капитализм и проект модерн, капитализм в прошлом и настоящем Опции

[Ratan]

Ризома западничества в России. Часть 2.
Общие замечания (повторно). Социогенез, т.е. становление общества и человека, не является процессом завершенным. Он продолжается (занимательно, что современный постгуманизм де-факто признает этот обстоятельство, когда ставит задачу изменить траекторию человеческого развития). Как уже было отмечено, драйверами социогенетического процесса являются развитие предметной деятельности (техника, технологии, человек как субъект деятельности) и символического (культурного) поведения. Стремление тех или иных глобальных организованных групп, возомнивших себя богами, изменить человеческое развитие, обращено прежде всего к изменению человеческого поведения. Это обстоятельство обнажает важность исследования процессов формирования человеческого поведения на конкретных этапах социогенеза. Общество всегда имеет определенную организацию, которую условно можно назвать устойчивой воспроизводимой структурой. Внутри структуры происходят поведенческие мутации и модификации, меняющие его лицо. Мы называем эти модификации культурным развитием, воздействие которых на структуру, изменяющую ее, показывает, что структура суть оболочка самоорганизующейся системы, реагирующей на «ризомные толчки». Механизм такого взаимодействия проявляет себя в таком частном явлении как русское западничество – эта системная болезнь общества, изжить которую не смог даже советский период, казалось бы, решительно порвавший с траекторией европейского капитализма.
Суть западничества. О сути западничества уже приходилось говорить. Но, как говорится, повторение есть мать учения. Западничество как ментальная установка начиналась не с Чаадаева. Оно, как полагает В.О. Ключевский, родилось в конце 17 века. Возникало оно не в народной среде, а в среде царско-боярской. Историк указывает на причины его появления. Они скрывались в неспособности царского двора найти стратегию общественного развития. Ретроспективный взгляд на этот процесс позволяет указать принципиальную проблему, с которой столкнулось русское общества, именно, вызов промышленного развития, который шел из Европы. Это вызов системный, его принятие требует фундаментальной перестройки общества. Разумеется, перестройки не одномоментной, но неизбежной, распределенной во времени. Непосредственно этот вызов обнаруживал себя в технологическом, в целом, в торгово-промышленном отставании России. Ощущалась этот вызов прежде всего в отсталости средств, которыми государство обеспечивает свою безопасность и осуществляет внешнюю политику. Отсталость армии, ее растущая неспособность противостоять противникам. Новый военный строй и новое оружие, для которого нужно развитие металлургии, а также необходимость выхода к морям, открытым мировому океану. Решение проблемы виделось правящему двору в заимствовании европейского опыта, европейских технологий и европейского образования. При Алексее Михайловиче начинается строительство армии по европейским канонам, идет приглашение иностранных специалистов и коммерсантов. При нем обретает в Москве новую жизнь немецкая слобода. Собственно, обучение у других народов и стран, заимствование их опыта процесс естественный и в ряде случаев совершенно необходимый. Но в ходе такого заимствование происходит то, что Ключевский назвал влиянием: «Влияние наступает тогда, когда общество его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы жизненного порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения». Внешним выражением такого подчинения своего образа мысли влияющей стороне стала погоня московской знати за европейским комфортом (балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта и хруст французской булки – эмоционально адекватное отображение в исторически недавнем шлягере «расцвета 90-х»). Но увлечение комфортом, европейским театром и пр. суть внешняя сторона начавшегося процесса. Его сущностным содержанием был «отказ от старины», в данном случае это пренебрежение собственной историей, отказ от попыток искать в ней основания для решения актуальных проблем, соблазн легкости этого пути подражания, названного в свое время Шпенглером псевдоморфизмом. Внутренней причиной такой установки сознания было чувство «национального бессилия» (Ключевский), толкавшее на путь заимствования, подражания и копирования при сознании превосходства европейской культуры. Так или иначе, ризома западничества (вирус, модификация) вошла в общество через его верхний эшелон и начала постепенно разрастаться, проникая в те социальные группы, которые оказывались благоприятной почвой для ее роста. Отрицательный характер ее воздействия на общество заключался прежде всего в том, что она закрывала путь к поиску собственных исторически обусловленных средств развития. В таких условиях решение задач государственного строительства нередко принимало характер ситуативного реагирования. Под таким углом зрения можно видеть и реформаторскую деятельность Петра Ⅰ, принесшую ряд стратегических успехов в деле государственного строительства, но и оставившего после себя столь сложный комплекс проблем.
