Здравствуйте, гость ( Вход | Регистрация )

5 страниц V  « < 2 3 4 5 >  
Ответить в данную темуНачать новую тему
капитализм и проект модерн, капитализм в прошлом и настоящем
Ratan
сообщение 19.10.2018, 7:24
Сообщение #61


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Реплика (навеяна заседанием "Валдайского клуба"): Цивилизация ли Россия?
Вообще-то для авторов цивилизационного подхода этот вопрос не стоял. Т.е. все они согласны в том, что Россия цивилизация. Молодая, восходящая, незрелая, идущая путем псевдоморфизма (Шпенглер О.) или, наоборот, наиболее гармоничная (Данилевский Н.Я.) и т.п., но - цивилизация. Марксистский подход эту точку зрения элиминировал, словом цивилизация в нем скорее представлен уровень развития, разумеется, развития европейского.
Почему вопрос снова актуален? Потому что это вопрос о лице России как исторического субъекта. Для нынешнего правящего класса нет вопроса о цивилизационном лице России. В самом начале перестройки было заявлено о «возвращении» в мировую (т.е. в европейскую) цивилизацию. На том и стоим до сих пор. Президент словно говорит своим западным «партнерам»: «Мы одной крови, ты и я. Давайте успокоимся и мирно разберемся в своем цивилизационном доме». Более того, напряженность в мире якобы от внутренних противоречий элит в ведущих странах. Рано или поздно они успокоятся и примут реальность, а реальность в том, что мы по характеру принимаемых ценностей часть западного мира, Рано или поздно они это осознают, а мы достаточно сильны, чтобы терпеливо ждать. Отсюда и анекдот о том, как расслабляться с известным ответом - а я не напрягаюсь. Мы ничего не боимся, нам нечего бояться. Переждем, мы часть мировой цивилизации мировая цивилизация рано или поздно согласится с этим, ей некуда деться. Так нужно понимать нынешнюю позицию правящего класса? Интересно, что одной из причин напряженности названо нежелание «партнеров» видеть сильного конкурента, но, тем не менее, будущая гармония цивилизованного мира будет выстроена на принципе конкуренции как основном драйвере развития (???).
И потому так интересен вопрос китайца, которому было дано первое слово. Но вопрос как бы забытый по ходу дискуссии. Лес хочет покоя, сказал это представитель древней цивилизации, но ветер беспокоит. «Дядюшка очень рассержен», сослался он далее на сюжет боевика, последствия будут ужасными. а мы в одной в вами лодке. Что бы Вы посоветовали Китаю?
Надо отдать должно восточной образности и восточной вежливости представителя Китая. Очень тактичная характеристика ситуации и очень вежливо спрошено, что вы о ней думаете, что вы собираетесь делать? Ведь мы «в одной лодке». Ясно ведь, что он об этом задает вопрос, а не ждет совета великому Китаю. И каков ответ? Он, скажем так, не вполне соответствует масштабу вопроса, но вполне соответствует образу мысли. Ключевые слова: «время пройдет и ветер пройдет (стихнет)», так что нет нужды напрягаться. Тем более, что у китайцев такая сильная экономика и далее об экономике… Но прочность государства не только в экономике, во всяком случае не в ней одной. Наверное, пассажиры «Титаника» тоже не рассуждали о прочности корабля. А об экономике, наверное, рассуждали.
Так мы в одной лодке или нет? Об этом был вопрос в числе прочего. Ответ не прозвучал (комплименты прозвучали). Ведь если Китай «возвратится в мировую цивилизацию», т.е. станет капиталистическим в полном смысле этого слова, то пространство России будет поделено. В одиночку ей не устоять в конкуренции между востоком и западом. Требуется глубокое стратегическое сближение России и Китая, которое требует поиска ценностных оснований в культурной истории двух цивилизаций, позволяющих спасти человека и человеческое достоинство против безумного натиска «нынешнего глобального Рима». Мелочь на том фоне, но философский конгресс в Пекине (август 2018) сделал своим девизом не европейские ценности, но вечный «конфуцианский» вопрос: учиться быть человеком. Это ведь вопрос о ценностных основаниях будущего мироустройства. Он не экономический, он этический. Право, можно было бы даже вспомнить о ветре с востока, довлеющем над ветром с запада. Может он «успокоит лес»?
В ответ историософская тишина, набегающая скука от вопросов такого рода и возникающее желание сбежать на хоккейную площадку. Хотя в косвенной форме тема прозвучал в рассуждениях о национализме и принципе толерантности при построении русского государства. Без комментария…
Итак. Цивилизация ли России? Без ответа на этот вопрос мы своего лица не обретем.. Интеллигенция сама по себе не может стать правящей элитой России, но она должна дать ответ на этот вопрос, должна дать слова и мысли, которые необходимы элите русской цивилизации. Этому не могли научить институты марксизма и академии общественных наук недавнего прошлого. Этому может научить только внутренняя рефлексия, объективная, бесстрастная, но страстно заинтересованная в истине.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 7.12.2018, 9:18
Сообщение #62


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Тема прежняя - обществоведение
Для России как исторического субъекта актуальная проблема сегодняшнего дня заключается в собственном самоопределение или самоидентификации. Можно разными словами называть эту задачу. Однако простое понимание сути дела можно пояснить вопросом: с каким лицом мы вступаем в новый этап своего развития? Ответ на этот вопрос должен определять наши действия
В том, что этап развития новый сомневаться не приходится. Он новый уже потому, что СССР ликвидирован, возврат к нему невозможен. Точнее, если он возможен, то путем построения социальной структуры, реализующей те ментальные установки, на осуществление которых претендовал СССР. Это можно называть построением СССР - 2. Формула уместная тем, что ориентирует на историческую преемственность в истории России, на преемственность с великими идеалами октябрьской революции 1917 года и великими достижениями советского строительства.
Более чем очевидно сегодня, что падение СССР под внешним и внутренним напором стало возможным по причине внутреннего кризиса его идеалов, т.е. тех ценностей, которые были реализованы в соответствующей исторической форме в ходе советского строительства и защищены в ВОВ. Этот кризис зародился в глубинах правящей элиты и, поддержанный интеллектуалами разных социальных групп, причислявших себя к интеллигенции советского общества, парализовал способность общества к их защите собственных идеалов. Это был системный разрушительный кризис, сделавший возможным предательство элиты. В свое время делались попытки «оздоровления» элиты через ее пополнение выходцами из народа. Такие действия могли обеспечить решение текущих задач, но сами по себе они не могли исправить системные ошибки и предотвратить системный кризис. Чтобы понимать хотя бы частично причины, в силу которых элита отказалась от задач советского строительства, нужно взглянуть на историю российских элит, поскольку ментальность элиты. как и ментальность народа, транслируется неведомыми путями, невидными вне критического анализа. Социально-исторический анализ может выявлять эти пути, на поверхности же видны люди, их решения, их поступки.
Построение Московской Руси шло в борьбе государственнического сознания, требующего единства и централизации, с сознанием вотчинным, проявившегося в частности через борьбу царя и бояр. В государстве должно существовать и существует в тех или иных формах гражданское сознание. В вотчине его нет и быть не может. В нем есть хозяин (боярин, барин) и холопы. На уровне государства должна возникать идея единства власти и народа, и даже идея единства их исторической судьбы. В вотчине такое исключено. Наверное не будет ошибкой сказать, что российскую элиту традиционно преследует дилемма вотчинного и государственнического сознания. Решение этой дилеммы, причем решение окончательное, возможно только на пути «примирения» народы и элиты. Термин «примирение» в данном случае отправляет к самосознанию элиты. Элита «примиренная с народом» не должна быть косноязычной, как это изображал М.С. Горбачев, и не должна ходить в сапогах и косоворотке. Просто она должна ощущать свою судьбу как историческую судьбу общества, как судьбу общую для народа и элиты, и быть ответственной за эту судьбу. Служение этой идее, т.е. исторической идее России должно формировать сознание элиты.
Было ли выполнено это условие в СССР? С одной стороны, прежние элиты общества в этом их качестве были смещены полностью. Часть элиты прошлого, вошедшая в новый управленческий аппарат, руководствовалась по большей части идеей государственнической. Была очевидным образом высказана идея, на основе которой должна была формироваться новая элита. Это идея справедливого общества свободного от эксплуатации, т.е. общества победившей народной правды. Но для того, чтобы организующая идея транслировалась в самой элите, обеспечивала формирование ее сознания и поведения, нужны не только организационные институты воспроизводства элиты, но и идеология, наполняющая эти институты. Идеология, способная открывать историческую перспективу, должна опираться на исторический опыт общества, на его историческую память, на реальные деяния народа в прошлом и настоящем. Тогда актуальная история становится продолжением истории предыдущей, продолжением существования народа. .в истории, Обеспечивал или марксизм решение этой задачи? Вопрос риторический, ибо крушение Союза есть ответ на поставленный вопрос. В прошлом и настоящем попытки перетолковать марксизм, вернуться к «истокам» и т.п. подобное могут давать решения может и полезные и эффективные, но паллиативные, пригодные на краткий текущий момент. Нельзя строить свое отечественное сознание, глядя на себя через европейские очки, пусть даже через очки революционного действия. Весь советский период в сфере идеологии и общественной теории отмечен своеобразной боязнью «русского национализма» начиная с «ленинского похода» против «великодержавного русского шовинизма». На тот период мотивы таких действий понять можно. Однако в последующем, даже поле победы в ВОВ, догматизация марксизма как единственно верного учения поставила непреодолимый барьер к освоению русского интеллектуального наследия в сфере общественной мысли, в частности, в сфере мысли философской. Русские мыслители были помещены в спецхран (кроме так называемых революционных демократов, трактуемых, разумеется, через призму марксизма как его незрелых предшественников), преемственность русской общественной мысли была остановлена. Здесь можно было отметить как благо прерывание так называемой либерально-западнической традиции. Но она никогда не была собственно русской общественной мыслью, т.е. не выражала культурно-исторической идентичности русского общества Конечно, названная остановка не была (и не могла быть) абсолютной, оставались научные и иные учреждения, в которых в допустимых границах осваивалась русская культура и русская история. Сейчас трудно сказать, понимал ли Сталин угрозу сложившейся ситуации в свере идеологии и была ли его борьба с космополитизмом пробным шаром для реанимации русской общественной мысли и возвращения ее на политическую и идеологическую арену СССР. Во всяком случае такого возвращения не произошло. В последующем силы и соответствующие организации, готовившие идеологическую и психологическую базу для перестроечных действий, категорически избегали и избегают до сего времени обращение к русскому историческому и философскому сознанию, использую тупые п провокационные формы национализма (вроде известного в свое время движения «Память») для его компрометации и одновременно для компрометации всего советского периода развития. Идейной основой для подготовки социального переворота стал позиция либерально-западническая. В помощь ей был также мобилизован «черносотенный национализм», изображавший победу красных в революции и гражданской войне как некий «жидомасонский заговор». При этом культурная политика советского государства не могла быть столь жесткой к историческому наследию России. Более того. в определенные периоды (например., в послевоенный период) широко открывала пути приобщения к нему. Это не удивительно, ибо вне такой культурной политики вообще исчезал культурно-исторический субъект создатель советского государства, обеспечивший победу в ВОВ.
Боязнь национального русского самосознания, которое отчасти явило себя в самосознании советского человека в так называемой единой общности «советский народ», культурно-историческим основанием которого явилась несомненно русская культура и ее этический генотип, породила соответствующие следствия. Прежде всего национально-историческое вырождение элиты, полностью утратившей способность мыслить исторически и историософски. Учение марксизма, доведенное до карикатуры в учебных заведения и исследовательских институтах, почти полностью утратило свое воздействие на умы и воспринималось как ядовитая схоластика. В этих условиях была окончательно утрачена способность элиты чувствовать единство с народом, иметь историческое самосознание. Разрыв элиты и народа, эта вечная болезнь России, стал быстро нарастать после смены идейного вектора, совершенного в «хрущевское время». Но свято место пусто не бывает, оно естественным путем стало заполнять сознанием вотчинным, сознанием полновластного хозяина, а не слуги. Сама ходячая фраза о слугах народа возвращала к оппозиции «слуги-господа», а уж социальная действительность определяла в этом случае кто слуга, а кто - господин. Но, выражаясь быть может метафорически, для «возвратившейся к вотчинному сознанию» элиты главный вопрос заключлся в том, как в условиях социальной динамики сохранить свое неявное положение господ, сделать его явным, легимитировать это положение. Привлекательный соблазн мог заключаться в реставрации капитализма с примыканием к европейской и даже глобальной элите. При этом, как случалось и в прошлом, у лица или группы лиц вотчинное сознание могло соединяться с государственническим, и при этом объединении государство уже представало элите как его большая вотчина, с которой они входят в мировую политику. Всегда можно найти словесное оформление этой позиции для народа, оставаясь вотчинным феодалом. Выросшим, например, на посту секретаря ОК КПСС. Характерным выражением такого вотчинно-государственнического сознания в новейшей истории остается Б.Н. Ельцин.
Неудивительно, что ядро властвующей сегодня политической элиты заражено этим «вотчинным мирочувствованием», не имеет исторического сознания и не может сформулировать стратегический курс, отражающий роль России в мировой истории и, соответственно, в геополитике. Надо ли удивляться реинкарнации феодально-барского сознания в среде государственных чиновников. Полный отказ от советской истории может вести лишь к реставрации того, что было до нее, т.е. к оживлению ментальных рудиментов феодального прошлого. В такой ситуации не вызывает удивление поведение «холопов» (в том числе холопов интеллектуальных), устраивающих при новых господах. Уже можно писать «ревизора» и возрождать одновременно гуманистические порывы творческой интеллигенции 19 века. Не вызывает удивления и деятельность РПЦ, активно способствующей такому ходу событий. Новая постперестроечная элита, и элиты советского заката, сохранившиеся в глубине постперестроечной действительности, по большей части не способны к обретению национально-исторического самосознания. Нельзя обрести себя, напяливая на лицо европейскую маску и возвращаясь на этой основе в «мировую цивилизацию», которая деятельно призывает РФ «присесть у параши» в ожидании окончательного решения русского вопроса.
И здесь вновь и вновь приходится возвращаться к мысли о том, что русское национальное самосознание не является национально-этническим и потому не является тем, чем являлось и все еще является национально-эгоистическое сознание буржуазных наций. Так называемая всемирность русской души (Достоевский Ф.М.), ее жажда деятельного осуществления добра (В.С. Соловьев), ее общее дело победы жизни над смертью, осуществленное в ВОВ – все это проявления ее цивилизационного сознания, определяющего роль России в мировой истории. Гуманистическая роль защиты человека, защиты нравственного чувства и нравственных начал в человеке, защиты справедливости и правды – это историческая задача России, на которую ее обрекла ее собственная история. Для оправдания и обоснования этой роли не нужны западные теории, включая и марксизм, под теоретическими конструктами которого начало русской человечности вносил в мировую историю Советский Союз. Бессильный патриотизм сегодняшнего дня, обретающий силу только при обращении к деяниям СССР, выглядят бледной пародией на ту действительную историческую миссию, которую выполняла Россия советского периода. Сегодня для обретения собственного цивилизационного сознания есть богатая культурная и интеллектуально-когнитивная база. Здесь нет необходимости изобретать изобретенное, для начала нужно освоить сказанное, адаптировать его к действительности текущего дня и строить на этой основе требуемое перспективой исторического развития. России и нужно ей собственное обществоведение, способное включить в себя гуманистический опыт культур запада и Востока. Эта работа не может ограничиться только философией, социологией и т.п. Понятно, что такая задача, требующая организованной и слаженной работы, не может быть решена отдельными индивидами или даже отдельной группой лиц. Начальные точки могут возникать любыми путями, но они должны быть поддержаны властью и обществом, стать одной из задач СМИ. Между тем, власть похоже уповает на новую формулу, похожую на «патриотизм», «православие», «народность» и менее всего заботится о развитии собственного обществоведения. Оно действительно в скверном состоянии, но это не причина отказываться от светского сознания в его научных и художественных формах. Такой поворот в сознании необходим для обретения своей национальной элиты, для соединения ее с народом. Он не может совершиться вне установки на новый политический и экономический курс взамен ставшему уже каким-то шутовским вхождению в «мировую цивилизацию», т.е. в западный мир. Но без такого поворота трудно представить себе безопасность огромной по территории державы с небольшим в сравнении с территорией населением. Более чем странным видится в этих условиях желание политической элиты видеть партнеров в тех глобальных кругах, которые своей неотменяемой жизненной задачей считают ликвидацию России как исторического субъекта. И на этом фоне все острее и острее становится вопрос об отношениях с Востоком. Может ли Восток (Дальний Восток) быть концептуальным союзником в деле защиты человека и человеческого достоинства как неотложного и необходимого условия спасения культуры и человеческой цивилизации? Должны ли мы вместе с ними «учиться быть людьми» и искать в своем прошлом (здесь и на Востоке) объединительные гуманистические основания для решения стратегических задач развития человечества?


Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 12.12.2018, 18:22
Сообщение #63


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Экономика и нравственность
Если мы представим себе переход к СССР-2, то один из фундаментальных вопросов, который нужно решить теоретически и практически, – это вопрос о собственности. В более широком плане это вопрос организации хозяйственной деятельности общества. В марксистской теории частная собственность на средства производства представлена как основной порок капитализма, ведущий к нарастанию противоречия между общественным характером производства и частнособственническим характером присвоения и распределения произведенного продукта. Обобществление собственности было одним из деяний социалистической революции. Наиболее тяжелой формой такого обобществления была коллективизация, мера вынужденная, поставившая основной производственный ресурс под контроль государства. Ненависть собственников нынешнего дня к советскому прошлому определяется прежде всего страхом потерять то, что было приобретено в ходе антисоветской революции путем мародерского по сути разграбления собственности советского государства. Едва ли сегодня возможен силовой отъем собственности и подавление частной инициативы. Возврат к полной этатизации экономики невозможен. Но что тогда должно стать альтернативой капиталистическому развитию? Вопрос, который должны были бы прорабатывать прежде всего теоретики КПРФ, но с их стороны полное молчание по этой проблеме. У них нет ответа. Народные предприятия могут давать благотворные примеры отношений работников внутри таким образом организованного производства. Но сами по себе они не могут решить социальной проблемы, если вынуждены встраиваться в капиталистическую экономику в общества, и останутся локальными ограниченными очагами. Проблема «общество и экономика», точнее общество и организация общественного хозяйства требует более общего и фундаментального решения вначале хотя бы на теоретическом уровне.
Есть ли в общественной мысли России и Запад какие-то подходы к решению этого вопроса, т.е. вопроса об отношениях общества и хозяйственной деятельности, способные поддержать советский проект в его новом варианте? Здесь есть вообще-то терминологическая проблема. Сейчас принято говорить об экономике, а не о хозяйственной деятельности. Но термин «экономика» смещает обсуждение на вопросы приумножения богатства. Примем это во внимание, имея в виду, что приумножение богатства предполагает хозяйственную деятельность созидающую таковое. Приумножение возможно и путем ограбления, завоевания и т.п., что имело и имеет место в истории. Но, так или иначе, прежде чем приумножать грабежом, кто-то должен создать трудом.
В научном сообществе широко известна работа М. Вебера о роли протестантской трудовой этики в становлении «духа капитализма». В более широком контексте предметом исследования немецкого социолога была трудовая этика в различных религиозных воззрениях, но конкретное системное исследование он успел сделать лишь в отношении «духа капитализма», т.е. в отношении этики капиталистического производства. Нет нужды пересказывать названное сочинение немецкого ученого. Нам важны те выводы, которые оно позволяет сделать. Мы ограничимся следующими положениями.
1.Вебер дает альтернативное основание для понимания природы капитализма, имеется в виду альтернатива марксизму. «Дух капитализма», без которого невозможен и сам капитализм, возникает, как полагает Вебер, не в самом производстве. Он возникает в культуре. Можно ставить вопрос о том, насколько обусловлено появление этой культурной мутации динамикой производства. Наверное, как-то обусловлено. Но в любом случае новая хозяйственная этика должна была получить культурное оформление, чтобы затем завоевать общество. И, если М. Вебер указывает на трудовую этику протестантизма, оформившую новое понимание роли хозяйственной деятельности в жизни человека и общества или, по меньшей мере, сыгравшую важную роль в этом оформлении, то в этом он прав почти безусловно. Те, кто оспаривают суждения М. Вебера, обычно руководствуются тем, что Вебер якобы полагался в своем исследовании «духа капитализма» исключительно на трудовую этику протестантизма. Но сам М. Вебер с этим не соглашался. Важно, что М. Вебер указал на культурно-историческую компоненту капитализма, без которой он не мог состояться.
2.Если мы принимаем во внимание правоту М. Вебера, касающуюся хозяйственной этики капитализма, то вынуждены будем признать, что появление капитализма нельзя объяснить исключительно из динамики производительных сил, как это представлено в социальной теории К. Маркса. Тем самым отпадает необходимость отождествлять капитализм и промышленное общество. Действительно, Запад построил промышленное общество как капиталистическое, т.е. этика получения наживы стала не только установкой экономического субъекта, но ей придали «общечеловеческий статус». Более того, создали представление, что конкуренция на всех уровнях за максимизацию наживы является общечеловеческим мотивом, присущим человеку по самой его природе. Неадекватность такого представления доказано опытом СССР, в котором было построено промышленное общество вне этики капитализма и, тем самым, вне капитализма вообще. Кстати, Ф. Бродель, оппонирующий М. Веберу, показывает, что капитализм зародился на вершине рыночных обменов и спустился оттуда в остальные сферы хозяйственной деятельности, заразив их этикой максимизации наживы, говоря терминологией М. Вебера.
Мы должны быть признательны названным мыслителями за их исследование природы капитализма. Они оба считали капитализм исключительно европейским культурно-историческим явлением, а никак не универсальной дорогой всего человечества. Но возникает вопрос, а можем ли мы найти в России, которая в начале 20 века отвернулась от капиталистического пути развития, те или иные соображения, касающиеся соотношения хозяйственной деятельности и общества, соотношения этики хозяйственной деятельности, вообще касающихся нравственных оснований общества как такового. Интеллектуальный поиск, который имел место в России 19-го века, не мог пройти мимо этой темы. Она, в частности, представлена в работе С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Однако здесь ее нужно извлекать из контекста сочинения, побудительным мотивом написания которого было «сведение счетов» с марксизмом, под влиянием которого одно время находился названный русский мыслитель. Более полно и в достаточно общем концептуальном контексте названная тема звучит в сочинении В.С. Соловьева «Оправдание добра», о котором и пойдет речь. В.С. Соловьев мыслитель религиозный, что однако не имеет особого значения при рассмотрении поставленного вопроса. Каким бы ни было представление русского философа о природе нравственного чувства, для современника важны его суждения о «Добре в истории», т.е. рассмотрение роли нравственности в истории общества и, в частном случае, – в соотношении экономики и нравственности, чему посвящена 16 глава названного сочинения.
Отметим прежде всего, что В.С. Соловьев не приемлет представления о неких особых самодовлеющих законах экономического развития, существование которых считается несомненным экономистами как марксистского, так и либерально-буржуазного толка. Они представляются ему вымыслом плохой метафизики. Эта метафизика плохая уже потому, что она игнорирует «метафизическую», т.е. высшую природу человека. В более раннем сочинении В.С. Соловьев утверждал, что метафизическая природа человека проявляется в потребности в моральном деянии и познании истины. Моральное же деяние заключается в стремлении к целям всеобщим и универсальным. Признание экономической необходимости как универсального закона, которому следует человек, означало бы отказ от его высшей природы и одностороннее сведение человека к его материальным началам: «Признавать в человеке только деятеля экономического – производителя, собственника и потребителя вещественных благ – есть точка зрения ложная и безнравственная». Отсюда и его отношение к так называемой рыночной стихии (невидимой руке рынка): «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, и провозглашать здесь попустительство, вседозволенность (laissez faire, laissez passer) - значит говорить обществу; умри и разлагайся!». Этому соответствует общее суждение, высказываемое философом: «Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчинялась высшему нравственному началу, чтобы и в хозяйственной своей жизни общество было организованным осуществлением добра». Если общество, как полагал философ, есть совокупный орган делания добра (или с неизбежность становится таковым исторически), то вполне естественно, чтобы экономическая жизнь в обществе была подчинена этой исторической задаче: «Самостоятельный и безусловный закон для человека один – нравственный, и необходимость одна – нравственная». Кстати, заметим. такое представление о роли экономики в обществе вполне соответствует изначальной задаче, поставленное советским строительством..
В сочинении В.С. Соловьева речь идет не о нравственном сознании того или иного экономического субъекта, но о нравственных началах в экономической жизни как системном целом. В чем же они должно проявиться?
Если нравственность проявляется как служение целям всеобщим и универсальным, то точно так же должна проявить себя нравственность в экономике. Проще сказать, она должна быть организована в интересах социального целого, т.е. общественный интерес должен быть доминирующим началом хозяйственной деятельности на всех ее уровнях. Нарушением этого принципа является эгоистический интерес индивидов, который сам по себе представлен в философии В.С. Соловьева злом, поскольку ведет к разъединению, вражде, а не к целям общим и универсальным. Следствием названного эгоизма является господство плутократии в обществе: «Общественная безнравственность заключается не в индивидуальной и наследственной собственности, не в разделении труда и капитала, не в неравенстве имуществ, а именно в плутократии, которая есть извращение должного общественного порядка, возведение низшей и служебной по существу области – экономической – на степень высшей и господствующей и низведение всего остального до значения средства и орудия материальных выгод».
Следование общественному интересу как интересу нравственному, которому должна соответствовать организация экономической жизни, не может представать только как подчинение сформулированному и навязываемому извне требованию. Сами принципы организации хозяйственной деятельности должны вести к его реализации. Это достигается отношением к труду и отношением к работнику, закладываемым в экономическую систему. Нельзя к работнику относиться как к средству получения наживы: «Плутократия своекорыстно подчиняет себе народные массы, распоряжается ими в свою пользу, потому что видит в них лишь рабочую силу, лишь производителей вещественного богатства». Этот результат достигается при капитализме тем, что главным побудителем к труду рассматривается своекорыстный интерес. Однако «принцип индивидуалистической свободы интересов, когда усвояется сильными, не заставляет их сильнее трудится, а порождает древнее рабовладельчество, средневековое право и современное экономическое кулачество, или плутократию». Поэтому «выставлять своекорыстие как личный интерес как основное побуждение труда – значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди, делать его чем-то случайным». Господство частного интереса в экономической жизни не ведет к общественной гармонии; «Очевидность заставляет признать, что, исходя из частного, материального интереса как цели труда, мы приходим не к общему благу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, т.е. блага всех и каждого, а не большинства только, - идея такого блага, поставленного как принцип и цель труда, заключает в себе и удовлетворение всякого частного интереса в его должных пределах».
Таким образом, соподчинение личного и общественного интереса рассматривается философом как проявление нравственного начала в экономической жизни. Польза, приносимая обществу, становится условием достижения личной пользы, причем участник трудового процесса «должен не только трудиться для всех, участвовать в общем деле, но еще и знать и хотеть такого участия». Результат же подчинения экономической жизни нравственному началу не означает уравнивания материальных возможностей всех членов общества. Речь идет о том, что «с нравственной точки зрения требуется, чтобы всякий человек имел не только обеспеченные средства к существованию (т.е. пищу, одежду и жилище с теплым воздухом) и достаточный физический отдых, но чтобы он мог также пользоваться и досугом для своего духовного совершенствования. Это и только это требуется безусловно для всякого крестьянина и рабочего, лишнее же от лукавого». Заметим в этой связи, что советское строительство практически реализовала эту задачу, заточив однако в спецхран ее этическое обоснование русским философом. .
В этом контексте решается В.С. Соловьевым и вопрос о собственности. Сама по себе она не есть зло, и потому вопрос о собственности лишается самодовлеющего значения: «Все острые вопросы экономической жизни тесно связаны с понятием собственности, которое, однако, само по себе боле принадлежит к области права, нравственности и психологии, нежели к области отношений хозяйственных. Уже это обстоятельство ясно показывает, как ошибочно стремление обособить экономические явления в совершенно самостоятельную и себедовлеющую сферу». Иначе говоря, зло не в собственности, а в способе ее употребления. Тем самым мы возвращаемся к веберовской постановке вопроса о «духе капитализма», который изменил мотивы экономического субъекта и характер использования им собственности. В свое время президент ставил вопрос о социальной ответственности бизнеса и не получил ответа. Ответ не может быть получен, поскольку нет смысла взывать к нравственному чувству бизнесмена, если вся система, в которой он работает, подчинена этическому принципу «боливар не выдержит двоих». В лучшем случае призыв к социальной ответственности бизнеса вызовет его простую и естественную реакцию: «сколько?».
Разумеется, хозяйственный этос, или нравственность в экономике, неотделим от этических начал доминирующих в обществе. Нравственное в описанном выше смысле экономическое поведения не может быть индивидуальным проявлением нравственности, во всяком случае, не может этим ограничиться. Нравственные начала в экономике проявляют себя на уровне принципов ее организации, а последние устанавливаются не моральными индивидами по их индивидуальной воле. Они устанавливаются «моральным обществом» и проявляют себя через принципы, определяющие отношения в сфере экономики. В силу системной организации общества им должны соответствовать совокупность ценностей, в которой стремление к успехам к материальной сфере, естественная для человека и его семейного хозяйства, займет подчиненное значение, подчиненное ценностям более высокого порядка, соответствующим культурно-исторической и культурно-деятельной природе человека. В общем-то всякое хозяйство в любой исторический период несет в себе определенную этику, сопряженную с этическим нормами, господствующими в обществе. Так что наличие нравственности (или безнравственности) в экономике не является открытием, и подлежит обсуждению как один из принципиальных вопросов общественного строительства. Вторжение нравственных принципов, прежде всего – принципа органической связи общественной и индивидуальной пользы – само по себе не требует конфискации собственности олигархов, и, тем более, тотальной ликвидации частной собственности на всех уровнях. Но постановка вопроса о нравственности в экономике как следовании общественному интересу для плутократии столь же болезненна, как и отъем собственности. Возвращение к доминированию общественного интереса отнимает у плутократии экзистенциальный смысл, который можно было бы метафорически выразить «как господство во имя свое». Этим, а не репрессиями прошлого объясняется ненависть «строителей капитализма» к советскому прошлому. Точно также сегодня власть, ставящая памятники антикоммунистам, не может не быть властью олигархии. Тем менее, общество обязано поставить вопрос о социальной и нравственной ответственности собственника. Но достигается такая цель не нравственной проповедью, а законодательством, ставящим собственника и предпринимателя в ответственное отношение к обществу. Только строгими законами и их исполнением можно остановить «черных лесорубов», черных риелтеров, изготовителей некачественной продукции, наносящей вред здоровью потребителей и другим лицам, прячущимся за ширму предпринимательства, о свободе которого трубят либеральные экономисты. Но начинать нужно с крупного бизнеса, с олигархата, в тени которого происходит все остальное. Это необходимый шаг к «национализации элиты». В.С. Соловьев одной из функций права называл защиту нравственных начал, точнее, правовое закрепление в обществе некоторого необходимого минимального порога нравственности. (Право есть принудительное требование реализации определенного минимального добра, или порядка, не допускающего известных проявлений зла). Борьба за законодательные меры, ставящие бизнес в социально-нравственное отношение к обществу, и есть борьба за подчинение организации хозяйственной деятельности нравственным началам. Самому же обществу необходимо широкое обсуждение проблемы «экономика и нравственность» для уяснения как самой проблемы, так и пути ее решения.
В заключении снова о восточном соседе. В контексте сказанного несколько домыслов о его внутренней политике реформ. Китай проводил модернизацию с помощью западных инвестиций и западных технологий. Разумеется, при этом использовались и используется финансовые средства управления хозяйственной деятельностью. Стал ли Китай при этом капиталистическим, и почему у власти остается компартия и ее идеология? Возможный ответ на эти вопросы заключается в следующем. Государственная элита Китая всегда воспроизводила государственно-историческую и государственно-этическую идею Поднебесной. Она не пускала и не желает пускать в свой состав олигархию в ее классическом западном смысле, не говоря уже о компрадорской и мародерской элите, которая явила себя в России. Ф. Бродель даже полагал, что именно такая традиция государственной элиты Китая воспрепятствовала в свое время становлению капитализма в этой стране. И до сего времени государственная власть Китая препятствует размыванию своего ядра этикой максимизации наживы. Она вынужденно опирается на идеологию, способную поддерживать ее усилия. Превращение Китая в настоящее капиталистическое государство принесет последствия катастрофические, прежде всего для России. Устоять наступлению капитализма с Востока и с Запада она не сможет. А русский выморочный и достаточно подлый капитализм, старательно закрепляемый властью, не нужен ни Западу, ни Востоку и губителен для самой России. Что же касается финансовых инструментов, которыми пользуется современное промышленное общество, то они лишь средства решения экономических задача, но не суть экономического строя.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 30.1.2019, 8:57
Сообщение #64


