что в поздний советский период общество ментально провалилось, чувство народной правды сменилось примитивной жаждой потребительства, ставшей почвой идейного разброда. Очаги ментального и социального сопротивления не повлияли серьезно на процесс распада, и, что симптоматично, они не смогли объединиться, они не нашли ментальной почвы, способной соединить их усилия. Каждое решало ситуативно-тактическую задачу, для выработки общей стратегии оснований не оказалось.
Частный пример сознания, иллюстрирующий названную утрату чувства народной правды. Автор этих строк оказался в 1993 году участником акции «Возрождение», проводившейся союзом кинематографистов и других творческих организаций. «Возрождение» понималось по сути как отказ от «совка», от советского периода и ценностей советского общества, как возвращение к православию и т.п. В возникавших дискуссиях я задал «православнутому» оппоненту ключевой по моему мнению вопрос: «Вы хотите удалить советское прошлое из нашей истории. Но не думаете ли Вы, что оно есть органическая часть народной истории, которую нельзя отделить, не повредив самую народную сущность?». На внятный ответ надеяться не приходилось, как обычно, вместо него был уход от темы и сути вопроса. Но вопрос так и висит над всем постперестроечным процессом, это ведь вопрос о народной правде, восторжествовавшей, пусть не вполне и не окончательно в форме советского строительства. И до сих пор собирательный интеллигент поставить этот вопрос не может не по политическим причинам. Это вопрос, обращенный внутрь, так сказать, вопрос – с кем вы работники российского интеллектуального фронта? Этот есть ключевой вопрос об отношении элиты и народа, вопрос не о том, надо надевать поддевку и сапоги, а вопрос о том, может ли она слышать народную правду и принимать ее как свою?
Конечно, этот пример и эти выводы есть упрощение нынешней ситуации, которая сложнее простой картинки. Это всего лишь риторический прием для акцентации проблемы давнего внутреннего ментального разрыва, порождающего состояние уходящей из-под ног почвы, а на беспочвенности вырастает российская (русская) элита. Преследующий русскую историю «элитарный разрыв» раз за разом порождает социальные катастрофы. Фундаментально то, что он всякий раз преодолевается при возникновении внешних угрозах государству, сопровождающих внутренний распад. Тогда вдруг активизируется живущее внутри чувство общности, чувство общей исторической судьбы. В этих случаях нет нужды обращаться к Н.Я. Данилевскому и его утверждению о политическом суверенитете как необходимому условию развития культурно-исторического типа. Эта необходимость вдруг осознается и встает во весь рост без какого-либо теоретического обоснования как неотложная потребность текущего времени. Важно, что в таких ситуациях вдруг проявляет себя некая фундаментальная ценностная установка, скрепляющая общество. В аграрном прошлом это было единство веры, та этика, которую несло в себе русское понимание христианства. В критических фазах истории защита России воспринималась не только как создаваемая ситуацией необходимость защита государственного интереса, но как защита правды общечеловеческой, как защита тех ценностей (христианских ценностей), на которых зиждется человеческая жизнь. Эта ментальность создавала русского солдата, его самоотверженность, его стойкость, его героизм, способность к самопожертвованию и неспособность к бессмысленной жестокости. Характерный литературный пример можно почерпнуть из «Трех разговоров» В.С. Соловьева. Генерал (персонаж этих разговоров) в своем возражении толстовско-либеральному пацифизму рассказывает военную историю, случившуюся с ним в ходе, вероятнее всего, русско-турецкой войны. Его подразделение наткнулось на свежую стоянку башибузуков (нерегулярных отрядов), на которой они совершали свои издевательства над армянами. Хорошо знакомые сегодня истории садизма в виде вспоротых животов, отрезанных женских грудей и даже младенца, пытаемого над огнем на глазах обезумевшей матери. Здесь важно понимание чувства, овладевшего генералом. Это не бешенное «шекспировское» чувство мести, это нечто большее, это его понимание немыслимости в христианско-человеческом мире такой бесчеловечности. Ей должно быть отвечено именно как инфернальной силе, несовместимой с человеческой жизнью. Теперь им руководит это ясно осознанное чувство, ясно сознаваемая мысль о необходимости возвращения исчадия ала в его обитель. Хладнокровно организованная погоня, организация боя, расстрел башибузуков из картечи и чувство, охватившее генерала: «Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе - светлое Христово Воскресение. Собрали мы своих убитых – тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза закрыли. … Вот как сейчас мне это отпевание представляется. День-то был облачный, осенний, а тут разошлись тучи перед закатом, внизу ущелье чернеет, а на небе облака разноцветные, точно божьи полки собрались. У меня в душе все тот же светлый праздник. Тишина какая-то и легкость непостижимая, точно с меня вся нечистота житейская смыта и все тяжести земные сняты, ну, прямо райское состояние – чувствую Бога, да и только».
С философско-этической точки зрения в этих «разговорах» В.С. Соловьев противостоит толстовскому пацифизму, утверждая, что зло может быть организованным, и ему должны противостоять организованные силы добра. С точки зрения «метафизики жизни» русский генерал защищает всечеловеческую ценность жизни и добра. Его погоня есть желание Добра, т.е. спасение жизни, самих «метафизических» оснований жизни. Причем его погоня и его картечь совсем не гарантированное месть противнику заведомо превосходящими силами: «А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены – саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, тут уж нам была бы верная крышка – третьего-то залпа уж не дали бы!». Правое дело оправдало праведную решимость, ее готовность принять смерть за дело человеческое.
В вот 20-ый век и Великая Отечественная война. Сражение за Родину, за советское государство, организовавшее общество на эту беспримерную борьбу. Но опять-таки за этой беспримерной борьбой текущего момента, борьбой за собственную жизнь стояло «светлое христово воскресение», борьба за жизнь как таковую, за человеческое существование на земле против абсолютной и хорошо организованной и вновь инфернальной силы зла. Россия снова выступила как катехон, удерживающий жизнь, как защитник жизни, как спаситель права человека на жизнь. Кстати, антисоветское сознание сегодняшнего дня разом обнулит себя, если вдруг примет эту простую истину. Оно этого сделать не может, и потому не может не быть антирусским и антиисторическим. В 20-ом веке христианские всечеловеческие ценности нашего народа выступили в светской форме, именно, в форме принципов советских. И было верно сказано: «Бой идет святой и правый, смертный бой не ради славы, ради Жизни на Земле…». В той войне снова противником зла выступил русский человек, воплотившийся в многонациональном человеке советском.
Здесь и наступает время вновь обратиться к вопросу о философии, в частности к русской философии. Проблема заключается в следующем. Если историческая роль России быть катехоном, противостоящем инфернальному метафизическому злу, то как и в какой форме эта роль должна быть осмыслена? А осмыслена она должна быть, поскольку без этого осмысления поведение социальной системы остается ситуативным, не позволяющим видеть экзистенциальные вызовы и угрозы и давать на них ответ. Этот ответ не может полагаться на этические и политические качества руководителя или малой группы, осуществляющей управление. Этот ответ должен создавать условия сетевой реакции общества на экзистенциальные угрозы. Он осуществляется, когда система всеми своими клеточками ощущает ту или иную болезнь, тот или иной вызов, ту или иную угрозу. Ее системный принцип, ее геном должен быть записан в каждой части системного целого. Послесталинская бюрократия боролась за власть внутри системы, мало озабоченная последствиями для нее тех или иных экзистенциально-смысловых решений. У нее не было «мечты своей родины», говоря словами В.В. Розанова. У нее на руках был некоторый исторически краткосрочный социальный проект, во всяком случае его видение было исторически ограниченным, продолжение которого стало делом противоречивых и мало сознаваемых в историософской перспективе решений. У нее не оказалось экзистенциального инстинкта безопасности, ее горизонт мышления оказался ограничен текущими социальными решениями, в отличие от, например, китайской бюрократии, никогда не забывающей идею (или образ) Поднебесной. В такой бюрократической среде, неспособной видеть историософскую перспективу, легко может зародится и сгруппироваться антисистемное начало, а если оно еще вступит со взаимодействие с антисистемными силами извне, то катастрофа неминуема.
Ф.М. Достоевский легко и просто определял русскую идею. Она в том, чтобы устроится всем, устроиться всем миром. Есть в этом проявление глубокой правды русской культуры. Она в том, человек восходит не как самодостаточный субъект, бросающий вызов миру, судьбе и т.п. Этот привлекательный и в известной мере верный образ вполне явлен и осмыслен в европейской культуре (быть иль не быть, таков вопрос…). Действительно, всякое восхождение есть усилие личности, ее страданий, ее подвига и т.л. Но есть фундаментальное «НО». В конечном счете человек восходит не как индивид, он восходит как человек собирательный, и только так направленные усилия делают его деяния человеческим подвигом. Выражаясь традиционной русской лексикой, восходит мир (человек собирательный), восходит общество, восходит конкретный исторический субъект, увлекающий других своим восхождением.
Какая философия способна донести сознанию эту идею? Русская философия начинала ее сознавать, она должна ее осознать до логического конца. Человек восходит не как самодостаточный индивид. В постижении этого всемирность русской культуры и русской задачи: «чтоб вся на первый крик, товарищ, оборачивалась Земля». Эта суть должна быть формулирована на философском языке, на языке когнитивном, на языке понятий, сливающихся с образами культуры и с ее мирочувствованием. Эта не праздная работа ума. Своя философия выстроит свой язык, свою лексику. Нельзя выразить свой культурный тип европейским языком. Речь идет разумеется не об изоляции или о создании какого-то нового эсперанто. Речь идет о том, что создаваемая в культуре картина мира и человека, а через создание такой картины решает философия свою задачу, несет в себе нравственный этико-антропологический контекст, который не передаст язык чужой культуры. Своя антропология и своя картина мира не создается заново и с чистого листа, но появляющаяся как продолжение вековых поисков слов и образов. В конце концов, философия есть искусство выражать мирочувствование в понятиях. Это не открытие математической теоремы, это глубокое погружение в культуру и ход развития, обеспечивающий наш собственный разговор о нас самих. В этом смысле работа над русским сознанием в виде русской философии есть непреходящая интеллектуальная задача. Война ее не отменяет, она ее актуализирует. Ее решение даст язык, даст слова и образы русского сознания. Вошедшие в сознание людей, они дадут основу «окончательного решения русского вопроса», исключающего расистскую вакханалию, которая поразила современный западный мир. Этот путь, а не строительство «правильного» европейского государства сможет привлечь симпатии всего мира как привлекало их советское строительство, внутри которого бесспорно заключалась идея всечеловеческая. Всякое достижение человечества, преобразованное в нужном контексте, может и должно войти в такой процесс. Культурное (цивилизационное?) самосознание и достоинство навсегда закроют вопрос о вхожденчестве в мир европейский, в воображаемый мир евразийский и тому подобные миры. Мир всечеловеческий – такова «провиденциалистская» перспектива русской культуры. Но чтобы решать такую задачу, эта культура и это государство должны выстоять и победить во вновь навязанной ему борьбе святой и правой ради жизни на земле.

Автор: Ratan 9.4.2023, 10:14

Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на Земле
(А.Твардовский)
Общая мысль и общее чувство необходимы России сегодня как никогда. Но их нет в общественном государственном масштабе по причинам, о которых говорилось многократно. Есть много исторических причин такой «идейной недоработки». Но в текущей ситуации причину, требующую немедленного устранения, можно выразить одним словом: «вхождение (так называемое) в цивилизованный мир». Сначала как программная установка, а теперь как инерция, в соответствии с которой продолжает жить высшая школа и академическая наука. Перспектива жизни самостоятельной концептуально не оформлена и по прямому бюрократическому указанию она не оформится. Социальные институты, которые должны понятийно формулировать или образно выражать такую концепцию, внутренне мертвы. Разгром, учиненный в сфере гуманитарного знания всеми образовательными и преобразовательными реформами, просто чудовищный. В полной мере увидеть его и оценить может лишь человек, способный сравнивать прошлое, настоящее и желаемое будущее. На интеллектуальное иго Запада в прошлом (в России 19 века) указывали многие. Но сегодня оно восторжествовало в полной мере. Обществоведение России какое-то даже не туземное, оно вообще неописуемо. Т.е. если и описуемо, то назвать его можно одним модным словом «дискурс». Непрерывное щебетание и игра словами, переведенными и непереводимыми с англо-американского и несущими пустоту. Какие-то псевдо-проблемные вопросы, которые никак не натягиваются на текущее положение нашего общества. И слова, и проблемы (якобы проблемы) берутся из источников иноязычных, часто сетевых, подсовываемых гуглом. При этом забыты действительные достижения западного общества, вписывающиеся в мировую историю. Собственно, их сам Запад забыл, они не нужны в эпоху осознанной политики дегуманизации и разрушения личности. Даже свое российское, если оно и видится, то только через призму западного сознания. То же самое в массовом искусстве, заполняющем телеэкран, сцену, интернет и другие средства коммуникации. Сфера формирования чувств по-прежнему ведет в вонючий мир западного потребительства, лишенного самооценки и личностного начала и отрицающего не только российскую, но вообще всякую историю. Осталось был только застрелиться по примеру русского дворянина Опочинина И.М. конца 18 века, утратившего веру в российскую жизнь, если бы не ясно видимое фактическое пробуждение и проявление сил, способных принадлежать своему Отечеству, его культуре, его истории, всем его спасительным человеческим началам. Этим силам нужен свой культурно и философски оформленный отечественный разум. Тем более он будет нужен после победы при осознанном прокладывании пути в будущее. Нужен свой язык, свои слова, способные выразить языком абстрактных обобщений то, что являет себя на уровне чувства. Они не могут быть почерпнуты из чужого словаря, они могут родиться при осмыслении своего прошлого и настоящего, собственного опыта, явленного в философии, истории, в искусстве и практическом действии, в том числе, действии политическом. Необходимо осмысление сути своей жизни ради будущего, осмысление с любовью к прошлому и осознанием его безрадостных страниц, к будущему и даже к тому настоящему, в котором это будущее живет.