Западничество и образовательный процесс. Одной из социальных ниш интенсивного прорастания ризомы западничества, сохраняющейся и сегодня, стала сфера образования. С одной стороны, обращение к европейскому просвещению была необходимо для России, она должна была взять уроки естественно-научной, технологической и общественной мысли у более продвинутой на этом пути Европы. Однако, строго говоря, общественная мысль Европы могла дать России скорее отрицательные уроки. Речь идет не столько о самой возможности светского сознания, сколько о его содержании, которое должно было критически осмысливаться русским сознанием. Ключевым элементом европейского сознания эпохи восходящего модерна являлось привлекательное представление о самоутверждающемся индивиде, утверждающемся посредством разума, познания и практического действия. Оно до сего времени придает романтический ореол эпохе кругосветных плаваний и великих географических. Европейская философия давала глубокомысленное обоснование этому воззрению, поставив в фокус своего внимания познающего субъекта, взаимоотношение его разума и природного мира (космоса). Реакция на эту антропологию, на европейское учение стала столь же важной составляющей для русского мышления, осваивающего европейскую науку. Характерны в этом свете размышления А. Кантемира («Письма о природе и человеке»), называемого одним из первых русских просветителей 18 века. Это светские размышления человека, приобщающегося к европейскому (французскому) Просвещению и строящего для себя картину мира, в который он помещает себя на определенных условиях. Заметим, что ориентир на самоутверждающегося индивида, вносимый в русскую культуру, не соответствует ее архетипу, основанием которого общинное сознание и общинная личность, ограничивающая себя ощущением связи с целым. Этому самоутверждению европейского индивида можно задать вопрос: куда восходит человек? Что есть высшая мотивация такого восхождения? Ответ на этот вопрос эпохи Просвещения, предстает как разноплановый и многоцветный. Одна из причин «плюрализма» подобных ответов в том, что становящееся промышленное общество Европы несло в себе нравственно-эстетический заряд Возрождения, предоставлявшего человеку, как утверждал в свое время Джованни Мирандола, возможность идти как наверх, так и вниз. Однако этос (дух) капитализма, методически завоевывавший европейское промышленное общество, столь же методичное поворачивал это возможное восхождение к нисхождению, поскольку личный материальный успех, личное благополучие, материальный комфорт становились главной цель и главной ценностью индивидуальных усилий. Собственно, образ жизни немецкой слободы 17 века с ее комфортом и средствами развлечения был достаточно яркой демонстрацией начинавшегося движения на этом пути. Более того, если личный успех, причем успех в материальной сфере, был внутренним ядром мотивации человека становящегося капитализма, то демонстрация такого успеха через образ жизни сущностно необходима этому обществу. На бытовом уровне встреча альтернативных мировоззрений в этой конкретной пространственной и временной точке была выигрышной для европейского образа жизни и заразительной не только для боярской знати Алексея Тишайшего. Она помогала закрепить идею превосходства европейской культуры и непреодолимой отсталости русского общества, входящую в ядро ризомы русского западничества.
Так можно представить себе фон, на котором шло распространение европейского просвещения в России 18 века. На этом фоне совершалось как усвоение естественно-научного и технологического опыта, так и капитуляция мирочувствования русского культурного архетипа перед европейской образованностью. Эта «капитуляция» совершалась в сознании дворянского сословия, получавшего образование. 18 век стал по преимуществу временем некритического восприятия западной образованности, прежде всего, французского Просвещения. Вместе с позитивной стороной приобщения к европейскому образованию пришла и негативная сторона, выражающаяся прежде всего в неспособности сохранить свое лицо. Примитивное поверхностное подражательство охватывало дворянское сословие, приобщавшееся к европейской культуре. Процесс этот многократно описан в литературе и в исторических исследованиях. Здесь лишь вновь необходимо отметить социальную почву этого процесса. К европейскому Просвещению приобщалось дворянское сословие, отделенное от почвы, т.е. от крестьянского мира и даже от городского мещанина социальной пропастью. Но именно эти слои оставались носителем русского культурного архетипа. Дарование дворянству вольностей Екатериной 2-й, освободившее его от обязательной государственной, делало приобщение к просвещению скорее модой и условием пребывания в своей социальной среде, но не ставило задачей служить Отечеству на интеллектуальном поприще. Не вдаваясь в детали этого процесса, можно констатировать, что социальные условия монархической феодальной России прошлого был достаточно благоприятной почвой ризомного разрастания западничества.
Логика западнического сознания.
Логика развития и распространения западнического сознания предопределена его изначальной установкой на отрицание исторической значимости русского сознания и его исторического опыта во всех сферах общественной жизни, включая сферу государственного строительства. Разумеется, такой тезис не формулироваться явно, более того, он мог вообще не сознаваться отдельными лицами или группам. Но, как утверждал М. Вебер в «понимающей социологии», есть определенное различие между смыслом субъективным, который полагается субъектом, совершающим действие или произносящим слова, и смыслом объективным, т.е. тем, который они реально обретают в социальном действительности. Объективный смысл западничества не может быть ограничен так называемой симпатией к европейской истории и культуре, поскольку в мировоззренческой установке русского западничестве эта «симпатия» есть лишь обратная сторона отрицания истории русской. И это обстоятельство немедленно обнаруживает себя при попытке дать западничеству системное теоретическое оформление. Эта попытка была предпринята П.Я. Чаадаевым, и для общества она была шокирующей, хотя он ничего нового ему не сказал. Он лишь последовательно выразил то, что в пропитанном западным влиянием обществе никто сказать бы не решился даже самому себе, т.е. не решился бы прямо выразить то, что следует из занимаемой мировоззренческой позиции. Однако это смогла сделать отчаянная прямота русского аристократа, принесшая ему некую «соблазнительную честь» и в общем-то испытать наказание скорее символическое, нежели реальное в отличие от судьбы редактора (Надеждин Н.И.), поместившего первое философическое письмо в своем журнале (1836). Собственно, это письмо содержало в себе те оценки, которые немного позже выразил французский аристократ маркиз де Кюстин в книге «Николаевская Россия» (1843). Чаадаева П.Я. не без основания называют религиозным философом. На этом настаивал, например, В.В. Зеньковский. Действительно, история у Чаадаева есть результат действий провидения (разумного провидения), которое реализуется через христианскую конфессию католицизма. «Чаадаевское провидение» отвернулось от России, принявшей «нежизненный» восточный вариант христианства. Позднее в тех же философических письмах и в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев корректирует свою позицию в отношении России утверждая, что провидение, по-видимому, уготовило для нее какую-то особую судьбу, которой предстоит раскрыться в будущем. Нам важно, что сама логика построения того или иного системного мировоззрения требует изложить его основания, что и сделал Чаадаев в ставшем скандальным первом письме. Трудно определить, отказался ли он в последующем от устно высказывавшегося убеждения, что спасение России в ее немедленном слиянии с Европой. В конце концов свою особую роль Россия могла сыграть и на пути названного присоединения, ведь сама роль только предполагалась, но конкретных черт не обрела.