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Кто нам поможет?
Никто нам не поможет, сказал Президент в своей новогодней речи. Это нужно было понимать признание необходимости опираться на собственные силы, Собственно, об этом прямо сказано в названной речи. Но два вопроса по ходу возникают. Почему никто помогать не станет, и только ли это сказано Президентом? А как же наши «стратегические партнеры»? Ведь много сил потрачено на ряд союзов, объединяющих нас с другими государствами. Есть братский народ Беларуси, есть великий восточный сосед, есть ряд других стран в той или иной мере заинтересованных в союзе с Россией. Почему ж такое убийственное «никто нам не поможет»?
Если взглянуть на эту фразу с точки зрения психологической, то можно найти в ней разочарование, досаду и обиду. Так свято верилось в европейский проект, в европейский капитализм, в европейскую гуманность и демократию, и вот – на тебе. Пустота вокруг, полагайся на себя и только на себя. Получается, что «лучший из миров» вообще-то никуда не пропал, но нас своими он не считает. Более того, он объявил нам войну без правил, такую же войну, какую объявлял разным туземцам в 17-19 вв., не признавая за ними статус полноценных людей, на которых распространяется цивилизованное право. Да, вооруженные силы нас спасают, и здесь по сути повторен тезис Александра третьего о союзниках России в лице ее армии и флота. А 30 лет усилий вхождения в «мировую цивилизацию» пошли прахом. Прямо сказать об этом страшно, да и как скажешь, если отказ от прежнего вектора внешней и внутренней политики не объявлен. К этому остается добавить ощущение постепенной утраты поддержки высшей власти населением после поразительно неуместного решения о пенсионной реформе. Идти в колонне бессмертного полка означало заявить о ментальном единстве с народом. А ведь народ не под хоругвями ходит в этот бессмертный полк, но под символами советского периода. Советский Союз и Советская Россия в его составе одержали бессмертную победу. И вот после этого, после получения беспрецедентной поддержки на выборах сразу так взять и уничтожить последний символ и последнюю привилегию советского периода. Как говорится, уму непостижимо. Разом пролегла черта и расширяющийся разлом между властью и народом. Во имя чего?
М. Вебер в своей «понимающей социологии» писал об объективном и субъективном смыслах социального действия. Чтобы ни думала власть, объективный смысл пенсионной реформы есть шаг в интересах олигархического капитала, намеревающегося решать государственные задачи за счет стрижки народа. Это шаг ради класса собственников, прописавшихся за рубежом и не способных к государственному строительству. Исчезла надежда на мудрого государя, которая жила в обществе. Эту надежду, поддерживавшую политический баланс между олигархией и народом, не вернуть искренней или демонстративной любовью к детям. Почти утеряна поддержка снизу, необходимая для удержания дистанции меду ними и народом.
Что осталось на руках? Экономика, находящаяся в рецессии. Давление извне возрастает и возрастает, но экономического проекта, способного защитить страну и обеспечить развитие, нет и в зародыше. Олигархическое правительство не может выработать нужного проекта, поскольку принципы такого проекта вступят в неразрешимое противоречие с интересами и образом жизни олигархии. Запад консолидированно продолжает политику культурной изоляции, политику расчеловечивания России, и не видно никаких значительных средств для ее нейтрализации. В морально-политическом плане такого бедственного положения не было даже в самые тяжелые годы противостояния с Западом. Да, там шумели о тоталитаризме политической системы, о репрессиях и жестокости власти, но не могли расчеловечить страну и народ. Советский Союз находил поддержку своей реальной политикой социальной справедливости, и никто не смел вытирать ноги о красный флаг советской сраны. Это смогли сделать только собственные «реформаторы», именем которых и сегодня освящаются экономические формы в России. Страна потеряла лицо, и никакое напяливание на себя европейской маски не вернет доверие и уважение к ней. Та симпатия и то доверие, которое еще могут оказывать России, связано с ее советским прошлым, есть память об этом прошлом, в котором есть великая победа добра над злом.
В идейном плане оставлена одна опора – православная церковь и, как можно подумать, власть ищет в ней утешения. Но опора ли она? Самый неистовый реформатор России Петр I не искал в ней опоры, хотя обращался при необходимости к ней как к союзнице. Церковь не приняла народную революцию, и большевики были враждебны церкви, но именно они построили индустриальное общество, которое потом было предано прогнившей элитой. Они опирались на народ, причем не только через принуждение, неизбежное в столь масштабном историческом процессе, но опирались на народ ментально, в то время как церковь в России всегда была консервативна и даже меркантильна. Ее существование было и остается исторически оправдано необходимостью поддержать веру в человеческие ценности, выраженные религией христианства. Но никогда церковь не могла дать и не дает сегодня какого-либо социального проекта, какой-то схемы общественного устройства, реализующего человеческие ценности, даже те, которые она сама своим богослужением должна поддерживать. Не станем дискутировать вопрос, должна ли она этим заниматься. Фактически же она вообще не задумывалась над общественным устройством, способным обеспечивать христианские ценности в обществе. Если бы она об этом задумывалась, то ей пришлось бы согласиться с тем, что при всех крайностях в событиях октябрьской революции, как и в последовавшей затем гражданской войне, была своя народная правда. Но сегодня РПЦ одна из фундаментальных опор антикоммунизма, поддерживающая де-факто вытирание ног о символы советского времени, сотворившего великую державу. Сегодня события на Украине и действия константинопольского патриархата есть несомненное поражение русского православия в лице РПЦ. Но откуда выросло это поражение? Ответ однозначный, из анафемы советскому прошлому, из разрыва с историей, погасившего лицо России.
Как уже отмечено, существование религиозного сознания и его поддержание религиозными обрядами имеет культурное и психологическое оправдание. Его оправдание в том, что оно остается средством поддержания нравственного сознания индивида. В России оно всегда остается жить хотя бы в крайнем уголке человеческого сознания, о чем верно и выразительно написал в свое время Ф.М. Достоевский. Но есть смысловое пространство между нравственным сознанием индивида и его гражданской позицией. В в современном промышленном мире это смысловое пространство не может быть заполнено вне сознания светского, вне общественной теории, соединяющей нравственные основания индивидуальной жизни со средствами нравственной организации общества.
Сказать проще, политически вектор власти направлен против исторического вектора России. Мы в ментальном тупике, и попытки прятать голову за икону (или под икону) никак не способствуют выходу из тупика. Министр обороны может верить в христианского бога, но эта вера не должна быть атрибутом его государственной службы. Президент может быть искренним христианином, но он глава светского государства и вопрос веры остается вопросом его религиозной совести. Конечно, светское государство не может и не должно оставаться безразличным к конфессиям. Его граждане суть адепты этих конфессий, а сами конфессии суть объединения граждан государства. Эти объединения так или иначе вступают в общественную жизнь. Но светское государство должно искать опору прежде всего в светской идеологии, ставящей в ответственное отношение к ценностям этой идеологии элиту общества и государства.
Православная империя осталась в прошлом, на ее основе возникла Красная империя, воплотившая в принципах своего общественного устройства христианские ценности. При этом она была вынуждена согласиться и с религиозными основаниями личной нравственности. Зато погромщик ценностей советского общества (Хрущев Н.С.) оказался одновременно крупным погромщиком религии и русской церкви, о чем РПЦ вспоминать не любит, помнит только гонения 30-х годов.
Однообразные политические ток-шоу не могут сформировать политическое сознание общества в условиях, когда предлагаемый властью вектор исторического развития направляет нас на путь «псевдоморфизма», на путь европейского капитализма, который чужд мирочувствованию русской культуры. Ради этого иллюзорного повторения европейского капитализма, невозможного по сути и ведущего только к ликвидации России как исторического субъекта, постоянно поддерживается осуждение собственного советского прошлого. Церковь называет его безбожным. Но было ли оно безбожным? Где критерии осуществления заветов Христа?
В 1891 году В.С. Соловьев прочитал реферат в собрании русского психологического общества, с негодованием встреченный общественностью. Разрыв между ним и русским образованным обществом превратился в пропасть. Священник приходской церкви, которую посещал философ, отказал ему в причащении пока он не отречется от «католической ереси». Этот реферат назывался «О причинах упадка средневекового миросозерцания». В нем есть поучительная мысль, которую едва ли примут сегодняшние хулители советской истории. Вот некоторые тезисы этого публичного выступления, отражающие общественную позицию философа и его понимание роли веры и церкви в историческом процессе.
Средневековое мировоззрение В.С. Соловьев называет некоторым компромиссом между христианством и язычеством Почему? Потому, что «сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в царство божие. … Но разумеется, христианское перерождение человечества не может быть только естественным процессом, не может совершаться само собою, путем бессознательных движений и перемен… в нем непременно должно участвовать само человечество своими собственными силами и своим сознание… духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества, не может быть только внешним фактором; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить».
Отметим главное, что нас должно интересовать. Будущее – это не рай, возникающий мановением руки бога, в котором томятся бездельники в белых одеждах. Духовное перерождение человечества, требующее соответствующей социальной организации – такова по Соловьеву конечная цель христианства. Мы можем отметить, что такое перерождение может совершаться и светским сознанием, направляемым главной идеей христианства, именно, идеей всечеловеческого братства, идеей делания добра. Но, последуем за нашим философом, утверждающим деятельное духовное и социальное перерождение общества (в этом реферате тезис об идеальной социальной организации звучит косвенно, но в других тестах он заявлен прямо). В общем, можно перефразировать К. Маркса: теологи различным образом объясняли мир, а дело в том, чтобы преобразовать его.
И тогда философ обращается к главному вопросу: стремилась ли церковь к преобразованию мира? Вся наша жизнь, - как пишет философ, - прошедшая, настоящая и будущая, до конца истории, есть в каждом своем данном состоянии фактический компромисс между осуществляющимся в мире высшим идеальным началом и тою материальною, не соответствующей ему материальною средою, в которой оно осуществляется. Но компромисс компромиссу рознь. Упрек средневековому христианству вытекает из следующего обстоятельства: «Сохранить эту языческую жизнь, как она была, и только помазать ее снаружи христианством – вот то, чего хотели те псевдохристиане, которым не приходилось проливать свою кровь, но которые уже начали проливать кровь чужую».
Невольно аналогия напрашивается. Современная христианская церковь в России хочет сохранить антигуманный, мягко выражаясь, капитализм, и только помазать его снаружи христианством.
Средневековые христиане мир не спасли и не переродили. Причина проста: «Они не спасли и не могли спасти христианского общества, христианского мира, потому что при всей своей праведности и святости, ошибочно думали, что спасать можно и должно только отдельные души. Они достигли, чего хотели: свои собственные и многие другие души спасли, а общество и мир, от которых они отделились, от которых бежали, остались вне их действия и пошли своим путем. С тех пор как истинно христианское общество первых веков растворилось в языческой среде и приняло ее характер, сама идея общественности исчезла из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они оставили властям церковным и мирским, а своею задачею поставили только индивидуальное спасение».
Но что же было с обществом, предоставленным самому себе? Оно совершало определенное движение, которое в истории называют прогрессом: «Неужели человечество в целом и его история покинуты духом Христовым? Откуда же тогда весь социально-нравственный и умственный прогресс последних веков?». Ответ философа прост, хотя и неприятен для «верующих христиан»: «Но если христиане по имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то отчего не христиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду – и не пошел, другой сказал, не пойду – и пошел. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца?»
Вот вопрос, обращенный к нашему недавнему прошлому. Кто способствовал духовному преображению общества и человека, следовал принципу человеческого братства, справедливости и делания Добра? Кто делал дело Христово? Может оценки и не столь однозначны, но не это ли чувствовал поэт, давший образ того времени: «в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос». Как пишет В.С. Соловьев, «те, которые ужасаются этой мысли, что дух Христов действует через не верящих в Него, будут неправы даже со своей догматической точки зрения. Когда неверующий священник правильно совершает обедню, то Христос присутствует в таинстве ради людей, в нем нуждающихся, несмотря на неверие и недостоинство совершителя. Если дух Христов может действовать через неверующего священослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля особенно когда верующие изгоняют его? Дух дышит, где хочет. Пусть даже враги служат ему».
Дело духовного преобразования человечества не может ограничиться помахиванием кадилом и получением церковного воздания. Оно требует действительного участия человека в духовном перерождении человечества. Рациональное светское сознание, утверждающее человеческое братство, может и должно служить всечеловеческой идеи делания добра и духовного преобразования человечества через преобразование общества, через действительную реализацию в его строении нравственных человеческих начал. Идея добра, утверждаемая светским сознанием, не может быть безликой идеей в безликом мире, обращенной к индивиду и его материальному благополучию. Она неизбежно приобретает форму социального проекта, обусловленного культурным архетипом общества. В нашем случае первый принцип и первое начала движения к такого рода светской культуре и светской идеологии состоит в разработке пути некапиталистического развития. Отрицание капиталистического пути есть отрицание разрушительной этики эгоизма. Отмечу лишь вновь, что отрицание капитализма не есть тотальное обобществление производительных сил. Оно есть подчинение таковых интересам общества, а этот интерес не сводится к естественному стремлению, чтобы наши граждане жили материально лучше. Это само собой разумеющее следствие правильного пути, который и определит, что значит жить хорошо, жить лучше, вообще, что значит жить.

Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 12.2.2019, 18:26
Сообщение #65


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Ангелы или демоны…?
Реплика на статью Суркова В., навеянная размышлениями о светском обществознании.
Провиденциальный призрак («это только кажется, что выбор у нас есть») всплывает при чтении статьи. Призрак провидения в лице «глубинного народа», ведущего нас по просторам истории. С ним ведет власть незримый и неустанный мистический диалог. «Глубинный народ» образ иррациональный, а диалог с ними невольно возвращает к давней формуле «православие-самодержавие-народность», Про православие прямо ничего не сказано, но тень его лежит на политологическом повествовании. Если не православным, то каким духом осиян воображаемый глубинный народ? Впрочем, и президент однажды высказал предположение, что Бог хранит Россию.
Рассуждения автора статьи суть отражение политической мысли «безыдейного государства» («государство нового типа, какого у нас еще никогда не было»), т.е. государства, в котором политическая элита отказалась от светского сознания, от анализа общества в категориях социально-исторических. Тогда и мыслится мистическое государство вне времени, поскольку все исторические обстоятельства предстают как декорации, которые существа дела не затрагивают, но выступают как обстоятельства, оттеняющие провиденциальный путь.
Если говорить языком публицистической полемики, то замену разума мистикой в политологии можно называть мракобесием. Но тогда на память приходит некая странная несуразица в этом провиденциальном шествии государства и власти. Бог совершил какое-то попустительство, когда позволил светской власти выстроить светское (оно же советское) государство, достигшее максимума могущества за всю его историю. Впрочем, по В.С. Соловьеву, когда отступают люди, называющие себя христианами, то его историческое дело могут продолжать люди, не считающиеся себя таковыми. Причем они слушают голос народной массы, не подозревая о существовании глубинного народа.
Но все-таки… Вместо теории, вообще вместо содержательного социально-философского осмысления действительности статья предлагает архаическую формулу, в рамках которой общество в принципе должно отказаться от осознания своей перспективы. Вместо этого оно должно положиться на власть (самодержца), ведущую иррациональный диалог с народом, который вообще-то эмпирически не выявляется как «недосягаемый для социологических опросов, агитации угроз, и других способов прямого изучения и воздействия» (???).
Как относиться к этому уровняю политического анализа? Разве только как к кануну февральской революции 1917, свергшей самодержавие, а вместе с ним и православие и народ? А потом нехристиане по имени решали христианскую задачу справедливости правды, взявшись за решение жизненно важной проблемы построения промышленного общества (индустриализация). Если мысли нашего политолога услуга власти, то услуга «медвежья». Если она и отрывает какую-то дверь, то дверь в тупик идейного феодализма, пролога престройки-2. Но, если в прошлом объявились не-христиане по имени, способные собрать государство, то сегодня их появление крайне проблематично.
P.S. Идейный крах элиты всегда есть пролог к краху государства. Эту универсальную истину раз от разу проверяет российская политическая элита. Хотя, конечно, за термином «глубинный народ» можно было бы увидеть культурный архетип русской цивилизации. Но тогда был бы другой анализ и другая статья.


Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 6.4.2019, 17:47
Сообщение #66