С каких слов корневых слов можно начинать такое осмысление? Есть интересное утверждение Ю.Ф. Самарина в одной из его концептуальных статей, излагающей позицию московского философского кружка: «Общинное начало составляет основу, грунт всей Русской Истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, отвергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Эта адресация к общинному началу компрометирована в общественном сознании тем, что его привыкли связывать с социальной организацией крестьянской общины вместо того, чтобы развернуть содержание этого начала в его более широком культурно-смысловом, культурно-историческом значении. И здесь неизбежно приходится прикоснуться к одной из страниц общественной мысли России 19 века. Есть ряд слов замусоленных и искаженных в интеллектуальной истории России. Например, если человек обращается к истории русской философии 19 века, то непременно сталкивается с темой «славянофилы-западники» как якобы центральной темой начала 19 века. Да, такая тема была, и она касалась отношений образованных людей (отдельных личностей, но не социального слоя общества) с преобладающей западнической ориентацией общественного (интеллигентского) сознания России. Но значения названных альтернативных терминов изначально искажены. Не было философского «славянофильства» в России 19 века (во всяком случае в его первой половине). Да, разговор о славянстве, о славянах и славянском объединении возникал в обществе в контексте определенного политического и исторического размежевания с Западом (с Европой), в особенности, во второй половине 19 века, когда эта проблема обострился новой войной с Турцией. Тогда стало проявляться «славянство» как идея политического объединения славян. Идея изначально утопическая, что понимали многие. Но философы, которых обозвали славянофилами, никакого отношения к этому образу мысли не имели. Они свою задачу видели в осмыслении русской истории и русской культуры, обращали свою мысль внутрь России, но совсем не на Запад и совсем не на славян и славянство. Однако кличка сработала, и с середины 19 века, т.е. с времени появления московского кружка братьев Киреевских, Аксаковых, Хомякова и Самарина всякая мысль, направленная на осмысление русского культурно-цивилизационного типа, третировалась и преследовалась идейными противниками как славянофильская. Пользуясь этим термином-кличкой, западническая публика могла произвольно приписывать тем, кого она так называла, все, что считала нужным приписать. В том числе они приписали оппонентам защиту допетровской Руси и патриархальной крестьянской общины, рассматриваемым как патриархально-ретроградное прошлое России. «Общинность» оказала в перечне этих ретроградных качеств, защищаемых «славянофилами». Либеральная публика Петербурга боролась с московским кружком не через осмысление его текстов, но как с политическим направлением, враждебным прогрессивному, европейски ориентированному будущему России. Показательна в этом отношении безоговорочно отрицательная, исключающая какую-либо дискуссию, позиция В.Г. Белинского в его ответе на статью Самарина в 1847 году.
В коротком обращении к теме можно отметить три проекции рассмотрения общинного начала.
Первая плоскость рассмотрения касается исторических условий формирования общинного начала на Руси, появления той социальной организации и того образа жизни, в котором она развивалась. Этим образом жизни, связанным одновременно с теми или иными формам его социальной организации, был община территориальная. Сама по себе община является распространенной формой социальной организации. Однако историки, обращающиеся к становлению государственности России, справедливо указывают на две весьма различные формы общинной организации. Одной из них является родовая (кровно-родственная) община, порождающая с неизбежностью авторитет старших в роду и вертикаль управления, вертикаль авторитарной власти в такой общине. В истории становления русского государства примером такой общины явилась первоначально княжеская дружина Рюриковичей. Эти принципы взаимоотношений сохранились и в современных обществах, удерживающих родовые связи и родовые авторитеты. Другой формой являлась поземельная территориальная община, основанная на совместном мирном проживании на определенной территории при ведении хозяйства, из чего следовало «признания своими» всех, кто участвовал в этом совместном проживании и ведении хозяйства. Мы здесь не обсуждаем процесс формирования такой общины, роль семейных и родовых (племенных) связей в ходе ее становления, и т.п. Мы обсуждаем принцип, на котором она обустраивалась, а этот принцип требует определенного равенства всех общинников, равенства внутри общины, которое является не столько формально правовым, сколько равенством человеческим, так сказать, равенством человеческих прав. Вопрос о кровном родстве уходил в таком случае на второй план, он вообще должен был исчезать из поля зрения общины. Не кровная связь, а связи земли становилась первичной, земской, областной, территориальной равенства. Невольно вспоминается ВО Ключевский, заметивший в своих лекциях, что не нация, не этнос, а земля была ключевым словом для государственного объединения («О, Русская земле, уже за шеломянем еси!». Принятие решений в такой форме социальной организации опирается не на численное голосование общинников, а на консенсус, на всеобщее согласие. Крестьянская сходка и городское вече становятся основными формами такого социального управления.
Второй контекст анализа касается тех нравственных начал во взаимоотношениях людей, которые формирует территориальная община. Это формирование принципов взаимопомощи, поддержки, соучастия и других культурных средств выстраивания взаимоотношений общинников. Опять-таки, еще раз отметим, что нет никакой необходимости идеализировать самих общинников на индивидуальном личностном уровне. Речь идет об этике общинного принципа, которая пробивается через сумму обстоятельств общественной и личной жизни. В конечном счете, это этика совместного человеческого выживания, трансформировавшаяся в христианском чувстве в этику всеобщего спасения, спасения всем миром. В этой связи нужно отметить следующее. Общинный принцип не может быть связан исключительно со славянским (восточно-славянским) этногенезом. Это принцип внутривидового сотрудничества, полное устранение которого предполагают только расистская практика фашизма и крайнего национализма. Господствующее меньшинство создает в таком случае вырожденную форму объединения, в частности, его корпоративное единство, требующее соответствующего эмоционального и идейного оформления. Поэтому можно сказать, что общинное начало является общечеловеческим, испытывая при этом разную судьбу в разных обществах. Русско-славянская территориальная община, возникшая в конкретных природно-географических и социальных условиях, оказалась наиболее благоприятной культурно-исторической нишей для формирования соответствующих всечеловеческих начал, всечеловеческой этики. Она легко приняла христианство поскольку была близка к нему своей этической ментальностью. Поэтому вместе с христианством она приняла его всечеловеческий характер. Христианство, родившееся на востоке римской империи, сказало, что все мы братья и сестры, мы дети одного творца, для нас нет ни эллина, ни иудея. Но и территориальная поземельная община также «вынесла за скобки» этническое происхождение индивидов, оставив человеческую общность как основание для принятия в свою «семью». И этот принцип пронесен через всю историю, включая историю советскую, вплоть до сего времени. По этой причине Россия, защищающая свое право на существование, защищает всечеловеческие ценности в борьбе с миром, который последовательно проводил принцип индивидуализма и довел его до крайности, заключающей в отрицании всечеловеческих (прежде всего христианских) ценностей. Хотя, надо признать, что этот мир внес свой безусловный исторический вклад в развитие личностного начала, культуры личности, своим искусством, формирующим мир переживаний, научной и технической составляющей цивилизационного развития, и т.п. В свое время на эту заслугу Запада указал В.С. Соловьев.
Наконец, третий план рассмотрения общинного начала связан с пониманием русской истории, вольно или невольно выводящей наше Отечество на первую линию борьбы за человеческие ценности, точнее, за те ценности, вне которых невозможна человеческая история. Здесь фундаментально важным для анализа является процесс становления государства на Руси и процесс выстраивание его ментальных оснований, в более широком смысле, его идеологии. А.С. Хомяков в дискуссии с И.В. Киреевским указал на противоречие, существенное для нашей оценки роли общинного начала в социально-политической истории России. Он указывает на противоречие между образом жизни общины, прежде всего общины городской с ее вечевым самоуправлением, и требованием государственного единства, привносимого княжеской дружиной, осуществлявшей процесс государственного строительства. Тонкости исторического процесса, разрешавшего теми или иными мерами это противоречие, требуют специальных исследований. Показательным примером, хотя не исчерпывающим все ментальные и политические обстоятельства этого процесса, явилось противостояние Москвы и Новгорода. Однако важна не только политическая сторона процесса. Государство, создаваемое в обществе, в жизни которого фундаментально утвердилось общинное начало, не могло игнорировать это обстоятельство. В решении этой проблемы помощь государственному строительству оказывала православная вера и православная церковь, действовавшая вместе с княжеской дружиной и государственной властью в период строительства московского государства. На это вполне обоснованно указывает А.С. Хомяков в своем историческом анализе.
Рассмотрение роли общинных начал и роли этики общинного (всечеловеческого) сознания в становлении Российской государственности, как и в новейшей его истории, должно стать важнейшей задачей не только исторических, но обществоведческих исследований в целом. В ходе таковых нельзя оставить без внимания принципиально важную проблему, заключающуюся в том, что Россия не является национальным государством, т.е. государством русских и для русских как иногда тупо думают искусственно взращиваемые «националисты». Мысль о построении новой России как одного из национальных европейских государств (что кстати предполагало отсечение азиатских окраин СССР) изначально ошибочна. Государство, строящееся на основании этики общинного (всечеловеческого) сознания, с необходимостью должно было строиться и строилось как объединение народов, т.е. как империя. Собственно, так оно и происходило. Русским называл себя и принимался таковым каждый, кто «вступал в эту общину», т.е. принимал православие и служил русскому государю и русскому государству. Этим однако не умаляется роль русского народа, исторического русского этноса (прежде всего этноса великороссов) и его культуры в строительстве империи. Этот этнос не имел и не мог иметь каких-либо привилегий и преференций, кроме, «привилегии» быть цементирующей силой империи. Драма российской (русской) истории во многом в том, что в ходе строительства империи возникли принципиальные проблемы с формированием имперской элиты. Элиту формирует чувство долга, чувство служения большой идее, превосходящей меркантильные или какие-ибо другие карьерные мотивации. Да, с одной стороны, появление большого государства и практика служения этому государству давали ментальные основания для оформления государственной элиты, точнее, ментального оформления какой-то ее части, исполняющей государственный долг. Но этого недостаточно. Государство не самоцель, оно средство для выполнения исторической миссии, неизбежной для больших народов и государств, оформившихся в империи и цивилизации. Имперская элита неполноценна без такого сознания, она превращается в таком случае в бюрократию, грызущуюся за власть и привилегии и почивающую на них после очередного внутреннего переворота. Так было с боярской элитой во времена известной смуты, с царской элитой начала 20 века и с советской государственной элитой конца 20 века. Социальным препятствием для становления «сознающей элиты», объединенной чувством исторической (метафизической) ответственности за судьбу государства и народа всегда являлся ментальный разрыв с народом и народной историей, ведущий к полной потере исторического чувства. Этот разрыв традиционно воспроизводит интеллигенцию как массу, по необходимости заполняющая ментальное поле общества. В такой советской массе, утратившей историческое (историософское) сознание, смогла прижиться безумно-утопическая идея «возращения в мировую цивилизацию».
Этика бизнеса, личного и корпоративного, что по ментальности одно и то же, принципиально противоречит основаниям общинного (всечеловеческого) сознания России. Ее преодоление не требует непременной экспроприации собственности, но требует такой хозяйственной этики, в которой личный успех будет стоять в зависимости от способности приносить общественную пользу. Социальное действие такой направленности требует общего поиска ментальных опор, поддерживающих историческое существование России. Один из шагов - возвращение в интеллектуальное и медийное пространство сегодняшнего дня всечеловеческой общинной идеи, практически защищаемой сегодня военными средствами. Она может поддерживаться христианским чувством, но ей необходимо светское рациональное осмысление, открывающее возможность интеллектуального противостояния силам зла. Она позволит понять иррациональную ненависть к России со стороны «империи зла», последовательно и до бессмысленно-трагического конца реализующего идею самодостаточного индивидуализма, рождающую сегодня корпоративный технофашизм.

Автор: Ratan 11.5.2023, 5:31

Дополнение к предыдущему
1.Методологические замечания. Серьезные общественные изменения начинаются с изменений в сознании. Многим полюбилась булгаковская формула «разруха начинается в голове». Но тогда нужно признать, что и пробуждение общества к жизни начинается с изменений в его голове, точнее, в его сознании, в данном случае – в общественном сознании. Можно также предположить, что в его системной организации, в его смысловом и психологическом поле есть некие узловые точки, воздействие на которые вызывает реакцию и перестройку всей системы. Такими «точками» могут быть простые принципы, определяющие функционирование системы. И в качестве пролога к обсуждению процессов в обществе и в его сознании хочется указать на подход к пониманию жизни больших систем, уже давно попавший в поле зрения автора этих строк. Г. Саймон, специалист по теории организации и системному управлению, в своей книге «Науки об искусственном» (1968) высказал простую, но довольно убедительную идею, что сложность поведения систем нередко оказывается отражением сложности среды, в то время как «поведенческий принцип», которым руководствуется система, может быть весьма простым. Внешняя сложность оказывается маской просты.