Отрицательная логика русского западничества, начинавшаяся сомнением в собственных силах, привела к полному отрицанию русской истории, выразившегося затем в прямой ненависти к ней. Можно вспомнить Печерина
«Как сладостно - отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничиженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!».
Фактически Печерин называет Россию мировым злом, уничтожение которого есть условие всемирного возрождения. Да, можно сделать скидку на поэтическую эмоциональность этих слов, но они интересны как венец «логики западничества», наблюдаемый сегодня в так называемой либеральной западнической среде. И здесь привлекает историческая и смысловая связка западничества и русского либерализма.
Ядром политического либерализма в России конца 18 и на протяжении всего 19 века была борьба с самодержавием. Такая же цель была и у революционно-демократического движения социалистического и народнического толка. Здесь точка встречи умонастроений революционного и либерального движения. Но если революционно-демократическое движение искало организационные формы для борьбы с самодержавием, то либерально-западническое оставалось скорее умственным движением интеллигенции, видевшим свой идеал в демократических преобразованиях политической системы по образцу, близкому к европейскому. Этим якобы присоединением к разночинному революционному настрою западничество находило себе политическое оправдание. Например, в исторической литературе «неистового Виссариона» называют западником. Но в чем собственно его западничество? В том, что он познакомился с философией Гегеля через ее изложение Бакуниным? Его западничество прежде всего в неистовом литературной борьбе с царизмом и церковью, а также в вере в прогресс, образом которого является европейское развитие.
Бесплодность западничества.
Западничество не могло предъявить никакой позитивной социальной или политической программы. Среди множества причин такого положения достаточно назвать основной признак западничества – отрицательно отношение к русской жизни, к русской истории в наглядной и острой публицистической форме явленное П.Я. Чаадаевым. Свою отрицательную роль оно выполняло тем, что буйным сорняком заполняло интеллектуальное пространство России, преследуя всякое проявление национального сознания. Например, В.Г. Белинский, который далек от полета мысли Чаадева и которого поэтому сложно назвать теоретиком западничества, дал типичный для западнического образа мысли ответ на статью Ю.Ф. Самарина. Этот ответ изначально строится как полемика с политическим противником, с которым не может быть никакого компромисса, никакого взаимопонимания, никакой дискуссии, в то время как разумная и полемически умеренная статья Самарина была как раз приглашением к ней. Важно указать, что западничество своим умонастроением поддерживало и закрепляло тот социальный и ментальный разрыв между народной массой и «образованной Россией», который разросся вместе с «дворянскими привилеями» 18 века. Отделившись чужим языком от лапотной России, превратив крепостного крестьянина в раба, которого можно было продать, отправить на каторгу, пороть на конюшне, дворянство утвердило то, что названо Пушкин как рабство дикое без чувства, без закона. Трудно вообразить, что это псевдообразованное на западный манер сословие в массе своей (исключения всегда есть) могло чувствовать общность исторической судьбы с народом. Для поддержания социальной дистанции ему просто необходимо было представлять эксплуатируемый народ диким, невежественным, ленивым, пьяным и т.д. Эта родовая черта «интеллигентного человека прошлого» всплыла даже в СССР, по мере пробуждения сознания, которое можно было бы назвать дворянско-западническим («в греческом зале, в греческом зале…»). Разумеется, социальный процесс многомерный и образцы русской культуры также создавались русской интеллигенцией из дворян. В данном случае речь идет именно о западнической интеллигенции, порвавшей связь с почвой и убеждающей себя в правильности своей общественной позиции. В нашей литературе неоднократно описан этот тип сознания как в сатирической, так и в исследовательской литературе. В конце 19 века этот тип мышления достаточно полно, вплоть до элементов «цивилизационного расизма», представлен в «Трех разговорах» В.С. Соловьева персонажем, названным в разговорах «политиком».
Ризома западничества, живущая в социальной структуре, оказывала и оказывает негативное воздействие через умонастроение п поведение индивидов. Для критического воздействия на структуру она должна стать программой действия социальных групп, принимающих ключевые решения в управлении обществом. Такого не происходило вплоть до начал 19 века (февральская революция 1917). Этому препятствовала логика и практика государственной жизни России, требующая защиты суверенности государства. Такая жизненно необходимая социальная практика формировала в числе прочего патриотическо-государственническую элиту, а также требовала и требует поддержания патриотического умонастроения в обществе (либеральное западничество требует прямо противоположного). Петр Великий не был западником в его позднем либеральном смысле. Это был государственник, ставивший целью для развития и усиления государства использовать западную науку, западный опыт, западные технологии. Но, действуя ситуативно (можно сказать, исторически-ситуативно), он не мог просчитывать стратегическое воздействие на общество своих неистовых реформ. Превращение же западничества в общественно-политическую силу, т.е. его превращение в социальную программу соответствующей социальной группы могло быть только губительным для общества и для государства. Это сознавалось критиками западничества давно (например, Достоевским), но практически в первый раз явило себя в февральской революции. Большевистская революция стала спасением для государства и общества. Но в еще более разрушительной форме ризома западничества, превращенная в социально-политическую программу, проявилась в так называемой перестройке. Спасение России могло происходить и происходит через очищение от западничества, идущее с трудом и совсем еще не обреченное на успех ввиду всех катастрофических воздействий, испытанных обществом. Да, вера в благодать придает обществу силы, но как утверждает русская поговорка «на бога надейся, а сам не плошай».