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Как ни прискорбно, вопрос об общественной теории, в частности, об отечественной философии, адекватной задачам нынешнего дня, вопросы историософии, позволяющей вести государственный корабль в историческом пространстве – такие вопросы даже не намечаются в повестке дня нашей властной элиты. Такое же равнодушие к ним проявляет светская интеллигенция, в частности, работники исследовательских учреждений и преподаватели гуманитарно-общественных наук. Удивительное состояние маргинального безмыслия, которым упивается власть. Конечно, какой-то эшелон власти представляет себе дело иным образом. Эта группа может быть даже уверена, что наконец-то вывела Россию на историческую траекторию, оставив «мечтательные проекты построения коммунизма». Уверенность власти в том, что она на правильном пути, постоянно выражается через ее апелляцию к свободе предпринимателя как основному условию экономического роста.
Не станем обсуждать вопрос, является ли экономический рост целью самодостаточной или же он должен рассматриваться в системе приоритетов общества. Согласимся с тем, что экономический рост необходим. Но почему предприниматель (по большому счету – финансовый олигарх) изначально мыслится как спаситель Отечества, как «принц на белом коне», которому мешает госбюрократия? Вопиющие факты разбазаривания природных ресурсов различными предпринимателями, принявшее массовый характер, подделки, некачественная продукция, пренебрежение безопасностью и т.п. нисколько власть не смущают в оценке нашего предпринимательства, которому изначально выдана индульгенция. Он безгрешен по определению, а отдельные факты греха объяснятся лишь личными недостатками отдельных весьма успешных дельцов, Т.е. «нечистые» все-таки есть, но, как говорит русская поговорка, в семье не без урода.
Эта «философия» удобна, разумеется, прежде всего для крупной успешной олигархии, как когда-то атмосфера мелких хищений (несуны) была прикрытием для несунов крупных, так называемых теневиков. Нет никакой загадки в источнике появления мифа о предпринимательстве как драйвере прогресса. Этот миф свободы и свободного предпринимательства сконструировало европейское Просвещение в ходе становления буржуазно-промышленного общества в Европе, в ходе смены элит, в ходе изменения социальных иерархий, точнее, в ходе тотального завоевания общества капитализмом. Однако по-своему честные мыслители того времени, еще не порвавшие с христианской этикой, сознавали перспективу пропасти, которая откроется перед обществом, если снять все преграды индивидуальному эгоизму, единственной целью которого останется максимизация личной (групповой) пользы. Перед ними вставал вопрос об этике и этической ответственности собственника и предпринимателя, вопрос о связи индивидуального эгоизма и общественной пользы. Основатель новой политэкономии А. Смит был вынужден обратиться к исследованиям по этической проблематике. Пожалуй, наиболее приемлемое для западного мира решение этого вопроса дал И. Кант, поместивший категорический императив нравственности в сфере траснцендентальную. Два важных следствия кантовского решения заключаются в следующем. Во-первых, нравственность оказалась лишена нравственного чувства. Солидарное чувство сострадания к ближнему в кантовской парадигме нельзя рассматривать как проявление нравственного императива, ибо оно субъективно и пристрастно. Вместо него трезвый рассудочный расчет, ставящий границу индивидуальному эгоизму мерой возможного вреда другому эгоисту. Во-вторых, кантовская этика позволяет приписать рассудочному эгоисту нравственные характеристики. Его эгоизм получает этическое оправдание, оправдано его стремление к максимизации личной пользы, поскольку его ростовщичество само по себе моральной сферы не затрагивает. Получает оправдание построение общества на основе индивидуального, тем самым и группового, эгоизма. Остается вопрос, как из эгоизма отдельных лиц возникает общественная польза? Мифологическую конструкцию завершил такой же простой мифологический «краеугольный камень»: да, из суммы индивидуальных воль возникает общественное благо. Теоретические обоснования здесь излишни, поскольку они невозможны. Можно сказать, создатель так задумал, или сказать, что таковы трансцендентные основания нашей жизни. Можно даже назвать это формой протестантского провиденциализма.
Почитатель западной истории может сказать, ну и что такого?! Они ведь достигли больших промышленных и экономических успехов! Кольт, джинсы, жевательная резинка, пароход, паровоз, автомобиль, аэроплан, танк и, продолжим, иприт как средство ведения войны, и даже нацистская идеология. Замечу в этой связи, что технический прогресс совершался всегда, доминирование личного эгоизма в общественной идеологии само по себе его не ускоряет и не замедляет. Нам здесь важно отметить лишь тот факт, что наша «европеизация» с наивностью туземцев назвала эту идеологию основанием общественного прогресса, от которого увели нас «мифы коммунизма». Критическое рассмотрение такой идеологии предстает в таком случае как покушение на основание веры. Обществоведение. способное к критическому (т.е. объективному, научному) анализу жизни, исключено из средств общественного сознания. Вера в давно устаревший западный миф стала селектором всего, что проникает в СМИ и в современное гуманитарное образование. А наиболее активные и убежденные надсмотрщики этой веры даже удостаиваются государственных премий.
С чисто прагматической точки зрения достаточно очевидно, что, если мы принимаем чужую установку сознания (а для России она, несомненно, чужая), то встраиваемся в мир на его условиях, которые есть условия безусловного подчинения. Для нуворишей, решающих личные задачи вхождения в глобальный капиталистический космос, нет никаких сомнений и разочарований по этому поводу. Ради решения этих задач, как они полагают, Россия должна быть растворена в глобальном экономическом космосе на любых условиях, обеспечивающих сохранения приемлемого положения для соответствующих компрадорских элит. Если же мы не принимаем условия безусловной деконструкции своего государственного суверенитета и продолжаем при этом наставить на своем вхождении в этот «благодатный» мир, то мы оказываемся в сложном положении. Тогда мы должны «сместить плохого пахана», по меньшей мере, сместить его идеологию, и встать на его место как добрые носители «доброго принципа индивидуального эгоизма». Задач во всех смыслах не разрешимая.
Но как в таком случае должна поступать государственническая властная элита? Я не обсуждаю нынешние конкретные тактические отчасти даже стратегические решения этой элиты. Многие из них вынужденно верны. Но что далее? Все также толкаться у порога этого «прекрасного мира», убеждать его в своей девственной невинности и ждать момента трогательного любовного слияния? Более дебильный и идиотский сценарий придумать трудно. Наращивание силы необходимо, оно позволяет сохранить суверенитет. Но противника нашей силой не напугать. Он не менее силен, и от своей задачи стереть Россию с исторической карты едва ли отступится. Так как же должна поступать государственническая элита? Кланяться «западным ценностями» и одновременно им противостоят?
Решение кажется простым и очевидным, оно не раз высказывалась на страницах этого ресурса. Прежде всего отказаться от вхождения в этот долбаный (прошу прощения за ненаучный термин) «цивилизованный мир». За этим твердым решением ясно обнаружится необходимость обращения к собственной идентичности и прекращение шельмования советской истории. Но это барьер, который нынешняя элита взять не может, для нее он равен самострелу. Принятию перестроечного решения о «возвращении в цивилизованный мир» предшествовала маргинализация советской элиты, причем не только той ее части, которая принимала названное решение, но и той, которая оказалась не способной защитить свое отечественное, по форме советское, но, по сути, - русское общество и государство.
Здесь невольно приходится высказать предположение о причине, по которой властная элита в ходе русской истории раз за разом предает свое общество и государство. Называют по крайней мере три таких масштабных исторических событиях, хотя при детализации исторического процесса их может быть найдено гораздо более. Речь идет обычно о смутном времени, февральской революции 1917 года и перестроечной революции 1991-93 гг. Причины таких процессов не случайно-исторические, они носят системный характер. Суть дела в исторических взаимоотношениях общества и властной элиты, начавшихся возможно еще с призвания северных князей. Дело не в самом призвании, а в тех отношениях, которые изначально складывались между обществом и княжеской властью. Княжеская власть несла государственническое начало, этим формировалось общность сознание княжеского сословия при всей внутренней его состязательности. Земля русская представала как общее княжеское владение, защита которого есть общее дело. В то же время наследственное дробление подрывало единство государственной власти, рождало удельно-собственническое сознание, с которым пришлось вести борьбу в период становления Московского княжества и Московский Руси. В еще большей степени удельно-вотчинное сознание характерно для боярства и всей удельной знати феодального периода истории. Отчасти его центробежная сила ограничивалась вынужденным обращением к мнению соборному через представительство, часто неадекватное, других слоев городского и сельского населения. Эпоха Петра напрочь покончила с так называемой соборностью. Но наибольшую важность представляет в этом движении процесс формирования нации и национального самосознания. Буржуазные революции в Европе, устранившие сословную иерархию, формировали сознание наций на основе представления о единой исторической судьбе, объединяющей все социальные группы. Удельно-собственнические взаимоотношении элиты и народа в буржуазных нациях стали невозможными. Социальные различия и социальные взаимоотношения приняли другой характер, поддерживаемый буржуазными демократиями.
Такой процесс объединения нации оказался невозможным в России по ряду причин. Ведущая отрицательная роль принадлежит здесь крепостному праву и сформировавшейся на этой основе ментальности русского барства (оно же дворянство), последствия которых многомерны и не сводятся к экономическому закабалению крестьянства. В отношении интересующей нас проблемы наиболее важное следствие заключается в разделении элиты и народа, элиты и общества, окончательно оформившееся в эпоху дворцовых переворотов и затем в эпоху правления Екатерины второй. Царская власть продолжала помнить о своей государственнической функции и время от времени напоминать о ней также и дворянству, которое по своему происхождению было служилым слоем, опорой власти и государства. Но сама власть и ее дворянская основа были не только сословно, но и ментального отделены от тяглового общества, от тех социальных групп, которые составляют тело общества и которые принято называть народом. Речь идет прежде всего о крестьянстве, основной производительной силе государства. Окончательное закрепление крепостного права и привилегии дворянства, освобождавшие его от обязательной государственной службы, окончательно разделило народ и элиту. Два мира, жившие разной жизнью на одной территории. Бесспорно, что точки соприкосновения между мирами должны были существовать в силу экономической и политической необходимости. Но этим дело по сути и ограничивалось, если не считать, что власть взывала к народу и производила его мобилизацию, когда это требовалось обстоятельствами и волею власти. Народ же объединяла вера, которую он распространял также на государство и общество как целое. Однако невозможно представить русское дворянство. мыслящее себя как часть общей народной семьи, в которую входит и русский крестьянин, превращенный, совсем по Аристотелю, в говорящее орудие.
Существование государства требовало государственнической элиты, которая в то же время не чувствовала и не имела живой социальной и ментальной связи с народом. Таково в данном случае проявление удельно-вотчинного сознания элиты. Народ в лучшем случае его трудовой ресурс. Точно также и государство могло превратиться в сознании элиты в его большую вотчину. Собственно, это и выразил совсем слабый император Николай второй, назвавший себя хозяином земли русской. Благожелательная и комплиментарная интерпретация термина «хозяин» сути дела не меняет. Было бы лучше, если бы он назвал себя повелителем земли русской, ощущая при этом ответственность своего положения. Советская революция сломала этот порядок и давала шанс исправить взаимоотношение народа и элиты, точнее, взрастить новую элиту с новым пониманием взаимоотношений народа и элиты. Здесь мог быть использован переход небольшой здоровой части старой элиты на красную сторону, т.е. принятие ею принципов строительства государства социальной справедливости и нравственной правды. Проект мог казаться фантастически, но гораздо более фантастично то, как много удалось сделать на этом пути, вполне соответствовавшим народной этике, его культурно-нравственным установкам.
Почему же новая элита, начавшаяся формироваться в предвоенные годы, не состоялась? Главная проблема видится здесь в том, что не было сформировано системное смысловое поле для выращивания новой элиты и не были созданы соответствующие социальные условия для ее воспроизводства. Не раз уже сказано, что революция и то, что за ней последовало, должно было осмысливаться как этап собственной истории. Марксистская догма, верная в оценке промышленного капитализма и тенденций его развития, неспособна понять не только русскую, но и всякую иную историю, ибо видит ее слишком односторонне. Неудивительно, что исторические исследования марксизма есть, а марксистской истории нет. Ее не может быть по определению. Общество сложное системное целое, его взлеты и падения нельзя объяснить одной простой экономической причиной и должны быть названы причины, имеющие столь же системный характер. Идеология, мировоззрение, обществознание является одной из таких системных причин. Практика советского строительства вытекала не из марксизма как такового, она опиралась на русский культурный архетип. Она больше вытекала из самой русской идеи справедливости и правды, а марксизм только оформлял решения власти. В поздний советский период имелся большой отряд обществоведов, задачей которого было обоснование и оправдание решений партийной бюрократии. Неудивительно, что, не имея твердых убеждений и ясной теории, он изменился вместе с изменением власти, начав оправдывать ликвидацию того, что прежде обосновывал. Да, в свое время в СССР появились охотники исправить «русский марксизм». Но как выразился в свое время классик, они были страшно далеки от народа в своем марксизме. Всякое же движение к национальному историческому самосознанию в политической и обществоведческой сфере, пресекалось в послесталинский период самым решительным образом. Тем самым предопределялся тот отвратительный ментальный выбор, который огласил послдений генсек к восторгу нашего маргинализированного общества.
Какое мировоззрение приходило на смену ценностям и представлениям советского периода? Обывательское мирочувствование потребителя, питающегося из корыта глобального капиталистического космоса. Этой тотальной маргинализации и умственному оскудению способствует сегодня успешно проведенная образовательная реформа, маргинализирующая молодежь и толкающая ее в поле деятельного, но бессмысленного экстремизма. Накачивание ее шоу-патриотизмом едва ли изменит ситуацию. На этой почве живут нелепые мифы Просвещения и немыслимая тарабарщина, заполняющая смысловое пространство власти и общества. Вдумчивое и системное образование, обращающее людей к мировой и собственной истории, является условием обретения обществом внутреннего единства. Оно потребует действительного, а не пустого обществоведения, создающего лишь информационный шум. У власти нет идеи, нет такого обществоведения, и она его не хочет. Что же касается общества в целом, то его интеллектуальная импотенция происходит не от недостатка ума, а от недостатка гражданского чувства. Своей маргинальностью интеллигенция поддерживает элиту, воспроизводящую традиционное барское пренебрежение к народу.
Не может гражданин достойный
К Отчизне холоден душой.
Ему нет больше укоризны…
Интеллектуалы у нас есть, граждан нет. Восходящий человек есть человек, ощущающий связь с историей, не с ее фактологией как таковой, а с ее жизнеутверждающими началами. Русская мысль всегда вела эту работу, задача в том, чтобы ее продолжить. Нет никакого национализма в обращении к русскому интеллектуальному наследию. Это обращение есть новое осознание того, что осознали люли через Учителя христианства, оно есть обращение к жизнеутверждающей идее всечеловеческого родства. Оно позволяет понять, что этический принцип советского государства был прост (как проста всякая нравственная истина): личная польза достигается через пользу общественную и, наоборот: осуществление общественной пользы есть польза для всех. В этом преодолении субъективной нравственности и понимание ее общественной природы, сказанном в «Оправдании Добра» В.С. Соловьева, собственно и заключается восхождение человека, точнее сказать, первый, но необходимый шаг такого восхождения.
Никакая экономика не определяет этику. Этика определяет экономику, ее генеральные цели и формы организации. Через диктат той или иной экономики (например, капиталистической или экономики русского коммунизма) утверждается соответствующая этика. Об сказано в религиозной по форме философии В.С. Соловьева, об этом писали В. Зомбарт и М. Вебер. По сути об этом сказал в мягкой форме и Ф. Бродель. Через экономику капитализма утверждается в конечном счете этика господства сильных над слабыми, а посредством экономики нашего социализма утверждался принцип человеческого братства, человеческого товарищества, принцип торжества жизни над смертью. В этом суть так называемой русской идеи, это идея не русская, строго говоря, но идея всечеловеческая. Но исторически именно Россия оказалась способной реально придать этой идее всечеловеческий характер, воплощая ее в соответствующих социальных формах. Именно в этом пункте начинается непримиримое противостояние и гражданская война, и вновь вспыхивает та же либерально-буржуазная ненависть к народу, которая отличала белогвардейскую элиту, столкнувшуюся с народным восстанием. Эта же ненависть к народу и его желанию «устроиться всем миром» вызывает жгучую ненависть этики эгоизма, этики строителей капитализма в России, вообразивших себя сверхчеловеками, примыкающими к «сверхчеловеку глобальному». Потому в течение 30 лет они не могут изобрести никакой идеи, зато все с дружной ненавистью реагируют на «русскую идею» всечеловеческого родства. Рано или поздно противостояние этих идей примет осознанный характер. Состоявшаяся однажды победа красной братской идеи, как и ее временное поражение, не могут быть забыты.
.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 15.3.2020, 8:31
Сообщение #67


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Бюрократический восторг сопровождает процесс принятия конституционных поправок. И восторг и поправки имеют свое основания в том, что они закрепляют курс на выстраивание правовых оснований постсоветского буржуазного государства, прием государства довольно странного. Оно по плану строителей есть буржуазное, по фактическим результатам воспроизводит отчасти дух феодализма, и по замыслу его архитектора должно быть государством социальным, т.е. социалистическим в буржуазном толковании этого слова. Генезис этого государства далек от становления национальных государств Европы. Впрочем, на практике прямое копирование европейской политический жизни и ее правовых основ в России, как говориться, «не прокатило». Ничего неожиданного в этом нет, о невозможности превратить Россию в Европу говорено давно, собственно, с первых шагов ее «европеизации» русскими самодержцами. Наша элита, получив по морде от глобальных партнеров, которым она старалась демонстрировать, что мы «одной крови», вынуждена скулить и устраиваться по-своему без помощи этих самых партнеров, сохраняя однако затаенную мысль, что рано или поздно мы станем «одной крови». Им еще кажется, что мы превращаемся в подлинных носителей всечеловеческих европейских ценностей.
В этой ситуации «конституционная реформа» предстает как вынужденный шаг, и нет нужды обсуждать - нужна она или не нужна. Это ситуативный ответ на текущие вызовы, поскольку стратегии плавания в историческом океане у нового правящего сословия нет. Просто ему надо укрепляться перед лицом весьма недружественных партнеров, иначе они нас сомнут, как когда-то выразился другой политик. На этом фоне вновь торчит шилом главный вопрос: правда ли, что на этом пути строительства русского (российского) капитализма Россия действительно превратится в успешное цивилизованное государство? Под таким государством новое правящее сословие не мыслит по сути ничего иного как успешный бизнес-проект. Мещански ограниченная мысль «собчаков» принимает более внушительный характер, когда ее формулируют новые интеллектуалы от бизнес элиты. , Однако бизнес проекту «Россия» мешают как некоторые всеобщие объективные принципы общественной жизни, так и частные исторические обстоятельства, формирующие исторический субъект под названием Россия. Об этих последних полезнее всего вспомнить.
Что значит быть историческим субъектом? Это значит быть носителем некоторых исторических смыслов. Отдельные личности могут жить без этих смыслов, но без них и вне их не могут жить исторические народы. Эти смыслы, которые по-своему и не без успеха несла советская эпоха, напрочь и демонстративно были отброшены гайдаровской командой, вытершей в буквальном и переносном значении ноги о советский флаг победы. История прервана, разорвана нить цивилизационного сознания. соединяющая эпохи. Нынешняя западная ненависть к России питается не только прошлым, она питается нынешним унижением России. Не тем унижением во имя любви, которое претерпел учитель христианства, но унижением плебеев, которым не дано стать патрициями. Такими же по духу агентами и пропагандистами стали так называемые «либеральные интеллигенты». Однако жизнь требует склеить хоть какие-то смыслы, способные придать хотя бы временную устойчивость общественной структуре. Такие смыслы нельзя принести внешним образом, они ищутся в собственной истории. И поскольку разрыв с ближайшей советской эпохой закрывает поле смыслов этого периода, то приходится обращаться к феодальному прошлому. Однако в буквальном смысле к самодержавию, православию и народности – этой формуле патриотизма прошлого – вернуться нельзя, но можно реинкарнировать этот образ через постсоветское возрождение православие, новую государственность и патриотизм, понимаемый как верность первым двум. Забыта соборная (общинная, коллективистская и т.п.) этика русской культуры, в контексте которой рождались смыслы, на которой держалось и все еще держится русское государство. Именно эта этика, этот дух был смысловой опорой в борьбе с абсолютным злом нацизма. Об этих смыслах сказал поэт: «Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,… В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.»
Теперь парадоксальным образом православное государство должно опереться на этику самоутверждающегося индивидуального эгоизма. Тоска по Ф. Ницше?
Есть некая простая истина, которую не смогло переварить ни интеллигентское сознание, ни, тем более, сознание властной элиты: русская культура по своим смыслам и масштабу есть основание цивилизации. Власть феодального прошлого отождествляла русский и с православным, советская власть – с советским. Власть большевиков в начальном периоде и власть советская на ее излете не любили слова русский. Они видели в политическом употреблении этого термина зловещий признак национализма, который может охватить самую большую часть населения Союза. Но в историческом бытии России слово русский несет не национально-этнический смысл. Этот термин приобретает цивилизационное значение, он обозначает смысловое ядро цивилизации, как и этнос, создатель этого ядра. Русская культура – цивилизационный генотип этого государства, и у этого генотипа есть его исторический создатель. Из культурного мире России убрать этот термин невоможно. Его пришлось включить и в политическое сознание страны: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…». Это произошло в момент крайнего напряжения сил народа в борьбе с истребительным нашествием с Запада. Но элита была не в состоянии осознать в полной мере значение этого термина не только потому, что сделала марксизм теоретической основой политического процесса. Когда ей стало нужным, она выбросила марксизм на свалку. Причина более глубокая. Цивилизационное сознание требует внутреннего преображения элиты, оно формирует историческую и историософскую ответственность, оно опирается на чувство долга перед Историей, в которую включены народ и государство. Но нашу элиту с давних пор преследует сознание удельно-вотчинное, границы которого ограничены возможностью распоряжаться ресурсами в рамках своих сословных интересов. Даже усилия для сохранении государства оказываются продиктованными заботой о сохранении своего владения. Положительная сторона этих усилий в том, что они ведут к сохранению государства, становится основанием для формирования государственнического сознания и воспитания людей, готовых ему служить. Приходит понимание того, что вне государства народу нет места в истории. В критический период такой государственнический патриотизм стал также патриотизмом русско-советским, объективно принимавшим цивилизационное значение. Советская Россия, Советский Союз справедливо представали в свете этого сознания как носители всечеловеческих ценностей справедливости, нравственной правды, человеческого братства, всесторонней образованной и мудрой (доброй) личности и т.п., а не лакеев, жадно тянущих в свой дом потребительский хлам европейских господ.
У нашей элиты во все исторические времена прослеживается одно занимательное свойство, именно, весьма подозрительное отношение к образованию и образованности, прежде всего, к образованности светской. В феодальный период оно выражалось в отношении к университетам и, как характерная частность, к преподаванию в них философии. Хотя закрыть университеты было невозможно, поскольку страна и общество нуждались в просвещении. Если научно-техническое образование поддерживалось усилиями государства и общества, особенно в советский период, то иначе обстояло дело с образованием гуманитарным. В этой сфере традиционно выстраивается как оправдание, так и критика общественного порядка, вырабатывается собственное идентифицирующее сознание, социальные проекты, представление об исторических целях развития и соответствующие социальные проекты. Проще сказать, в этой сфере происходит осознание реальности и понимание перспектив будущего. Здесь могут формироваться как позитивные проекты будущего, так и своеобразные мировоззренческие вирусы. Общество, его социальные группы и элитарные (авторитетные) слои в этих группах становятся инструментами оценки и контроля интеллектуального мировоззренческого процесса. Для власти это механизм обратной связи, тот канал, который позволяет слышать общество, думать, осознавать то, что находится за пределами конкретных прагматических задач, но определяет стратегическое цели и траектории. Власть в России традиционно предпочитала слышать саму себя. Диалог власти и образованного слоя мог иногда возникать, но общественная подсистема интеллектуального поиска фактически никогда не была выстроена. Власть с ее сословным сознанием предпочитала слышать себя и «налаживала диалог» с теми, кого рассматривала как помощников и проводников своих решений. К такому положению пришла и постхрущевская партийная элита, в особенности в поздний брежневский период. Обществоведение стало излишним, его лицо стали представлять «феди-пропагандисты».
Учтены ли эти ошибки прошлого периода? Отрицательный ответ очевиден. Развитие теоретического гуманитарного сознания власти не нужно. Она руководствуется «исторической задачей возвращения в мировую цивилизацию». В сознании или подсознании элиты остается мысль, что, хотя «мировая цивилизация» сейчас несколько испорчена, но рано или поздно все входящие в нее народы поймут, что все мы одной крови, откажутся от нечестной конкуренции и станут в конкурентной борьбе руководствоваться идеалами гуманизма. Как-то забывается, что для этого нужно забыть о прибыли как цели всякого бизнеса, и думать об общественном интересе, т.е. переродиться из мира капитализма в мир «русского коммунизма». А пока власть живет иллюзией построения социального государства в условиях господства эгоизма предпринимателя на всех уровнях, от самозанятых до олигархических корпораций.
Является ли нынешний разрыв с Западом, продиктованный различием интересов в политической и экономической сфере, окончательным ментальным разрывом? Пока что, нет. Два обстоятельства подтверждают это. С одной стороны, ментальный разрыв требует собственного самоидентифицирующего сознания. Обращение к православию, демонстрируемое в числе прочего конституционным упоминанием веры, с которой нам передано государство потомками, решением проблемы не является. Это подсознательный или уже сознательный поиск ментальной опоры в феодально-аграрном прошлом России, предполагающий в политическом плане ту или иную форму самодержавии, о котором затосковали совершившие контрреволюцию сословия. Разумеется, здесь нет места демократии трудового коллектива, вообще нет места демократии общинного сознания. Зато на ее место приходит «демократия» голосующих индивидов, столь милая власти, «возвращающейся в мировую цивилизацию».
Еще более значимо, что индустриальному и постиндустриальному обществу нужно светское сознание. В западном мире именно оно создает социально-психологические технологии, обслуживающие власть. В советский период основанием светского сознания была общественная теория марксизма, хотя и односторонняя в своем понимании общества, но как теория рациональная оставлявшая все-таки смысловое пространство для понятийного обществоведения, к тому же обществоведения альтернативного, т.е. размышляющего об общественном интересе как ментальной основе общества. Однако именно эта установка оказывается неприемлемой правящему сословию, вышедшему из марксистского прошлого, которое было превращено властными предшественниками перестроечного поколения, включая бессменного послевоенного идеолога М.А. Суслова, в совершенно мертвую догму, уже не имевшую связи с действительностью и выполнявшую роль заклинаний, а не роль учения. Демонстративная опора на веру, на церковь закрывает путь к познанию общества и его исторической перспективы, вновь превращая историю России в псевдоморфоз. Словесные разговоры о русских, о русской культуре, включаемые в конституционные поправки, являются «поздними припарками», оправдывающими обращение к православию как мировоззрению. Они могут давать какие-то надежды и как-то успокаивать «патриотические души», но они не заменят светского общественного сознания. Да и появление этих поправок обусловлено все тем же ментальным возращением в феодально-аграрное прошлое, когда термины русский и православный были практически тождественны. Обретение собственного сознания требует не пропагандистского жонглирования словами, а серьезного обращению к истории общественной мысли в России, возможность которого закрывается реальной практикой образовательной реформы и «политическим строительством» правящего сословия.
Наконец, какое социальное государство строит нынешняя власть? Государство советской эпохи реально было социальным, т.е. по самим своим принципам, по этике советского руководителя, по способу принятия решений, по тем социальным программам, которые были успешно решены в период советского строительства: социальная гарантия всем, независимо от возраста, образования и других общественных характеристик являлось главной идеей общества «русского коммунизма». Эти принципы стали дискредитироваться при попустительстве власти еще до начала перестройки, причем дискредитация строилась как противопоставление личного успеха, личного благополучия принципу общественной пользы. Теперь же строительство «социального государства» предполагает, что у его граждан должно быть много (хотя бы достаточно) денег для покупки товаров и услуг. Государство при этом должно помочь «своей копеечкой» тем, у кого денег недостаточно для какого-то уровня благополучия и комфорта. Это западный образец социального государства, по западным меркам даже гуманного, обеспечившего в собственных развитых странах свой высокий уровень благополучия и пенсионного содержания, но, конечно, не решивший эту проблему тотально. Наше нынешнее строительство социального государства все тот же путь на запад, «возвращение в мировую цивилизацию». Он опирается на все ту же западную этику индивидуализма и максимизации наживы: сначала прибыль, потом ее распределение. По этому признаку Римскую империю можно называть социальным государством, поскольку в ней плебсу раздавали часть добычи, принесенной мечом легионера. Если прибыли достаточно, граждане умиротворены (слабым – подачка). А если недостаток прибыли? Кто будет раздавать подачки? Раньше думай о прибыли, а потом обо всем остальном – таков этический принцип, внесенный в общество через хозяйственно-экономическую организацию бизнеса. Советское общество было другим. В нем забота человека об обществе и общества о человеке осуществлялась через гарантию трудовой занятости, гарантию медицинской помощи, гарантию жилья, образования, реализации способностей человека на пути созидания, а не полукриминального воровства, называемого бизнесом.
Нынешнее строительство есть строительство на ментальном песке. По сути у общества отнимается его культурно-исторический фундамент, на место которого становится мещанская установка личного успеха для обывателя и максимизация прибыли для бизнесмена. Но эгоистическая этика бизнеса не заменит историософии и исторического мышления, не принесет добра в душу человека. И в этом ему не помогут многочисленные храмы, поскольку за стенами таковых господствует эгоистическая мораль успеха личного, принятая в основание общественного строительства. Экономикс не заменит историософии и историсофского мышления, похоже, полностью утраченного элитой нашего времени.
Можно, конечно, принимать конституционные поправки, если они стабилизируют политическую ситуацию в стране. Но это паллиатив, тришкин кафтан, штопание дырок текущего социального строительства. Они не решают стратегических проблем будущего. Обществу нужно идейное обновление, в частности, обновление через обращение к недавнему историческому прошлому, действительно открывавшему для России цивилизационную перспективу.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 30.6.2020, 10:25
Сообщение #68