Можно ли такое представление экстраполировать на поведение социальных систем, в частности, на поведение систем, принявших некий смысловой принцип, например общинную или индивидуалистскую ментальность?
Конечно, необходимо учесть, что термины «общинный», «общинная ментальность» могут вызывать отторжение у интеллигентского ума, и для этого есть свои основания. Но пока не найдена более благозвучная терминология, приходится говорить на этом языке, тем более что глубинное основание нарастающего внутреннего напряжения в стране можно видеть, в числе прочего, в противостоянии названных выше системообразующих принципов жизни системы. Сложное многообразие его проявлений маскирует простоту исходных начал.
Действительно, люди и их социальная организация есть форма жизни, высшая для Земли (может и для Космоса), т.е. разумная жизнь, уходящая корнями в ее биологическую эволюцию. Множество живых видов различается по множеству морфологических и функциональных признаков. Но интегральной характеристикой, позволяющей понять жизнь того или иного вида, является его поведение, т.е. программы его жизненной активности, записанные в памяти вида и передаваемые биогенетические его особям. Знание (понимание) этих программ позволяет человеку выстраивать отношения с соответствующим видом. В этом ракурсе жизнь человеческих сообществ на разных уровнях их организации может быть понята через осознание принципов поведения, принятых сообществом или социальной группой в силу тех или иных исторических обстоятельств. При этом необходимо принять во внимание следующее. 1.Поведенческие начала, действующие в обществе, имеют историческую социокультурную природу. Их принято называть культурными архетипами, культурно-историческими типами, культурными кодами и т.п. Многообразие культурных типов определяет культурно-цивилизационное многообразие истории. Сложность проявления тех или иных поведенческих программ можно принять как «маску простоты», явленную красочным историческим рисунком жизни соответствующего сообщества. В нем отражена сложность «исторической среды» и, соответственно, реальные поиски и переживания человеческих сообществ. 2.Человечество есть доминантный глобальный вид, обреченный на выработку объединительной культурно-видовой программы, обеспечивающей ему сохранение на Земле и развитие (без развития жизни нет). С этой позиции История предстает как поиск такой программы, осуществляемый до сего времени «эмпирически» путем своеобразного естественно-исторического отбора. Христианство является одним из исторических решений в этом глобальном процессе. Глубинное основание этого эволюционно-исторического отбора предстает как борьба начала всечеловеческого (общинного), его можно назвать также культурно-видовым объединительным человеческим началом, с началом индивидуально-эгоистическим. Этот процесс происходит не от того, что есть люди злые и люди добрые. Он обусловлен эволюционно переходом от биогенетических видовых программ поведения, действующих в биологических сообществах, к культурным (искусственным) программам поведения индивидов и сообществ. Для человечества нет биологически наследуемой видовой программы, но его жизненный эволюционный процесс принуждает к поиску культурно-видовой программы, принципов и форм ее реализации. Исторический процесс такого поиска не одномерен, он может происходить во множестве различных сообществ, создающих различные социально-исторические формы. Альтернативой «общинным» программным принципам, возникающей на культурно-эволюционном основании, является поведенческая программа, строительство которой идет от поведения особи и которая может быть названа индивидуалистический. На неизбежное столкновение индивидуального и группового поведения указывают, например, социобиологи при обращении к становлению общественного поведения человека. Однако, если у животных согласование индивидуального и видового (группового) поведения обеспечивается соответствующими биогенетическими программами, то для человечества полем созидания такого согласования является его история. Отметим изначально тривиальное обстоятельство, что индивидуализм, принимаемый как самодостаточный принцип для жизни больших сообществ, ведет в конечном счете к тем крайним следствиям, которые принес Европе «дух капитализма» как последовательно проводимая форма индивидуально-эгоистического поведения. На этом пути «общинность» замещается корпоративными объединениями на основе совпадения интересов лиц (один из занимательных вариантов - религиозная протестантская община "предопределенных к спасению"). Одной из форм такой консолидации явился фашизм. Сегодня глобально-корпоративная консолидации «призванной к господству» элиты, возросшей на разрушительных смыслах «духа капитализма», направляет человечество к своеобразной форме «технофашизма», вообще стирающей индивидуально-личностное начало. В силу исторических обстоятельств Россия оказалась носителем альтернативного «общинного» принципа, защищаемого ею не только ради своей жизни, но и ради жизни человечества.
2.Россия: общинность и индивидуализм. В самой России также осуществляется борьба двух названных начал, исход которой не предрешен и от исхода которой зависит глобальная судьба человечества. Проявление такого противостояния можно найти в глубине русской истории. Немногим меньше 200 лет назад А.С. Хомяков, о котором шла речь в предшествующем сообщении, отметил два начала государственного строительства Руси. Одно из них государственно-объединительное, его можно назвать собственно государственническим, шло от княжеской дружины. Другое начало исходило от территориальной общины того времени, оно порождало соответствующие формы социальной организации, от крестьянско-дворовой сходки до городского веча и организации городской жизни в целом. Хомяков отмечает по ходу своего анализа, что дружина несла в себе то, что можно назвать индивидуально-личностным началом. Действительно, дружинник был свободен в выборе князя, которому он служил, а успех его службы зависел от его индивидуальных усилий. Проблема, возникавшая в ходе государственного строительств, заключалась не столько в принципах организации дружины, в общем-то естественных для этого исторического этапа, сколько в соединении дружинного и земского начала при решении вопросов государственной жизни. Говоря языком современным, это была проблема взаимоотношения властной элиты и общества (народа), в котором утверждалась государственная власть. Проблема общества (народа) и власти содержала в себе не только неизбежную социальную границу между ними, но и границу ментальную, т.е. различие двух названных жизненных (поведенческих) принципов.
Дискуссия от том, кто такие Рюрики и откуда они пришли по призванию новгородцев, не завершена до сего времени. Но, судя по всему, между ними и «землей» не было принципиального языкового и культурного различия. Тем не менее «земля» и «дружина» несли в себе разные внутренние начала общественного устройства. «Земля» несла в себе этику территориальной поземельной общины с ее доминирующим принципом совместного мирного проживания и консенсуса в принципиальных решениях. Напротив, жизнь дружины как социальной группы выстраивалась по принципу подчинения вертикали власти, исходившей от ее руководителя (князя). Здесь доминировало корпоративное единство интересов наемных дружинников, свободно выбиравших себе властного хозяина. Поле, на котором мог достигаться и достигался успех князя и дружины, было поле государственного строительства с подчинением подвластного населения, включая и действия героической защиты Русской земли как территории, на которую приходила княжеская власть. «Земля», на которую приходила княжеская власть, жила по преимуществу общинным сознанием, мало склонным к государственному строительству с его единоначалием. Земля и власть должны были находить какое-то ментальное согласие между этими двумя принципами. «Посредниками» в этом процессе оказались христианство и христианская церковь. Принятие христианства стало средством ментального объединения, по необходимости соединяющим государственную власть и общинные начала жизни земли. Этим среди прочего объясняется возникшее на Руси двоеверие, в котором под оболочкой христианского обряда всплывали также языческие верования и языческие ритуалы.
Суждения А.С. Хомякова о «земле» и княжеской дружине дают основание высказать предположение (во многом спорное), что противоречивое взаимодействие общинного и индивидуального начал в истории России приняло болезненную форму прорывающегося время от времени социального и ментального противостояния народа и власти будь то княжеская власть, феодально-бюрократическая царская власть и даже политическая власть поздней советской эпохи. Здесь следует отметить, что само по себе противостояние общественного (общинного) и индивидуального начала является естественной и неотъемлемой стороной социогенеза, процесса становления и развития общественной жизни людей. Оба принципа необходимы в жизни обществ. Общественное начала (в жизни животных – видовая программа) есть принцип, реализуемый культурно-видовыми программами поддержания и развития жизни сообщества, исключающим его распад по причине неконтролируемого индивидуально-эгоистического поведения. С другой стороны, развитие общества, его деятельный и культурный прогресс совершается благодаря развитию личности и посредством усилий личностей, вошедших в общественную жизнь. Проблема заключается в том, каким будет консенсус этих принципов, какие принципы поведения окажутся доминантами для организации общественной жизни, станут ее ментальными основаниями. Эти культурно-смысловые основания являют себя не только в тех или иных рациональных формах, представленных философскими рассуждениями. Они формируют мирочувствование т.е. строй переживаний человека, регулирующих его социальное поведение, отношение к другим людям и социальным институтам. Иначе говоря, они многообразно фиксированы в культуре, во всех ее формах, обращенных к чувствам и мыслям людей и транслирующих тем самым фундаментальные основания социального поведения, называемые (весьма неточно, на наш взгляд) также культурными кодами. При этом программа индивидуализма, превращаемая в базовый принцип общественной организации, стремится к ослаблению или даже полному стиранию «общинных начал», замещая их корпоративным единством, начинающим выступать в форме политического принуждения, дополняемого принуждением культурным. Полное (абсолютное) воплощение такого принципа невозможно, хотя нынешние процессы в западном мире являются яркой иллюстрацией подобной попытки. Напротив, общинное (братское) начало как социально-этический принцип общественной жизни не требует ликвидации индивидуальных начал. По своей природе оно лишь гармонизирует индивидуально-личностные переживания и формы поведения с видовыми началами общественной жизни по принципу, на который указывал в числе прочих В.С. Соловьев: «общество есть расширенная личность, личность есть концентрированное общество». Разумеется, принципы общественного поведения, закодированные в культурном типе, осуществляется в социальном строительстве через отношения общественных групп, они поддерживаются общественным устройством. Заметим, что идея всечеловеческого братства была одной из вдохновительных идей Октябрьской революции прошлого века, прозвучавшей в поэзии тех, кто принял революцию, и в целом в советской культуре. Церковный клир того времени не сумел отозваться на эту сторону социального процесса и проявил скорее узкокорпоративное единство, отказавшись от участия в строительстве нового общества. С другой стороны, идеология марксизма настаивала на братском объединение пролетариев, которое по самой постановке вопроса можно рассматривать скорее как корпоративное единство угнетенных масс. Советская идеология дополняла идею пролетарского единства идеей братства народов, которая сохранялась в идейном багаже советского периода вплоть до начал перестройки. Западная идея мультикультурализма в этом свете предстает как эрзац, не способный нести идею братства народов.
3.Текущее положение. Внутренняя слабость текущего момента в том, что в процессе разрушения советского образа жизни попран общественный интерес и «общинная мотивация». Слоган «раньше думай о Родине, а потом о себе» замещен обывательской заботой об индивидуальном процветании, навязчиво демонстрируемой толпе ее «кумирами». Доминантой социального поведения был объявлен личный успех, достигаемый любым законным способом. Кстати, эти «законные способы» стали прикрытием аморального ограбления соотечественников, перед которым тускнеет пушкинский «скупой рыцарь», пренебрегший мольбами вдовы об отсрочке долга. Безжалостное и отвратительное мошенничество на всех уровнях, смешанное с уголовщиной, стало бизнесом с первых шагов перестройки. Первыми его жертвами стали и остаются до сего времени пенсионеры, люди преклонного возраста. Обществом до сего времени владеет этос беспардонного личного (корпоративно-личного) успеха, в разных формах разнесенный по всем слоям общества, и в наиболее вызывающей форме глумящийся над нами с экранов телевидения, транслирующих разухабистую гламурную тусовку «звезд искусства». Вопрос должен быть поставлен о том, как это стало и остается возможным. Ответ простой: Россия приняла формулу этоса капитализма в ее откровенной и примитивной форме. В Европе в свое время она вживалась в ее христианский контекст, постепенно, а иногда и революционно, (опыт Великой французской революции) вытесняя его. Она была сакрализирована религиозным движением протестантизма и философски, т.е. мировоззренчески, проработана Просвещением, создавшим адекватную этой формуле антропологию. Заметим, что альтернативная антропология общинного сознания (антропология человеческого братства) возникала в русской философии 19 века, но она не утвердилась в русском обществе. В то же время русскому обществу и его крестьянскому миру был совершенно чужд рационализм капиталистического обогащения. Он был совершенно чужд культурной традиции и потому представал как сугубо «рваческое» обоснование индивидуального обогащения, не ограниченного теми или иными моральными и социальными порогами. Этим определялось отношение крестьянского мира к кулачеству еще в досоветской истории. Неудивительно, что в перестроечный период яркой формой его проявления стало обогащение криминальное. Однако сообщество, принимающее такой образ жизни, обречено на вырождение и смерть, и, если таковая еще не наступила, то потому, что этос (дух) капитализма не принят обществом в глубине его чувств. Есть внешние «экономические» правила, утверждающие разъединительный принцип индивидуального обогащения без границ, которые не стали внутренними правилами духа. Однако текущий момент обнажил правду, суть которой в том, что личное обогащение не может быть регулятивным правилом общественной жизни России. Но тогда нужно признать, что путь строительства капитализма принципиально разрушителен для общества, он может лишь обеспечить обогащение и бегство (слияние) на Запад ограниченной обогатившейся группы, которая, впрочем, будет обречена на «раскулачивание» самим Западом, что собственно уже и происходит. Принципиальный вопрос, который должен быть поставлен, это вопрос об отказе от мнимого строительства капитализма, который все еще видится частью элиты в романтичной оболочке свободного предпринимательства и свободной конкуренции. Создание России как национального буржуазного государства, построенного по неким лекалам «классического капитализма», просто невозможно. И даже не потому, что нет такого универсального лекала и капитализм есть продукт сугубо европейской истории, претендующий на глобализм в силу европейской (англосаксонской) претензии на мировое господство. Фундаментальная суть в том, что национальные основы русской истории несовместимы с буржуазностью, и это находит сейчас в период СВО совершенно отчетливое выражение. Должен быть поставлен вопрос о некапиталистическом пути развития и, полагаю, именно такого решения подсознательно ждет от нас та часть мира, которая уже вполне вкусила приносимые капитализмом плоды. Историческая правда «русского коммунизма» (Н. Бердяев) в том, что он шел некапиталистическим путем, пока бессильная партийно-хозяйственная элита, не поддалась на приманку конвергенции и обманку потребительского изобилия. Наши исторические родственники и соседи до сих пор бьются головой в бетонную стену «европеизации», обозначенную еще в советский период. Но тогда марксистскую критику капитализма необходимо дополнить анализом его ментальных оснований, начатых М. Вебером. Если же наш социальный проект остается проектом рыночной экономики и рыночного (потребительского) общества, то известный ответ красноармейца Сухова («лучше помучиться») теряет смысл.