Еще раз о социогенезе.
Текущая глобальная ситуация может быть названа «социогенетическим вызовом». Суть его как в других подобных ситуациях в поиске и утверждении видовой культурно-генетической программы, обеспечивающий сохранение и продление жизни культурно-биологическому виду «человек». Такие вызовы с неизбежностью возникали в тех или иных сообществах и цивилизациях. Они рассматривались и решались как некие исторические проблемы социального и культурного развития соответствующих сообществ, государств, цивилизаций. Особенность нынешней ситуации в ее глобальном характере. Речь идет о выборе пути развития глобального человечестве и о его судьбе по крайней мере на видимую историческую перспективу. В таком контексте можно видеть текущее положение и роль России в глобальном развитии.
Роль России исторически предопределена ее культурным архетипом (культурно-историческим типом как выражался Н.Я. Данилевский). Его ядром является общинное начало, понимаемое как совместное мирное проживание разных народов. Это общинное начало порождает всечеловеческую этику, всечеловеческую мораль внутривидового сотрудничества (любви), обретающую в определенный исторический момент наиболее полное выражение в христианстве. Христианство спасло западный мир, преобразив его из племенного язычества, неспособного к всечеловеческому объединению, в мир, вера которого восходит к всечеловеческому (можно сказать, культурно-видовому) братству человечества.
Если в общинном начале заключено спасение человеческого культурно-биологического вида, то противостоит ему начало индивидуально-эгоистическое. И здесь вновь необходимо отметить, что речь идет не о неизбежной враждебности индивидуального и общинного принципа, но об их диалектическом сочетании. При определенных условиях и тот и другой может принимать паталогические болезненные формы (например, общинный принцип в социальных утопиях Возрождения). Древние греки дают пример развития индивидуально-личностного начала. Но греческий индивид не был противопоставлен общине, он являлся ее частью и не мыслился вне таковой. Высшей социальной формой общинного начала было для греков политическое объединение. Потому Платон озабочен не судьбой племени или фратрии, но судьбой полиса, и эта озабоченность явлена им в его «Государстве». Типичный образец такого единения личностного и общинного (полисного) начала описан греческим историком Геродотом, изобразивших беседу Креза и Солона. На вопрос Креза о счастливом человеке Солон отвечает, что видел такого и им был афинянин Телл, не бедный, но и не богатый афинян, имевший двух сыновей, принявший достойную смерть в битве за Отечество и похоронный с почетом на общественный счет. Античный гедонизм, явленный эпикурейцами, не ограничивался его телесным измерением, но был немыслим вне наслаждения духовно-умственно, наслаждения беседой мудрецов, ищущих истину. Но тогда же в начавшемся распаде классической эллинской культуры явила себя и патологическая форма индивидуализма, пренебрегающая общественным началом в пользу меркантильных интересов индивида. Это начало было мировоззренчески обосновано философией софистов, и оно встретило решительный отпор со стороны представителей классической греческой культуры в лице Сократа, Платона и Аристотеля.
Лично-индивидуалистический принцип ожил в формирующемся мировоззрении Европы Нового времени. Но его форма, которую можно назвать патологической, явила себя в «духе капитализма» (М. Вебер). Ее суть – личный меркантильный успех как самоцель. Проблема, порожденная капитализмом в том, что он превратил этот личностный принцип, терпимый на личностном уровне, в принцип общественный. Можно принять, соглашаясь с Вебером, что этот ризомный вариант возник в этике протестантизма, захватив его трудовую этику. Но его претензия на религиозную универсальность и его негативная в социогенетическом плане сторона обнаруживается в том, что он вводит представление об избранных, личному успеху которых помогает бог, и отверженных. Отверженные покинуты богом. Нет нужды быть с ними милосердными, сам бог их отринул и никакого милосердия им не оказывает. Логика причастности к избранным снимает моральные ограничения на собственный успех. Неважно, что об этом не провозглашается на всех углах протестантских молельных домов. Принятый и действующий «изнутри» принцип избранничества с необходимостью порождает соответствующие формы поведения, позволяющие вычеркивать целые расы из списка человечества. В этой связи едва ли правильно говорить об эволюции капитализма, если под капитализмом, следуя М. Веберу, понимать его дух. Эволюционировало общество, которое так или иначе приняло этос капитализма и было им завоевано как было завоевано и государство. Достоевский указывал на то, что революционеры начинают с ненависти к религии. Но это неизбежно при наступлении эгоистического этоса капитализма, принципиально отвергающего общинный принцип христианской веры (если говорить о Европе). Обывательское увлечение поведенческой моделью личного меркантильного (материального) успеха есть способ преломления доминирующего этоса в массу. Следование же этому этосу победившей элиты (победившей социальной иерархии как выражается Ф. Бродель) рождает этос безжалостного господства, отраженный в числе прочего в метафизике нацизма.