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Давление объединенного Запада на Россию нарастает. Этот объединенный политический субъект не просто сказал, что он не желает видеть независимую Россию в объединенном западном сообществе. Он ведет против нее откровенную и беспощадную «гибридную войну» на уничтожение ее как исторического субъекта, т.е. как субъекта политического, экономического и, если можно так выразиться, - субъекта метафизического. История показала, что для «объединенного запада», точнее, для его элит, не важно, какую социально-историческую оболочку принимает Россия. По его пониманию, она является лишней на географической и исторической карте в любом варианте. На время ее могут принять в свой мир в роли служанки, но лишь на время до полной потери сил. После этого произойдет физическое уничтожение, не важно в каком варианте, их может быть много.
В этой ситуации поздно вздыхать о безумии внутренней советской спецэлиты, принявшей когда-то решение о ликвидации некапиталистического пути развития в его советском варианте. Сегодня необходимо ясное осознание того, что отдельные индивиды могут прожить свою жизнь без лица (прожить физически), но общество без лица жить не может. Без лица ему нет места в истории. Россия имела свое лицо как в досоветский (феодально-аграрный), так и в советский (промышленный, индустриальный) периоды. И только в результате антисоветской революции начала 90-х годов потеря культурно-исторического лица приняло характер глубокой и смертельно опасной катастрофы. Возвращение этого лица без определенной степени «ресоветизации» просто невозможно. Но гораздо важнее сказать, что есть это лицо и почему оно оказалось потерянным.
1.Что есть наше лицо?
Попытка дать краткий ответ сводится к следующему. Лицо каждого общества является себя в его образе жизни, а этот образ жизни есть реализация определенных этических установок, сложившихся исторически в ходе развития общества и воспроизводимых внутренними системными средствами. Возможно, к такому обобщению шел немецкий социолог М. Вебер, сделавший предметом своего научного внимания хозяйственную этику разных религий и исследовавший «дух капитализма». Универсальная формула исторического лица общества коротко, но весьма емко. выражена фразой Ф.М. Достоевского «основание всему начала нравственные». Нравственность суть культурно-видовой принцип (или принципы) поведения человека, обеспечивающие его видовую консолидацию и существование на планете. Отрицание человеческой в общем случае также является культурно-видовым принципом с противоположным вектором исторического движения. Осознанию того обстоятельства в общественном сознании России мешает установка, которой де-факто следовал марксизм. Суть ее в том, что основанием всему является производство, в понятиях марксизма – производительные силы и производственные отношения. Согласно такому воззрению появление и развитие этого общественного фундамента никакого отношения к нравственным началам не имеет. Все явления такого рода вторичны и в этом качестве лишь сопровождают развитие производственной базы общества. В.И. Ленин был по сути глубоко прав, когда сказал, что в марксизме нет ни грана этики (чего не скажешь, разумеется о самих марксистах, включая самого К. Маркса). На языке бизнеса эта мысль высказывается утверждением - «ничего личного, только бизнес», выводящим так называемый бизнес из сферы этики (установка вполне соответствующая марксистской теории). Однако М. Вебер приходит к мысли, что это не совсем так, или даже совсем не так. Этика в виде этики хозяйственной (а она не может быть оторванной от человеческой этики как таковой) является фундаментальным фактором, участвующим в формирования хозяйственных отношений и, в этой связи, общественной системы как целого. Но еще до появления веберовского исследования «духа капитализма» и вне зависимости от него в русской общественной мысли утверждение о том, что основание всему начала нравственные, было перенесено на экономику и экономические отношения. В.С. Соловьев в известном сочинении «Оправдание Добра» заявляет: «Несостоятельность ортодоксальной политической экономии … заключается в том, что она отделяет принципиально хозяйственную область от нравственной, а несостоятельность социализма заключается в том, что он допускает между этими двумя различными, хотя и нераздельными областями более или менее полное смешение, или ложное единство».
Коротко говоря, если историческое лицо общества определяется его этическими установками, то обращение к «нашему лицу» есть обращение к этике, пронизывающую русскую историю. Здесь не может идти речи о том, что в ней есть что-то такое, чего мы не найдем в других обществах и культурах. Речь может идти о доминантах, определяющих поведение людей в рамках той или иной общественной структуры и, более того, о способности общественных структур поддерживать и воспроизводить эти доминанты (или доминанту). Своеобразие культуры выражается не только в том, какие ценности она воспроизводит, но в еще большей степени в том, как она их воспроизводит, через какие переживания, образы, ценности, формирующие социальное поведение.
Русская культура рождалась как культура аграрного общества, как общества земледельцев (хотя, конечно, общество не может состоять только из земледельцев), осваивавших территорию среднерусской равнины. Многообразные условия жизни и условия труда, в которых осуществлялся этот процесс, сформировали как саму этику нашего аграрного общества, так и собственные специфические формы реализации этой этики. Земледельческий труд требует соответствующей этики, в рамках которой он обретает свой смысл и которая не может быть агрессивной, воинственной, захватнической. Это положение, разумеется, нельзя понимать упрощенно. В обществе есть разные социальные группы, имеющие разные интересы и даже по-разному реализующие одинаковые или сходные этические установки. Дружина всегда будет склонная к воинственным походам, несущим обогащение. Речь идет именно об этических доминантах, принимаемых обществом как некие константы, на основе которых выстраиваются отношения в обществе, в том числе и правовые, на основе которых достигается некий общественный консенсус, соглашение о правилах жизни этого общества и в - более глубоком и метафизическом смысле – касающихся понимания смысла жизни, ее конечных целей. Когда князь Владимир крестил Киевскую Русь, то он вносил тем самым определенные этические принципы, дающие обществу, начиная с князя, его челяди, бояр и дружины вплоть до купцов, ремесленников и землепашцев, этическую консолидирующую основу. Разумеется, эта основа должна была уже сложиться или начать складываться в мирочувствовании и в образе жизни социальных групп этого общества.
Доминантные нравственные начала, сложившиеся в русском обществе еще в эпоху Киевской Руси и определявшие его культурно-историческое лицо в российской империи и в Советском Союзе, есть принципы этики всечеловеческой, этики делания добра, этики стремления к «человеческой справедливости», которая не может быть сведена к количеству выдаваемых человеку материальных благ. Это этика общинная, получившая название соборной, в советское время она обозначалась как коллективизм. Отметим, что в данном случае речь идет не об общности интересов, которая может иметь ситуативный и временный характер. Этика общинного сознания опирается на определенное мирочувствование, на ощущение совместного продлевания человеческой жизни, общего участия в жизни всех. Это ощущение общей причастности к Жизни как ценности всеобъемлющей является психическим выражением этики всечеловеческой. Оно получает свою опору в отношении к смыслам, выражающим это чувство, и к символам, посредством которых эти ценности закрепляются в общественной жизни и становятся опорными точками культуры. Жизни всех людей равноценны как участников этого жизненного процесса. «все мы ходим под богом», как утверждает русская поговорка. Такое видение смысла жизни, такое сознание, поддержанное в свое время христианской верой, является основой русского культурного архетипа. Оно предполагает преобладание высшей ценности, какой является соединяющая всех жизнь, а ее воплощение должно находить свое выражение, как полагал Н.Я. Данилевский, в четырехосновном культурном типе, т.е. выражаться в политическом строе, хозяйственной жизни, религии и культуре.
2.Как мы утратили свое лицо?
Здесь возникает первый подвопрос: А присутствовало ли реально это лицо в исторической жизни России, было ли оно реально выражено во внутренней и внешней жизни России или оно было всего лишь мечтательным образом так называемой «Святой Руси»?
Заметим, что социальные структуры возникают не по нравственным правилам, не по неким этическим канонам. Они возникают, выражаясь почти марксистским языком, естественным путем в рамках воспроизводства общественных форм жизни. Этически принципы социальные структуры не порождают, но они действуют в них, способствуя (или препятствуя) их воспроизводству.
Здесь встречаются и пересекаются два взаимосвязанных процесса. С одной стороны, воспроизводство предметной, т.е. хозяйственной деятельности человека, включающее воспроизводство необходимых социальных структур и воспроизводство самого человека как субъекта труда. Этот воспроизводящий процесс обеспечивает поддержание и развитие материальных условий жизни общества и его индивидов. С другой стороны, необходимым условием жизни общества является воспроизводство социального поведения, культурных программ активности человека, формирующих его индивидуальные и социальные мотивации («не хлебом единым жив человек»). Социальная структура оказывается продуктом встречи названных процессов, и системообразующие начала этой организации отображены в активности человека, в его мотивации, в ментальных и психических программах его поведения. Они являют себя во всех сферах активности человека как его нравственные начала, этические принципы, в соответствии с которыми формируется отношение человека к человеку, к обществу, другим социальным организациям, в конечном счете – отношение к жизни как процессу, объединяющему людей, либо наоборот, как процессу их разъединяющему (например, разделение на избранных и отверженных).
Поддержание жизни общества совершается не само собой, но через активность людей, связанными определенными общественными отношениями. В социальной иерархии так или иначе формируется общественный слой, который может быть назван элитой и который выполняет функции управления во всех его формах, как через политическую власть, так и через управление сознанием общества, его жизненными мотивациями и целями. От действий элиты, ее отношения к обществу как целому, ее способности решать задачи зависит ход социальных процессов в обществе, способность самого общества «сохранять лицо» и совершать историческое движение, или такая же «способность к потере лица», требующая выдвижения новых элит. Но, если общество оказывается не способным найти новые идеи и новых вождей, оно гибнет и становится материалом (удобрением) для других цивилизаций, как утверждал в своей время Н.Я. Данилевский.
В русском феодально-аграрном обществе процесс формирования элит был органически связан с формированием Российской империи. К концу 18 века сложилась социальная структура, в раках которой общество существовало вплоть до революций 1917 года. Было ли это общество с российским лицом? При всех проблемах феодально-крепостного общества оно было таковым, что выражалось прежде всего в консенсусе общества об этических основаниях, которыми должны руководствоваться и в определенной степени руководствовались индивиды и социальные группы общества. Это христианские принципы взаимоотношений, т.е. принципы человеколюбия, любви и сострадания, к которым в 19 веке напряженной форме обращается Ф.М. Достоевский. Разумеется, принципы нарушались на разных уровнях, а общественная жизнь и общественное устройство во все более острых формах сигнализировали об общественной неправде. В условиях нарастающих социальных противоречий утрачивала авторитет православная церковь, которая никак не способствовала преодолению этой общественной неправды. Слабость российского общества того времени и нарастающий кризис веры в конечную справедливость в острой форме обнажились через разрыв элиты и народа. Выработке ясного проекта будущего в этот период препятствовала разрозненность элит, узкие горизонты мышления, ориентированного почти исключительно на защиту эгоистических сословных интересов. Государственнический интерес и государственной мышление тонули в этой борьбе сословий и пустоте общественного сознания, разрываемого общественной многоголосицей. Обращенная во вне Российская империя оставалась христианским (православно-христианским) монархическим государством. Внутри же себя она шаг за шагом в течение всего 19 века, начавшегося великой победой в Отечественной войне 1812 года, утрачивала свое лицо. Христианская этика терпела поражение в реальной жизни России, которой с трудом и противоречиями вела свое вхождение в промышленную эпоху, в промышленную стадию развития. Феодально-сословная структура в принципе была не пригодная для построения промышленного общества, и в этой связи становились непригодными ее ментальные основания в виде религиозной веры и института церкви. Аграрно-феодальная государственность теряла свою историческую лигитимность, ее падение было неизбежным.
Историю СССР необходимо видеть в контексте событий, совершавшихся в социальном и смысловом (ментальном) поле России начала 20 века. Преодоление социальной несправедливости феодально-аристократического и крепостнического в недавнем прошлом общества могло совершиться в рамках фундаментальных преобразований, исторически обусловленных переходом к промышленной стадии развития. В любом случае этот переход должны были осуществить новые силы, идущие на смену дворянско-аристократическому правящему классу России. Так оно и случилось, и главные вопросы заключались здесь в том, какие силы будут осуществлять социальные преобразования и какими будут этические основания такого перехода. В свое время в Европе Ренессанс и последовавшее за ним Возрождение обосновали в светском сознании принципы новой этики и новых взаимоотношений. Речь в данном случае идет не об этических теориях, которые сыграли свою роль в философских доктринах, открывавших путь новому сознанию. Суть в концептуальных постулатах, согласно которым человек есть самодостаточный индивид, по природе своей наделенный естественными правами. Его жизнь есть реализация его естественных прав, а его отношения с обществом регламентируются исключительно общественным договором. Таково в своей основе «правовое общество», в котором общество и индивид не обязаны друг другу, но выступают друг по отношению к другу как правовые субъекты. В теории это атомизированное общество индивидов, каждый из которых стремится к максимизации личной пользы. Особого обсуждения заслуживает вопрос, насколько это положение соответствует социальной действительности. Нет, однако, сомнения в том, что эта антропология, под которую подводилось «научное обоснование», есть социальный европейский миф, своеобразная секулярная вера, которая была сконструирована в ходе становления западного варианта промышленного общества, основанного на этике капитализма. В хозяйственной деятельности названная этика задана принципом максимизации прибыли как основного закона ведения хозяйства.
Из сказанного выше понятно, что этика индивидуалистического эгоизма в принципе неприемлема для русской культуры. Она в ней осуждалась везде и всегда, в народной крестьянской массе в особенности. В ходе политических событий 1917 года в революцию был вовлечен народ, и в революционной борьбе масс, принявшей форму гражданской войны, уже не было места для интеллектуальных дискуссий. Новое лицо новой России создавалась прямым революционным действием тех, кто непосредственно принимал в ней участие и пришел на сену прежним элитам. Доминирующим мотивом социального строительства стала справедливость в той ее форме, которая составляла суть общинного крестьянского сознания. Представление о неразрывной связи общества (мира) и человека, характерное для крестьянского сознания, легло в основание советского строительства. Этим не отменялось стремление к личному благополучию, но достижение результата ставилось в зависимость от вклада индивида в общественное благо. Принцип, провозглашенный однажды в комсомольской песне, «раньше думай о Родине, а потом о себе».
Этический принципы, положенные в основание общества, поддерживаются не только общественными отношениями, но и общественным сознанием, идеологией. Основанием такой идеологии, основанной на принципе органического единства человека и мира, должна быть антропология солидарного человека, выстраивание которой было начато в русской культуре и русской философии 19 века. Однако в силу всей суммы исторических причин этот интеллектуальный опыт не был востребован. Марксизм и в его советской интерпретации стал единственным основанием строительства общественной теории. На первых порах его соединяла с русской ментальность идея социальной справедливости и представлении о пути ее достижения через уничтожение эксплуатации человека человеком. Но марксизм, принципиально отделявший «общечеловеческую» социальную теорию от каких-либо национальных корней, не мог стать основанием ни национального, ни, тем более, цивилизационного сознания, необходимого русской империи, ставшей красной советской империей. Остановка на марксистской теории резко зауживала поле смыслов, на котором должна была вырастать советская элита и советская власть. Об этом писал в свое время Н.А. Бердяев. Но эта сторона дела была отмечена и другими исследователями. Характерно в этой связи суждение А. Тойнби, указавшего на странное противоречие советского строительства, именно, стремление осуществить «зилотскую» (национальную, самобытную) программу социальных преобразований на основе «иродианского» (чужого, заимствованного) сознания. Этот недостаток до определенной степени компенсировало советское искусство, несшее идею коллективизма и приоритета общественного долга. Однако узость смыслового поля в сфере общественной теории и общественного сознания в конечном счете сыграла свою роль в катастрофе, разрушившей СССР.
Советская послевоенная элита трансформировалась в бюрократия, лишенную историософского сознания и, тем самым, глубинной психоэмоциональной связи с историко-культурной генетикой своего общества. Вольно или невольно она оказывалась в позиции владелей государства, распоряжавшегося им в силу правил, легитимность которых исчезала в их сознании по мере утраты идейного накала первых лет строительства советского государства. В этом контексте начинает воспроизводиться схема взаимоотношения власти и народа по принципу начальник-подчиненный, повелитель – исполнитель. Элита начинает ментально отдаляться от народа, ее начинает тяготить положение «слуг», более соблазнительным выглядеть положением «господ». Первый президент России характерный пример такого сознания. Слабости общественной теории становятся слабостями идеологии, идеологию шаг за шагом разъедал системный кризис, парализовавший иммунную систему общества и препятствовавший «идейных антител», способных подавить вирусы антисоветизма и дать почву для роста элиты, способной продолжить общественное строительства на основе тех глубинных этических принципов, которые создавал советскую страну. Сам социальный процесс, приведший к реализации установки превращения из слуг народа в повелителей народа требует, исторических исследований. Идея перестройки не могла созревать в широких слоях партийной бюрократии, непосредственно работавшей с народом, решавшей по большей части задачи хозяйственного строительства и вообще лишенная возможности обсуждать какие-либо идейно-теоретические проблемы. Программа свертывая советского строительства и возвращение в мировую цивилизацию могла созревать скорее в кругу закрытых спецэлит, которые в принципе не мог мыслить историософски, которым такое мышление противопоказано по долгу службы.
С ликвидацией советского строя и распадом СССР Россия вновь утратила своей лицо, и смысловая катастрофа этой утраты, беспрецедентная по своему масштабу в истории России, может быть сопоставлена виртуально возможным поражением советских войск под Москвой или под Сталинградом.
Продолжение следует
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 17.7.2020, 5:59
Сообщение #69


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Жизнь без лица. Есть перспектива?
Потерю лица никто не сможет назвать личным или общественным успехом. В восточной культуре этому обстоятельству придается особое значение. Кришна, наставляющий Арджуну, учит, что чужая дхарма опасна. Чужая дхрама – чужая личина, чужой путь, чужая судьба. Вступивший на чужой путь, теряет свой, ему грозят опасности, о пути преодоления которых он ничего не знает, ибо потерял опору в себе. Подобным образом, нет ничего страшнее для китайского аристократа как потеря лица. Потерять лицо, значит потерять достоинство, потерять уважение к себе, потерять место в иерархии. Потеря лица, если она случается «на минутку», вызывает стыд. Полный отказ от лица есть отказ от самости, отказ от достоинства, отказ от пути. В свое время психологические технология нацистов, направленные на подавление узников в лагерях, были нацелены на отъем лица, на забвение узником самого себя вплоть до забвения своего имени. Человек исчезал для себя, он исчезал вообще, превращался в безропотное животное или бросался на колючку, если у него оставалось хоть какое-то воспоминание о себе и своей личности. Действительно, потеря лица грозит летальным исходом для индивида.
То же самое справедливо и для общества. Есть основание предположить, что сегодня социальный процесс потери лица принимает глобальные масштабы. Речь идет прежде всего о западном мире, разрушающем смысловую опору существования человеческой личности. Симптомы этого процесса явили себя еще в начале 20 века через начинавшийся отказ от традиционных человеческих смыслов, провозглашавшийся теми или иными экстравагантными и модными эстетическими направлениями. Черный квадрат Малевича был, можно сказать, мягким проявлением этого процесса. Смысл картины в том, что смысла нет. Вместо него черная бездна, пустота, манящая человека прежде всего отказом от смысловой ноши, этой, как утверждал у Достоевского Иван Карамазов, непосильной тяжести для человека, выбирающегося хлебы земные взамен свободы. Пустотой квадрата заявляла себя другая свобода, свобода без смысла, свобода без ответственности, поначалу лишь щекочащая нервы и мысль. Эта еще не оформившаяся идея получала собственный образ, который должен был поражать публику, ищущую смысл, но уже способную отказаться от него. Сегодня западная культура провалилась в эту пустоту, заполняемую бессмысленным и по большей части порочным чувственным гедонизмом, с масштабами распространения которого могла бы соперничать лишь поздняя римская империя. Результаты этого процесса слишком очевидны. Человек, который как известно без смысла жить не может, заполняет жизнь суррогатами смыслов, предлагаемых ему в изобилии распадающимся обществом. Его социальные действия в таком случае вообще не могут быть созидательными, но только разрушительными. Исторический результат такого движения может быть только один – тотальная диктатура, управляющая потерявшим смысл «стадом». Она уже виделась русскому писателю в легенде о Великом Инквизиторе, хотя реальность обычно превосходит ожидания. Вспомним метафору Достоевского о школьниках, прогоняющих учителя: «Что в том, что он повсеместно бунтует против нашей власти и гордится тем, что бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя, но придет конец и восторгу ребятишек. Он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю». Им придется просить о возвращении «учителя» и принять его строгость в полном объеме. В современной ситуации такой строгостью должен оказаться тотальный фашизм.
Присоединяясь к цивилизованному миру, Россия невольно и по-своему начинает принимать участие в процессах, маргинализирующих человека и общество. Уже сказано многократно, что наша потеря собственного лица была подготовлена внутренним разложением элиты, потерявшей в клановой борьбе чувство истории и причастность к духу культуры подвластной страны. Есть много причин, по которым эта элита не стала аристократией духа. Обещание построить основания коммунизма к 1980 году, при котором коммунизм мыслился как сытое общество потребления, было проявлением идейной слабости. Этот шаг, который изначально был воспринят в обществе ср скепсисом, похоронил саму возможность рождения смыслового поля для общества будущего. Какой «змей-горыныч» нашептал Хрущеву доклад к 20-му съезду и программу строительства «гуляш-коммунизма» нам знать не дано. Но все эти «идейный подвижки» хорошо сочетались с борьбой за власть внутри политической элиты. Задачи этой становились приоритетными в политической жизни элиты, и властная бюрократия в силу своей историософской слепоты, искала смысловой опоры для их решения у идеологов, способных чувствовать желания властной верхушки. Утрата веры в идеалы будущего, замещенные на обывательско-потребительский идеал, стала почвой, взрастившей замысел о сворачивании коммунистического строительства и «возвращения в мировую цивилизацию», где, как могло показаться, идеал сытой и комфортной жизни реализован вполне. Такой поворот мысли едва ли мог родиться в низовой с средней партийной среде, превращенной в аппарат административно-хозяйственного управления. По самой логике созревания «альтернативного процесса» его очаг должен был находиться в прагматичных структурах, встроенных в государственное управление, далеких от какой-либо историософии и предпочитающих «синицу в руках» неясным грезам справедливости и правды. По мере созревания проекта «вхождения», которому способствовала распространявшаяся атмосфера скепсиса по отношению к коммунистическому строительству, в ментально входили разные группы и персоны, включая перебежчиков из партийного аппарата, интеллигенции, защищавшей «права человека» и т.п. В общественной среде, испытывавшей бессмысленное давление бюрократии и лишенной смысловой опоры, рождение иммунной реакции на уровне общественного сопротивления было крайне проблематичным. Общество постепенно и неуклонно созревало для «перестройки». Это способствовали также кадровые перестановки, осуществляемые по принципу личной или клановой преданности. В клановых и персональных сражениях за власть вектор движения, его историческая перспектива утрачивались, что воспринималось в обществе как тяжелый застой. В этих условиях увлечь за собой значительную часть общества может даже авантюрист, безумец («лжедимитрий»), навеивающий сон золотой. Горбачев таковым не был, но непомерное честолюбие и самолюбование превратило его в эффективный инструмент перестройки.
Потеря лица правящим слоем и потеря лица обществом не связаны простой линейной зависимость. Общество, построенное в соответствии с собственным реально сложившимся идеалом справедливости, продолжало жить. Его ментальные установки, придавленные мотивациями эгоистического обогащения, не исчезли, не рассыпались в прах. Они не только закреплялись в характере выстраивавшихся социальных отношений, они были запечатлены в образной семантике советского искусства. Но, как сказано, системный иммунный ответ на ложь «перестройки» оказался невозможным, а на уровне индивидов и отдельных социальных групп идея прощания с советским прошлым была принята как пролог или даже путь к реализации обещанного благополучия, достатка и комфорта, достижение которого было вдруг освобождено от препон, чинимых прежней властью. Глубинной сути происходящего не видели в полной мере ни организаторы капитуляции советского общества, не те, кто его поддержал, получая выгоду и материальный успех в текущий момент. Лишь отдельные индивиды или групп могли задавать вопрос о будущем и делать предостережение.
В стране утвердились капиталистические формы ведения хозяйства, но никак не капитализм в его полноценном историческом смысле. Понимание этого утверждения дает отчасти следующее рассуждение. Как отмечал М. Вебер, предприниматель, захваченный духом капитализма, весь погружался в дело, оно было для него сакральным. Он жил этим делом, оно становилось его призванием, его Beruf. В России рождавшийся в ходе передела собственности новый хозяин (в его массовом проявлении) никакого сакрального (может и психологического) погружения в дело не испытывал. Он просто получал источник дохода, немыслимого в советские временам. Эта сторона дела занимала его более всего, им двигала жажда наживы в ее традиционном и достаточно пошлом варианте. По этой причине его интересовала бухгалтерия, а не технологии, не специалисты, не квалифицированные рабочие и т.п. Капитализм с его «духом» суть продукт европейской (и только европейской) истории. Вторжение капитализма в другие страны есть лишь форма его экспансии, превращающей завоеванные территории в маргинальные периферийные придатки западной метрополии. Эффективным, хотя и не единственным, средством такой привязки является привязка финансовая. Что же касается самих деятелей периферийного капитализма, то их мотивом остается нажива (обогащение) в ее тривиальном традиционном понимании, проходящем через всю историю человечества.
Для построения маргинального компрадорского «капитализма» сложно выстроить прочное смысловое поле. Его нельзя выстроить нигде, тем более в России, знавшей другие времена и другие смыслы. Поэтому смысловое поле начинает заполнять беззастенчивая и безграничная ложь. Единственным прочным структурным основанием этого смыслового процесса остается антисоветизм. Причины его прочности понятны. Любое объективное напоминание о сущности советской истории оказывается обвинением и приговором как новой элите, так и самой перестройке. Оно оказывается покушением на беззастенчивое обогащение и роскошь тех, кто в той или иной форме смог приобщиться к «аристократии» компрадорского капитализма. И лишь отдельные теоретически наивные представители нового правящего сословия (или «наивные» в силу обстоятельств) еще способны сохранять веру в сказки диссидентов до перестроечной поры о капитализме, несущем потребительское счастье всему человечеству, поскольку мысль о каком-то другом человеческом счастье никогда не посещала их якобы «просветленные умы». С такой элитой Россия, разделенная по этногеографическим регионам и управляемая колониальной администрацией при пособничестве собственных компрадоров, уже должна была погибнуть. Этого не произошло благодаря тому, что во властной элите оказалось небольшое, но критически достаточное количество элиты государственнической, называемой сегодня патриотической. Такое явление не является специфическим для текущего периода, в истории России оно всегда обнаруживалось в периоды смуты. Весьма вероятно, что некая неистребимость государственнической элиты заложена в культурном коде этой цивилизации. И тогда наше рассмотрение обращается к вопросу, какие смыслы вносит в общественный процесс эта элита, способна ли она вообще выстроить необходимое поле смыслов.
Смысловые жизненные установки формируются всегда в конкретной общественной среде и в определенной связи с нею. Социальный слом начала 90-х запустил процесс формирования новых социальных отношений, в котором по логике событий ведущую роль должны были занять новые собственники и порождаемая и поддерживаемая ими политическая власть. В этой среде возникло противостояние тех, кто поддерживал вхождение в мировую цивилизацию с размыванием в ней России («либералы»), и тех, кто стал в позицию сохранения российского государства и России как исторического субъекта («патриоты»). Для поддержания государства нужно поле жизненных смыслов, консолидирующих общество и определяющих историческую перспективу его существования. Государственники до сего времени не придумали ничего, кроме «патриотизма». Словесная формула патриотизма представляет его как некую вневременную сущность, безотносительную к исторической форме жизни общества. Но так не бывает, история народа, история общества не начинается с чистого листа патриотизма. Он имеет конкретно-исторические формы, и поскольку советский патриотизм отброшен, то неизбежным оказывается обращение к патриотизму прошлого феодального времени, т.е. к модифицированной формуле «православие, самодержавие, народность». Строительство храма вооруженных сил, настоятелем которого объявил себя сам патриарх, весьма выразительно свидетельствует об этом. Но такая реставрация не может иметь исторического успеха. Трудно сочувствовать усилиям президента, направленным на создание «социального государства», соединяющего компрадорский капитализм с рудиментами феодализма. Бесплодность этих усилий смутно чувствуется обществом, поколебленным совершенно несвоевременной пенсионной реформой. Нужны действия другого типа, на которые не способна власть. Неспособна потому, что первый шаг заключается в необходимости одуматься. Но всякая власть, закусившая «реформаторские удила», к этому обычно не способна. Первейшая задача – выстраивание требуемого историей поля смыслов, вместо заклинаний в патриотизме, превращенном в кинематографе в некое шоу-посмешище над патриотизм. Нельзя же всерьез воспитывать патриотизм, задрапировав мавзолей и показывая киношное шоу в виде «Движения вверх», «Восток-7» и т.п. Одуматься – значит прежде всего осознать ложь антисоветского погрома, что не приемлемо для правящего класса. И все-таки, возможно ли выстроить логику действий, возвращающих России ее лицо?
1.Прекращение антисоветской пропаганды - это первая необходимая мера для реанимации смыслового поля. Но это не самоцель. Главная смысловая цель в этом случае – обращение к идее общественного служения, к идее общественной пользы, к тому, что иногда называют социальной ответственностью бизнеса.
2.Движение к социальной ответственности бизнеса не предполагает непременной национализации (иных форм обобществления) собственности. Оно предполагает смену ментальных установок собственника, что, собственно, и является главной задачей «перестроечной контрреволюции». Эта задача не может решаться нравственным перевоспитанием собственника. Она должна решаться законодательством, последовательно и неуклонно ставящим успех в бизнесе в зависимость от приносимой общественной пользы. Определение этой пользы не может быть сведено только к финансовым показателям рентабельности.
3.Революция «социальной ответственности» наиболее трудный шаг. Смена ментальных установок всегда трудна, в данном случае она особенно трудна тем, что должна нивелировать традиционную установку предпринимательской активности в России, именно, достижение роскошной жизни дома и за рубежом. Но цель такой ментальной революции достижима, если власть будет действовать продуманно и решительно и опираться на поддержку народа (общества). Два года назад такой уровень поддержки существовал, теперь его достижение требует больших усилий, не сводящихся к государственной филантропии.
4.Необхоимым условием поддержки общества в названной «ментальной революции» является выработка и пропаганда «новых ценностей». По своему смысловому содержанию они не новые, но должны принять новую форму, адекватную текущему моменту. Эта задача может решена только светским обществоведением, обращенным к культурному архетипу России. Здесь может быть сформировано поле смыслов, создающих притягательный облик России внутри и во вне. Это поле смыслов должно консолидировать общество и власть, общество и интеллектуальную элиту. Не надо думать, что в интеллектуальной элите нет здоровых сил, способных выполнять эту задачу. Правильно построенная интеллектуальная политика, ставящая интеллигенцию в ответственное сотрудничество с властью, поможет сформироваться устойчивому творческому ядру. Это будет одновтременно осознанием некапиталистического пути в будущее русской (российской) цивилизации. Осознание сущности капитализма и осознание роли и форм проявления нравственных начал в жизни общества неизбежно станет одной из центральных задач такой интеллектуальной работы.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 22.7.2020, 10:34
Сообщение #70