Возврат к доминированию «общественных начал» в жизни общества не может решиться пропагандой соответствующего «морального облика». От требует общественных перемен. Требует ли он тотальной деприватизации и огосударствления всего и вся? Нет, разумеется, и ни в коем случае. Нужен разворот решительный и плавный. Решительный в смысле отказа от этоса индивидуального самообогащения как доминаты всякой индивидуально-общественной активности (от экономической до культурной и политической). Сегодня всякое создаваемое предприятие (бизнес) заявляет в своем уставе получение прибыли как системообразующую цель его активности. И, поскольку экономика в соответствии с концепцией экономического материализма (равным образом и марксистского и буржуазного) воспринимается как священная корова, несущая всем потребительское обогащение, то ее этический принцип проникает во все поры жизни общества. Политическая карьера, начинаемая с дипломов и побед в конкурсе лидеров, ориентирует на политическую деятельность как личный успех в особом бизнесе, называемом властью. О коммерческом массовом искусстве и говорить не приходится. Общественная польза («раньше думай о Родине»), которая не ограничивается денежной мерой (это лишь одно из возможных, но не решающих измерений), должна стать доминантной и сделать зависимым от нее принцип получения прибыли. Приносимая общественная польза открывает путь к пользе личностной, которая неизбежно не ограничится индивидуальным обогащением. В новом культурно-смысловом пространстве изменится шкала оценки личности, ее формального и неформального положения в обществе, ее взаимоотношений с обществом и т.д. В этой шкале изменившихся оценок исчезнет общественная привлекательность сверхбогатства, гламура и сверхпотребления, не изжитая элитой и парализующей ее волю к борьбе.
Попытку строительство общества, основанного на идее вхождения в западную (мировую) цивилизацию, можно рассматривать как вариант массового помешательства. Этот психологический феномен в истории не исключение, сегодня поражают его масштабы, явленные как у нас, так и в еще более страшном виде на Украине. Для выстраивания нового проекта, основанного на ментальных основаниях русской культуры, нужно осмысление оснований нового сознания, продолжающего русскую традицию. Без него не будет новой элиты, способной говорить с обществом. Но тогда нужно объединение интеллектуальных усилий по его осмыслению и созданию языка, способного его выразить. Эта задача может быть решена только коллективно. Власть не будет помощником в том деле. Нужно общественное объединение со своими каналами связи с обществом, способное говорить с обществом, давать ему соответствующее образование и культурное воспитание. Объединение интеллектуалов в России крайне трудная задача, сталкивающаяся как правило с индивидуальными амбициями и потому почти неразрешимая. Она требует какого-то гениального менеджера, способного встать над гвалтом этих амбиций до появления объединяющей концептуальной структуры. В свое время очень не большая, но идейно крепкая группа русских интеллектуалов, названных по недоразумению славянофилами, имела влияние на русское сознание и оставила глубокое наследие, актуальное и сегодня. Новая элита должна мыслить и чувствовать сообразно масштабу глобальной задачи, вставшей перед Россией. Должны быть созданы интеллектуально-образовательные средства, необходимые для ее решения. Осознание роли и значения «общинного сознания» в русской истории, исследование жизни этого начала в культуре, образовании, политике и т.п. – одна из задач этой работы, которая не может быть выполнена усилиями одиночки или одиночек.

Автор: Ratan 26.7.2023, 18:14

Ризома западничества в России. Часть 1.
Идеология, о необходимости которой нередко можно услышать даже в государственных СМИ, не может быть построена без обществоведческой теории, точнее, без раскрытия тех или иных закономерностей, отражающих общественную необходимость. В рамках понимания объективно совершающегося исторического процесса могут быть обоснованы стратегические цели общества и средства их достижения. Движение к синтетической модели требует обращения ко многим частным вопросам общественной жизни, в частности, общественной жизни в России. В данном случае речь идет о живучести западничества в ее общественном сознании.
Автор использует постмодернистский термин «ризома», поскольку не нашел другого выразительного термина для описания культурных процессов, не контролируемых социальной структурой. Можно рассматривать употребление термина как фигуру речи, сознавая однако то общее, что роднит ее употребление с постмодернистским контекстом, именно, обращение к «неструктурным» явлениям, возникающим в структуре и воздействующим на нее.
Ризома западничества. Сегодня есть простая и очевидная для понимания практическая задача текущего дня, это задача защиты Отечества. Ему брошен не первый в истории, но, возможно, самый могущественный вызов. Задача очевидная для всех, кто своим Отечеством принимает историческую Россию, какой бы конкретный образ она ни принимала. Но в России есть огромное количество лиц, для которых она отечеством не является, и это обстоятельство не специфический продукт нынешних обстоятельств. Это давняя болезнь общества, которая обостряется время от времени. Ментальной формой, которую с давнего времени приняла эта болезнь, есть русское западничество. В его адрес сказано много слов разных слов, в том числе, гневно-осудительных. Нас интересует не столько бессмысленная потребительская толпа западничества, этот вторичный продукт заражения, но его проявление как вполне осознанное отрицание России и русского Отечества. Укажу еще раз на несколько характерных жизненных проявлений этого мирочувствования. Конец 18 века - «золотого века» русского дворянства. В январе 1793 года (еще в екатерининский век) осознанно застрелился дворянин Опочинин Иван Михайлович. Причину, сформулированную в оставленной им посмертной записке, можно назвать как полное разочарование жизнью в России. Она не соответствовала идеальному образу, сформировавшемуся у него при чтении европейских просвещенческих книг, к которым оказался привязан его душевный мир. Сам прецедент дает богатый материал для психологического анализа, которому здесь нет места. Факт скорее единичный, но в нем можно увидеть частную форму проявления более общей проблемы, именно, состояние дворянского сознания конца 18 века. Через полвека молодой и подающий надежду профессор московского университета В.С. Печерин не стал стреляться, он эмигрировал, точнее, бежал в Европу, обманув и родителей, и руководство университета. Основание – полное разочарование жизнью в России. В этом случае оно было изначальным, проникшим в его жизненный мир практически с подросткового возраста. Эту «изначально» принимаемую установку сознания в конце 19 века отметил В.В. Розанов, сказав, что у нас нет мечты своего Отечества. На ее месте появилась беспочвенная мечтательность и, как ее результат, «проклятая Россия», - эта установка сознания человека, окончившего русскую гимназию или русский университет. По своему на это указал Ф.М. Достоевский словами Смердякова о том, что лучше бы французы нас победили: умная нация покорила бы нацию глупую, и это было бы хорошо.
В общем, «ризома западничества» есть матрица, на которой уже веками воспроизводится не столько драма Опочинина, сколько «смердяковщина» и интеллигентская «печеринщина». Можно клеймить это туземное западничество, но его матрица сама собой не рассосется. Это давняя болезнь общества (а с ним и государства), для лечения которой нужен социальный диагноз. К его пониманию стремились многие, в частности, В.О. Ключевский дал свою социально-историческую картину его появления. Но есть интересный вопрос: нельзя ли взглянуть на появление западничества социогенетически, т.е. через некие фундаментальные о собенности жизни культурно-деятельных сообществ? Понятно, что такой подход будет обращением не столько к западничеству, сколько к социальным и ментальным процессам формирования всяких устойчивых мировоззренческих установок, не продиктованных «структурой», т.е. не требуемых осуществлением социальных функций той группой, к которой принадлежит индивид.
Общие положения. Есть две фундаментальные детерминанты социогенеза. С одной стороны, развитие предметной деятельности, порождающей новые материальные условия для жизни гоминидных сообществ, и, с другой стороны, развитие культуры как сферы «программирования» поведения гоминид на уровне особей и сообществ. Такой взгляд на социогенез требует внимательного анализа категорий «поведение» и «деятельность» для обоснования их фундаментальной роли при описании общественных процессов, поскольку в широком смысле слова и та и другая сторона жизни общества принимает культурные (искусственные) формы. Мы оставляем в стороне динамику технологической культуры и обращаемся к смысловой символической культуре, в которую так или иначе погружена психика человека, его переживания, мотивации, жизненные цели. Культура хранит и транслирует поведенческие мотивации, и становится «программным средством», воздействуя на чувства и мысли людей. Это воздействие смыслов, овладевая которыми человек овладевает своим поведением и обретает способность ставить цели для социального и предметного действия. В исторической динамике каждая из названных детерминант социогенеза изменяет свою историческую форму. Довольно легко прослеживается развитие целесообразного предметного действия, имеющего рационально рассудочный характер. Оно являет себя через историю предметно-технического развития, т.е. через историю создания технологий и технических средств. Сегодня эта предметно-деятельная сторона человеческой эволюции приняла форму так называемой постиндустриальной революции, изменяющей средства производства и материальные условия жизни.
Однако предметное действие как таковое не порождает мотивации к жизни, не порождает смысла жизни. Управление «энергией жизни» находится в сфере управления поведением, т.е. в сфере символической культуры, Эта сфера, как и сфера предметного действия, не прописана с необходимостью в биологической природе человека. Она создается им самим на пересечении деятельного преобразования материальных условий жизни и построения надбиологических программ поведения. Процесс формирования поведенческих программ есть в конечном счете процесс становления образа жизни и культурных типов, содержащих в себе основные поведенческие принципы. В самой общей форме они выражаются через отношение к миру и человеку, через переживание и понимание таких отношений. В реальных поведенческих актах происходит синтез ума, переживаний (страстей) и воли. Шпенглеровская морфология истории в образной публицистической форме отражает этот процесс, разумеется, в его авторской проекции.
Индивидуальное и видовое поведение. Есть фундаментальная проблема, решаемая во всех сообществах в ходе становления культурных форм поведения. Это проблема соответствия видового и индивидуального поведения индивидов (особей в биологических сообществах). В животном мире эта задача решена эволюционно, и ее решение практически исключает конфликт индивидуального и видового в поведении животных. Фактический поведенческая программа особи есть видовая программа, написанная эволюцией. Лишь на высшей стадии животного развития в сообществах высших позвоночных может возникать конфликт индивидуального и видового. Обычно он имеет частный (локальный) характер, не угрожающий жизни сообщества. Скорее он может угрожать жизни особи и легко пресекается сообществом, или завершается гибелью особи.
Автономия индивидуального поведения. Ситуация радикально изменяется по мере вступления гоминидных сообществ в социогенез. Важно, что антропосоциогенез включает в себя интенсивное развитие психики как той сферы, которая обеспечивает усвоение смысловых значений, рождающих в социогенезе и необходимых для управления символическим поведением. Психика гоминид на ее качественно новом этапе развития становится «пространством размещения» искусственных поведенческих программ. В ней соединяются чувства, разум и воля, обеспечивающие человеческое поведение. При этом искусственные поведенческие программы не могут быть вписаны насильственно неким внешним субъектом. Они должны сформироваться в психике под воздействием всей суммы обстоятельств, складывающихся в социогенезе. Внешним «субъектом программирования» поведения индивида становится теперь сообщество, в котором доминируют культурные (искусственные) правила и формы поведения. Иначе говоря, субъектом программирования становится культура. Ее правила, кодируемые системным набором смысловых значений, должны быть приняты индивидом на уровне его переживаний, т.е. на уровне чувств, и превратиться в осознанное поведение, т.е. быть приняты на когнитивном уровне. Формирование переживаний, соотносимых с поведением, осуществляется внесением смыслов, осваиваемых на первых ступенях в коллективном действии (ритуал). Коллективное действие, вольно или невольно возникающее для закрепления поведенческих установок, способно порождать эмоционально-переживательную сплоченность, гарантирующую единство в расшифровки смыслов (смысловых кодов) и действий индивидов. Эта глубинная социально-генетическая форма программирования поведения стала в современных условиях одним из инструментов психологических технологий («кто не скачет, тот москаль»), обеспечивающих подавление и разрушение личностного самосознания. Здесь важно поставить акцент на том, что поведенческие смыслы закрепляются через индивидуальные переживания, возникающие через причастность образам культуры (проза, поэзия, музыка и т.д.), порождающим разносторонние и тонкие переживания. Вырожденной архаической формой эмоционального включения в упрощенные смыслы становятся примитивизированные действия массовой культуры и «массовых скачек». Так или иначе, та или иная совокупность внешних воздействий и восприятий формирует психику, в которой происходит системный синтез, соединяющий ее внешние и внутренние факторы. Попытка сформировать (переписать) системно организованные психологические образы, кодирующие смысловые константы поведения, с помощью чипов, воздействующих на нейронную сеть в мозге индивида, есть технологический «прикол» современных усилий расчеловечивания человека. Автономия индивида, проявляющаяся в автономном (свободном) выстраивании его поведения, вытекает из внутренней динамики социогенетического процесса, совершающегося путем социокультурного программирования поведения индивида и «намечающего» траектории развития через модификации социального поведения. Разумеется, в процессе формирования индивидуального поведения, так или иначе вписывающегося в социальную поведенческую матрицу, всегда имеются те или иные принуждения со стороны социальных субъектов, например, в виде наказаний за неадекватное ей поведение и в виде принуждения к тем или иным действиям, соответствующим социальной матрице. В конечном же счете все сумма внешних воздействий формировала психику индивида как автономное системное целое, дифференцированно взаимодействующее с обществом через активность индивида. Индивид мог принимать или не принимать в своем субъективной мире те или иные мотивации, ценности, формы поведения. Он всегда обладал, говоря высоким слогом, той или иной степенью свободы, т.е. названной поведенческой автономией как необходимым для развития общества свойством.