Глобальная битва сегодняшнего дня невольно возвращает нас к актуальному смыслу «трех разговоров» о войне, мире, морали, конце истории. Без войны этот вопрос решиться не может, войны не только оружием, но и разумом и чувством. Победить в этом должна видовая всечеловеческая мораль, начало которой получают развитие в общинном принципе во всех исторических вариантах его воплощения. Россия отличается тем, что в ней он развит до уровня цивилизационного принципа. Неудивительно, что именно здесь стало возможным обсуждение его космического характера как признака жизни в ее вселенском понимании. Собственно, текущий момент обращает к осмыслению актуальной задачи, вполне осмысленно поставленной еще В.С. Соловьевым. Речь идет о понимании исторического нравственного прогресса как реализации всечеловеческих моральных принципов в общественном устройстве, т.е. в общественных отношениях. Осознание исторического процесса под этим углом зрения принимает новое качество, а нравственные начала становятся не заботой проповедника, обращающегося к частному лицу, но заботой общества, сознающего, что проблема утверждения нравственных оснований в самом устройстве общественной жизни, решавшаяся в прошлом «естественным образом», требует актуализации сознательных усилий общества и общественных структур, направляемых на преодолении организованного зла, противостоящего по своей природе нравственным началам жизни. В этом контексте необходимо увидеть и советскую историю. Как всякий исторический процесс этот период противоречив. Но в социальном строительстве он утверждал общинный принцип в его русской традиции. Поэтому он смог удержать нравственные основания, проявившиеся и востребованные сегодня в противостоянии с организованным злом.
В заключении можно поставить вопрос (во многом риторический): кто кого породил? Русское западничество породило беспочвенность или беспочвенность интеллектуальной элиты породила западничество? Ответ заключается, наверное, в том, что это две стороны одной медали. А суть этого явления в отказе от общинного начала, составляющего грунт, основу русской истории (Ю.Ф. Самарин). Разрыв общества и его политической и интеллектуальной элиты главная причина жизненности этого явления, поддерживаемого рядом других исторических обстоятельств. В советский период таким «поддерживающим обстоятельством» явилась односторонность теории, формировавшей идеологию и объяснявшей исторический процесс исключительно материальными производственными причинами, в которых должна была бесследно раствориться культурно-нравственная (социогенетическая) детерминанта исторического процесса. В этих условиях в глубинной элите (спецэлите?) смогла утвердиться безумная чаадаевская мысль о немедленном слиянии с Европой, и захватить общество безответственной мечтой о сладком, безграничном и безответственном потребительстве (эхо которой раскатилось по всему постсоветскому пространству). Однако исторический процесс совершается трудом, а не наслаждением. Правы философы (и баснописцы), утверждающие, что жизнь есть усилие, усилие стать человеком, усилие быть человеком.

[Ratan]

Ризома – 3 (спорные суждения).
Помешательство слияния с Европой, ставшее своеобразной реинкарнацией чаадаевского ригоризма («только немедленное слияние с Европой спасет Россию»), заставляет задуматься о психологических и мировоззренческих особенностях прорастания ризомы западничества в СССР. Социальная почва западничества в лице интеллектуалов из дворян и разночинцев была ликвидирована революцией, а новая власть, тем более, выходцы из народа, были далеки от чаадаевских воззрений. Но у ментальных процессов свои пути развития. Они развиваются в социальной среде, но не повторяют ее. Потому особенно важна для исследователя ментально-психологическая база оживления отрицания русской истории до уровня устойчивой ненависти к России, ее истории, ее народу, проявившаяся и проявляющаяся до сего времени в форме презрительного шельмования советской истории, советского человека (совка), советской культуры и пр. Конечно, здесь были и политические причины, и социальные травмы мобилизационного периода сверхсрочной индустриализации и т.п. Но реанимация отторжения русской истории и русской культуры, косвенные проявления которой, принявшие в последующем признаки чувства иррационального, обнаружили себя через 20 лет после Великой Победы. Первое предположение в том, что где-то в недрах общества ожила ментально-психологическая почва этого чувства. Но вначале о его внешних проявлениях, которые имели бытовые основания и соответствующую им окраску и аргументацию. Однако замах этого чувства был весьма масштабный. Вдруг обнаруживается, что все плохо в СССР, а его успехи в том, что «мы делаем ракеты, и перекрыли Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей», это всё вдруг оказывается мелким и ущербным на фоне потребительской неудовлетворенности масс.
Игра на потребительской неудовлетворенности вполне понятна. Она дает реальные поводы для формирования социального протеста, но все-таки не для отрицания опыта страны, тем более тотального отрицания, при котором та или иная форма русофобии неизбежно будет востребована. Нам важно ментальное оформление этого процесса, отчасти конструируемое заново, отчасти всплывающее из глубины. Оно происходило уже в конце 60-х – начале 70-ых после смерти Королева и Гагарина, на фоне поражения в лунной гонке, факт которого правда оспаривается теми, кто считает инсценировкой высадку американцев на Луну. Добавим к этому идею мирного сосуществования, дополненную идеей конвергенции, хельсинскими соглашениями и другими идейными отступлениями. Теперь западничество начинало всплывать в отвратительной форме антисоветизма, спекулирующей на прелестях европейской жизни и якобы нетерпимости жизни советской. Кстати, когда на начальной стадии перестройки автор этих строк говорил своим спорщикам-оппонентам, что антисоветизм текущего момента есть форма русофобии, то слышал в ответ что-то вроде «Где, какая русофобия? В-в, тебе лечиться надо…». Лечение как-то запоздало.