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Ментальная революция. Как это понимать?
Слова «ментальная революция» были сказаны в предшествующем сообщении. Мысль автора в том, что стране нужна революция сознания. Эта тема появляется в СМИ в форме вопроса об идеологии, необходимой стране, о следовании традиционным ценностям, о православии как ментальной опоре России и т.п. Похоже однако, что высшая власть в лице президента полагает, что ментальный поиск не является необходимым, что у России есть своя идея, имя которой «патриотизм». Разумеется, это не так. Патриотизм давнее чувство, явленное многими народами. В США к патриотизму приучают (патриотизм воспитывают) с пеленок. Заокеанский патриотизм является выражением убеждения, что американцы живут в лучшем из миров, они живут в реализованной мечте, они лучшие, им незачем у кого-либо и чему-либо учиться. Весь мир может лишь завидовать и подражать. Этот стойкий «патриотизм» имеет своим следствием отсутствие метафизики в сознании, проявляющимся в отсутствии интереса к вечным экзистенциональным вопросом. Действительно, какие еще могу быть экзистенциальные вопросы у общества реализованной мечты? Позитивизм в виде аналитической философии или иных его форм, таков интеллектуальный философский потолок для этого общества, мчащегося в смысловой пустыне, как представил эту жизнь европеец Ж.Бодрийар.
Президент России по контексту произносимых слов о патриотизме определенно имеет в виду нечто отличное от этой американской пустоты. В его представлении о патриотизме присутствует некая метафизическая и в этом смысле вневременная реальность, открываемая, в частности, христианством и в христианстве. Тем более, что он сам позиционирует себя человеком верующим в православные истины. Возможно, оттуда им черпается психологическая поддержка своим собственным усилиям в строительстве социального государства. Если это так, то можем лишь засвидетельствовать, что мотивация строительства капитализма оказалась все-таки более сильнее этих усилий, что нашло выражение в пенсионной реформе, которая была им обоснована совсем неубедительно. Нам, конечно, важны христианские убеждения президента, но еще более важно ответить на вопрос, может ли «возрождающееся» православие быть основанием некой ментальной революции и насколько оно в ней преуспело?
Ответ, на мой взгляд, более чем очевидный: не может и не преуспело. Этот ответ продиктован не симпатиями или антипатиями к традиционному религиозному сознанию русского общества. Проблема в той роли, которую может играть РПЦ и христианская вера в условиях постсоветской реальности. Мародерская, по сути совершаемых действий, и криминальная в условиях передела собственности, социальная среда новых собственников смогла инициировать лишь атмосферу разухабистой гулянки, поселившуюся в 90-ые годы на ТВ и в других средствах массовой информации. Власть же не могла не искать для народного сознания каких-то более фундаментальных опор, извлекаемых из прошлого. Особого выбора здесь не было, христианская вера и церковь всплыли здесь сами собой. Это была зацепка за историю, и в условиях тотального поругания и разрушения всего, что скрепляло жизнь народа в 20 веке, православие могло вступить как единственное средство сохранения его исторической идентичности или хотя бы видимости таковой. Этим объясняется поддержка снизу «возрожденческого движения» в том числе со стороны возникавшего мелкого предпринимательства. Но здесь возникают очевидные проблемы. Первая из них связана с отношением христианской веры к постперестроечным мотивациям, сводившимися к быстрому нетрудовому обогащению. Если протестантизм смог стимулировать аскетическую деловитость «тружеников капитализма» из ремесленных и бюргерских слоев европейского населения, то лишь потому, что отказался от основной ментальной установки христианства, именно, от солидарного всеобщего спасения, замененного спасением избранных, а также потому, что перенес основные мотивации верующего из сферы духовной в сферу материальную, в область материального приобретательства. Но христианская вера, провозглашающая человеческое братство и спасение через подвиг любви, в своих основаниях не совместима с эгоистическим этосом капитализма. Как вера, как переживание, дающая основание для делания Добра, она умирает в мире капитала. На это указывали русские философы еще в 19 веке, а протестантизм в этом плане больше напоминает рациональное соглашение с богом избранного меньшинства, предопределенного к спасению. В рациональном мире капитализма нет места той согревающей человека вере в бога, которая имела место в феодальном прошлом. В общем, православие и этос капитализма несовместимы, и верующий человек общества капитализма вынужден жить в двух мирах. Один мир реальный, полный неправды и эгоистической борьбы, другой мир – мир храма, мир совершенно иллюзорный в условиях доминирующей этики капитализма. В феодальном прошлом России он не был совершенно иллюзорным, поскольку поддерживался сознанием и реальными взаимоотношениями крестьянского мира и вообще поддерживался соборным сознанием солидаристской культуры России. Теперь же изгнанная из общества человеческая солидарность не может воплощаться в социальных структурах и не может поддерживать христианскую установку сознания человека, ищущего утешение в храме. В таком случае вера окостеневает и омертвляется, становится догматом, не имеющим прямого отношения к жизни.
Это явление окостеневания веры, как и критика этого процесса, не является новым явлением. Такие процессы имели место еще в феодальной России 19 века. С одной стороны, это была критика народно-сектантская, проявлявшаяся в создании различных неправославных религиозных сект (в числе прочего критика старообрядческая, анти-никонианская). С другой – критика интеллектуально-рациональная, идущая из образованного слоя общества. Одним из типичных «революционных критиков» был Л.Н. Толстой, не без основания названный В.И. Лениным «зеркалом русской революции». Но гораздо более конструктивным критиком восточной православной церкви (не православия) был Соловьев В.С. Его «критическая платформа» определялась стремлением к реформированию христианства, которое должно было явить себя как активный работник по одухотворению мирской жизни через участие в деле общественного строительства в роли духовного вождя этого социального процесса. Восточная церковь, как выразился однажды философ, слишком озабочена чистотой своих риз и не хочет выступить в той роли, о которой говорил философ. В заостренно полемической форме эта позиция была высказана им в реферате «О причинах упадка средневекового миросозерцания», скандально воспринятого русским обществом. Слабость христианства в целом и восточного христианства в частности Соловьев видел в том, что оно обращается исключительно к задаче индивидуального спасения. Понятие об общественном служении исчезло из задач церкви, т.е. вопрос о деятельном служении обществу и всеобщем спасении оказался забытым. Между тем дело всеединства, понимаемого как вселенский процесс одухотворения человечества, включая обретение им совершенной социальной организации, не может быть остановлено. И если верующие в Христа отказываются от деятельного преобразования общества, то этот процесс продолжается действиями лиц, формально отвернувшихся от Христа. Философ вспоминает притчу о двух сыновьях, которые должны были выполнить волю отца. Один из них сказал, пойду и не пошел, другой сказал, не пойду и пошел. Спрашивается, кто из них выполнил волю отца? Столь парадоксальную истину, что Христово дело могут осуществлять люди отвернувшиеся от христианства, церковь и общество России принять не могли, общественность осудила философа. Хотя всего лишь через тридцать лет русская история по-своему подтвердила высказанную им истину, показав, что на подвиги духа способны не только формально верующие.
Причины, по которым не состоялось взаимопонимание философа и РПЦ, достаточно прозрачны. Церковь занимала в обществе сугубо охранительную позицию и в этой связи была крайне консервативно силой, не способной к внутреннему и к внешнему диалогу. В сочинении «Россия и вселенская церковь» В.С. Соловьев обращается к критическим суждениям славянофила И.С. Аксакова, чьи воззрения по этому вопросу отнюдь не умозрительны, но вынесены из многолетней практики государственной службы. Государственное ведомство по духовным вопросам, так определяет И.С. Аксаков роль церкви в государстве. Вот оценка Аксаковым церковных преобразований начала 18 века, использованная В.С. Соловьевым: «Церкви дано лишь правильное благоустройство – введен, наконец, необходимый порядок… Повидимому, так; но случилась только она безделица: убыла душа, подменен идеал, т.е. на месте идеала Церкви очутится идеал государственный, и правда внутренняя замещена правдою формальною, внешнею; подсунуто другое мерило, взамен прежнего, духовного и нравственного; все пошло взвешиваться и измеряться на вес и аршин государственный, клейменный…».
«На страже русского православия – пишет И.С. Аксаков, - стоит государственная власть с обнаженным подъятым мечом, - «хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого святого в святой церкви благочиния», - готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого «правоверия», которое установлено не только изволением Святого Духа, Вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, - но, для большей крепости и со значительными добавлениями, также и Сводом Законов Российской Империи». Церковь отказалась от своей религиозной свободы, утверждает В.С. Соловьев, а государство взамен этого гарантировало ей существование и положение церкви господствующей. Неудивительно, что «самые искренние защитники этой церкви сознаются, что, как только религиозная свобода будет признана в России, половина крестьян отойдет в раскол, а половина людей общества (женщины в особенности) перейдет в католичество». Наконец, приговор, произносимый И.С. Аксаковым: «В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели, как орудия государственной власти, - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».
Эта критика может показаться слишком резкой и неуместной человеку нашего времени, тем более, человеку воцерковленному. Действительно, сегодня никто не загоняет людей в православие, никто не карает за отступление от него. Но восторжествовала ли христианская истина в самой церкви и, тем более, во взаимоотношениях церкви и государство? Осмыслено ли прошлое, в том числе, февральские события 1917 года, когда синод поддержал Временное правительство, а не отреченного Государя? Что может и что хочет возродить из прошлого православная церковь? Должна ли она осмыслить его или ограничиться анафемой в адрес советского прошлого, как главного врага России? Можно ли сказать, что современная «возрожденная» РПЦ видит свою роль иначе? Если судить по фактам деятельности современной РПЦ, то нужно скорее согласиться, что она воспроизводит или стремится воспроизвести свое дореволюционное охранительное и (типун мне на язык) своекорыстное положение. Но в таком случае она не может выполнять в нашем обществе роль доминирующего и организующего духовного центра. Церкви требовалось определенное «перерождение», способное определить ее новое положение в светском индустриальном обществе. Наверное, оно должно быть более скромным, нежели то, на которое она претендует сегодня, стремясь вернуть себе то положение в обществе и государстве, которое имела в феодальной империи последних веков. Конечно, объективная неспособность церкви играть роль ведущего духовного и интеллектуального центра в современных условиях не означает ее отрицания, борьбы с ней, тем более, закрытия. Плохо или хорошо, но она олицетворяет важное историческое прошлое, она также актуализирует историческую память, по-своему соединяя прошлое и настоящее, хотя и не может быть опорой, порождающей образ будущего в условиях постпромышленной революции. Неудивительно, что государственническая элита, продолжающая ригористически отвергать советское прошлое, другой опоры не имеет и найти не может. Она делает ставку на религиозно-христианское сознание народа, немыслимым образом соединяя его со строительством капитализма и капиталистического государства. Например, двойственное впечатление вызывает освящение храма вооруженных сил РФ. Можно приветствовать историю побед русского оружия, якобы представленную в экспозициях храма. Но какую другую функцию может он выполнять? Воспитывать православного воина? Возможно, хотя весьма сомнительно. Можно понять инициатора этого строительства. Сознание воина (стража) требует веры в святость его общественной роли, требует сакральных ценностей, которые направляют его службу государству. Ему необходимо сознание долга по отношению к защищаемому Отечеству, наконец, верность присяге и приказам того, кто олицетворяет отечество и государство. За веру, царя и Отечество, как провозглашала воинская мораль досоветского прошлого. Сегодня на индивидуальном уровне эта установка сознания лучше, чем отсутствие таковой. Религиозное сознание индивида может оказаться цементом, скрепляющем воедино этическое сознание воина, и это будет проявлением свободы совести. Но может быть и формальным придатком, неким средством, приложенным государством к воинскому уставу. В первом случае это реализация религиозной свободы или, говоря языком светским, свобода совести. Во втором случае, - средство огосударствления веры. Но как это врастает в современную общественную среду. Да, религиозная вера была средством ментального консенсуса православно-христианской цивилизации России. Но какова перспектива этого процесса, если феодализма нет и быть уже не может (хотя призрак такого проекта не покинул умы части нового правящего сословия). Здесь снова возникает вопрос о соотношении личной психологической веры и веры как факта общественного сознания. Вера и церковь могут сохраняют ту роль в историческом сознании, о которой шла речь выше. Они также сохраняют свою роль для индивидуального сознания, обращающегося к такой психологической форме поддержания нравственных начал и даже этнического сознания. Либо же в условиях современных мегаполисов вера будет превращаться в форму массового сознания, далекого от глубоких экзистенциальных переживаний.
В эпоху европейского Просвещения опорой общественного сознания был объявлен Разум. Эта установка по-своему была принята Россией, поскольку она исторически необходима обществу, расстающемуся с феодализмом и вступавшему в промышленную стадию развития с новой социальной структурой, с доминированием города и доминированием интеллектуального начала во всех сферах жизни. Россия не успела и не смогла выработать свою цивилизационную рациональность, и сегодня ей жизненно необходимо то, что может быть названо ментальной революцией. Но это не может быть действием чисто теоретическим, абстрактным умствованием интеллектуалов. Это должно быть социальным действием, направленным на преобразование общества. Для теоретических споров и публицистических сражений времени фактически не осталось. Тогда возникает вопрос: кто выступит субъектом и объектом этого социального действия, и каким должно быть содержательное наполнение этого социально-ментального процесса?

Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 28.7.2020, 15:23
Сообщение #71


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Ментальная революция-2
Дело Фургала есть в некотором роде диагноз нынешнего состояния отношений власти и общества. Революция перестройки был одновременна революцией криминальной. Иным и не мог быть процесс передачи собственности в руки частных лиц и групп, лишенный идеологии и стратегического плана, лишенный государственного ума и руководимый одной, в общем-то, безумной идеей «возвращения в мировую цивилизацию». Смысловой базой для принятия этой идеи был исключительно антисоветизм, отказ от советского прошлого как якобы чудовищного исторического провала, памятного лишь кровавыми расправами и массовыми репрессиями. Какие смыслы, таков и результат, и сегодня этот результат препятствует государственному строительству, и борьбу с последствиями катастрофы, пережитой в 90-ые, можно только приветствовать. Проблема, открываемая сегодня «делом Фургала», заключается в том, что власть в той или иной форме ассоциировалась с новым еще не устоявшимся классом собственников, имеющим свои «скелеты в шкафу», Региональная власть, исполняющая директивы власти федеральной, вынуждена строить свои действия сочетая интересы местных собственников, федеральных собственников, свои собственные материальные и иные интересы, соединяя все это каким-то образом с целями, декларируемыми государством. И все это в условиях, когда ведущим мотивом деятельности остается максимизация прибыли, просто сказать, обогащение, которому государство пытается навязать или иные формальные правила.
Отдельные индивиды могут иметь разную степень нравственного сознания. Однако этос бизнеса определяется не нравственными достоинствами отдельных его участников, но системой взаимоотношений общества и бизнеса. Здесь может доминировать либо личная эгоистическая польза, либо общественный интерес, либо какой-то приемлемый для общества компромисс названных установок. Решение этой задачи неизбежно окажется системообразующим действием для практического осуществления ментальной революции, т.е. для поиска того типа взаимоотношений общества и экономических (хозяйствующих) субъектов, который необходим цивилизационному развитию России. При этом в силу сложившихся обстоятельств активная роль принадлежит власти, она должна своими действиями вносить необходимые обществу смыслы в его жизнь, прежде всего в хозяйственную деятельность как материальное основание существования общества. Между тем, власть в лице ее первых лиц верит в иллюзию «честного капитализма», честной конкуренции, социальную ответственность предпринимателя, как якобы присущую ему по его социальной природе. Президент в свое время отечески пожурил Потанина за допущенную его кампанией аварию, принесшую экологический ущерб, но с металлом в голосе ответил на «вопрос из зала» о советской экономике, производившей разве лишь «галоши для африканцев», живущих в Сахаре и вынужденных ходить по раскаленному песку. Между тем, иллюзия, что бизнес, ориентированный на получение наживы как главную цель, сам по себе есть общественное благо, как и иллюзорная вера, что борьба за прибыль в этих условиях («свободная конкуренция») есть двигатель хозяйственного развития, должна быть отброшена напрочь.
Государственническая власть, осуществляющая ментальную революцию, должна обладать глубинными историческими смыслами, которые станут основанием ее решений. И, если власть хочет очиститься от криминала, то ясно сознавать и ясно заявлять, что объективный смысл действия – нравственное очищение как самой власти, также общества и сферы экономики. Но тогда нравственное начало должно быть признано и во взаимоотношениях бизнеса и общества, поскольку бизнес, власть и криминал смешались в некое «сообщество» в период революционного сноса общественного строя прошлого. Если власть не заявит о приоритетном значении фундаментальных нравственных смыслов в строительстве общественных отношений, то ее действия не дадут результата, и о таких смыслах будет вынуждено заявить само общество. Практический вопрос, немедленно возникающий в этой связи, вопрос подготовки управленцев, вопрос подготовки государственных служащих, ориентированных на цивилизационное развитие России. У великого восточного соседа есть опыт воспитания государственной бюрократии, способной следовать интересам поднебесной, закрывая пути проникновения в эту среду торговцев и нынешних бизнесменов, преследующих интересы собственного обогащения. Подготовка государственных служащих всегда является первостепенной задачей всякого государства. Возникает вопрос, кто, где и как готовит сегодня наших госслужащих? По каким учебникам, пособиям, руководствам? Даже если эта подготовка идет в России, то содержательное наполнение берется из учебников европейского менеджмента. Такая постановка дела была уместна для безоглядного «шествия в мировую цивилизацию», но она совершенно не годится для развития собственной цивилизации и собственного государства. Строительство собственного государства неизбежно ставит вопрос о смысле (цели) его существования, и приходится отвечать на вопрос об историческом прошлом и историческом будущем России как цивилизации, как историческом объединении, способном нести цивилизационные начала, нести «цивилизационное знамя», выражаясь патетически. Цивилизационное государственническое сознание – такой должна быть цель подготовки государственного служащего, таким должен быть результат этой подготовки.
Последовательность вопросов может умножаться, но становится очевидным совершенно необходимое действие, с которого собственно и должна начаться «ментальная революция». Первым необходимым действием ментальной революции является решительное прекращение «образовательной реформы» и преодоление ее разрушительных последствий. Решительная борьба, - здесь слово «борьба» крайне уместно, - с реформой и ее последствиями.
Россия примкнула к Болонскому соглашению, предложившему некую унификацию образовательного процесса и образовательных стандартов, им преследуемых. Этот был шаг, сделанный в логике встраивания в мировую цивилизацию. По этой логике Россия должна была принять «европейский образ», открывающий ей широкое взаимодействие с европейским миром. Мир европейский не открылся и открываться не собирается. Путь оказался ложным, но в жертву ему приносится интеллектуальный потенциал страны и то самое патриотическое воспитание, которым озабочена власть. Болонское соглашение, содержание которого сегодня почти забыто, было «красной кнопкой», запустившей процесс реформирования образования в стране. Для этого в верхних эшелонах страны сформировалась «мондиалистская» группа, которой был дан карт-бланш на настойчивое и энергичное осуществление реформы, конечным результатом которой должна стать подготовка маргинального потребителя, обученного ограниченному набору «компетенций». Тесты, придуманные в свое время для выпуска учеников с ослабленными способностями, стали основной формой контроля, а их результаты - основными показателем образовательного процесса. Критика «реформаторских» действий со стороны общественности была просто проигнорирована. По сути уже поколение школьников подготовлено в рамках этого «эксперимента», имеющего чудовищные последствия. Прекращение реформы и возврат к традиционным системным формам образования, адаптированным к современной «цифровой реальности», есть непременное условие социально-ментального действия, необходимого для фактического спасения интеллектуального потенциала страны.
Наконец, всякое масштабное социальное действие должно совершаться в поле определенного набора смыслов, задающих цели и конечный желаемый результат таких действий. Здесь речь должна идти о реанимации общественной мысли и общественного сознания русского общества. Задача, стоящая перед ним, возникает прежде всего в когнитивной сфере, т.е. в области философии как в ее теоретической сфере, так и в прикладных областях, в сфере социальной философии, социологии, культурологии и т.п. Необходима выработка цивилизационной парадигмы, матрицы цивилизационного сознания, дающей основания для синтеза всех сфер гуманитарного знания. Эта работа не начинается с нуля. Есть большой и богатый опыт русской философии, культурологии, этнографии и т.п. Задача заключается в освоении имеющихся результатов и выстраивании теоретических воззрений, необходимых обществу сегодня. Начальной точкой здесь может оказаться набившее оскомину противостояние кружка славянофилов западническому движению в русской общественной мысли. Речь здесь не может идти о запоздалом вердикте, выносимом правым или неправым. Истории не выносит приговоров, она исследует проблемы. Центральной же проблемой, прямо или косвенной обсуждавшейся в этом противостоянии, являлась проблема человека, проблема человеческой личности. Образ человека, принятый обществом, определяет в последующем мир мысли и характер переживаний общества. Цивилизационный раздел, проявляющийся в разных сторонах жизни общества (хозяйственная деятельность, религия, культура, политика и т.п.) в глубинном ценностном плане выражается через образ человека и его смысложизненные ориентации, обеспечивающие воспроизводство культурно-биологического вида «человек». Европейское Просвещение более чем определенно отразило эту сторону дела, сформировав образ нативного (естественного, природного) человека, с его простыми мотивациями в виде избегания страданий и стремления к наслаждению. В таком случае человек естественным образом стремится минимизировать страдания и максимизировать пользу. Выстраивание такого мировоззренческого образа человека не имело прямой связи с предстоящим наступлением капитализма и утверждением в обществе этоса капитализма. Но на этой когнитивной матрице сформировалась антропологическая концепция, в соответствии с которой эгоизм индивида оказался принятым в обществе законом его жизни со всеми социальными, культурными и историческими последствиями.
Славянофильское направление, делавшее первых шаги к выстраиванию национального и цивилизационного самосознания, указывали на другой тип личности, для которой характерно общинное сознание. Оно не является уникальным свойством, присущим только русскому этносу. Оно есть сущностное свойство человеческих сообществ, разрушаемое при этом свойственными им болезнями. В России оно оказалось доминирующим, трансформируясь в соответствии с изменяющимися условиями, в том числе, в соответствии и потребностями строительства государства, которое не ограничилось формальными требования права. Общинная личность не есть отсутствие личности, это есть другой тип личности, постоянно чувствующей свою связь с целым, т.е. с другими людьми, обществом, человеческими началами, объединяющими людей, находящем смысложизненную опору в этом чувстве. Патриотизм такого человека лежит в основании отечественного патриотизма, к которому апеллирует власть. Исчезновение общинного сознания, общинного чувства под воздействием насаждаемого этоса капитализма и безответственной личности, собирающей портфолио со свидетельствами личных успехов и не способное к чувству сострадания и связи с целым, должно иметь следствием устранение характерного для русской цивилизации чувства патриотизма.
Идейное противостояние, идейно-психологическая война прошлого и настоящего постоянно воспроизводит в общем-то ложный дуализм, сформировавшийся еще в 19 века. Суть его является противопоставление свободного западного индивида человеку общинному, изображаемому в образе вечного раба, не способного к освобождению. Добровольное служение обществу и общественному долгу, приносящее удовлетворение общинной личности, представляется как вечное чувство рабство. Ради утверждения такой формулы служение обществу и ценностям всечеловеческим демагогически замещается «пропагандистами свободы» чисто политической формулой служения «режиму». Если в просвещенческом сознании «свободная личность» могла противопоставить себя обществу на основе той или иной системы ценностей, объявляемой альтернативой ретроградности общества, его ориентации на архаику и т.п., то современный индивид потребительского общества в своей свободе прежде всего освобождается от чувства органической связи с обществом, от внутреннего солидаристского чувства «делания добра», замещая его в лучшем случае корпоративными связями. Чувство нравственной ответственности замещается правовыми регуляторами, которые хотя и поддерживают некий минимум нравственности, но не могут заместить нравственные начала. В этих условиях формула «разрешено все, что не запрещено законом», служила на первом этапе российской перестройки отказу от самосознания общинной личности, не замыкающейся на своем себе, своем успехе, достатке, но в той или иной форме принимающей свою ответственность за жизнь общества и совершающиеся в нем процессы.
Задача светского сознания, светского обществоведения заключается в разработке «антропологической матрицы» общиной личности, общинного сознания. Значение выработки таких смыслов в современных условиях аналогично значению христианства на рубеже тысячелетий прошлого. Исторически Россия более всего способна и более всего готова к выработке такого вселенского сознания, над религиозной формой которого работал в свое время В.С. Соловьев. Культурный архетип русской цивилизации изначально строился на основаниях общинного сознания, его развитию способствовала принятая Русью форм христианства, наконец, только Россия имеет опыт строительства промышленного общества на основе чувства всечеловеческой солидарности. То, что названо ментальной революцией, требует деятельной поддержки со стороны искусства, несущего соответствующие образы и переживания. Здесь есть богатый опыт русского народного, классического и советского искусства, поддержавших общинно-солидаристскую ментальность в трудные годы советского строительства и Отечественной войны. Достаточно открыть ему каналы доступа к обществу взамен пошлости «массового искусства», утвердившегося сегодня, чтобы творческий процесс возобновился и продолжился.
Россия открывала и способна открывать человечеству путь развития, альтернативный современному глобализму. Неудивительна поэтому глубинная ненависть альтернативного мира к России и к ее архетипу. Но справиться с этими силами во вне и внутри себя нельзя без ясного осознания своего пути, того мира ценностей, вне которого само существования человечества становится проблемным, без обретения своего лица и консолидации общества на основе собственной культурно-антропологической матрицы.

Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 27.10.2020, 17:27
Сообщение #72