Индивидуальное поведение и социальная группа. Социальная группа предстает обычно как общественное организованное объединение лиц. Основания для объединения могут быть различными, например, социальное положение и обусловленные им общественные связи, а также на ментальном уровне сознание общности интересов и общественного положения. Однако нас интересует другой ускользающий процесс формирования общности индивидов, именно, не всегда актуализированная в групповом действии, но потенциально или актуально существующая ментально-поведенческая общность, не закрепленная в административном или правовом поле. Речь идет об объединяющем начале, исходящем из поведенческих оснований, и о роли таких объединительных начал в развертывании социогенеза, или, в более узком смысле, в конкретных социальных процессах прошлого или настоящего. Развитие таких оснований ментальной общности можно гназвать прорастанием «ризомы» внутри структуры. Поскольку поведенческие установки непременно отражены в мирочувствовании людей, в их психическом строе и в их мышлении, то поведенческие основания, объединяющие людей, внешне выражаются прежде всего в их ментальности, хотя его глубинные основания имеют специфическую поведенческо-психологическую природу, далеко не всегда сознаваемую индивидами. Здесь обнаруживает себя подсознательное, формирующееся в точке встречи социальных смыслов и природно-индивидуального. Собственно, такие неформальные и не проявляющиеся до определенного уровня созревания общности представляют собой некие мутации, которые по мере их когнитивного и эмоционально-психологического созревания начинают воспроизводит себя в общественном теле. Их появление можно назвать мутациями, разрастающимися в соответствующую модификацию доминирующего видового поведения или же в его отрицание. Собственно, термин «социальная группа» не является адекватным для таких «поведенческих мутаций». Скорее они претендуют на роль ризомных структур, воспроизводящих некоторую мутацию.
Такие поведенческие флуктуации могут быть как позитивными для динамики общественной системы, так и негативными, порождающими соответствующие системные болезни. В отдельных случаях они формируют устойчивую поведенческо-психологическую патологию, в том числе, неспособную удержаться (прижиться) в общественной структуре. Ее примером может рассматривать поведенческий психотип человека из подполья в одноименной повести Ф.М. Достоевского. Появлению этого литературного персонажа мы обязаны вопросу, который мучил Ф.М. Достоевского: насколько глубоким может быть падение человека и почему оно происходит? Можно с некоторой определенностью сказать, что подобная патология рождается на границе встречи программ (принципов) индивидуального и видового (культурно-видового, в данном случае) поведения. В случае «человека из подполья» мы сталкиваемся с патологическим вариантом, когда происходит почти полный отказ от видовой программы в пользу индивидуальной, доходящей до по своему уровню до принципов индивидуального биологического существования в социуме. Характерно, что принадлежность человека из подполья к той или иной социальной группы уловить трудно, характерные признаки той или иной социальной группы не прописаны и, главное, они не важны в раскрытии самого феномена. Житель города, так или иначе адаптированный к его условиям. Нам все-таки важны не выморочные патологии, но устойчивые поведенческие вариации (включая мутации), которые проникают во все, во всяком случае, в большинство сложившихся социальных групп. Примером подобной программы, способной вести к объединению социальных действий лиц, причастных к ней, является так называемая «элита» как некая неформальная и трудно уловимая социальная группа. Правильнее всего относить к этой «группе» не по принадлежности к политической власти или к иным средствам воздействия на общество, но по ментальным установкам. Ортега-и-Гассет противопоставляет элиту массе, называя элитой людей долга, способных служить идее, внутренне призванных этому сужению, а не служению личным или групповым интересам. Важно, что индивиды такой «ризомной группы» не ограничены горизонтальными связями. Она существует в «вертикальном измерении», т.е. в нее вне рамок социальных барьеров входят представители всех социальных групп снизу доверху. В конкретных социальных группах может происходить выделение собственных элит, наиболее полно и последовательно осуществляющих идею социальной группы: дворянская аристократия, выразители творческих течений, люди военной службы, преданные ей, и т.п. Это конкретные проявления поведенческих установок «людей долга». Единство социального действия подобных ментально родственных групп осуществляется в критические периоды существования общества.
Нравственность (мораль) как диалектическое соединение индивидуального и культурно-видового начала.
Ризома, т.е. распространяющиеся по ментальному пространству общества «ризомные феномены», являются пространством модификации человеческого поведения. Социальные структуры требуют всегда вполне определенного социального поведения, осуществление которого ведет к соответствующему психоэмоциональному оформлению. Поэтому внутри структурных социальных групп складывается соответствующее мирочувствование и миропонимание, свои стандарты реагирования на внешнюю среду. Человек, занесенный в такую группу, должен принять их, иначе будет вытолкнут из нее. Но всегда есть пространство внутренней свободы, зона совмещения требуемого социального поведения и всей суммы индивидуальных переживаний и мотиваций. В отличие от адаптации, требуемой социальной структурой, «ризомное проникновение» (пространство «внутренней свободы») не требует социального оформления и может жить под принятой социальной оболочкой. Оно проявляет себя в ситуациях критических, в ситуациях выбора социального действия, возникающих для индивида в социальной динамике. Однако остается важный вопрос: действует ли какой-то принцип отбора для «ризомных мутаций», избавляющий человека и человечество от смертельных раковых опухолей в организме его поведения?
Ответ на этот вопрос вновь обращает нас к проблеме индивидуального и культурно-видового. На уровне социально организованных групп защита видовых программ может осуществляться жесткой регламентацией поведения индивидов. Такой путь используется практически всегда, но условием его эффективности является определенная социальная стабильность, в пределах которой сохраняются стандартные ситуации, для которых прописаны рецепты соответствующих действий. Рецепты ситуативны в том смысле, что они привязаны к ситуациям социального действия, изменяющимся при структурных изменениях. Между тем, культурно-видовой отбор должен совершаться на уровне неформализуемых принципов, соединяющих видовое и индивидуальное поведение. На уровне культурно-биологического вида «человек» эти поведенческие принципы образуют мораль, проявляющуюся в формах, называемых нравственностью.
Эти основания суть моральные принципы, регламентирующие внутривидовые отношения. Стремление выразить эти принципы в виде вербально формулируемых правил представляется оправданным, но лишь частично успешным, поскольку такие правила всегда соотнесены с культурной и социальной средой и не могут быть сведено к набору конкретных ситуативных рецептов действия. Ситуативные условия в целом бесконечно разнообразны, на них не наложены ограничительные условия. Поэтому положительный синтез названных крайностей предстает в виде неких поведенческих принципов, бессознательно и образно усваиваемых на прецедентах реальной поведенческой активности. Они регламентируются скорее неосознанными и не осознаваемыми в полном объеме эмоциональными образами, сформировавшимися в психике и определяющими действия индивида по отношению к внешнему миру, к природной и социальной среде и к особям своего вида, т.е. как к особям своего культурно-биологического вида, так и к культурно-биологическому виду «человек». Мораль ставит барьеры, закрывающие проникновение крайних и патологических поведенческих решений в социальную среду. Поэтому повесть о «человеке из подполья», эту своеобразную исповедь социогенетической патологии, трудно читать без брезгливого отвращения. Моральное чувство реагирует на почти полное выпадение литературного героя из моральной сферы, всегда треуюзей самоограничения, на пренебрежение человеком, ценностью его жизни, порождаемое отрицанием человеческого смысла жизни.
Заметим, что победа индивидуализма над культурно-видовой программой не сводится к личностно-индивидуальному эгоизму, принимающему патологическую форму. Это может быть осознанный и когнитивно обоснованный индивидуализм социальной группы, разрастающейся до больших социальных масштабов и превращающих ее в организованное зло. Этот процесс шел в недрах философии Просвещения, его крайней формой стал индивидуализм Ф. Ницше, противопоставившего себя Просвещению. Во всяком случае индивидуализм сам по себе не есть зло, требующего искоренения. Это одна из сторон социогенетического процесса, одна из составляющих диалектического синтеза. Камертон, по звучанию которого улавливается этот синтез, есть нравственное чувство, иначе, моральные основания, чувствуемые и осознаваемые в контексте той или иной культуры. Собственно, эти основания должны получить выражение в чувствах и обоснование в разуме в рамках социального действия, в особенности, в рамках действия революционно-реформаторского. Разрушение общества начинается с разрушения морали, что показал Ф.М. Достоевский в «Бесах» и что столь наглядно демонстрирует современная Европе, ее политическая элита.

Автор: Ratan 3.8.2023, 6:42

Ризома западничества в России. Часть 2.
Общие замечания (повторно). Социогенез, т.е. становление общества и человека, не является процессом завершенным. Он продолжается (занимательно, что современный постгуманизм де-факто признает этот обстоятельство, когда ставит задачу изменить траекторию человеческого развития). Как уже было отмечено, драйверами социогенетического процесса являются развитие предметной деятельности (техника, технологии, человек как субъект деятельности) и символического (культурного) поведения. Стремление тех или иных глобальных организованных групп, возомнивших себя богами, изменить человеческое развитие, обращено прежде всего к изменению человеческого поведения. Это обстоятельство обнажает важность исследования процессов формирования человеческого поведения на конкретных этапах социогенеза. Общество всегда имеет определенную организацию, которую условно можно назвать устойчивой воспроизводимой структурой. Внутри структуры происходят поведенческие мутации и модификации, меняющие его лицо. Мы называем эти модификации культурным развитием, воздействие которых на структуру, изменяющую ее, показывает, что структура суть оболочка самоорганизующейся системы, реагирующей на «ризомные толчки». Механизм такого взаимодействия проявляет себя в таком частном явлении как русское западничество – эта системная болезнь общества, изжить которую не смог даже советский период, казалось бы, решительно порвавший с траекторией европейского капитализма.
Суть западничества. О сути западничества уже приходилось говорить. Но, как говорится, повторение есть мать учения. Западничество как ментальная установка начиналась не с Чаадаева. Оно, как полагает В.О. Ключевский, родилось в конце 17 века. Возникало оно не в народной среде, а в среде царско-боярской. Историк указывает на причины его появления. Они скрывались в неспособности царского двора найти стратегию общественного развития. Ретроспективный взгляд на этот процесс позволяет указать принципиальную проблему, с которой столкнулось русское общества, именно, вызов промышленного развития, который шел из Европы. Это вызов системный, его принятие требует фундаментальной перестройки общества. Разумеется, перестройки не одномоментной, но неизбежной, распределенной во времени. Непосредственно этот вызов обнаруживал себя в технологическом, в целом, в торгово-промышленном отставании России. Ощущалась этот вызов прежде всего в отсталости средств, которыми государство обеспечивает свою безопасность и осуществляет внешнюю политику. Отсталость армии, ее растущая неспособность противостоять противникам. Новый военный строй и новое оружие, для которого нужно развитие металлургии, а также необходимость выхода к морям, открытым мировому океану. Решение проблемы виделось правящему двору в заимствовании европейского опыта, европейских технологий и европейского образования. При Алексее Михайловиче начинается строительство армии по европейским канонам, идет приглашение иностранных специалистов и коммерсантов. При нем обретает в Москве новую жизнь немецкая слобода. Собственно, обучение у других народов и стран, заимствование их опыта процесс естественный и в ряде случаев совершенно необходимый. Но в ходе такого заимствование происходит то, что Ключевский назвал влиянием: «Влияние наступает тогда, когда общество его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы жизненного порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения». Внешним выражением такого подчинения своего образа мысли влияющей стороне стала погоня московской знати за европейским комфортом (балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта и хруст французской булки – эмоционально адекватное отображение в исторически недавнем шлягере «расцвета 90-х»). Но увлечение комфортом, европейским театром и пр. суть внешняя сторона начавшегося процесса. Его сущностным содержанием был «отказ от старины», в данном случае это пренебрежение собственной историей, отказ от попыток искать в ней основания для решения актуальных проблем, соблазн легкости этого пути подражания, названного в свое время Шпенглером псевдоморфизмом. Внутренней причиной такой установки сознания было чувство «национального бессилия» (Ключевский), толкавшее на путь заимствования, подражания и копирования при сознании превосходства европейской культуры. Так или иначе, ризома западничества (вирус, модификация) вошла в общество через его верхний эшелон и начала постепенно разрастаться, проникая в те социальные группы, которые оказывались благоприятной почвой для ее роста. Отрицательный характер ее воздействия на общество заключался прежде всего в том, что она закрывала путь к поиску собственных исторически обусловленных средств развития. В таких условиях решение задач государственного строительства нередко принимало характер ситуативного реагирования. Под таким углом зрения можно видеть и реформаторскую деятельность Петра Ⅰ, принесшую ряд стратегических успехов в деле государственного строительства, но и оставившего после себя столь сложный комплекс проблем.