Объективный смысл, объективное значение совершаемых социальных действий бывает отнюдь не очевидным, тем более для тех, у кого спит или подавлено нравственное чувство. И все-таки… вглядываясь на историю общества, следует сказать, что психологическая основа ненависти к русскому прошлому и русской культуре, принявшая форму ненависти к «коммунякам» и совку (его образу жизни) заключалась не столько в текущем моменте и даже не в привлекательности бытового комфорта, достигнутого западным обществом. Она формируется отчуждением социальных групп, поражаемых «прорастанием ризомы», от архетипического образа жизни русского человека, сформировавшегося в аграрном прошлом как образ жизни трудовой, ценности которого создавались социальными отношениями и культурой общины. Важно, что эти ценности в той или иной степени были реализованы в строительстве социализма. Они были представлены преимущественно образом жизни человека, занятого трудом физическим (рабочий и крестьянин), трудом на пользу общества (общинный принцип), ментально оформленный общинной культурой человеческой солидарности по своей природе ценящий жизнь всех. Но вся страна не может превратиться в рабочего или крестьянина. Есть другие социальные группы, и потому общественному сознанию всегда нужен собирательный образ, в котором было бы найдено «ментальное место» формам жизни других слоев, прежде всего образованного слоя, оформляющего смыслы общественной жизни и ее исторические перспективы.
Ризома западничества в его классическом понимании, не лишенном историософских аргументов, могла прорастать лишь в образованном слое. Его ментальная история есть отражение мировоззренческого провала в советском строительстве на верхних этажах его истории. Послевоенное (послесталинское) руководство не ставило своей задачей вовлечения образованного слоя в конструктивный процесс, в котором решалась бы подобная задача. Ситуацию можно отчасти назвать поверхностным аналогом золотого века дворянства, когда образованный класс имел определенные социальные привилегии, имел возможности и мотивации к получению образования, но фактически исключался из активной политической жизни, которая лишалась нужного мировоззренческого наполнения. Подобным образом интеллигентское сословие (научное, вузовское, творческая интеллигенция) было нужно «сусловской идейной власти» только как инструмент, как изготовитель пропагандистских штампов, оправдывающих решения политической бюрократии. При таких условиях сама бюрократия ослепла в вопросах стратегии, требующей адекватной историософии. Заметим, что этот процесс повторила постперестроечная бюрократия, и симптомом серьезного осознания ею опасности этого положения будет (если будет) решительный отказ от созданного ею нынешнего образовательного процесса. Неудивительно, что поражаемые ризомой прошлого группы, представлены в первую очередь образованным слоем, часто послевоенным поколением «образованцев», социально входившим в интеллигенцию. Впрочем, это, пожалуй, не факт, а частное наблюдение автора. Но в этом процессе начинает воспроизводиться черта (почти родовая) массового образованного слоя прошлого, именно дворянское отторжение от народа и его культуры. Именно это отторжение дает назвать позднюю интеллигенцию подобием дворянского сословия, потерявшим связь с русским архетипом.
Советская культура сумела отразить основные ценности русского труженика. Они были в числе прочего указаны и политическим руководством если не с первых шагов советского строительства, то, несомненно, в период мобилизационной индустриализации. Советское искусство создало образы человека, живущего ощущением трудового братства, общности, причастности общему целому и вместе с этим целым осуществляющим свою индивидуальную жизнь. Можно просто указать на предвоенный кинематограф. Его образами и символами пропитана вся советская культура от ее возникновения до деградации эпохи позднего социализма, или эпохи застоя. Власть, начиная с первых ее шагов, вынуждена была опираться на русский культурный тип, иначе она не имела бы успеха в строительстве государства (что кстати доказывается и сегодняшним кризисом). Собственно, политическая победа «ленинизма-сталинизма» над троцкизмом, совершавшаяся ради сохранения и развития русской цивилизации в ее промышленной стадии развития, по суровой (для западнического мышления) исторической необходимости оказалась победой русского культурного типа в его народно-общинной форме проявления. И по этой причине доминантой в советской пропаганде стал человек труда, он же был явлен и советском искусстве как образ труженика и «общинника». Внутренним опорным слоем культуры были аграрные образы и переживания народной России прошлого, трансформируемые и адаптируемые к стадии городской промышленной культуры. Отметим при этом крайне комплиментарное отношение этой культуры как к образованному слою, рождавшемуся в советском обществе, так к сохранившемуся от прошлого и принявшему «сторону народа». Можно утверждать, что достоинством этого этапа культурного развития стал синтез народной и аристократической культуры, который в нем совершался. С.Е. Кургинян справедливо отметил однажды достоинство советского этапа культурного развития как открывшего для народа дворянско-аристократическую культуру, сумевшему поднять человека из народа до понимания ее эстетических ценностей. В этой связи возникает интересный вопрос, а сумело ли «дворянство» советского времени ассимилировать народную культуру и синтезировать свое мировосприятие с ее основаниями? Преодолело ли оно ментальный разрыв прошлого или всего лишь воспроизвела его?
Вопрос может показаться странным. В социальном плане революция ликвидировала дворянство как класс, в том числе и на пути его частичного физического уничтожения и массовой эмиграции. Но вопрос не в физическом существовании сословия, но в духе, который этому существованию был присущ. Дух не физичен, он парит где хочет. Мог ли он в какой-либо кривой или косой ипостаси ожить в какой-нибудь социальной группе? Как уже отмечено, такая группа была, это прежде всего часть интеллигенции, мягко или жестко отделяющая себя от «неотесанной» народной среды. Такое отделение есть начальная стадия культурного и социального различия, способная превратиться в критический «сословный» отрыв. Тем более в условиях исключения ее из политического и идейного творчества. Драма же здесь в том, что этот разрыв есть повторение и закрепление разрыва элиты и народа.