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Через два года…
Стратегия регулируемого рынка (НЭП
Словно вчера заседал Валдайский клуб (10.2018), на котором премудрый китаец в восточном образном стиле формулировал свой вопрос российскому президенту. О текущей ситуации (на то время) он сказал: «Лес хочет покоя, но ветер не дает». Как быть лесу? На что получил не столь образный, но достаточно определенный ответ, смысл которого сводился к утверждению, что надо ждать, рано или поздно ветер утихнет и лес обретет покой. С того времени прошло два года. Ветер не стих, он дует все сильнее. И «рассерженный дядюшка» не хочет успокаиваться. Не потому ли нет на этом форуме китайца. Он получил ответ на слегка завуалированный вопрос о российско-китайском партнерстве (что Вы посоветуете Китаю?) и ничего более не ждет. Он занят свои ответом на вызов ветра.
А что у нас? Чему научилась за два года усиливающегося ветродуя наша элитарная политологическая и историософская мысль?
Похоже, что на высшем уровне руководства наши идейные постулаты остались неизменными, идейные установки повторяет прошлое: мы сильны, мы ничего не боимся и можем ждать «затихания ветра». Правда, в этот раз было сказано, что прочность (сила) государства и общества во взаимном доверии общества и власти. На что опирается или должно опираться доверие общества - ответ не прозвучал. Вроде бы проблема есть, но не столь актуальная, чтобы в нее всерьез вникать. Так ли?
По режиссуре и табелю о ранге первый вопрос передан программному директору клуба. Вопрос, с одной стороны, инициирован процессами в обществе (возможно, нарастанием левых настроений), с другой стороны, ответ должен подтвердить неизменность внутренней политики и успокоить какую-то часть общества. Вопрос вообще-то принципиальный, именно. вопрос о капитализме, в котором Россия пребывает 30 лет. Бордачев Т. спросил о капиталистическом пути, отождествив при этом капитализм с либеральной рыночной экономикой. Вот даже Папа Римский сказал, что капитализм себя исчерпал. Надо ли нам искать альтернативу через обращение к левой идее или путем поиска другой альтернативной (капитализму, либеральной рыночной экономике) стратегии?
Вопрос из разряда «Что есть Истина текущего процесса»? Вспомним, что М.А. Булгаков в известном романе подсунул своему герою (Иешуа га-ноцри) актуальную бытовуху при ответе на подобный вопрос прокуратора Иудеи. Истина в том, сказал он, что у тебя, игемон, безумно болит голова, так что ты малодушно помышляешь о яде. Здесь у нас ситуация проще и голова болит меньше, и ответ на вопрос поиске альтернативы составлен из двух смысловых частей. Одна вводная, напоминание о пережитках социализма и о том, что мы прожили в рамках плановой экономики почти сто (?) лет и потому вроде бы как почти с чистого листа начали строить рыночную экономике. Много трудностей, поэтому мы не целиком живем в рыночной экономике, мы постепенно ее выстраиваем. Но основное содержание во второй части ответа. Суть его в том, что нет чистого капитализма со времени великой депрессии. Все менялось, в целом имеет место капитализм (рыночная экономика) с государственным управлением. Вот и наш бизнес, созданный (?) нами, ведет себя уже по-другому. Он не сбрасывает с себя социальной ответственности и ведет себя социально ориентировано. Президент благодарен этим людям и хочет быть услышан ими. Так что центральный вопрос строительства капитализма, а вместе с ним и исторического будущего, сводится сегодня к уровню присутствия государства в экономике. Нам нужно для себя определить этот самый уровень согласно критерию целесообразности. Нам до сих пор удавалось находит нужное соотношение. В конечном счете курс на строительство капитализма (рыночной экономики) сомнению не подлежит, более того, до сих пор он был в целом успешным. Левый поворот или какая-та вообще некапиталистическая инициатива совершенно излишни.
Разумеется, странно было бы ждать от государственно-олигархической элиты каких-то левых или альтернативных идей. Для нас здесь интересно ее мироощущение и миропонимание, иначе говоря, ее мировоззрение, на базе которого строится ее внутренняя и внешняя политика.
Оптимизм фатализма или фатализм оптимизма
Оптимизм президентской команды можно пояснить такой картинкой. Представим себе водителей автобуса, которые умеют управлять машиной, знают в какой-то необходимой степени его устройство и даже тонкости вождения в тех или иных дорожный условиях. Добротная команда для пассажирских перевозок. Другое дело – кого и куда транспортировать. Эти вопрос решаются на другом уровне организации хозяйства (бизнеса), в этом воители не компетентны. Однако «нашим водителям» ответ о маршруте хорошо известен, и этот ответ примерно таков: «вот же есть дорога, по ней и поедем». Они будут по-своему правы, их машины могут двигаться только по дороге, к тому же по хорошей дороге, для которой они построены. В нашем случае образ команды может быть расширен до поездной бригады, которая хорошо знает поездное оборудование, управление электровозом (время паровозов ушло), дорожные сигналы управления и т.п. Команда даже умеет заботиться о пассажирах в рамках «дорожного устава». А на вопрос «куда мы едем» у нее по сути простой ответ: «туда, куда проложены рельсы». Действительно, поезд иначе и ехать-то не может. А рельсы ведут туда, куда надо. Собственно, других рельсов нет и быть не может, все цивилизованное человечество по ним едет, попытка проложить какой-то свой путь может быть по форме увлекательной, но губительной по сути, как неоднократно утверждал «начальник поезда». Вот и вся историософия. Можно сказать «спасибо» команде за обслуживание поезда, все другое будет от лукавого.
Такова мировоззренческая установка формирующегося государственно-олигархического капитализма. Она государственническая, в этом ее плюс для пассажиров, вроде бы поезд в металлолом сдавать не будут. Но на этом плюсы, собственно, и заканчиваются. Далее возникают вопросы, куда и как едем, какой конечный смысл путешествия? Команда видит его по-своему. Когда садились на поезд, то мечтали в этом путешествии слиться с цивилизованным миром, «объединенным железнодорожными путями». Оказалось однако, что наш поезд не вполне желателен, мягко говоря, а на определенных путях вообще нежелателен. Это повлияло на тактику путешествий, но не на стратегический подход к их организации. Мы должны договариваться с акционерной кампанией, владеющей путями. Мы к такому разговору готовы, при условии, что поезд будет наш. Такова мысль выступления, обращенного во вне. Но договариваться на какой платформе, на какой смысловой базе? Позволю себе обратиться к интересной детали выступления Президента, которая, на мой взгляд, имеет отношение к поставленному вопросу. Все мы читали в детстве «Маленького принца», сказал Президент. Да, если детство пришлось на 60-ые годы или даже начало 70-х. Журнал «Москва» опубликовал сказку в 1959 году. Здесь эта сказка интересна тем, что предлагает в основание этики, причем этики космической, если можно так сказать, некую детскую непосредственность. Осмелюсь утверждать, что сама сказка своеобразный продукт французской сентиментальности, а не духа сопротивления. Тем она была интересна и по-своему учила детскому непосредственному и в этом смысле наивному «асоциальному добру». Примерно в то же время в СССР читалась и друга книга, соединявшая космос и человека и утверждавшая вполне социальную этику объединенного человечества. Это «Туманность Андромеды» И. Ефремова. О вкусах не спорят, хотя, если ориентироваться на некую этическую концепцию сказки, то полезно помнить культурологическую оценку творческой личности французского писателя: взрослый, так и оставшийся в душе ребенком. Но здесь нам важно не личные литературные пристрастия, а смысловое значения образа, извлекаемого обращением к «Маленькому принцу». Кто готов к восприятию этой детской непосредственности? Готово ли к нему «акционерное общество»? Кому адресовано пожелание – стал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету. Ведь порядок, как и беспорядок на планете выстаивается не в силу тех или иных пристрастий отдельных лиц. Он выстраивается общественной системой (или общественными системами), доминирующей на планете. Но об общественной системе мы не слышим ни слова, разговор о рыночной или плановой экономике не может восполнить отсутствие разговора о системе, тем более что в некотором смысле любая экономика есть экономика плановая. На обсуждение и осуждение системы «акционерного общества» наложено табу. Осуждать можно только одну общественную систему прошлого, ликвидированную строителями рыночной экономики. Путь к трезвому и объективному анализу капитализма как общественной системы, а не только ее «рыночным» средствам организации ее хозяйства, закрыт напрочь. И тогда остается взывать к коту Ваське, который слушает да ест. Вроде бы все мы обречены на победу добра. Его победа фатально неизбежна, ибо оно не может не победить. Кто-то еще не понимает? Так поймет рано или поздно. Мы подождем, нам некуда спешить. Мы сильны и уверены в себе, мы опираемся на свой народ на его патриотизм. Ветер утихнет и лес обретет покой.
Примирение неизбежно?
Все сказанное выше объясняет тон выступления президента, его спокойствие, вытекающее из уверенности в своих силах и из его фатализма добра, т.е. уверенности, что добро победит в конечном счете. Просто не может не победить. Люди же нам противостоят, они разберутся в своих проблемах и поймут, что добро лучше зла. Мы им протягиваем руки для разумных переговоров, рано или поздно они согласятся с нашей философий добра и необходимостью прибрать планету. Есть ряд актуальных проблем сегодняшнего дня, у нас есть предложения, остается дождаться «партнеров» на братский пир труда и мира. Это может статься, если человек по природе своей добр и в социальном проведении, включая общественно-политическое поведение на уровне организации, реализует идею добра. А если нет? Тогда уместна ли фатальная вера в неизбежность победы добра? В середине прошлого века вера в эту неизбежность была подержана социальным строем, утверждавшем идею добра и справедливости, гигантским сосредоточением сил, огромными жертвами и бесспорным массовым героизмом. Это все, кроме само победы, названо красивой, но утопической идеей. Однако утопическая идея сплачивала народ, во всяком случае в той войне «не ради славы ради жизни на земле». А что сейчас может сплоить народ? Было сказано, что прочность общества и государства опирается на доверие народа и власти. Но на что опирается само доверие? На филантропию олигархов, якобы привлекающих даже собственные (?) деньги на государственные цели? Конечно, есть основание умиляться и удивляться подобным фактам в условиях, когда доминантой экономического поведения объявлено личное обогащение, а не общественная польза. Можно верить в исконное чувство патриотизма, свойственное народу, но ни чувство добра ни патриотизма не живут в абстрактной пустоте. Они всегда обращены к людям, к обществу и государству. По отношению к своему государству патриотичен народ. Но образ такого государства расплылся в рыночных преобразованиях, где своего народного государства нет. И в этих условиях вера правителя в добро и даже его добрые дела не дадут результата, если принципы добра не реализованы в общественном устройстве. Однако вопрос об общественном устройстве вообще не проблематизируется. Да и зачем, если рельсы вроде бы даже сверкающие проложены и так манят по ним прокатиться. Так что сколько ни плюй нам в лицо Европа, мы все равно надеемся с ней договорится, нужно только подождать когда она образумится. В прошлом вразумлять пришлось взятием рейхстага. Но…история учит тому, что она ничему не учит. Не учит и тому, что «акционерная кампания» не кампания, а в некотором смысле глобальная братва, естественной целью которой давно уже стало мировое господство, о чем сказано еще у Маркса. Не учит и тому, что рельсы технического прогресса можно проложить на совсем другой общественной и цивилизационной почве, и что такие рельсы направят человечество к спасению, а не в глобальный лагерь.
Весьма распространенная мысль прозвучала в выступлении, мысль, что нужно начинать с себя. Но каждый может начинать с себя только так, как может. Например, легко начать с усвоения некоторых простых и очевидных представлений о современном мире капитализма. Но здесь есть барьер классового сознания. Еще Л. Фейербах сказал, что в хижинах мыслят иначе, чем в дворцах. Это классовое сознание, оно тяготеет к своему классу, и это подсознательное или осознанное тяготение сильнее разумных побуждений. Вопрос же главный в перспективах пути, по которому ведет это сознание сегодня.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 25.1.2021, 6:00
Сообщение #73


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Человек и «родовая сущность»
Проблема «человек и мир» вечна, она предопределена способом существования человека, в частности, тем обстоятельством, что человеческая жизнь невозможна вне сознания и мышления. Исторически она решалась явочным порядком как бы «в силу естественного хода вещей», не требовавшего столь напряженной мировозренческой (философской) рефлексии, как это имеет место сегодня. Тем не менее, в реальной истории «проблема человека» всегда была ядром философского сознания, причем далеко не всегда в таком алармическом контексте, какой она стала обретать в европейском сознании в конце 19 века. Капиталистическое промышленное хозяйство актуализировало этот вопрос, впервые создав реальную угрозу превращения человека в придаток системы работающих машин. На это указал К. Маркс, связав с этим процессом проблему отчуждения, проявляющую себя как навязываемый системой капитализма отказ человека от собственной сущности, разрыв с ее культурно-исторической природой. В европейском мировоззрении и в европейской философии одной из симптоматических реакций на это дегуманизирующее отчуждение стало «философствование» Ф. Ницше с его тезисом о беспощадной борьбе и победе сверхчеловека, шагнувшего по ту сторону добра и зла. Сегодня процесс такого отчуждения стал реально угрожающим благодаря сознательному привлечению технологического прогресса к делу разрушения человеческой сущности. В мечтаниях радикального трансгуманизма вопрос стоит не только об изменении культурно-исторической сущности человека (отказе от нее), но и о преобразовании его природно-биологических начал ради сохранения господства некоего властвующего субъекта, оформленного в социальных институтах постиндустриального общества. В этих условиях, как это уже случалось в истории, возникает вопрос, что такое «человек восходящий», каково взаимоотношение мировой истории и «восходящего человека»? В теоретическом и практическом планах это вопрос о цивилизационной динамике в мире, с одной стороны, и о судьбе России – с другой стороны?
Вопрос об отчуждение человека от собственной сущности и возврате к самому себе поначалу поставлен Л. Фейербахом при обсуждении религиозного сознания. Как утверждал немецкий философ, создавая себе конструкт бога, человек объективирует (полагает в форме объекта) и, тем самым, отчуждает от себя свою собственную сущность. Л. Фейербах не связывает этот процесс с особыми социальными условиями, в частности, с условиями буржуазного общества. Сам исторический процесс у Фейербаха предстает как осознание человеком своей родовой сущности, это человеческая привилегия в силу ее собственной природы (человек существо родовое и наделенное сознанием). Отношение Л. Фейербаха к роли религии в истории человека можно интерпретировать так: человек восходит к своей изначальной родовой сущности (человек существо родовое в том смысле, что сознает себя как род) и религия как форма превращенного сознания является этапом такого восхождения. Как помним, возражение классиков по этому вопросу заключалось в том, что человек есть существо культурно-историческое, а изначальная родовая сущность есть абстракт.
К сущности человека обращалась не только европейская философия. Всякая культура и всякая цивилизация решает этот вопрос в рамках собственного культурного архетипа, и нам здесь интереснее всего обсуждение проблемы человека в русской философии. Она вступала на это смысловое поле не только писательским талантом Достоевского. Но в контексте проблемы отчуждения необходимо прежде всего ответить на ключевой вопрос: что есть человек неотчужденный, что такое родовая сущность, к которой нужно обратиться? Она существует в человека как некая изначальная возможность, или дело обстоит как-то иначе? Без ответа на этот вопрос призыв к восхождению оставляет за собой свойство прекраснодушной проповеди, но лишается проектного содержания, ориентировки на социальные действия, обеспечивающие желаемое восхождение. В прошлом христианство дало одно из решений этого вопроса, принятое в том или ином варианте европейской частью евразийского континента. Альтернативой ему была темная мистика гностицизма, а в более поздний период мистика европейского масонства, прикрытого одеждами европейского Ренессанса и Просвещения. В христианском религиозном сознании человек предстает как наделенный изначальной трансцендентной сущность, которую он должен предметно реализовать, хотя есть существенные различия в понимании этой сущности в папском католицизме и в практике православной веры. Из этого исходят сотериология и эсхатология религиозного сознания. Если дело обстоит действительно так, то на индивидуальном уровне решение вопроса о восхождении ограничивалась бы выбором «правильной веры» и следованию ее заветам. Но человек есть существо общественное, т.е. живет в сообществе и сообществом. Нет человека самого по себе. Маркс и Энгельс в своем философско-антропологическом воззрении принимали версию человека как общественно-исторического существа, т.е. человека, создающего себя в историческом процессе. Но тогда отпадает вопрос об изначальной родовой сущность человека как особи, как индивида, поскольку восхождение совершает человечество, возникавшее в ходе культурно-деятельного развития гоминидных сообществ. А что же предлагается Марксом, какой инвариант человеческой сущности? Он таков: человек существо деятельное, стало быть, по природе своей творческое (инновационное, скажут сегодня). Он творит по своей человеческой мерке (культурно-исторической), он свободен, из царства природной необходимости он выходит в царство исторической свободы. Но его свободу, его «родовую» творческую сущность похищает общественная система капитализма, превращающее его в придаток системы машин, и оба они (человек и машина) заняты товарным производством в интересах собственника этой системы. Тогдап, освобождаясь от этой системы, человек преодолевает отчуждение и возвращается к самому себе, к полноценному осуществлению личности, к реализации своих высших творческих способностей. Ответ привлекательный, но в большей степени прекраснодушный, нежели «проективный». Куда же это к самому себе возвращается деятельное существо? Оно производит, оно не может не производить, поскольку деятельное существо соединено с природой предметно-деятельным процессом. Но во имя чего оно производит? Ради удовлетворения непрерывно возрастающих материальных потребностей? Здравствуй, приехали. Под этим лозунгом мы оставили «русский коммунизм», чтобы въехать в царство «обновленного» (?) капитализма. Можем лишь констатировать, что обращение к деятельности раскрывает способ (средство) существования человека, но не смысл, которым оно наполняет (должно наполнять) свою жизнь. К предметной деятельности как таковой смысл присоединяется, можно сказать, «внешним образом», формируя ее конечные цели. Протестантский капитализм присоединил к промышленной деятельности одни ценности, «русский коммунизм» - другие. (какие ценности к постпромышленной деятельности фактически, а не на словах, присоединяет наш нынешний маргинальный и попахивающий феодализмом «капитализм», - это тема для специального анализа).
Не будем упрекать Маркса за то, что родовую сущность (высшую сущность, к которой нужно восходить) человека он не раскрыл. Скажем спасибо за то, что он показал, что капитализм с его деятельной организацией, основанной на эгоизме хозяйствующего субъекта, не только не ведет к обретению этой сущности, но скорее закрывает такую возможность. На этом пути эгоизм в его крайних (фашизм) или компромиссных формах пронизывает все общество. Важно фиксировать, что обращение к сущности, точнее сказать, к духовной сущности человека есть обращение к миру ценностей, которыми он живет. Этот мир ценностей скрывается не в деятельности как таковой, хотя в социогенезе именно становление деятельного отношения к природе запустило процесс их формирования, а также и не в природной сущности биологического вида Homo sapiens. Он рожден в рамках социогенеза, начавшегося переходом к деятельному способу его существования. Проще сказать, к разгадке тайны человека ведет социогенетическое обращение к рождению мира культуры как мира символов и смыслов, программирующих активность человека, правильнее сказать, программирующих его жизнь. В ходе исследования социогенеза, реализовавшегося как антропосоциогенез, можно освободиться от религиозно-мистических представлений о родовой сущности и прийти к пониманию сущности человека как культурно-биологического существа. В ходе такого исследования само собой обнаружится, что эволюционирует не человека как индивид. Эволюционирует сообщество, только в сообществе возможно возникновение мира культуры и рождение человека, покидающего царство природной необходимости и вступающего в мир Истории. Эволюционирующая психика этого существа уже не ограничивается простейшими процессами возбуждения и торможения, она обретает способность переживать смыслы, среди которых дифференцируются смыслы высшие, фундаментальные, организующие поведение человека и, в конечном счете, поддерживающие жизнь культурно-биологического вида «человек». Конструирование и переживание таких смыслов становится «жизнью духа», тем высшим уровнем психической жизни, вне которого жизнь человеческого сообщества становится вообще невозможной. Таков путь к разгадке тайны человека: он живет не только физически, он живет духовно. Духовная жизнь разворачивается как осознание и осознаваемое переживание смыслов культуры, закодированных в том числе в наших переживаниях. Этот мир, как уже сказано, программирует поведение человека, соединяет человека с человеком, человека с социальным целым. Даже свое физическое воспроизводство человек уже не может совершать вне общественной жизни, организованной культурными смыслами. Разрыв с культурой – смерть человека: Формой такого разрыва может быть болезнь культуры, поражающая в ней высшие смыслы, т.е. поражающая вместе с ними мотивации и разрушающая ее способность соединять людей в «род», нести им их культурно-историческую «родовую» сущность.
Есть некий итог этих рассуждений, достаточно тривиальный в рамках современной культурной антропологии. Обществу необходимо не только воспроизводство материальных условий жизни. Встав на путь социогенеза, оно сделало столь же необходимым для себя мир культуры, понимаемый как мир смыслов, программирующих поведение человека (в широком смысле мир предметной деятельности есть также мир культуры, т.е. как мир «искусственного»). Вне «смысловой культуры» невозможна организация хозяйственной деятельности человека как способа (средства) воспроизводства материальных условий его жизни. Предметом дискуссии может быть решение вопроса о «культурных универсалиях», т.е. о смыслах, общих всем культурам. Можно предположить, что таковыми являются моральные императивы, по разному реализумые в разных культурах. Но нельзя оспорить утверждение антрополога о роли осваиваемых высшей психикой культурных смыслах, с которыми органически связано существование человека: «Так как наша центральная нервная система – в особенности неокортекст, ее высшая слава и проклятие – развивалась в значительной мере во взаимодействии с культурой, она не способна направлять наше поведение или организовывать наш опыт без руководства, обеспечиваемого системами значимых смыслов». При таких предпосылках «родовой сущностью» можно назвать есть некий конструкт, обозначающий тип сознания, который обеспечивают ему жизнь на планете и, как видится сегодня, жизнь самой планеты. Он явит себя в разных культурных архетипах, и в этом контексте К.Гирц не без оснований указывал на сложность отыскания культурных универсалий, которые бы раскрыли, говоря нашими словами, эту самую универсальную родовую сущность человека.

Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 8.2.2021, 18:01
Сообщение #74


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Человек и родовая сущность - 2
Философский поиск природы человека всегда есть поиск «родовой сущности» поскольку философское антропологическое воззрение претендуют на создание универсального, а не национального образа человека. Фактически оно выстраивается образ человека определенной культуры (образ синтезируется из материала этой культуры и по «логике» воззрений этой культуры), тем не менее, философия представляет и предлагает свою антропологию как универсальную. В этом контексте чем важен поиск сущности человека в русской философии?
Главная его значимость в том, что этот интеллектуальный поиск совершался в обществе, которое, в соответствии с его архетипическими культурными свойствами, необходимо рассматривать как альтернативу западной промышленной цивилизации. Н.Я. Данилевский, суждения которого можно оспаривать в целом ряде частностей, был прав в главном, именно, в своем указании на принципиальное различие культурных типов Европы (романо-германский культурный тип) и России (славянский тип). Ошибкой ученого, вполне объяснимой контекстом общественной жизни в России 19 века, можно считать привязку Н.Я. Данилевским культурного типа к славянству как этносу. Да, русские - славяне, но культурно-исторически славяне могут быть весьма разными. В этом контексте более прав К. Леонтьев, сказавший, что славяне есть, но славянства нет. Но, как бы то ни было, Н.Я. Данилевским назван феномен, который нам важен по своему существу, важный тем, что указывает на существование (или предполагает существование) культурно-антропологического типа, отличного в своей душевно-психологической и ментальной организации от европейского. Тогда образ жизни людей, соответствующих этому архктипу, должен отличаться от европейского как в быту, так и в общественном устройстве, включая устройство государственное. На это обстоятельство должен был наткнуться всякий непредубежденный исследователь, обращающийся к русской жизни. На бытовом уровне это различие достаточно очевидно, но отношение к нему представителей западной культуры было, за редкими исключениями (И. Гердер, например) однозначным. Они видели в образе жизни русского человека архаику, отсталость, дикость. Примерно также отнеслась к русской жизни, прежде всего к русской народной жизни, родившаяся в 18 веке «русская интеллигенция», получавшая образование в Европе. Стремление осознать свое собственное культурно-историческое своеобразие проявила только небольшая группа образованных людей, названных славянофилами. Название неадекватное (изобретено оппонентами) сути дела уже потому, что старшие «славянофилы» (И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин) вообще проблемами славянства не занимались. Они были озабочены проблемами русской жизни, точнее, спецификой русской истории, русской культуры, всем тем, что можно назвать проблемами культурно-исторического самосознания русской цивилизации. И уж совсем мелкотравчаты обвинения «западников» в том, что они якобы боролись с Европой и ее историческими достижениями. Осознание корней собственной цивилизации (русского общества) стало для них задачей интеллектуального поиска. Сказанное ими на этом пути редко обсуждается по существу. Из этого «славянофильского» поиска нам в данном случае важно следующее.
Все представители «московского направления», как выразился однажды Ю.Ф. Самарин, были философами религиозными. Это естественная ситуация для времени рождения собственного философского сознания в России, критика (анализ) религиозного сознания был необходим в эпоху поиска опорных точек сознания будущего. Важно, что обращение к особенностям христианского сознания, в частности, православия, его принятия на Руси и формирования русской церкви становится для них полем реального выявления культурных особенностей, которыми обусловлено формирования русского государства и история общества в целом. Здесь уместно обратить внимание, по меньшей мере, на два тезиса.
1.Хомяков А.С. указывает на два принципа в русском «образовании» (термин «образование» используется И.В. Киреевским и А.С. Хомяковым в весьма широком смысле и сегодня во многом соответствует термину «ментальность»). Один принцип исходит от жизни общины. Сегодня ряд историков говорит о поземельной русской общине, что может быть уточнением мысли А. Хомякова. Это начало мирное, терпимое к другим, начало солидаристское, объединительное. В отличие от рядовой, территориальная община строится не на строгом подчинении авторитету, но скорее на консенсусе общинного сознания. Другой принцип был внесен в русскую историю государственно образующим началом, его носителем явилась княжеская дружина и «примкнувшее» к ней духовенство. Собственно, православие и духовенство были внесены в жизнь становящегося русского государства княжеской дружиной (княжеской властью). Действие этих двух начал составляло по Хомякову суть того внутреннего раздвоения, которое преследует русскую историю: «Раздвоение продолжало существовать между стремлением к единству и стремлением к обособлению, и представителями этих двух стремлений была общерусская дружина с духовенством и областная земщина. Таким образом существовало другое начало раздвоения и борьбы, которое проникало насквозь все историческое развитие Русской земли и мешало цельности, стройности и полноте ее образования». Не вдаваясь в исторические детали предложенного Хомяковым пути анализа, можно однако увидеть взаимодействие этих начал в суровом царствовании Ивана ꓲꓦ, в смуте и в преобразовательной деятельности Петра ꓲ. Примирение этих начал, т.е. начала «земского» и «дружинно-государственного» означало бы то или иное ментальное соединение элиты и народа, которое так и не произошло. Народ (тягловое крестьянское население) и княжеская, затем дворянская послепетровская элита (как и интеллектуальный слой, мобилизуемый из дворянской среды) жили в одном государстве, но каждый своей жизнью. Участие в общих государственных делах не устраняло этого социально-ментального раздвоения вплоть до октябрьской революции 1917 года, открывшей на исторически короткое время возможность для преодоления этого разрыва.
2.Другая важная мысль А.С. Хомякова касается состояния «русского просвещения» безотносительно к названному раздвоению. Речь идет о том, например, что православие было принято русской земской общиной прежде всего своей обрядовой стороной, точнее, тем мирочувстованием, которое нес этот обряд, в частности, непосредственным ощущением человеческой общности и страданием за общее дело, воплощенным в страстях учителя человечества. Эта непосредственность восприятия христианства, по-своему удовлетворяющая душевную потребность в переживании человеческой общности, любви и жертвенного делания добра, имела свою отрицательную сторону. На уровне сознания общины оно не требует рефлексии сознания, не требует рассудочной теологии, рационального осмысления веры. Но вера, лишенная рефлексии, оказывается неполноценной, не способной разграничить обрядовую сторону и свое сущностное догматическое содержание. В этом А.С. Хомяков видит одну из причин церковного раскола (позднее на эту же причину указывал В.С. Соловьев). Эта проблема далеко на частная проблема русской образованности, заслуга А.С. Хомякова в том, что в своей полемике с И.В. Киреевский он указывает на фундаментальную слабость общественной мысли и русского сознания – отсутствие теоретической рефлексии, способной сделать предметом мысли и действия то, что скрыто в мирочувствовании этой культуры. Эта слабость отразила разрыв государственнического (дружинно-княжеского) и общинного сознания, по сути, отразила основания глубокого разрыва элиты и народа, прошедшего по всей истории России и принявшей катастрофическую форму в условиях посткоммунистической действительности.
Возвратимся однако к основной теме нашего сюжета, т.е. к поиску родовой сущности человека. Русская культура и русская философия в лице «старших славянофилов» указывают на принципиальный «родовой» атрибут человека, именно, на его общественную природу, которую столь очевидно фиксировала, но не смогла внятно выразить в рационально-теоретических построениях русская культура. Родовая сущность человека - это родовая сущность общества. Ее нельзя уяснить вглядываясь в человеческого индивида (и только в индивида), в его дела темные или наоборот, в дела доблестные и возвышенные. Это все равно, как искать объяснение сложной траектории движения муравья, изучая его сенсорные или двигательные возможности, в то время как извилистость траектории объясняется условиями местности, препятствиями, которые должен преодолеть муравьишка, когда он бежит в свой дом. Дом человека по его естественной и культурной-исторической природе есть общество, общественная среда. Человек не живет индивидуально, его родовые связи и родовая сущность порождены сообществом, совершившим естественно-исторический (или культурно-исторический) прорыв из природного мира в мир культурно-исторический. И в этом доме людей объединяет культурно-видовая программа (можно даже сказать, культурно-видовой инстинкт) человеческой солидарности, фиксированный в этике человека, в его морали, задающей внутривидовые отношения в сообществах людей. Объяснение этому трансцендентальному прорыву дает светское знание об эволюции человека, об его социогенезе, ставшем антропосоциогенезом. В связи индивида с обществом, с культурной средой, наделяющей смыслом индивидуальное существование, заключается тайна родовой сущности человека. Ф.М. Достоевского поражала темная сторона жизни человеческого индивида, в которую он напряженно и даже болезненно всматривался. Человек из подполья – образец этого писательского художественно-нравственного исследования. Писатель не может объяснить «тайну» человеческой низости. Ее объясняет бесстрастная теория социогенеза (культурогенеза), которая показывает, что человек обретает себя лишь приобщаясь к обществу как носителю ценностей продления жизни (делания Добра как у Соловьева и Федорова). Корпоративная общность сама по себе не решет этот ключевой вопрос существования, корпорация может быть подключена к человеческим ценностям или «выпилена» из них. Крайности здесь возможны, но они лишь крайности, в остальном с корпоративными объединениями дело обстоит также как и с индивидом. Человек, покидающий связь с высшими культурно-историческими началами, обеспечившими становление культурно-биологического вида «человек», оказывается таким же потерянным и обреченным существом, как муравьишка, не нашедший дорогу в свой муравейник. Муравьишка довольно быстро погибает. Но человек не муравьишка, к тому же он не выпадает целиком физически из общественной среды. Она ведь не ставит ему прямой вопрос о его ценностях, от ответа на который зависело бы его физическое существование. Он подключен к ней «корпоративно», как гражданин, работник, член семьи и т.п. У него развиты способности человека. Но в ситуации разрыва с высшим, т.е. с нравственным ядром, продлевающим бытие человечества, он может обращать свои силы на углубление этого разрыва через поведение асоциальное, преступное, просто подлое, если нет сил на преступление в его юридической форме. Для культурной и философской антропологии здесь нет той трансцендентной тайны, которая мучила Достоевского. Есть проблема, на которую писатель сам же и указал, именно, человек без смысла жить не может. И если разрывом с ценностями он вырвал себя из сферы добра, то будет наполнять свою жизнь злом. Наполнять жизнь хоть каким-то смыслом есть закон (потребность) культурно-исторической жизни, превратившийся в ходе антропосоциогенеза в потребность психическую. И тогда мы можем погружаться в психический мир «человека из подполья», где будет открываться бесконечное многообразие поведения темного, т.е. противостоящего деланию добра. Это вольное или невольное погружение в мир зла, которое может принимать организованные формы, т.е. формировать поведение социальной корпорации, страта и т.п. Добро и зло суть стороны эволюционного процесса, и общество (тем более человеческий индивид) не бывает воплощением только одной из этих сторон. Отпадение от живительного духовного начала, как и благодатное приобщение к нему, порождает глубокие переживания. Человек, по тем или иным причинам отпавший от благодати человеческого родства, может стать ничтожеством «из подполья», но может найти в себе силы для возвращения. Тогда это будет другой персонаж, например, Р. Раскольников. Так или иначе, «родовая сущность» человека феномен культурно-исторический. Изначально ее нет как идеала, «внутреннее говорящего» в человека. Если такой идеал и появляется, то только как продукт культурно-исторического развития и лишь возникнув на этом пути, он начинает «говорить» в человеке. Но возникает он не в человеке как индивиде, но в человеке соборном, т.е. в человечестве. Эта общественная реальность живет в человеке, в его разуме, чувствах, его мотивациях и поступках, в его разуме и его переживаниях, пронизывающих всю его психическую организацию.
Русская культура и русская философия внесли свой вклад в раскрытие родовой сущности человека, в поиск ее внутривидовых организующих начал. Нельзя односложно ответить на вопрос почему этот поиск оказался невостребованным. Но можно указать на всегда существовавший разрыв элиты и народа, препятствовавший целостному взгляду на русскую историю и русского человека. Это разрыву способствовала преобладание европейски мыслящей и ориентированной (даже в своей оппозиции) на Европу русской интеллигенции. Советская власть, опиравшая на общинную ментальность русского человека и воспроизводившая ее в искусстве и обрядовой стороне жизни, как огня боялась интеллектуальной рефлексии, способной отразить архетипические начала русского культурного типа. Изначально она видела в этом угрозу русского национализма, для противодействия которой спецорганизации создавали карикатурных «русских националистов», отождествляя их с проявлением русского национального сознания. Между тем, это общинное сознание русской культуры изначально «интернационально», т.е. всечеловечно. Об этом говорил Достоевский в своей «пушкинской речи». Оно по-своему отражает то, что может быть названо «родовой сущностью человека», к овладению которой будет двигаться человечество, пока оно живо. Советский период, односторонне искаженный теоретическим догматизмом его политической идеологии, был несомненно фундаментально важной фазой этого процесса, продолжение которого требовало адекватного мировоззрения. Обретение этого мировоззрения не может совершаться сугубо теоретическими усилиями, которые бесспорно необходимы. Оно может совершаться на пути социального строительства, поддержанного выстраиванием соответствующего всечеловеческого мировоззрения, опирающегося на исторический опыт культурно-исторического типа русской цивилизации.. Для использованию этого опыта необходимо осознание русской идентичности, страх приближения к которой стал инстинктом поведения многих социальных сил, словно в яйце этой идентичности спрятан игла кощеевой смерти, и вся кощеева рать закрывает все возможные подходы к этому варианту поиска родовой сущности человека.
P.S. CCCР и советское общество ментально опиралось на русский общинный тип сознания, являвшийся себя в быту, межличностных отношениях, в отношениях на производстве и в самой системе общественных отношений, создававшей благоприятную среду для его воспроизводства. Это был русский путь решения общечеловеческой задачи, русский путь поиска «родовой сущности человека». После решения задачи мобилизационного развития и победы в войне объективной необходимостью стало теоретическое осознания оснований этого ментального типа. Проблема такого рода не решается сочинением какого-либо одного пусть и одаренного мыслителя. Нужны усилия многих, чтобы это знание проникло во все элитарные и близкие к ним слои, чтобы оно повлияло на идеологическую доктрину, внеся в нее соответствующие коррективы и действия. Собственно, будущее советского общества решающим образом зависело от решения этого ментального вопроса. Осознанный поворот в нужную сторону не состоялся, и в этом глубинная причина кризиса и падения СССР. Почему такой поворот оказался невозможным - предмет особого рассмотрения. Сегодня возврат России на свою историческую траекторию, от которого зависит вообще ее существование как исторического субъекта, не может совершиться без решающих шагов властной элиты не зависимо от того, в какой форме они смогут быть осуществлены. Такой поворот может выполнить только государственническая элита, так или иначе концентрирующаяся во властных структурах и способная прочувствовать ситуацию, простую как мычание: Отечество в опасности! Но возврат к ментальным основаниям русской цивилизации, осуществляемый как «революция сверху», требует коренного поворота в отношениях с нынешними собственниками. Государство может потребовать от них следование принципу общественной пользы, что неизбежно должно отсечь их от идеи слияния с глобальной элитой сегодняшнего дня (которое по сути-то и невозможно, ибо победившая глобальная элита зачистит все инородные неблагонадежные элементы, а их неблагонадежность обусловлена их происхождением). Разумеется, такое ментальное возвращение в СССР-2 не будет прямым возвращением к его социальным и властным структурам. Возврат же к социальному строительству, основанному на этике и ментальных основаниях русского культурного типа (русской цивилизации) и не имеющему ничего общего с этнонационализмом, сделает востребованным тот интеллектуальный поиск, который время от времени прорастал в русском обществе, но не только не был востребован, но еще и рассматривался в те или иные исторические периоды как политическая угроза. Что же касается элиты, освоившей в той или иной мере управление государственной машиной, то ей придется осознать, что высокая техника управления (как, например, техника управления автомобилем) сама по себе не решает вопроса «куда ехать». Решение этого вопроса требует иного взгляда на мир.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Konstanten
сообщение 12.9.2021, 12:47
Сообщение #75