Западничество и образовательный процесс. Одной из социальных ниш интенсивного прорастания ризомы западничества, сохраняющейся и сегодня, стала сфера образования. С одной стороны, обращение к европейскому просвещению была необходимо для России, она должна была взять уроки естественно-научной, технологической и общественной мысли у более продвинутой на этом пути Европы. Однако, строго говоря, общественная мысль Европы могла дать России скорее отрицательные уроки. Речь идет не столько о самой возможности светского сознания, сколько о его содержании, которое должно было критически осмысливаться русским сознанием. Ключевым элементом европейского сознания эпохи восходящего модерна являлось привлекательное представление о самоутверждающемся индивиде, утверждающемся посредством разума, познания и практического действия. Оно до сего времени придает романтический ореол эпохе кругосветных плаваний и великих географических. Европейская философия давала глубокомысленное обоснование этому воззрению, поставив в фокус своего внимания познающего субъекта, взаимоотношение его разума и природного мира (космоса). Реакция на эту антропологию, на европейское учение стала столь же важной составляющей для русского мышления, осваивающего европейскую науку. Характерны в этом свете размышления А. Кантемира («Письма о природе и человеке»), называемого одним из первых русских просветителей 18 века. Это светские размышления человека, приобщающегося к европейскому (французскому) Просвещению и строящего для себя картину мира, в который он помещает себя на определенных условиях. Заметим, что ориентир на самоутверждающегося индивида, вносимый в русскую культуру, не соответствует ее архетипу, основанием которого общинное сознание и общинная личность, ограничивающая себя ощущением связи с целым. Этому самоутверждению европейского индивида можно задать вопрос: куда восходит человек? Что есть высшая мотивация такого восхождения? Ответ на этот вопрос эпохи Просвещения, предстает как разноплановый и многоцветный. Одна из причин «плюрализма» подобных ответов в том, что становящееся промышленное общество Европы несло в себе нравственно-эстетический заряд Возрождения, предоставлявшего человеку, как утверждал в свое время Джованни Мирандола, возможность идти как наверх, так и вниз. Однако этос (дух) капитализма, методически завоевывавший европейское промышленное общество, столь же методичное поворачивал это возможное восхождение к нисхождению, поскольку личный материальный успех, личное благополучие, материальный комфорт становились главной цель и главной ценностью индивидуальных усилий. Собственно, образ жизни немецкой слободы 17 века с ее комфортом и средствами развлечения был достаточно яркой демонстрацией начинавшегося движения на этом пути. Более того, если личный успех, причем успех в материальной сфере, был внутренним ядром мотивации человека становящегося капитализма, то демонстрация такого успеха через образ жизни сущностно необходима этому обществу. На бытовом уровне встреча альтернативных мировоззрений в этой конкретной пространственной и временной точке была выигрышной для европейского образа жизни и заразительной не только для боярской знати Алексея Тишайшего. Она помогала закрепить идею превосходства европейской культуры и непреодолимой отсталости русского общества, входящую в ядро ризомы русского западничества.
Так можно представить себе фон, на котором шло распространение европейского просвещения в России 18 века. На этом фоне совершалось как усвоение естественно-научного и технологического опыта, так и капитуляция мирочувствования русского культурного архетипа перед европейской образованностью. Эта «капитуляция» совершалась в сознании дворянского сословия, получавшего образование. 18 век стал по преимуществу временем некритического восприятия западной образованности, прежде всего, французского Просвещения. Вместе с позитивной стороной приобщения к европейскому образованию пришла и негативная сторона, выражающаяся прежде всего в неспособности сохранить свое лицо. Примитивное поверхностное подражательство охватывало дворянское сословие, приобщавшееся к европейской культуре. Процесс этот многократно описан в литературе и в исторических исследованиях. Здесь лишь вновь необходимо отметить социальную почву этого процесса. К европейскому Просвещению приобщалось дворянское сословие, отделенное от почвы, т.е. от крестьянского мира и даже от городского мещанина социальной пропастью. Но именно эти слои оставались носителем русского культурного архетипа. Дарование дворянству вольностей Екатериной 2-й, освободившее его от обязательной государственной, делало приобщение к просвещению скорее модой и условием пребывания в своей социальной среде, но не ставило задачей служить Отечеству на интеллектуальном поприще. Не вдаваясь в детали этого процесса, можно констатировать, что социальные условия монархической феодальной России прошлого был достаточно благоприятной почвой ризомного разрастания западничества.
Логика западнического сознания.
Логика развития и распространения западнического сознания предопределена его изначальной установкой на отрицание исторической значимости русского сознания и его исторического опыта во всех сферах общественной жизни, включая сферу государственного строительства. Разумеется, такой тезис не формулироваться явно, более того, он мог вообще не сознаваться отдельными лицами или группам. Но, как утверждал М. Вебер в «понимающей социологии», есть определенное различие между смыслом субъективным, который полагается субъектом, совершающим действие или произносящим слова, и смыслом объективным, т.е. тем, который они реально обретают в социальном действительности. Объективный смысл западничества не может быть ограничен так называемой симпатией к европейской истории и культуре, поскольку в мировоззренческой установке русского западничестве эта «симпатия» есть лишь обратная сторона отрицания истории русской. И это обстоятельство немедленно обнаруживает себя при попытке дать западничеству системное теоретическое оформление. Эта попытка была предпринята П.Я. Чаадаевым, и для общества она была шокирующей, хотя он ничего нового ему не сказал. Он лишь последовательно выразил то, что в пропитанном западным влиянием обществе никто сказать бы не решился даже самому себе, т.е. не решился бы прямо выразить то, что следует из занимаемой мировоззренческой позиции. Однако это смогла сделать отчаянная прямота русского аристократа, принесшая ему некую «соблазнительную честь» и в общем-то испытать наказание скорее символическое, нежели реальное в отличие от судьбы редактора (Надеждин Н.И.), поместившего первое философическое письмо в своем журнале (1836). Собственно, это письмо содержало в себе те оценки, которые немного позже выразил французский аристократ маркиз де Кюстин в книге «Николаевская Россия» (1843). Чаадаева П.Я. не без основания называют религиозным философом. На этом настаивал, например, В.В. Зеньковский. Действительно, история у Чаадаева есть результат действий провидения (разумного провидения), которое реализуется через христианскую конфессию католицизма. «Чаадаевское провидение» отвернулось от России, принявшей «нежизненный» восточный вариант христианства. Позднее в тех же философических письмах и в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев корректирует свою позицию в отношении России утверждая, что провидение, по-видимому, уготовило для нее какую-то особую судьбу, которой предстоит раскрыться в будущем. Нам важно, что сама логика построения того или иного системного мировоззрения требует изложить его основания, что и сделал Чаадаев в ставшем скандальным первом письме. Трудно определить, отказался ли он в последующем от устно высказывавшегося убеждения, что спасение России в ее немедленном слиянии с Европой. В конце концов свою особую роль Россия могла сыграть и на пути названного присоединения, ведь сама роль только предполагалась, но конкретных черт не обрела.
Отрицательная логика русского западничества, начинавшаяся сомнением в собственных силах, привела к полному отрицанию русской истории, выразившегося затем в прямой ненависти к ней. Можно вспомнить Печерина
«Как сладостно - отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничиженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!».
Фактически Печерин называет Россию мировым злом, уничтожение которого есть условие всемирного возрождения. Да, можно сделать скидку на поэтическую эмоциональность этих слов, но они интересны как венец «логики западничества», наблюдаемый сегодня в так называемой либеральной западнической среде. И здесь привлекает историческая и смысловая связка западничества и русского либерализма.
Ядром политического либерализма в России конца 18 и на протяжении всего 19 века была борьба с самодержавием. Такая же цель была и у революционно-демократического движения социалистического и народнического толка. Здесь точка встречи умонастроений революционного и либерального движения. Но если революционно-демократическое движение искало организационные формы для борьбы с самодержавием, то либерально-западническое оставалось скорее умственным движением интеллигенции, видевшим свой идеал в демократических преобразованиях политической системы по образцу, близкому к европейскому. Этим якобы присоединением к разночинному революционному настрою западничество находило себе политическое оправдание. Например, в исторической литературе «неистового Виссариона» называют западником. Но в чем собственно его западничество? В том, что он познакомился с философией Гегеля через ее изложение Бакуниным? Его западничество прежде всего в неистовом литературной борьбе с царизмом и церковью, а также в вере в прогресс, образом которого является европейское развитие.
Бесплодность западничества.
Западничество не могло предъявить никакой позитивной социальной или политической программы. Среди множества причин такого положения достаточно назвать основной признак западничества – отрицательно отношение к русской жизни, к русской истории в наглядной и острой публицистической форме явленное П.Я. Чаадаевым. Свою отрицательную роль оно выполняло тем, что буйным сорняком заполняло интеллектуальное пространство России, преследуя всякое проявление национального сознания. Например, В.Г. Белинский, который далек от полета мысли Чаадева и которого поэтому сложно назвать теоретиком западничества, дал типичный для западнического образа мысли ответ на статью Ю.Ф. Самарина. Этот ответ изначально строится как полемика с политическим противником, с которым не может быть никакого компромисса, никакого взаимопонимания, никакой дискуссии, в то время как разумная и полемически умеренная статья Самарина была как раз приглашением к ней. Важно указать, что западничество своим умонастроением поддерживало и закрепляло тот социальный и ментальный разрыв между народной массой и «образованной Россией», который разросся вместе с «дворянскими привилеями» 18 века. Отделившись чужим языком от лапотной России, превратив крепостного крестьянина в раба, которого можно было продать, отправить на каторгу, пороть на конюшне, дворянство утвердило то, что названо Пушкин как рабство дикое без чувства, без закона. Трудно вообразить, что это псевдообразованное на западный манер сословие в массе своей (исключения всегда есть) могло чувствовать общность исторической судьбы с народом. Для поддержания социальной дистанции ему просто необходимо было представлять эксплуатируемый народ диким, невежественным, ленивым, пьяным и т.д. Эта родовая черта «интеллигентного человека прошлого» всплыла даже в СССР, по мере пробуждения сознания, которое можно было бы назвать дворянско-западническим («в греческом зале, в греческом зале…»). Разумеется, социальный процесс многомерный и образцы русской культуры также создавались русской интеллигенцией из дворян. В данном случае речь идет именно о западнической интеллигенции, порвавшей связь с почвой и убеждающей себя в правильности своей общественной позиции. В нашей литературе неоднократно описан этот тип сознания как в сатирической, так и в исследовательской литературе. В конце 19 века этот тип мышления достаточно полно, вплоть до элементов «цивилизационного расизма», представлен в «Трех разговорах» В.С. Соловьева персонажем, названным в разговорах «политиком».
Ризома западничества, живущая в социальной структуре, оказывала и оказывает негативное воздействие через умонастроение п поведение индивидов. Для критического воздействия на структуру она должна стать программой действия социальных групп, принимающих ключевые решения в управлении обществом. Такого не происходило вплоть до начал 19 века (февральская революция 1917). Этому препятствовала логика и практика государственной жизни России, требующая защиты суверенности государства. Такая жизненно необходимая социальная практика формировала в числе прочего патриотическо-государственническую элиту, а также требовала и требует поддержания патриотического умонастроения в обществе (либеральное западничество требует прямо противоположного). Петр Великий не был западником в его позднем либеральном смысле. Это был государственник, ставивший целью для развития и усиления государства использовать западную науку, западный опыт, западные технологии. Но, действуя ситуативно (можно сказать, исторически-ситуативно), он не мог просчитывать стратегическое воздействие на общество своих неистовых реформ. Превращение же западничества в общественно-политическую силу, т.е. его превращение в социальную программу соответствующей социальной группы могло быть только губительным для общества и для государства. Это сознавалось критиками западничества давно (например, Достоевским), но практически в первый раз явило себя в февральской революции. Большевистская революция стала спасением для государства и общества. Но в еще более разрушительной форме ризома западничества, превращенная в социально-политическую программу, проявилась в так называемой перестройке. Спасение России могло происходить и происходит через очищение от западничества, идущее с трудом и совсем еще не обреченное на успех ввиду всех катастрофических воздействий, испытанных обществом. Да, вера в благодать придает обществу силы, но как утверждает русская поговорка «на бога надейся, а сам не плошай».
Еще раз о социогенезе.
Текущая глобальная ситуация может быть названа «социогенетическим вызовом». Суть его как в других подобных ситуациях в поиске и утверждении видовой культурно-генетической программы, обеспечивающий сохранение и продление жизни культурно-биологическому виду «человек». Такие вызовы с неизбежностью возникали в тех или иных сообществах и цивилизациях. Они рассматривались и решались как некие исторические проблемы социального и культурного развития соответствующих сообществ, государств, цивилизаций. Особенность нынешней ситуации в ее глобальном характере. Речь идет о выборе пути развития глобального человечестве и о его судьбе по крайней мере на видимую историческую перспективу. В таком контексте можно видеть текущее положение и роль России в глобальном развитии.