Новая интеллигенция действительно начинала рождалась в довоенном советском обществе, и ее называли рабоче-крестьянской. Одним из пронзительных свидетельств эпохи ее становления «Педагогическая поэма» А. Макаренко, его опыт поиска пути становления нового человека и образцы этого становления, представленные воспитанниками его колонии. Потому и уместно вспомнить его конфликт с научно-педагогической общественностью, с научно-педагогической бюрократией из старых и новых специалистов, отказавшей педагогу в признании его опыта, назвавшими этот опыт не соответствующими задаче формирования советского человека. «Предложенная система воспитательного процесса есть система не советская», - таким был приговор этого ученого сообщества. Обращение к советскому опыту неизбежно и необходимо для исторической жизни России. Поэтому будет востребована, и будет изучена динамика мирочувствования и миропонимания рождавшегося интеллектуального (педагогического, в данном случае) культурного слоя. В нем была прослойка, категорически не приемлющая новый образ мыслей и новый образ чувств, утверждавшихся в рождающемся советском обществе. Ей было чуждо мирочувствование и социальные отношения общины, этого генотипа русской культуры. Чтобы этот генотип внутренне принять, нужно было должным образом переоформить сознание, переоформить так, чтобы в нем уместились народные и аристократические русские типы как одна семья, как общее и одинаково близкое. Нужна не смена образов, но их синтез, элементы которого существовали в культуре (пример синтеза – А.С. Пушкин, противоположный пример – А.Н. Толстой). Для этого нужно было увидеть и осмыслить родовые муки рождения новой культуры, соединяющей народную и интеллигентскую правду. Прецеденты были, но не было ментальной матрицы, позволяющей соединить народную и интеллигентскую правду. Оставалась основа для отторжение народной правды, бессознательно унаследованная у интеллектуального класса прошлого.
Уже указано на частный негативный пример из «Педагогической поэмы», связанный с жизнью управленческой бюрократии. Можно указать на многие примеры удачного синтеза (творчество М. Шолохова – один из них), оставшиеся образцами советского служения обществу и народной культуре. Однако нам важнее указать на ментальные щели, которые разрослись в последующем в отрицание советской культуры и советского опыта. Человек из народных низов, входящий в элитарные слои, сам по себе не несет в себе нужный обществу культурный синтез и по большей части не может совершиться его самостоятельно, индивидуально. Нужна среда, в которой это синтез явлен в должном мирочувствовании и миропонимании. Такая среда формировалась в борьбе с противоположной ей, о чем свидетельствует пример А. Макаренко. Но исход этой борьбы можно сказать так и не решен. Проклянув советское прошлое, временно победившее западное вырожденчество породило лишь чудовищную пошлость, лишенную даже творчества зла.
Есть внутренняя в общем-то бессознательная опора названного сохранявшегося ментального разрыва. Она в индивидуализме, воспетом, к примеру, в русской философии Н.А. Бердяевым (философом свободы). Принцип индивидуализма отчуждает от общинного чувства, даже если оно присутствует в бытовых отношениях. На фоне отсутствия культурного (ментального) синтеза его индивидуалистическое сопротивление становящейся советской жизни можно проследить по творческой судьбе некоторых знаковых фигур. Например, таким свидетельством является творчество М.А. Булгакова, которое, которое есть творчество и потому останется в культурной истории России. В начинавшийся перестроечный период массовым интеллигентским сообществом был с восторгом принят роман «Мастер и Маргарита», в котором можно указать лишь на одну важную линию его сюжета. Герои не находят своего места ни в настоящей, ни в вечной жизни. Из наличного бытия их гонят не только люди в галифе и с револьверами. Их гонит тотальное неприятие совершающегося, для которого они не находят оправдания или снисхождения (лучше в царство дьявола, оказавшегося вполне человечным). Отрицание безоговорочное, в котором нет даже ненависти, без намерения как-то присоединиться к этой жизни, ибо попытка присоединения станет попыткой ее оправдания. Но тогда придется увидеть социальную правду совершающихся событий при всей ее внешней неприглядности для творческого лица. Но для этой правды у героев нет никакой моральной или иной альтернативы. Отсюда единственный путь – покой, бегство в иллюзорную бездеятельную вечность, украшенную якобы личным счастьем, личным комфортом. Ну и как психологическая разрядка героя (автора романа) и героини – не исторический суд, но литературная месть своим живым оппонентам.
Схожая с этим сюжетом история «Доктора Живаго». Оставляя политические аспекты вхождения романа в наш интеллектуальный мир, отметим лишь все то же. Герой романа тот, кто не принял советскую революцию. Конечно, революция не подарок. Но можно обсуждать и спорить, а можно осуждать все также «не читая», т.е. не имея внутренних сил осознать происходящее в поисках «личного убежища» и проявления личных интимных переживаний. В общем, внутренний, не всегда сознаваемый смысл этих сюжетов – проявление ментального разрыва между народом и его культурой, его чувствами и мыслями, и культуры интеллигентной, осязаемой как культура аристократическая, в данном случае культура интеллектуальной аристократии, отчуждающейся от народа подобно франкоговорящему дворянину 18-19 веков. Если в эту среду проникают выходцы из народа, то чаще всего они принимают ее дух, принимают его как естественное условие пребывания в новой среде. Это объективный культурно-психологический процесс. Внешне и в целом без какого-либо вызова это могло проявляться в бытовом третировании деревни, как чего-то далекого, чуждого образованности и интеллекта. В советское время по-своему показателен обаятельный и, пожалуй, последний масштабный пример постановки вопроса рабочий (народ) – интеллигенция (городской учитель) в советском киноискусстве. Это фильм «Весна на Заречной улице». Весьма трогательно лично-общественное схождение персонажей двух названных социальных групп, трудности этого процесса, драма чувств и мысли героев. Весьма характерен главный герой, несущий черты советского рабочего как можно понять по замыслу фильма, именно, он человек трудового товариществ, несет этику трудового товарищества, не отделимую от этики товарищества человеческого. Фильм заканчивается многоточием. Процесс не завершен, хотя хрущевская эпоха и сам ее вдохновитель поставили на нем жирную точку в форме кляксы.