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 529
Регистрация: 8.10.2010
Пользователь №: 2041



Анализ социологического опроса пленных немцев в апреле 1945 года на участке 1 гв. армии 4 -Украинского фронта.
Анонимное анкетирование было проведено с участием немцев из комитета "Свободная Германия".

https://www.youtube.com/watch?v=a9DVECjWSrs

Даже в условиях плена ок. 15% опрошенных проявили себя полными сторонниками нацистской идеологии.
В апреле 1945 1 гв. армия воевала на территории Карпат в Чехословакии на второстепенном участке советско-германского фронта, где не было соединений СС , а лучшие соединения Вермахта воевали под Берлином ,в Померании и в Австрии.

Сообщение отредактировал Konstanten - 12.9.2021, 13:05
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 26.1.2022, 10:49
Сообщение #76


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Петербургский аксиоматизм, интересное определение, не лишенное глубоких исторических оснований. Если его современной прагматической формулой является непременное вхождение в Европу, то начало этому прагматизму положено еще П.Я. Чаадаевым, во всяком случае, не позднее того времени. Чаадаев утверждал, что спасение России в слиянии с Европой, причем в слиянии немедленном. Мы не найдем таких слов в статьях этого аристократа. Впрочем, такие слова невозможно было поместить в печатный текст, но об этой позиции Чаадаева, которую он занимал в словесных баталиях кружка Киреевского-Хомякова, сообщает активный участник этих встреч А.И. Кошелев в своих записках. Осмелюсь утверждать, что это невысказанная мысль всего русского западничества, правильно сказать, мысль, хотя и не высказываемая категорически, но внутренне ему присущая, просто неотъемлемая в западническом воззрении русского интеллектуала. Можно сказать, и это не будет открытием, что петербургская аксиоматика взращена русским западничеством, изменявшим свою форму вместе с изменявшимся обществом. Но тогда есть смысл поставить вопрос, а была ли альтернатива русскому западничеству? Если была, то кем и где явлена? И. наконец, что же такое русское неумирающее западничество и почему оно не умирающее?
В интересах последовательного изложения обратимся «в тысяча первый раз» к сути русского западничества, временем рождения которого вошло в привычку называть 19 век в связи с их противостоянием так называемым славянофилам. Замечу в этой связи, что именно западники назвали своих оппонентов совершенно неуместным термином «славянофилы». Петербургский кружок воспользовался публицистическим ярлыком для «московского кружка» Киреевского-Хомякова, и эта кличка уже отражала внутреннюю негативную энергию западничества, несовместимую с «русским направлением». Но суть дела, разумеется, не в литературной полемике. Она, эта суть дела, многоплановая. Но во всяком многообразии проявлений того или иного общественного явления всегда есть какое-то системообразующее начало, некая «грибница», взращивающая интересующее нас явление. Есть оно и у западничества.
О начале западничества можно прочесть у В.О Ключевского. Его первым политическим проявлением можно считать поступки и слова беглых людей из правящего боярского сословия, противостоявших рождавшемуся в России абсолютизму. Историк называет в качестве таковых Котошихина и Курбского. Нам нет нужды взвешивать политическую правоту или неправоту этих лиц. Можно сказать, что они всего лишь оппортунисты (люди беглые, предатели) по отношению к политическому процессу, совершавшемуся в России. Но характерно для них другое, именно отступничество от самого Отечества, отсутствие у них чего-то внутреннего, связующего их со страной. У них нет чувства принадлежности к сословию, хранящему Россию, нет чувства «метафизики России». Они - одна из сторон панской ссоры, но пока эта сторона несет лишь симптом внутреннего ментального порока, который вполне обнаружится в смуте, когда боярская элита проявит себя только как собственник государства и общества, по поводу которых оно затеяло внутренний и внешний торг. Возникает вопрос, на который нет умозрительного ответа: можно ли считать эту одностороннюю гипертрофированную «собственническую ментальность» неким порочным свойством, закрепившимся с воцарением Романовых? Был ли некий противовес в сознании элиты, ограничивавший порок, ставший в той или иной степени почвой для мировоззренческой динамики правящего слоя?
Начальной стадией ментального рождения русского западничества В.О. Ключевский называет время правления Алексея Михайловича Романова. Внешним проявлением этого процесса стало боярское увлечением европейским театром, европейскими «кунштюками» (увлечением Алексея Михайловича были часовые устройства, которыми он заставил комнату), увлечение европейской роскошью (кареты, ливреи и т.п.). Собственно, сами по себе такие увлечения рождаются в точке встречи культур и могут быть проявлением культурных серьезных или подражательных заимствований, вполне естественных в ходе исторического процесса. Это еще не западничество. Как утверждает историк, оно может быть отражением общения культур. Другое дело - влияние: «Влияние наступает тогда, когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, обычаи, общественные отношения. Такие признаки появляются у нас в отношении Западной Европы только с XVII века». При Романовых начинает проявляться то, что историк называет унынием и неверием в собственные силы, и то, что составит главное в «западнической аксиоматике», - убеждение в превосходстве запада и в своей отсталости, точнее сказать, неизбывной отсталости. Это чувство позднее захлестнет П.Я. Чаадаева. Но уже в 17 веке оказываются широко открытыми двери западному влиянию, хотя тогда оно еще не могло достигнуть уровня ментальной капитуляции.
На уровне государственного управления этому влиянию могло противостоять государственническое сознания, образец которого явлен Петром ꓲ. Деятельность первого российского императора традиционно является яблоком раздора в дискуссии западничества и «славянофильства». Западники видят в деятельности Петра «европейский прорыв», человека, прорубившего в Европу то ли дверь, то ли окно. Нам важны здесь прагматические оценки его реформаторства. Объективно или вполне осознанно Петр принял вызов европейского промышленного развития. Это вызов был принят на уровне государственного сознания, а не как выбор метафизики западничества или анти-западничества. Ответ на естественно-исторический вызов Европы требовал необходимого уровня промышленного, прежде всего, военно-промышленного развития, дающего государству силу, значимость, способность защищать свою территорию и свои интересы на всех направлениях. Выход на Балтику (в последующем, выход к Азову и Черному морю) были необходимым условием имперского существования. Петр добился решения этих задач, хотя цена этого решения – невероятные напряжение сил народа и внутренние преобразования, совершавшиеся под давлением названных первостепенных задач. В политическом плане одним из последствий этих преобразований стала эпоха дворцовых переворотов, последовавших после смерти Петра и сотрясавших империю в 18 веке, а также укрепление дворянства как решающей политической силы, заместившей боярство прошлых времен.
В ментальном плане можно утверждать, что душа преобразователя Петра жила в его Отечестве. Однако он нес Европу в Россию, полагая это благом для нее, средством просвещения и усиления государства. В этом отношении он практический западник, не ставивший сознательной задачи искоренения русского архетипа в государстве. О таких вещах он просто не думал. Петербург в этом плане «западный проект», эту ментальность он несет в себе до сего времени. Но нас интересует судьба не Петербурга, но судьба западничества, прижившегося в нем. Социальной опорой западничества стало дворянство, укрепившееся при преемниках Петра. Оно не было однородным, в нем рождались люди с разной ментальность, из его рядов вышли отечественные деятели во всех сферах общественной жизни. Но оно стало опорой и носителем западничества во всех его формах и проявлениях. Ложность западнического обращение к Европе не в чтении его книг, и не в восхищении теми или иными ее достижениями. Она заключается в изначальном принижении и пренебрежении культурными возможностями России, доходящего до полного отрицания ее исторической значимости и, наконец, до бессмысленной и яростной ненависти к ней. Такое состояние духа не могло удерживаться в силу некоторых субъективных увлечений и предубеждений отдельных лиц или даже социальных групп. Даже «европейское образование» условие хоть и необходимое, но совершенно недостаточное для укрепления в общем-то униженного и отвратительного западничества российского интеллектуала. Должна была существовать и существовала некая социальная почва, «грибница», на которой взращивались и взращиваются эти плоды. Такой почвой был тотальный разрыв элиты и народа, порожденный крепостным правом, на которое опирался социальный статус дворянства.
Век «русского просвещения» стал времен закрепления худших форм крепостного права. Европейская версия «общественного договора» исходила из того, что все члены общества безотносительно к их сословному происхождению, являются политически равными субъектами общественного процесса. Неважно насколько полно был реализован этот постулат, важно, что он был провозглашен и явился одним из ментальных устоев гражданского общества в Европе. Россия представляла собой прямую противоположность. Народ, а народ России в то время - это прежде всего крестьянин, находился в рабской эксплуатации в руках утверждавшегося российского барина, распоряжавшегося своими рабами практически безответственно. Исторически русское крепостное право сложилось при воздействии ряда социальных, культурных и политических причин, в силу чего неуместно ограничиваться сугубо нравственной стороной дела и к ней сводить анализ процесса. Нам важны его следствия развернувшегося процесса. Дворяне заговорили по-французски, отделившись своей европейской образованностью и «европейской сущностью» от своих рабов. Тем самым они противопоставили себя ментально народному большинству. Они начали думать о России «по-французски», связывая однако Россию только с собой и своими желаниями. А желания, трудно совместимы с реальностью, формировались образами европейской жизни, не действительной реальной жизнью, но жизнью воображаемой. Собственно реальным был для них только европейский комфорт, который покупался русским барином на деньги, добытые потом мужика. В.О. Ключевский сообщает об одном частном, но показательном случае, в котором однако отразилось социально-психологическая атмосфера конца 18 века, своеобразный плод русского просвещения 18 века. Русский дворянин Опочинин покончил с собой, он не вынес чудовищного разрыва русской действительности с «европейской мечтой» и оставил трогательную записку, в которой распорядился судьбой своей библиотеки, судьбой тех книг, которые породили эту мечту. Он просил предать книги огню (просвещенческая литература Европы), «первое его сокровище, питавшее его в жизни». Побуждением же к суициду стало, как сказано в записке, отвращение к русской жизни. Конечно, это единичная психологическая крайность, но историческая реальность того времени своеобразно отмечена Зеньковским В.В., сказавшим, что во времена Александра ꓲ душа России жила в Европе.
Эти процессы в сознании происходили в условиях глубокого социального разрыва между образованной элитой и народом, этой основной жизненной силой общества и государства. Отделившись от крестьянства социально, барин отдел себя ментально от народной почвы, переселившись в своем сознании в другой «европейский мир». Этот социально-ментальный ментальный разрыв стал «грибницей», взрастившей беспочвенность и недееспособность рождавшейся русской интеллигенции. Этот разрыв поддерживала власть, его жертвой и одновременно опорой стал в массе своей образованный беспочвенный класс, ментально взращенный этим разрывом. Западничество оформило эту беспочвенность, оно стало органической формой его проявления. Принятие западничества требовало принятие его символа веры, и этим символом стало отрицание русской почвы, необходимое для западничества в силу естественной логики этого мировоззрения. Этот символ веры принимался уже неосознанно, он был растворен в самом образовательном процессе. Внутренний разлад, порождаемый беспочвенным пребыванием в ментально чуждом человеку обществе, столь же неизбежно должен был находить свое эмоциональное выражение в глухой необоримой ненависти к стране, чуждой их столь же беспочвенной (почти маниловской) мечте. Этот феномен родился не сегодня. В середине 19 веке молодой профессор В.С. Печерин, читавший в МГУ лекции по греческой словесности, сбежал в Европу, где и написал «золотые западнические слова»: «Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья, И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!» (Ну, как не вспомнить слова Рейгана об «империи зла» и не вспомнить действующих лиц, видевших «денницу всемирного возрождения» в ликвидации СССР). Печерин оставил «оправдательные воспоминания», чтение которых интересно для психоаналитика. Обывательское сознание, в котором с детства, с подросткового возраста жила мечта о Европе, изначально основанная на неприятии русской жизни. Подкрепляют это неприятие не неразрешимость метафизических проблем, но мелкие бытовые неурядицы, включая проблемы сугубо семейные. В конечном счете приходится Россию ненавидеть, ибо в ней все плохо (вплоть до сбежавшей собаки как в анекдоте советского времени). Ненависть к России, принимающая форму фанатичной веры – вот подлинный алгоритм западничества, инвариантный для всякого времени его существования. В 19 веке носителем этого сознания стала интеллигенция, и результат ее «творческих усилий» публицистически точно отражен В.В. Розановым: «У нас нет совсем мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность. У греков она есть. Была у римлян. У евреев есть… Только у прошедшего русскую гимназию и университет – проклятая Россия. … У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие».
Социальный разрыв элиты и других сословий существует всегда. Но, как уже сказано, этот разрыв в России в силу суммы исторических обстоятельств принял характер фундаментального ментального (метафизического, мировоззренческого, смыслового) разрыва. Эта в целом давняя болезнь приняла острый характер в 18 веке и протянулась вплоть до настоящего времени. И здесь важный, но неисследованный вопрос, как и почему она пережила советское время, в которое она по логике революции она должна была исчезнуть?
Здесь нужен ответ на вопрос, чем был советский проект, оформлявшийся в ходе практического решения задач, поставленных революцией. В ментальном плане это была народная победа, т.е. победа этики общинного сознания, пронизывавшего народную толщу. В конечном счете, именно она, а не этика самодостаточного индивида, лежит в основании всечеловеческой этики, этики человеческого братства, этики всечеловеческого восхождения и спасения. Ибо человек восходит не один, восходит человек собирательный, восходит общество. Но общество не чистая идея, общество есть некоторый организм, некая живая система. Не хлебом единым жив человек. Но и не духом одним жив человек. Потребность духа и потребность тела должны быть гармонизированы в обществе. Но, чтобы быть обществом человеческим, оно должно быть способным воспроизводить дух. При всей сложности и драматичности своего развития, советское общество так или иначе решало эти задачи. Нарастающая дисгармония и реинкарнация западнического сознания, порывающего с русской ментальностью, усиливались по мере того как нарастал разрыв народа и правящего слоя, представленного партийной бюрократией. Разумеется, это еще не ответ на вопрос как и почему был свернут советский проект, но шаг к попытке понять ментальные процессы, сделавшие это возможным.
Частным примером проросшего «русского западничества», правда теперь уде в немалой степени политически отравленного, дает формировавшееся в определенное время отношение «прогрессивной» литературной среды к писателям «деревенщикам». Конечно, эти процессы происходили в условиях уже действовавшего в стране «системного деструктора». Но нам важна логика ментального, а не политического процесса. Аксиомой русского западничества является отрицание значимости русской истории, русской ментальности и поддерживаемых ею фундаментальных этических принципов. На фоне возраставшей потребности в поиске и обновлении общественных смыслов появляется группа писателей (довольно разных по своим мировоззренческим установкам), желавших обратить свой взгляд в глубину, в ту народную толщу, которая сохранялась, как они полагали, вне городской жизни (наверное, В. Шукшин здесь наиболее яркая фигура). Со стороны «прогрессивной общественности» они тотчас поучают кличку «деревенщики», т.е. те, кто обращен к архаике, кто смотрит назад в лапотную Россию (благо, что не до-петровскую). Аналог давнего события, когда петербургские прогрессисты обозвали славянофилами тех, в ком видели своих культурно-философских оппонентов. Смысловой контекст, достаточно прозрачный, – все тот же ментальный разрыв с народом. В это постхрущевское время слову «деревенский» уже соответствуют слова «неграмотный», невежественный, отсталый и т.п., что было бы невозможно в период выхода на экраны «Кубанских казаков». Теперь же ярлык «деревенщики» помещал их в некое реакционно-патриархальное крыло, попахивавшее к тому же национализм (или русским шовинизмом), хотя, казалось бы, советское искусство давало иной образ деревни. «Кубанские казаки» проникнуты совсем другой ментальностью.
Почему же тогда еще неявные действия «деструктивного ядра» получали поддержку интеллигентского сознания? Почему не последовала сетевая распределенная реакция на обострение болезни? Да, сработал хрущевский поворот на «гуляш-коммунизм», на понимание коммунизма как потребительского благоденствия. Но не сработала сетевая андерграундная реакция на хрущевский поворот. Вместо нее начались интеллектуальные игры с марксизмом, правильно ли мы его поняли и как его нужно понимать. Нет вопроса, что вопрос о понимании марксизма долен был стать частью идейной работы ума советского интеллигента. Она могла бы внести свой алтын в деле интеллектуального строительства. Но при одном условии, именно, при условии преодоления названного ранее ментального разрыва в сознании, порожденного в свое время социальным разрывом. Социальный разрыв был вроде бы преодолен, но ментальный шов остался, и он не был залечен. Рана ожила, и ее оживлению способствовали извне те, кто ментально и физически противопоставил себя «победившему быдлу». Но дело не в них. Здесь встает вечный фундаментальный вопрос, как можно было залечить родовую травму российской империи, полагаю, вполне уместно называть так «русское западничество».
Послевоенная советская действительность почти собрала необходимые средств для надежного преодоления названной травмы прошлого. Нужен был синтез, но не для него не оказалось, не нашлось «философского камня». Таким камнем должно было стать концептуальное историософское осмысление культурной генетики России, культурно-исторического кода, взрастившего народа, на ментальной и физической силе которой стояла Российская империя, и на который оперлось советское строительство. Послевоенное время, овеянное масштабной исторической победой, до известной степени сняло ограничения на решение названной задачи. Слово «русский» произносилось без смущения и без каких-либо подозрений на национализм и шовинизм. К этому присоединялись набиравший обороты гуманитарные исследования в области русской истории, литературы, русского искусства и т.п. Поклоны в адрес марксизма не были непреодолимым препятствием для решения творческих задач. Может статься, что даже при отсутствии прямой постановки задачи в интеллектуальной среде начала бы созревать рациональная матрица русского культурного кода, к построению которой когда-то сделали первый шаг А.С. Хомяков и Ю.Ф. Самарин. Такая «матрица» программирует образовательный процесс в его широком смысле, входя в него не через директивы чиновников, но через дух, передаваемый ключевыми словами и образами русского сознания. Смерть Сталина и доклад Хрущева похоронили этот процесс.
Политическая постсталинская элита, занятая дележкой власти, просто не сознавала остроты и важности задач такого рода. Она была занята не менее острой проблемой «хлеба насущного». Более того, она училась марксизму, в теоретической версии которого общественные отношения первичны, и созданное на основе общественной собственности «бытие» будет идейно непоколебимо при любых издержках «субъективизма и волюнтаризма». При всех достоинствах самоотверженного труда и советского патриотизма большей части этого верхнего руководящего слоя, он не видел и не мог видеть опасности катастрофического смыслового провала. К этому провалу ускоренно вело крайне опошление марксизма, за что можно задним числом «благодарить» М. Суслова. Крайней формой такой пошлости стало изобретение теории научного коммунизма, которому учили в всех вузах и партийных школах при ЦК КПСС. Своим кардинальным разрывом с реальность он мог вызывать только отторжение идеологии, подобное тому, какое испытывал в свое время упомянутый Печерин. Синтез идеологии, необходимый советскому проекту, необходимый для воспитания элиты, а не партхозактива, не состоялся. В ментальной сфере состоялся грандиозный метафизический провал, и на первом этапе катастрофы мелкие торгаши взяли на себя роль реализаторов заведомо самоуничтожительного «вхожденческого проекта». «Чаадаевский» проект незамедлительного слияния с Европой, представленный сегодня «петербургской аксиоматикой», изначально не мог не быть антирусским, средством разрушения цивилизации, складывавшейся более тысячи лет. Он естественным образом ведет к восстановлению не только социального, но и ментального разрыва между новой бюрократией, условно называемой элитой, и народом. И далее ср всеми остановками…
К какому источнику должно обратиться сознание человека, способного противостоять регрессу? Без понимая общественных процессов нельзя обрести путь. Точнее, без того цивилизационно-культурного понимания, которое необходимо России. Фундаментально необходимым шагом является выстраивание мировоззрения, исходящее из осознания фундаментальной сложности задачи. В содержательном плане такой процесс начинается с антропологии, в данном случае, с выстраивания образа человека русского культурно-цивилизационного архетипа. Образ человека является основанием матрицы, на которой выстраивается миропонимание и мирочувствование общества. Все миропонимание и мирочувствание западной (европейской) культуры сегодня выстроено на основе философско-антропологической модели самодостаточного индивида, который по определению свободен и при этом наделен естественными правами. Но даже для европейской истории этот социально-философский миф выполнил свою историческую роль и уже в явной форме оборачивается своей разрушительной стороной. Человек есть существо общественное (собирательный человек), он не восходит в одиночку. Антропология личности, проникнутой сознанием связи с другими людьми, такая задача вольно или невольно решалась в русской культуре и русской сознании. Это и есть рациональное осознание архетипа. Решение задача предполагает понимание чужой рациональности, но оно не может достигаться на ее основе. Иное мирочувствование запечатано в кодах европейской рациональности. Так что решение задачи требует глубокого погружения в культуру и историю России, в мир переживаний, в котором выражены ее жизненные смыслы, в мир мысли, в которой они осознавались. Только на этом пути сложится необходимый набор слов и образов.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 12.4.2022, 6:30
Сообщение #77