Роль России исторически предопределена ее культурным архетипом (культурно-историческим типом как выражался Н.Я. Данилевский). Его ядром является общинное начало, понимаемое как совместное мирное проживание разных народов. Это общинное начало порождает всечеловеческую этику, всечеловеческую мораль внутривидового сотрудничества (любви), обретающую в определенный исторический момент наиболее полное выражение в христианстве. Христианство спасло западный мир, преобразив его из племенного язычества, неспособного к всечеловеческому объединению, в мир, вера которого восходит к всечеловеческому (можно сказать, культурно-видовому) братству человечества.
Если в общинном начале заключено спасение человеческого культурно-биологического вида, то противостоит ему начало индивидуально-эгоистическое. И здесь вновь необходимо отметить, что речь идет не о неизбежной враждебности индивидуального и общинного принципа, но об их диалектическом сочетании. При определенных условиях и тот и другой может принимать паталогические болезненные формы (например, общинный принцип в социальных утопиях Возрождения). Древние греки дают пример развития индивидуально-личностного начала. Но греческий индивид не был противопоставлен общине, он являлся ее частью и не мыслился вне таковой. Высшей социальной формой общинного начала было для греков политическое объединение. Потому Платон озабочен не судьбой племени или фратрии, но судьбой полиса, и эта озабоченность явлена им в его «Государстве». Типичный образец такого единения личностного и общинного (полисного) начала описан греческим историком Геродотом, изобразивших беседу Креза и Солона. На вопрос Креза о счастливом человеке Солон отвечает, что видел такого и им был афинянин Телл, не бедный, но и не богатый афинян, имевший двух сыновей, принявший достойную смерть в битве за Отечество и похоронный с почетом на общественный счет. Античный гедонизм, явленный эпикурейцами, не ограничивался его телесным измерением, но был немыслим вне наслаждения духовно-умственно, наслаждения беседой мудрецов, ищущих истину. Но тогда же в начавшемся распаде классической эллинской культуры явила себя и патологическая форма индивидуализма, пренебрегающая общественным началом в пользу меркантильных интересов индивида. Это начало было мировоззренчески обосновано философией софистов, и оно встретило решительный отпор со стороны представителей классической греческой культуры в лице Сократа, Платона и Аристотеля.
Лично-индивидуалистический принцип ожил в формирующемся мировоззрении Европы Нового времени. Но его форма, которую можно назвать патологической, явила себя в «духе капитализма» (М. Вебер). Ее суть – личный меркантильный успех как самоцель. Проблема, порожденная капитализмом в том, что он превратил этот личностный принцип, терпимый на личностном уровне, в принцип общественный. Можно принять, соглашаясь с Вебером, что этот ризомный вариант возник в этике протестантизма, захватив его трудовую этику. Но его претензия на религиозную универсальность и его негативная в социогенетическом плане сторона обнаруживается в том, что он вводит представление об избранных, личному успеху которых помогает бог, и отверженных. Отверженные покинуты богом. Нет нужды быть с ними милосердными, сам бог их отринул и никакого милосердия им не оказывает. Логика причастности к избранным снимает моральные ограничения на собственный успех. Неважно, что об этом не провозглашается на всех углах протестантских молельных домов. Принятый и действующий «изнутри» принцип избранничества с необходимостью порождает соответствующие формы поведения, позволяющие вычеркивать целые расы из списка человечества. В этой связи едва ли правильно говорить об эволюции капитализма, если под капитализмом, следуя М. Веберу, понимать его дух. Эволюционировало общество, которое так или иначе приняло этос капитализма и было им завоевано как было завоевано и государство. Достоевский указывал на то, что революционеры начинают с ненависти к религии. Но это неизбежно при наступлении эгоистического этоса капитализма, принципиально отвергающего общинный принцип христианской веры (если говорить о Европе). Обывательское увлечение поведенческой моделью личного меркантильного (материального) успеха есть способ преломления доминирующего этоса в массу. Следование же этому этосу победившей элиты (победившей социальной иерархии как выражается Ф. Бродель) рождает этос безжалостного господства, отраженный в числе прочего в метафизике нацизма.
Глобальная битва сегодняшнего дня невольно возвращает нас к актуальному смыслу «трех разговоров» о войне, мире, морали, конце истории. Без войны этот вопрос решиться не может, войны не только оружием, но и разумом и чувством. Победить в этом должна видовая всечеловеческая мораль, начало которой получают развитие в общинном принципе во всех исторических вариантах его воплощения. Россия отличается тем, что в ней он развит до уровня цивилизационного принципа. Неудивительно, что именно здесь стало возможным обсуждение его космического характера как признака жизни в ее вселенском понимании. Собственно, текущий момент обращает к осмыслению актуальной задачи, вполне осмысленно поставленной еще В.С. Соловьевым. Речь идет о понимании исторического нравственного прогресса как реализации всечеловеческих моральных принципов в общественном устройстве, т.е. в общественных отношениях. Осознание исторического процесса под этим углом зрения принимает новое качество, а нравственные начала становятся не заботой проповедника, обращающегося к частному лицу, но заботой общества, сознающего, что проблема утверждения нравственных оснований в самом устройстве общественной жизни, решавшаяся в прошлом «естественным образом», требует актуализации сознательных усилий общества и общественных структур, направляемых на преодолении организованного зла, противостоящего по своей природе нравственным началам жизни. В этом контексте необходимо увидеть и советскую историю. Как всякий исторический процесс этот период противоречив. Но в социальном строительстве он утверждал общинный принцип в его русской традиции. Поэтому он смог удержать нравственные основания, проявившиеся и востребованные сегодня в противостоянии с организованным злом.
В заключении можно поставить вопрос (во многом риторический): кто кого породил? Русское западничество породило беспочвенность или беспочвенность интеллектуальной элиты породила западничество? Ответ заключается, наверное, в том, что это две стороны одной медали. А суть этого явления в отказе от общинного начала, составляющего грунт, основу русской истории (Ю.Ф. Самарин). Разрыв общества и его политической и интеллектуальной элиты главная причина жизненности этого явления, поддерживаемого рядом других исторических обстоятельств. В советский период таким «поддерживающим обстоятельством» явилась односторонность теории, формировавшей идеологию и объяснявшей исторический процесс исключительно материальными производственными причинами, в которых должна была бесследно раствориться культурно-нравственная (социогенетическая) детерминанта исторического процесса. В этих условиях в глубинной элите (спецэлите?) смогла утвердиться безумная чаадаевская мысль о немедленном слиянии с Европой, и захватить общество безответственной мечтой о сладком, безграничном и безответственном потребительстве (эхо которой раскатилось по всему постсоветскому пространству). Однако исторический процесс совершается трудом, а не наслаждением. Правы философы (и баснописцы), утверждающие, что жизнь есть усилие, усилие стать человеком, усилие быть человеком.



Автор: Ratan 5.9.2023, 6:50

Ризома – 3 (спорные суждения).
Помешательство слияния с Европой, ставшее своеобразной реинкарнацией чаадаевского ригоризма («только немедленное слияние с Европой спасет Россию»), заставляет задуматься о психологических и мировоззренческих особенностях прорастания ризомы западничества в СССР. Социальная почва западничества в лице интеллектуалов из дворян и разночинцев была ликвидирована революцией, а новая власть, тем более, выходцы из народа, были далеки от чаадаевских воззрений. Но у ментальных процессов свои пути развития. Они развиваются в социальной среде, но не повторяют ее. Потому особенно важна для исследователя ментально-психологическая база оживления отрицания русской истории до уровня устойчивой ненависти к России, ее истории, ее народу, проявившаяся и проявляющаяся до сего времени в форме презрительного шельмования советской истории, советского человека (совка), советской культуры и пр. Конечно, здесь были и политические причины, и социальные травмы мобилизационного периода сверхсрочной индустриализации и т.п. Но реанимация отторжения русской истории и русской культуры, косвенные проявления которой, принявшие в последующем признаки чувства иррационального, обнаружили себя через 20 лет после Великой Победы. Первое предположение в том, что где-то в недрах общества ожила ментально-психологическая почва этого чувства. Но вначале о его внешних проявлениях, которые имели бытовые основания и соответствующую им окраску и аргументацию. Однако замах этого чувства был весьма масштабный. Вдруг обнаруживается, что все плохо в СССР, а его успехи в том, что «мы делаем ракеты, и перекрыли Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей», это всё вдруг оказывается мелким и ущербным на фоне потребительской неудовлетворенности масс.
Игра на потребительской неудовлетворенности вполне понятна. Она дает реальные поводы для формирования социального протеста, но все-таки не для отрицания опыта страны, тем более тотального отрицания, при котором та или иная форма русофобии неизбежно будет востребована. Нам важно ментальное оформление этого процесса, отчасти конструируемое заново, отчасти всплывающее из глубины. Оно происходило уже в конце 60-х – начале 70-ых после смерти Королева и Гагарина, на фоне поражения в лунной гонке, факт которого правда оспаривается теми, кто считает инсценировкой высадку американцев на Луну. Добавим к этому идею мирного сосуществования, дополненную идеей конвергенции, хельсинскими соглашениями и другими идейными отступлениями. Теперь западничество начинало всплывать в отвратительной форме антисоветизма, спекулирующей на прелестях европейской жизни и якобы нетерпимости жизни советской. Кстати, когда на начальной стадии перестройки автор этих строк говорил своим спорщикам-оппонентам, что антисоветизм текущего момента есть форма русофобии, то слышал в ответ что-то вроде «Где, какая русофобия? В-в, тебе лечиться надо…». Лечение как-то запоздало.
Объективный смысл, объективное значение совершаемых социальных действий бывает отнюдь не очевидным, тем более для тех, у кого спит или подавлено нравственное чувство. И все-таки… вглядываясь на историю общества, следует сказать, что психологическая основа ненависти к русскому прошлому и русской культуре, принявшая форму ненависти к «коммунякам» и совку (его образу жизни) заключалась не столько в текущем моменте и даже не в привлекательности бытового комфорта, достигнутого западным обществом. Она формируется отчуждением социальных групп, поражаемых «прорастанием ризомы», от архетипического образа жизни русского человека, сформировавшегося в аграрном прошлом как образ жизни трудовой, ценности которого создавались социальными отношениями и культурой общины. Важно, что эти ценности в той или иной степени были реализованы в строительстве социализма. Они были представлены преимущественно образом жизни человека, занятого трудом физическим (рабочий и крестьянин), трудом на пользу общества (общинный принцип), ментально оформленный общинной культурой человеческой солидарности по своей природе ценящий жизнь всех. Но вся страна не может превратиться в рабочего или крестьянина. Есть другие социальные группы, и потому общественному сознанию всегда нужен собирательный образ, в котором было бы найдено «ментальное место» формам жизни других слоев, прежде всего образованного слоя, оформляющего смыслы общественной жизни и ее исторические перспективы.
Ризома западничества в его классическом понимании, не лишенном историософских аргументов, могла прорастать лишь в образованном слое. Его ментальная история есть отражение мировоззренческого провала в советском строительстве на верхних этажах его истории. Послевоенное (послесталинское) руководство не ставило своей задачей вовлечения образованного слоя в конструктивный процесс, в котором решалась бы подобная задача. Ситуацию можно отчасти назвать поверхностным аналогом золотого века дворянства, когда образованный класс имел определенные социальные привилегии, имел возможности и мотивации к получению образования, но фактически исключался из активной политической жизни, которая лишалась нужного мировоззренческого наполнения. Подобным образом интеллигентское сословие (научное, вузовское, творческая интеллигенция) было нужно «сусловской идейной власти» только как инструмент, как изготовитель пропагандистских штампов, оправдывающих решения политической бюрократии. При таких условиях сама бюрократия ослепла в вопросах стратегии, требующей адекватной историософии. Заметим, что этот процесс повторила постперестроечная бюрократия, и симптомом серьезного осознания ею опасности этого положения будет (если будет) решительный отказ от созданного ею нынешнего образовательного процесса. Неудивительно, что поражаемые ризомой прошлого группы, представлены в первую очередь образованным слоем, часто послевоенным поколением «образованцев», социально входившим в интеллигенцию. Впрочем, это, пожалуй, не факт, а частное наблюдение автора. Но в этом процессе начинает воспроизводиться черта (почти родовая) массового образованного слоя прошлого, именно дворянское отторжение от народа и его культуры. Именно это отторжение дает назвать позднюю интеллигенцию подобием дворянского сословия, потерявшим связь с русским архетипом.