В общем, социальной почвой для прорастания ризомы западничества в советский период стал вновь воспроизводимый социальный разрыв власти (партийной бюрократии прежде всего) и народа, ментально закреплявшегося в сознании элитарных групп. Казалось бы, в социальном плане разделение преодолено, исчезли господа, остались товарищи. Но соответствующие функциональное разграничение не может исчезнуть, его требует общественная систем. Оно стало воспроизводить ментальную схему прошлого, не замещенную новым культурно-генетическим синтезом, начало которому было все-таки положено творческими усилиями в литературе и искусстве. Проблемную ситуацию можно пояснить примером шестидесятничества. Приходит пора, когда начинает формироваться критическое осмысление политической власти, ее действий и, в конце концов, ее сути. И с каких позиций может иметь место ее критика? С позиции народной правды? А кто ее к тому времени сформулировал на языке социальной теории, философии, историософии? Марксистская советская идеология? Но она билась над пролетарской правдой, не соединенной с какой-либо исторической культурой. Зато с позиции западничества все инструменты уже были в наличии, они исторически опробованы, прорисовались и в советском обществе. Вот и евромарксизм в помощь нашим шестидесятникам. Оставалось помочь им некоторыми административными средствами. Не могу свидетельствовать, но встречалось мнение, что попытки критики с других, условно говоря, русских позиций, пресекались КГБ молча и решительно как опасный национализм. Возможно, они были таковыми. Но не в них была главная опасность, но в отсутствии осознания нового культурного синтеза, того, что называли в свое время «цельным знанием». На прорастание западнической ризомы был наложен внутренний политический процесс, в ходе которого преследования западнических критиков советской истории становились для них пиаром, предполагавшим одновременно воспитание в ее рядах корифеев антисоветской мысли, «учителей народа». Сказать вслух, что советский проект есть выживание в сложных исторически условиях русского культурного архетипа, становилось просто немыслимо. Утверждается противоположное, что большевики суть кровавые упыри, губитель народа. А если советский проект есть реализация учения Маркса, то и критика возможна через новое осмысление марксизма, в чем, сказать по правде, до определенной границы нет греха. В общем, по причинам политическим продуктивный путь анализа стал возможным только в катакомбах, из которых не было выхода в условиях нового разрастания ризомы западничества. Интересно, что в советском кинематографе отходит на второй план образ большевика носителя народной правды, или человека с ружьем, вышедшим из села. Зато был так приятен «адъютант его величества», человек из социальной и интеллектуальной аристократии, так сказать, свой человек. Фильм хороший, ничего не имею против, даже «работает на синтез», но буквально его принять трудно, требует интерпретации.
Можно заключить, что в сфере советского сознания глубинной почвой для прорастания ризомы западничества в послевоенном СССР стал не преодоленный ментальный разрыв элиты и народа, легко воспроизводимый образованным слоем (в народе – нелюбовью к начальству). Не сложилось ментальное противоядие западнической реинкарнации с ее пренебрежением к культурному типу и истории России. Смертельным стало проникновение в глубинную элиту нового еще более примитивного западничества, которое трудно даже назвать этим термином в силу его крайнего интеллектуального примитивизма, лишенного в своем прагматизме какой-либо историософии. Эта ограниченность сделала возможным решение о завершении советского эксперимента как красивой, но тупиковой и вредной в своей неисполнимости сказки. Это было своеобразным возвратом чаадаевщины, но в виде какой-то чудовищной и трагической пародии. Об архетипической народности советского проекта вопрос не стоял, поскольку советский был объявлен бессмысленным и кровавым экспериментом большевиков. Но проект советский проект отразил архетипическую русскую ментальность и его устранение объективно было русофобией, которая со временем не могла не стать явной и осознанной. Образованный класс в своей массе поддержал это решение, не чувствуя его кровавой пародийности. Неудивителен на фоне начавшейся перестройки суетливый поиск иными персонами своей причастности к дворянству, как и упоминавшаяся однажды ностальгия по «лакеям, юнкерам».
Это отторжение от народа, который был самым надежным хранителем своего культурного типа, нельзя преодолеть усвоением аристократических манер элиты или наоборот усвоением манер (часто неделикатных) «человека из народа», чьи липовые образы пытается создавать нынешний мертвый кинематограф. Проблема ментально-психологического разрыва может решается таким же средством, т.е. новым культурно-психологическим синтезом. Он совершался, но не завершился, был остановлен пропагандистскими разговорами «сусловского марксизма». Раскол, не преодоленный в ментальной сфере, превратился в разрыв, в пропасть, в которую свалилась общество. Общество, все еще лелеющее потребительский соблазн, трудно повернуть к трезвости трудовой соборной этики. Но начавшаяся война может пробудить инстинкт жизни, заставит понять, что не хлебом единым жив человек.
Еще раз о высказанном философско-методологическом замечании. Индивидуализм есть доминанта европейской культуры, доведенная в своем освобождении от «репрессивного воздействия общих норм» до отрицания личности, принимающего безумный характер. Доминанта русской культуры суть общинное начало, ощущения человеческого родства всех со всеми. Диалектика индивидуального и общинного принципов по-разному являет себя в истории разных народов. Западничество в нашей истории стало одной из форм неприятия общинного начала и общинного сознания, ведущего на этой почве к разрыву с русским архетипом, живущим в глубине народного сознания.