Советская культура сумела отразить основные ценности русского труженика. Они были в числе прочего указаны и политическим руководством если не с первых шагов советского строительства, то, несомненно, в период мобилизационной индустриализации. Советское искусство создало образы человека, живущего ощущением трудового братства, общности, причастности общему целому и вместе с этим целым осуществляющим свою индивидуальную жизнь. Можно просто указать на предвоенный кинематограф. Его образами и символами пропитана вся советская культура от ее возникновения до деградации эпохи позднего социализма, или эпохи застоя. Власть, начиная с первых ее шагов, вынуждена была опираться на русский культурный тип, иначе она не имела бы успеха в строительстве государства (что кстати доказывается и сегодняшним кризисом). Собственно, политическая победа «ленинизма-сталинизма» над троцкизмом, совершавшаяся ради сохранения и развития русской цивилизации в ее промышленной стадии развития, по суровой (для западнического мышления) исторической необходимости оказалась победой русского культурного типа в его народно-общинной форме проявления. И по этой причине доминантой в советской пропаганде стал человек труда, он же был явлен и советском искусстве как образ труженика и «общинника». Внутренним опорным слоем культуры были аграрные образы и переживания народной России прошлого, трансформируемые и адаптируемые к стадии городской промышленной культуры. Отметим при этом крайне комплиментарное отношение этой культуры как к образованному слою, рождавшемуся в советском обществе, так к сохранившемуся от прошлого и принявшему «сторону народа». Можно утверждать, что достоинством этого этапа культурного развития стал синтез народной и аристократической культуры, который в нем совершался. С.Е. Кургинян справедливо отметил однажды достоинство советского этапа культурного развития как открывшего для народа дворянско-аристократическую культуру, сумевшему поднять человека из народа до понимания ее эстетических ценностей. В этой связи возникает интересный вопрос, а сумело ли «дворянство» советского времени ассимилировать народную культуру и синтезировать свое мировосприятие с ее основаниями? Преодолело ли оно ментальный разрыв прошлого или всего лишь воспроизвела его?
Вопрос может показаться странным. В социальном плане революция ликвидировала дворянство как класс, в том числе и на пути его частичного физического уничтожения и массовой эмиграции. Но вопрос не в физическом существовании сословия, но в духе, который этому существованию был присущ. Дух не физичен, он парит где хочет. Мог ли он в какой-либо кривой или косой ипостаси ожить в какой-нибудь социальной группе? Как уже отмечено, такая группа была, это прежде всего часть интеллигенции, мягко или жестко отделяющая себя от «неотесанной» народной среды. Такое отделение есть начальная стадия культурного и социального различия, способная превратиться в критический «сословный» отрыв. Тем более в условиях исключения ее из политического и идейного творчества. Драма же здесь в том, что этот разрыв есть повторение и закрепление разрыва элиты и народа.
Новая интеллигенция действительно начинала рождалась в довоенном советском обществе, и ее называли рабоче-крестьянской. Одним из пронзительных свидетельств эпохи ее становления «Педагогическая поэма» А. Макаренко, его опыт поиска пути становления нового человека и образцы этого становления, представленные воспитанниками его колонии. Потому и уместно вспомнить его конфликт с научно-педагогической общественностью, с научно-педагогической бюрократией из старых и новых специалистов, отказавшей педагогу в признании его опыта, назвавшими этот опыт не соответствующими задаче формирования советского человека. «Предложенная система воспитательного процесса есть система не советская», - таким был приговор этого ученого сообщества. Обращение к советскому опыту неизбежно и необходимо для исторической жизни России. Поэтому будет востребована, и будет изучена динамика мирочувствования и миропонимания рождавшегося интеллектуального (педагогического, в данном случае) культурного слоя. В нем была прослойка, категорически не приемлющая новый образ мыслей и новый образ чувств, утверждавшихся в рождающемся советском обществе. Ей было чуждо мирочувствование и социальные отношения общины, этого генотипа русской культуры. Чтобы этот генотип внутренне принять, нужно было должным образом переоформить сознание, переоформить так, чтобы в нем уместились народные и аристократические русские типы как одна семья, как общее и одинаково близкое. Нужна не смена образов, но их синтез, элементы которого существовали в культуре (пример синтеза – А.С. Пушкин, противоположный пример – А.Н. Толстой). Для этого нужно было увидеть и осмыслить родовые муки рождения новой культуры, соединяющей народную и интеллигентскую правду. Прецеденты были, но не было ментальной матрицы, позволяющей соединить народную и интеллигентскую правду. Оставалась основа для отторжение народной правды, бессознательно унаследованная у интеллектуального класса прошлого.
Уже указано на частный негативный пример из «Педагогической поэмы», связанный с жизнью управленческой бюрократии. Можно указать на многие примеры удачного синтеза (творчество М. Шолохова – один из них), оставшиеся образцами советского служения обществу и народной культуре. Однако нам важнее указать на ментальные щели, которые разрослись в последующем в отрицание советской культуры и советского опыта. Человек из народных низов, входящий в элитарные слои, сам по себе не несет в себе нужный обществу культурный синтез и по большей части не может совершиться его самостоятельно, индивидуально. Нужна среда, в которой это синтез явлен в должном мирочувствовании и миропонимании. Такая среда формировалась в борьбе с противоположной ей, о чем свидетельствует пример А. Макаренко. Но исход этой борьбы можно сказать так и не решен. Проклянув советское прошлое, временно победившее западное вырожденчество породило лишь чудовищную пошлость, лишенную даже творчества зла.
Есть внутренняя в общем-то бессознательная опора названного сохранявшегося ментального разрыва. Она в индивидуализме, воспетом, к примеру, в русской философии Н.А. Бердяевым (философом свободы). Принцип индивидуализма отчуждает от общинного чувства, даже если оно присутствует в бытовых отношениях. На фоне отсутствия культурного (ментального) синтеза его индивидуалистическое сопротивление становящейся советской жизни можно проследить по творческой судьбе некоторых знаковых фигур. Например, таким свидетельством является творчество М.А. Булгакова, которое, которое есть творчество и потому останется в культурной истории России. В начинавшийся перестроечный период массовым интеллигентским сообществом был с восторгом принят роман «Мастер и Маргарита», в котором можно указать лишь на одну важную линию его сюжета. Герои не находят своего места ни в настоящей, ни в вечной жизни. Из наличного бытия их гонят не только люди в галифе и с револьверами. Их гонит тотальное неприятие совершающегося, для которого они не находят оправдания или снисхождения (лучше в царство дьявола, оказавшегося вполне человечным). Отрицание безоговорочное, в котором нет даже ненависти, без намерения как-то присоединиться к этой жизни, ибо попытка присоединения станет попыткой ее оправдания. Но тогда придется увидеть социальную правду совершающихся событий при всей ее внешней неприглядности для творческого лица. Но для этой правды у героев нет никакой моральной или иной альтернативы. Отсюда единственный путь – покой, бегство в иллюзорную бездеятельную вечность, украшенную якобы личным счастьем, личным комфортом. Ну и как психологическая разрядка героя (автора романа) и героини – не исторический суд, но литературная месть своим живым оппонентам.
Схожая с этим сюжетом история «Доктора Живаго». Оставляя политические аспекты вхождения романа в наш интеллектуальный мир, отметим лишь все то же. Герой романа тот, кто не принял советскую революцию. Конечно, революция не подарок. Но можно обсуждать и спорить, а можно осуждать все также «не читая», т.е. не имея внутренних сил осознать происходящее в поисках «личного убежища» и проявления личных интимных переживаний. В общем, внутренний, не всегда сознаваемый смысл этих сюжетов – проявление ментального разрыва между народом и его культурой, его чувствами и мыслями, и культуры интеллигентной, осязаемой как культура аристократическая, в данном случае культура интеллектуальной аристократии, отчуждающейся от народа подобно франкоговорящему дворянину 18-19 веков. Если в эту среду проникают выходцы из народа, то чаще всего они принимают ее дух, принимают его как естественное условие пребывания в новой среде. Это объективный культурно-психологический процесс. Внешне и в целом без какого-либо вызова это могло проявляться в бытовом третировании деревни, как чего-то далекого, чуждого образованности и интеллекта. В советское время по-своему показателен обаятельный и, пожалуй, последний масштабный пример постановки вопроса рабочий (народ) – интеллигенция (городской учитель) в советском киноискусстве. Это фильм «Весна на Заречной улице». Весьма трогательно лично-общественное схождение персонажей двух названных социальных групп, трудности этого процесса, драма чувств и мысли героев. Весьма характерен главный герой, несущий черты советского рабочего как можно понять по замыслу фильма, именно, он человек трудового товариществ, несет этику трудового товарищества, не отделимую от этики товарищества человеческого. Фильм заканчивается многоточием. Процесс не завершен, хотя хрущевская эпоха и сам ее вдохновитель поставили на нем жирную точку в форме кляксы.
В общем, социальной почвой для прорастания ризомы западничества в советский период стал вновь воспроизводимый социальный разрыв власти (партийной бюрократии прежде всего) и народа, ментально закреплявшегося в сознании элитарных групп. Казалось бы, в социальном плане разделение преодолено, исчезли господа, остались товарищи. Но соответствующие функциональное разграничение не может исчезнуть, его требует общественная систем. Оно стало воспроизводить ментальную схему прошлого, не замещенную новым культурно-генетическим синтезом, начало которому было все-таки положено творческими усилиями в литературе и искусстве. Проблемную ситуацию можно пояснить примером шестидесятничества. Приходит пора, когда начинает формироваться критическое осмысление политической власти, ее действий и, в конце концов, ее сути. И с каких позиций может иметь место ее критика? С позиции народной правды? А кто ее к тому времени сформулировал на языке социальной теории, философии, историософии? Марксистская советская идеология? Но она билась над пролетарской правдой, не соединенной с какой-либо исторической культурой. Зато с позиции западничества все инструменты уже были в наличии, они исторически опробованы, прорисовались и в советском обществе. Вот и евромарксизм в помощь нашим шестидесятникам. Оставалось помочь им некоторыми административными средствами. Не могу свидетельствовать, но встречалось мнение, что попытки критики с других, условно говоря, русских позиций, пресекались КГБ молча и решительно как опасный национализм. Возможно, они были таковыми. Но не в них была главная опасность, но в отсутствии осознания нового культурного синтеза, того, что называли в свое время «цельным знанием». На прорастание западнической ризомы был наложен внутренний политический процесс, в ходе которого преследования западнических критиков советской истории становились для них пиаром, предполагавшим одновременно воспитание в ее рядах корифеев антисоветской мысли, «учителей народа». Сказать вслух, что советский проект есть выживание в сложных исторически условиях русского культурного архетипа, становилось просто немыслимо. Утверждается противоположное, что большевики суть кровавые упыри, губитель народа. А если советский проект есть реализация учения Маркса, то и критика возможна через новое осмысление марксизма, в чем, сказать по правде, до определенной границы нет греха. В общем, по причинам политическим продуктивный путь анализа стал возможным только в катакомбах, из которых не было выхода в условиях нового разрастания ризомы западничества. Интересно, что в советском кинематографе отходит на второй план образ большевика носителя народной правды, или человека с ружьем, вышедшим из села. Зато был так приятен «адъютант его величества», человек из социальной и интеллектуальной аристократии, так сказать, свой человек. Фильм хороший, ничего не имею против, даже «работает на синтез», но буквально его принять трудно, требует интерпретации.
Можно заключить, что в сфере советского сознания глубинной почвой для прорастания ризомы западничества в послевоенном СССР стал не преодоленный ментальный разрыв элиты и народа, легко воспроизводимый образованным слоем (в народе – нелюбовью к начальству). Не сложилось ментальное противоядие западнической реинкарнации с ее пренебрежением к культурному типу и истории России. Смертельным стало проникновение в глубинную элиту нового еще более примитивного западничества, которое трудно даже назвать этим термином в силу его крайнего интеллектуального примитивизма, лишенного в своем прагматизме какой-либо историософии. Эта ограниченность сделала возможным решение о завершении советского эксперимента как красивой, но тупиковой и вредной в своей неисполнимости сказки. Это было своеобразным возвратом чаадаевщины, но в виде какой-то чудовищной и трагической пародии. Об архетипической народности советского проекта вопрос не стоял, поскольку советский был объявлен бессмысленным и кровавым экспериментом большевиков. Но проект советский проект отразил архетипическую русскую ментальность и его устранение объективно было русофобией, которая со временем не могла не стать явной и осознанной. Образованный класс в своей массе поддержал это решение, не чувствуя его кровавой пародийности. Неудивителен на фоне начавшейся перестройки суетливый поиск иными персонами своей причастности к дворянству, как и упоминавшаяся однажды ностальгия по «лакеям, юнкерам».
Это отторжение от народа, который был самым надежным хранителем своего культурного типа, нельзя преодолеть усвоением аристократических манер элиты или наоборот усвоением манер (часто неделикатных) «человека из народа», чьи липовые образы пытается создавать нынешний мертвый кинематограф. Проблема ментально-психологического разрыва может решается таким же средством, т.е. новым культурно-психологическим синтезом. Он совершался, но не завершился, был остановлен пропагандистскими разговорами «сусловского марксизма». Раскол, не преодоленный в ментальной сфере, превратился в разрыв, в пропасть, в которую свалилась общество. Общество, все еще лелеющее потребительский соблазн, трудно повернуть к трезвости трудовой соборной этики. Но начавшаяся война может пробудить инстинкт жизни, заставит понять, что не хлебом единым жив человек.
Еще раз о высказанном философско-методологическом замечании. Индивидуализм есть доминанта европейской культуры, доведенная в своем освобождении от «репрессивного воздействия общих норм» до отрицания личности, принимающего безумный характер. Доминанта русской культуры суть общинное начало, ощущения человеческого родства всех со всеми. Диалектика индивидуального и общинного принципов по-разному являет себя в истории разных народов. Западничество в нашей истории стало одной из форм неприятия общинного начала и общинного сознания, ведущего на этой почве к разрыву с русским архетипом, живущим в глубине народного сознания.

Форум Invision Power Board (http://www.invisionboard.com)
© Invision Power Services (http://www.invisionpower.com)