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



«кто сказал, что нужно бросить песню на войне…»
Восторженное «вхождение в Европу» в последние 30 лет привело к жестокому результату. Война на Украине, названная спецоперацией, одно из его проявлений. Многие исходили из невозможности войны России и Украины. Она стала реальностью, но… закрывает ли она вопрос о вхождении России в европейское пространство? Объективно говоря, забивает наглухо и надолго, вероятнее всего навсегда, хотя стремящаяся в Европу часть элитарно-потребительского общества еще не может в это поверить. И немудрено. Причина такого умонастроения не только в открывшейся возможности предаваться «европейской расслабухе» и роскоши на собираемые в Росси деньги. Основанием служит также ментальная установка, давно укоренившаяся в русском обществе. Еще недавно президент говорил о единстве российского и европейского культурного пространства, о том, что мы европейцы до самого Владивостока, и честно верил в эту «истину». Возможно, верит и до сего дня, что именно мы носители и хранители европейской культуры в отличие от «временно свихнувшейся» политической элиты Европы. Признание того, что отказ от «вхожденчества» требует не только продажи газа за рубли, но глубокой ментальной трансформации, не может проникнуть в сознание элиты без давления чрезвычайных экзистенциальных обстоятельств. Впрочем, и они едва ли помогут излечить давнюю болезнь русского общества. Даже чрезвычайные обстоятельства бывают бессильными перед «врожденными» идеями ума. К такой исторически обусловленной идее относится наше беспочвенное западничество, суть которого, как было сказано ранее, не столько в восхищении успехами Европы, сколько в неприятии культурного типа России, и это неприятие принимает характер отрицания и даже тотальной ненависти, в чем-то превосходящей инстинктивную ненависть запада к России.
Как уже было сказано, глубинная причина этого положения в фундаментальном разрыве народа и элиты, воспроизводимом от поколения к поколению. Русский барин 18 века, заговоривший на «языке Просвещения», закрепил этот разрыв, противопоставив себя крепостным рабам. Вся образованная элита, формировавшаяся в России, невольно воспроизводила эту традицию. Отсюда свойство либерального интеллигента, т.е. человека образованного, на которое указывал Достоевский: либерал начинает с ненависти к народу. Чувство это чаще всего подсознательное, проявлявшееся через полагание бытовой, образовательной, сословной дистанции, в целом, социально-ментальной дистанции, разделяющей «их» и «нас», что так характерно проявляет себя сегодня в бюрократии постперестроечной России. В.В. Розанов остро подметил, что у нас нет мечты своего отечества, зато всякий прошедший русскую гимназию и русский университет обретает ментальную установку «проклятая Россия». Пусть это сказано полемически заостренно, но разве не с тем же самым явлением мы столкнулись в период перестройки, когда оно обрело слоган «так жить нельзя».
Степень этого «неродственного» чувства может быть разной, но даже принятая умом «любовь к народу» может натолкнуться на внутреннюю стену, разделяющую элиту и народ. Чтобы на образно-психологическом уровне понять, какую грань должен перешагнуть человек элиты на этом пути, представим себе любого элитарного персонажа из нынешних «вхожденцев», например олигарха, снимающим цивильный европейский фрак (кстати, вполне уместный для дирижера симфонического оркестра) и надевающим крестьянскую поддевку и сапоги. Делающим это не ради минутной публичной шоу-сценки, но делающим это экзистенциально, т.е. как смена смысла жизни. Признаемся себе, что это невообразимо даже по отношению к нашим продвинутым интеллектуалам из патриотического лагеря (например, известного кинорежиссера). Никого этим не хочу обидеть. Этот пример, затрагивающий область культурного заимствования, лишь средство указать на элитарно-ментальную проблему, так глубоко врезавшуюся в социальную жизнь России, что она стала почти что частью ее культурно-исторического кода. Причем, эта проблема не решается вербовкой (призывом во власть) людей из народа. Это вопрос внутренней жизни элитарного слоя, его психологии и образа действий, формирующих его сознание, т.е. ментальные установки, принимаемые можно сказать подсознательно в процессе врастания в этот слой. Призыв «из народа» оказывается мерой паллиативной, решающей проблему лишь краткосрочно. Оказавшись в «элитарной» среде, человек ментально становится ее частью.
Для постановки вопроса о возможном исправлении положения полезно взглянуть в предложенном контексте на советскую историю, на процесс возникновения, загнивания и практически полного падения советской элиты. Прежняя дворянско-буржуазная элита была просто снесена. Не обсуждаю, чего в ней было больше, дворянского или буржуазного. На ее месте утвердилась новая политическая элита, которая стала создавать необходимую ментальную опору через формирование нового образованного слоя (интеллигенции), через все средства народного образования и воспитания. Мера необходимая и бесспорно исторически прогрессивная. Ряд действий был продиктован как исторически неотложной задачей вхождения общества в промышленную фазу развития. Понятийным основанием этого процесса стала марксистская теория, интерпретируемая как политическая идеология, обеспечивающая решение задач управления и строительства. На этот процесс интерпретации марксизма несомненно влияла борьбе тех или иных политически ангажированных интеллектуальных группировок, боровшихся за свое доминантное положение в области идейно-политической пропаганды. Разумеется, этот процесс не мог не принимать иногда гротескные формы, и мы до сего времени комплиментарно воспринимаем сатиру на эти процессы, которую находим у Ильфа и Петрова или у М.А. Булгакова. Критическое отношение к этим процессам необходимо, оно полезно, когда делается ради поиска правильного пути, когда оно видит внутреннюю правду искажаемого процесса. Однако позднесоветское интеллигентское сознание уже не могло и не хотело видеть и оценивать ту социальную правду, которая осуществлялась под этой подчас заслуживающей сатиры гротескной оболочкой и которую в целом правильно выражала власть «сталинской эпохи». Эта правда заключалась в ликвидации сословия господ и в строительстве общества, стремившихся к осуществлению общественной пользы и видевших в этом пользу личную. Этической основой этого строительства фактически этика русской крестьянской общины, уповавшей на мир (общину), как основное средство противостояния несправедливости и человеческому эгоизму. Этим духом проникнуто искусство и пропаганда эпохи сверхсрочной индустриализации. Социальная справедливость действительно осуществлялась в этом обществе, что и позволило эмигранту Н.А. Бердяеву заявить о советском обществе как гораздо более христианском, нежели общество западное. Кстати, таких признаний никогда не делала наша РПЦ, ставшая одним из лидеров идейных гонений на советский период. Чувство народной правды, достаточно острое в первый период советского строительства, в войну и послевоенный период, постепенно испарилось из сознания послевоенной советской эпохи. Его заменила «правда интеллигентская», хороша известная по досоветскому период и описанная в «Вехах». Внутренний в чем-то не сознаваемый отказ от этой народной правды проявил себя даже в творчестве «патриотов-деревенщиков», принявшем «белые тона». В конечном счете символом этого процесса стала белая обложка журнала «Современник». Можно сказать, что в поздний советский период общество ментально провалилось, чувство народной правды сменилось примитивной жаждой потребительства, ставшей почвой идейного разброда. Очаги ментального и социального сопротивления не повлияли серьезно на процесс распада, и, что симптоматично, они не смогли объединиться, они не нашли ментальной почвы, способной соединить их усилия. Каждое решало ситуативно-тактическую задачу, для выработки общей стратегии оснований не оказалось.
Частный пример сознания, иллюстрирующий названную утрату чувства народной правды. Автор этих строк оказался в 1993 году участником акции «Возрождение», проводившейся союзом кинематографистов и других творческих организаций. «Возрождение» понималось по сути как отказ от «совка», от советского периода и ценностей советского общества, как возвращение к православию и т.п. В возникавших дискуссиях я задал «православнутому» оппоненту ключевой по моему мнению вопрос: «Вы хотите удалить советское прошлое из нашей истории. Но не думаете ли Вы, что оно есть органическая часть народной истории, которую нельзя отделить, не повредив самую народную сущность?». На внятный ответ надеяться не приходилось, как обычно, вместо него был уход от темы и сути вопроса. Но вопрос так и висит над всем постперестроечным процессом, это ведь вопрос о народной правде, восторжествовавшей, пусть не вполне и не окончательно в форме советского строительства. И до сих пор собирательный интеллигент поставить этот вопрос не может не по политическим причинам. Это вопрос, обращенный внутрь, так сказать, вопрос – с кем вы работники российского интеллектуального фронта? Этот есть ключевой вопрос об отношении элиты и народа, вопрос не о том, надо надевать поддевку и сапоги, а вопрос о том, может ли она слышать народную правду и принимать ее как свою?
Конечно, этот пример и эти выводы есть упрощение нынешней ситуации, которая сложнее простой картинки. Это всего лишь риторический прием для акцентации проблемы давнего внутреннего ментального разрыва, порождающего состояние уходящей из-под ног почвы, а на беспочвенности вырастает российская (русская) элита. Преследующий русскую историю «элитарный разрыв» раз за разом порождает социальные катастрофы. Фундаментально то, что он всякий раз преодолевается при возникновении внешних угрозах государству, сопровождающих внутренний распад. Тогда вдруг активизируется живущее внутри чувство общности, чувство общей исторической судьбы. В этих случаях нет нужды обращаться к Н.Я. Данилевскому и его утверждению о политическом суверенитете как необходимому условию развития культурно-исторического типа. Эта необходимость вдруг осознается и встает во весь рост без какого-либо теоретического обоснования как неотложная потребность текущего времени. Важно, что в таких ситуациях вдруг проявляет себя некая фундаментальная ценностная установка, скрепляющая общество. В аграрном прошлом это было единство веры, та этика, которую несло в себе русское понимание христианства. В критических фазах истории защита России воспринималась не только как создаваемая ситуацией необходимость защита государственного интереса, но как защита правды общечеловеческой, как защита тех ценностей (христианских ценностей), на которых зиждется человеческая жизнь. Эта ментальность создавала русского солдата, его самоотверженность, его стойкость, его героизм, способность к самопожертвованию и неспособность к бессмысленной жестокости. Характерный литературный пример можно почерпнуть из «Трех разговоров» В.С. Соловьева. Генерал (персонаж этих разговоров) в своем возражении толстовско-либеральному пацифизму рассказывает военную историю, случившуюся с ним в ходе, вероятнее всего, русско-турецкой войны. Его подразделение наткнулось на свежую стоянку башибузуков (нерегулярных отрядов), на которой они совершали свои издевательства над армянами. Хорошо знакомые сегодня истории садизма в виде вспоротых животов, отрезанных женских грудей и даже младенца, пытаемого над огнем на глазах обезумевшей матери. Здесь важно понимание чувства, овладевшего генералом. Это не бешенное «шекспировское» чувство мести, это нечто большее, это его понимание немыслимости в христианско-человеческом мире такой бесчеловечности. Ей должно быть отвечено именно как инфернальной силе, несовместимой с человеческой жизнью. Теперь им руководит это ясно осознанное чувство, ясно сознаваемая мысль о необходимости возвращения исчадия ала в его обитель. Хладнокровно организованная погоня, организация боя, расстрел башибузуков из картечи и чувство, охватившее генерала: «Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе - светлое Христово Воскресение. Собрали мы своих убитых – тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза закрыли. … Вот как сейчас мне это отпевание представляется. День-то был облачный, осенний, а тут разошлись тучи перед закатом, внизу ущелье чернеет, а на небе облака разноцветные, точно божьи полки собрались. У меня в душе все тот же светлый праздник. Тишина какая-то и легкость непостижимая, точно с меня вся нечистота житейская смыта и все тяжести земные сняты, ну, прямо райское состояние – чувствую Бога, да и только».
С философско-этической точки зрения в этих «разговорах» В.С. Соловьев противостоит толстовскому пацифизму, утверждая, что зло может быть организованным, и ему должны противостоять организованные силы добра. С точки зрения «метафизики жизни» русский генерал защищает всечеловеческую ценность жизни и добра. Его погоня есть желание Добра, т.е. спасение жизни, самих «метафизических» оснований жизни. Причем его погоня и его картечь совсем не гарантированное месть противнику заведомо превосходящими силами: «А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены – саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, тут уж нам была бы верная крышка – третьего-то залпа уж не дали бы!». Правое дело оправдало праведную решимость, ее готовность принять смерть за дело человеческое.
В вот 20-ый век и Великая Отечественная война. Сражение за Родину, за советское государство, организовавшее общество на эту беспримерную борьбу. Но опять-таки за этой беспримерной борьбой текущего момента, борьбой за собственную жизнь стояло «светлое христово воскресение», борьба за жизнь как таковую, за человеческое существование на земле против абсолютной и хорошо организованной и вновь инфернальной силы зла. Россия снова выступила как катехон, удерживающий жизнь, как защитник жизни, как спаситель права человека на жизнь. Кстати, антисоветское сознание сегодняшнего дня разом обнулит себя, если вдруг примет эту простую истину. Оно этого сделать не может, и потому не может не быть антирусским и антиисторическим. В 20-ом веке христианские всечеловеческие ценности нашего народа выступили в светской форме, именно, в форме принципов советских. И было верно сказано: «Бой идет святой и правый, смертный бой не ради славы, ради Жизни на Земле…». В той войне снова противником зла выступил русский человек, воплотившийся в многонациональном человеке советском.
Здесь и наступает время вновь обратиться к вопросу о философии, в частности к русской философии. Проблема заключается в следующем. Если историческая роль России быть катехоном, противостоящем инфернальному метафизическому злу, то как и в какой форме эта роль должна быть осмыслена? А осмыслена она должна быть, поскольку без этого осмысления поведение социальной системы остается ситуативным, не позволяющим видеть экзистенциальные вызовы и угрозы и давать на них ответ. Этот ответ не может полагаться на этические и политические качества руководителя или малой группы, осуществляющей управление. Этот ответ должен создавать условия сетевой реакции общества на экзистенциальные угрозы. Он осуществляется, когда система всеми своими клеточками ощущает ту или иную болезнь, тот или иной вызов, ту или иную угрозу. Ее системный принцип, ее геном должен быть записан в каждой части системного целого. Послесталинская бюрократия боролась за власть внутри системы, мало озабоченная последствиями для нее тех или иных экзистенциально-смысловых решений. У нее не было «мечты своей родины», говоря словами В.В. Розанова. У нее на руках был некоторый исторически краткосрочный социальный проект, во всяком случае его видение было исторически ограниченным, продолжение которого стало делом противоречивых и мало сознаваемых в историософской перспективе решений. У нее не оказалось экзистенциального инстинкта безопасности, ее горизонт мышления оказался ограничен текущими социальными решениями, в отличие от, например, китайской бюрократии, никогда не забывающей идею (или образ) Поднебесной. В такой бюрократической среде, неспособной видеть историософскую перспективу, легко может зародится и сгруппироваться антисистемное начало, а если оно еще вступит со взаимодействие с антисистемными силами извне, то катастрофа неминуема.
Ф.М. Достоевский легко и просто определял русскую идею. Она в том, чтобы устроится всем, устроиться всем миром. Есть в этом проявление глубокой правды русской культуры. Она в том, человек восходит не как самодостаточный субъект, бросающий вызов миру, судьбе и т.п. Этот привлекательный и в известной мере верный образ вполне явлен и осмыслен в европейской культуре (быть иль не быть, таков вопрос…). Действительно, всякое восхождение есть усилие личности, ее страданий, ее подвига и т.л. Но есть фундаментальное «НО». В конечном счете человек восходит не как индивид, он восходит как человек собирательный, и только так направленные усилия делают его деяния человеческим подвигом. Выражаясь традиционной русской лексикой, восходит мир (человек собирательный), восходит общество, восходит конкретный исторический субъект, увлекающий других своим восхождением.
Какая философия способна донести сознанию эту идею? Русская философия начинала ее сознавать, она должна ее осознать до логического конца. Человек восходит не как самодостаточный индивид. В постижении этого всемирность русской культуры и русской задачи: «чтоб вся на первый крик, товарищ, оборачивалась Земля». Эта суть должна быть формулирована на философском языке, на языке когнитивном, на языке понятий, сливающихся с образами культуры и с ее мирочувствованием. Эта не праздная работа ума. Своя философия выстроит свой язык, свою лексику. Нельзя выразить свой культурный тип европейским языком. Речь идет разумеется не об изоляции или о создании какого-то нового эсперанто. Речь идет о том, что создаваемая в культуре картина мира и человека, а через создание такой картины решает философия свою задачу, несет в себе нравственный этико-антропологический контекст, который не передаст язык чужой культуры. Своя антропология и своя картина мира не создается заново и с чистого листа, но появляющаяся как продолжение вековых поисков слов и образов. В конце концов, философия есть искусство выражать мирочувствование в понятиях. Это не открытие математической теоремы, это глубокое погружение в культуру и ход развития, обеспечивающий наш собственный разговор о нас самих. В этом смысле работа над русским сознанием в виде русской философии есть непреходящая интеллектуальная задача. Война ее не отменяет, она ее актуализирует. Ее решение даст язык, даст слова и образы русского сознания. Вошедшие в сознание людей, они дадут основу «окончательного решения русского вопроса», исключающего расистскую вакханалию, которая поразила современный западный мир. Этот путь, а не строительство «правильного» европейского государства сможет привлечь симпатии всего мира как привлекало их советское строительство, внутри которого бесспорно заключалась идея всечеловеческая. Всякое достижение человечества, преобразованное в нужном контексте, может и должно войти в такой процесс. Культурное (цивилизационное?) самосознание и достоинство навсегда закроют вопрос о вхожденчестве в мир европейский, в воображаемый мир евразийский и тому подобные миры. Мир всечеловеческий – такова «провиденциалистская» перспектива русской культуры. Но чтобы решать такую задачу, эта культура и это государство должны выстоять и победить во вновь навязанной ему борьбе святой и правой ради жизни на земле.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 9.4.2023, 10:14
Сообщение #78


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на Земле
(А.Твардовский)
Общая мысль и общее чувство необходимы России сегодня как никогда. Но их нет в общественном государственном масштабе по причинам, о которых говорилось многократно. Есть много исторических причин такой «идейной недоработки». Но в текущей ситуации причину, требующую немедленного устранения, можно выразить одним словом: «вхождение (так называемое) в цивилизованный мир». Сначала как программная установка, а теперь как инерция, в соответствии с которой продолжает жить высшая школа и академическая наука. Перспектива жизни самостоятельной концептуально не оформлена и по прямому бюрократическому указанию она не оформится. Социальные институты, которые должны понятийно формулировать или образно выражать такую концепцию, внутренне мертвы. Разгром, учиненный в сфере гуманитарного знания всеми образовательными и преобразовательными реформами, просто чудовищный. В полной мере увидеть его и оценить может лишь человек, способный сравнивать прошлое, настоящее и желаемое будущее. На интеллектуальное иго Запада в прошлом (в России 19 века) указывали многие. Но сегодня оно восторжествовало в полной мере. Обществоведение России какое-то даже не туземное, оно вообще неописуемо. Т.е. если и описуемо, то назвать его можно одним модным словом «дискурс». Непрерывное щебетание и игра словами, переведенными и непереводимыми с англо-американского и несущими пустоту. Какие-то псевдо-проблемные вопросы, которые никак не натягиваются на текущее положение нашего общества. И слова, и проблемы (якобы проблемы) берутся из источников иноязычных, часто сетевых, подсовываемых гуглом. При этом забыты действительные достижения западного общества, вписывающиеся в мировую историю. Собственно, их сам Запад забыл, они не нужны в эпоху осознанной политики дегуманизации и разрушения личности. Даже свое российское, если оно и видится, то только через призму западного сознания. То же самое в массовом искусстве, заполняющем телеэкран, сцену, интернет и другие средства коммуникации. Сфера формирования чувств по-прежнему ведет в вонючий мир западного потребительства, лишенного самооценки и личностного начала и отрицающего не только российскую, но вообще всякую историю. Осталось был только застрелиться по примеру русского дворянина Опочинина И.М. конца 18 века, утратившего веру в российскую жизнь, если бы не ясно видимое фактическое пробуждение и проявление сил, способных принадлежать своему Отечеству, его культуре, его истории, всем его спасительным человеческим началам. Этим силам нужен свой культурно и философски оформленный отечественный разум. Тем более он будет нужен после победы при осознанном прокладывании пути в будущее. Нужен свой язык, свои слова, способные выразить языком абстрактных обобщений то, что являет себя на уровне чувства. Они не могут быть почерпнуты из чужого словаря, они могут родиться при осмыслении своего прошлого и настоящего, собственного опыта, явленного в философии, истории, в искусстве и практическом действии, в том числе, действии политическом. Необходимо осмысление сути своей жизни ради будущего, осмысление с любовью к прошлому и осознанием его безрадостных страниц, к будущему и даже к тому настоящему, в котором это будущее живет.
С каких слов корневых слов можно начинать такое осмысление? Есть интересное утверждение Ю.Ф. Самарина в одной из его концептуальных статей, излагающей позицию московского философского кружка: «Общинное начало составляет основу, грунт всей Русской Истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, отвергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Эта адресация к общинному началу компрометирована в общественном сознании тем, что его привыкли связывать с социальной организацией крестьянской общины вместо того, чтобы развернуть содержание этого начала в его более широком культурно-смысловом, культурно-историческом значении. И здесь неизбежно приходится прикоснуться к одной из страниц общественной мысли России 19 века. Есть ряд слов замусоленных и искаженных в интеллектуальной истории России. Например, если человек обращается к истории русской философии 19 века, то непременно сталкивается с темой «славянофилы-западники» как якобы центральной темой начала 19 века. Да, такая тема была, и она касалась отношений образованных людей (отдельных личностей, но не социального слоя общества) с преобладающей западнической ориентацией общественного (интеллигентского) сознания России. Но значения названных альтернативных терминов изначально искажены. Не было философского «славянофильства» в России 19 века (во всяком случае в его первой половине). Да, разговор о славянстве, о славянах и славянском объединении возникал в обществе в контексте определенного политического и исторического размежевания с Западом (с Европой), в особенности, во второй половине 19 века, когда эта проблема обострился новой войной с Турцией. Тогда стало проявляться «славянство» как идея политического объединения славян. Идея изначально утопическая, что понимали многие. Но философы, которых обозвали славянофилами, никакого отношения к этому образу мысли не имели. Они свою задачу видели в осмыслении русской истории и русской культуры, обращали свою мысль внутрь России, но совсем не на Запад и совсем не на славян и славянство. Однако кличка сработала, и с середины 19 века, т.е. с времени появления московского кружка братьев Киреевских, Аксаковых, Хомякова и Самарина всякая мысль, направленная на осмысление русского культурно-цивилизационного типа, третировалась и преследовалась идейными противниками как славянофильская. Пользуясь этим термином-кличкой, западническая публика могла произвольно приписывать тем, кого она так называла, все, что считала нужным приписать. В том числе они приписали оппонентам защиту допетровской Руси и патриархальной крестьянской общины, рассматриваемым как патриархально-ретроградное прошлое России. «Общинность» оказала в перечне этих ретроградных качеств, защищаемых «славянофилами». Либеральная публика Петербурга боролась с московским кружком не через осмысление его текстов, но как с политическим направлением, враждебным прогрессивному, европейски ориентированному будущему России. Показательна в этом отношении безоговорочно отрицательная, исключающая какую-либо дискуссию, позиция В.Г. Белинского в его ответе на статью Самарина в 1847 году.
В коротком обращении к теме можно отметить три проекции рассмотрения общинного начала.
Первая плоскость рассмотрения касается исторических условий формирования общинного начала на Руси, появления той социальной организации и того образа жизни, в котором она развивалась. Этим образом жизни, связанным одновременно с теми или иными формам его социальной организации, был община территориальная. Сама по себе община является распространенной формой социальной организации. Однако историки, обращающиеся к становлению государственности России, справедливо указывают на две весьма различные формы общинной организации. Одной из них является родовая (кровно-родственная) община, порождающая с неизбежностью авторитет старших в роду и вертикаль управления, вертикаль авторитарной власти в такой общине. В истории становления русского государства примером такой общины явилась первоначально княжеская дружина Рюриковичей. Эти принципы взаимоотношений сохранились и в современных обществах, удерживающих родовые связи и родовые авторитеты. Другой формой являлась поземельная территориальная община, основанная на совместном мирном проживании на определенной территории при ведении хозяйства, из чего следовало «признания своими» всех, кто участвовал в этом совместном проживании и ведении хозяйства. Мы здесь не обсуждаем процесс формирования такой общины, роль семейных и родовых (племенных) связей в ходе ее становления, и т.п. Мы обсуждаем принцип, на котором она обустраивалась, а этот принцип требует определенного равенства всех общинников, равенства внутри общины, которое является не столько формально правовым, сколько равенством человеческим, так сказать, равенством человеческих прав. Вопрос о кровном родстве уходил в таком случае на второй план, он вообще должен был исчезать из поля зрения общины. Не кровная связь, а связи земли становилась первичной, земской, областной, территориальной равенства. Невольно вспоминается ВО Ключевский, заметивший в своих лекциях, что не нация, не этнос, а земля была ключевым словом для государственного объединения («О, Русская земле, уже за шеломянем еси!». Принятие решений в такой форме социальной организации опирается не на численное голосование общинников, а на консенсус, на всеобщее согласие. Крестьянская сходка и городское вече становятся основными формами такого социального управления.
Второй контекст анализа касается тех нравственных начал во взаимоотношениях людей, которые формирует территориальная община. Это формирование принципов взаимопомощи, поддержки, соучастия и других культурных средств выстраивания взаимоотношений общинников. Опять-таки, еще раз отметим, что нет никакой необходимости идеализировать самих общинников на индивидуальном личностном уровне. Речь идет об этике общинного принципа, которая пробивается через сумму обстоятельств общественной и личной жизни. В конечном счете, это этика совместного человеческого выживания, трансформировавшаяся в христианском чувстве в этику всеобщего спасения, спасения всем миром. В этой связи нужно отметить следующее. Общинный принцип не может быть связан исключительно со славянским (восточно-славянским) этногенезом. Это принцип внутривидового сотрудничества, полное устранение которого предполагают только расистская практика фашизма и крайнего национализма. Господствующее меньшинство создает в таком случае вырожденную форму объединения, в частности, его корпоративное единство, требующее соответствующего эмоционального и идейного оформления. Поэтому можно сказать, что общинное начало является общечеловеческим, испытывая при этом разную судьбу в разных обществах. Русско-славянская территориальная община, возникшая в конкретных природно-географических и социальных условиях, оказалась наиболее благоприятной культурно-исторической нишей для формирования соответствующих всечеловеческих начал, всечеловеческой этики. Она легко приняла христианство поскольку была близка к нему своей этической ментальностью. Поэтому вместе с христианством она приняла его всечеловеческий характер. Христианство, родившееся на востоке римской империи, сказало, что все мы братья и сестры, мы дети одного творца, для нас нет ни эллина, ни иудея. Но и территориальная поземельная община также «вынесла за скобки» этническое происхождение индивидов, оставив человеческую общность как основание для принятия в свою «семью». И этот принцип пронесен через всю историю, включая историю советскую, вплоть до сего времени. По этой причине Россия, защищающая свое право на существование, защищает всечеловеческие ценности в борьбе с миром, который последовательно проводил принцип индивидуализма и довел его до крайности, заключающей в отрицании всечеловеческих (прежде всего христианских) ценностей. Хотя, надо признать, что этот мир внес свой безусловный исторический вклад в развитие личностного начала, культуры личности, своим искусством, формирующим мир переживаний, научной и технической составляющей цивилизационного развития, и т.п. В свое время на эту заслугу Запада указал В.С. Соловьев.
Наконец, третий план рассмотрения общинного начала связан с пониманием русской истории, вольно или невольно выводящей наше Отечество на первую линию борьбы за человеческие ценности, точнее, за те ценности, вне которых невозможна человеческая история. Здесь фундаментально важным для анализа является процесс становления государства на Руси и процесс выстраивание его ментальных оснований, в более широком смысле, его идеологии. А.С. Хомяков в дискуссии с И.В. Киреевским указал на противоречие, существенное для нашей оценки роли общинного начала в социально-политической истории России. Он указывает на противоречие между образом жизни общины, прежде всего общины городской с ее вечевым самоуправлением, и требованием государственного единства, привносимого княжеской дружиной, осуществлявшей процесс государственного строительства. Тонкости исторического процесса, разрешавшего теми или иными мерами это противоречие, требуют специальных исследований. Показательным примером, хотя не исчерпывающим все ментальные и политические обстоятельства этого процесса, явилось противостояние Москвы и Новгорода. Однако важна не только политическая сторона процесса. Государство, создаваемое в обществе, в жизни которого фундаментально утвердилось общинное начало, не могло игнорировать это обстоятельство. В решении этой проблемы помощь государственному строительству оказывала православная вера и православная церковь, действовавшая вместе с княжеской дружиной и государственной властью в период строительства московского государства. На это вполне обоснованно указывает А.С. Хомяков в своем историческом анализе.
Рассмотрение роли общинных начал и роли этики общинного (всечеловеческого) сознания в становлении Российской государственности, как и в новейшей его истории, должно стать важнейшей задачей не только исторических, но обществоведческих исследований в целом. В ходе таковых нельзя оставить без внимания принципиально важную проблему, заключающуюся в том, что Россия не является национальным государством, т.е. государством русских и для русских как иногда тупо думают искусственно взращиваемые «националисты». Мысль о построении новой России как одного из национальных европейских государств (что кстати предполагало отсечение азиатских окраин СССР) изначально ошибочна. Государство, строящееся на основании этики общинного (всечеловеческого) сознания, с необходимостью должно было строиться и строилось как объединение народов, т.е. как империя. Собственно, так оно и происходило. Русским называл себя и принимался таковым каждый, кто «вступал в эту общину», т.е. принимал православие и служил русскому государю и русскому государству. Этим однако не умаляется роль русского народа, исторического русского этноса (прежде всего этноса великороссов) и его культуры в строительстве империи. Этот этнос не имел и не мог иметь каких-либо привилегий и преференций, кроме, «привилегии» быть цементирующей силой империи. Драма российской (русской) истории во многом в том, что в ходе строительства империи возникли принципиальные проблемы с формированием имперской элиты. Элиту формирует чувство долга, чувство служения большой идее, превосходящей меркантильные или какие-ибо другие карьерные мотивации. Да, с одной стороны, появление большого государства и практика служения этому государству давали ментальные основания для оформления государственной элиты, точнее, ментального оформления какой-то ее части, исполняющей государственный долг. Но этого недостаточно. Государство не самоцель, оно средство для выполнения исторической миссии, неизбежной для больших народов и государств, оформившихся в империи и цивилизации. Имперская элита неполноценна без такого сознания, она превращается в таком случае в бюрократию, грызущуюся за власть и привилегии и почивающую на них после очередного внутреннего переворота. Так было с боярской элитой во времена известной смуты, с царской элитой начала 20 века и с советской государственной элитой конца 20 века. Социальным препятствием для становления «сознающей элиты», объединенной чувством исторической (метафизической) ответственности за судьбу государства и народа всегда являлся ментальный разрыв с народом и народной историей, ведущий к полной потере исторического чувства. Этот разрыв традиционно воспроизводит интеллигенцию как массу, по необходимости заполняющая ментальное поле общества. В такой советской массе, утратившей историческое (историософское) сознание, смогла прижиться безумно-утопическая идея «возращения в мировую цивилизацию».
Этика бизнеса, личного и корпоративного, что по ментальности одно и то же, принципиально противоречит основаниям общинного (всечеловеческого) сознания России. Ее преодоление не требует непременной экспроприации собственности, но требует такой хозяйственной этики, в которой личный успех будет стоять в зависимости от способности приносить общественную пользу. Социальное действие такой направленности требует общего поиска ментальных опор, поддерживающих историческое существование России. Один из шагов - возвращение в интеллектуальное и медийное пространство сегодняшнего дня всечеловеческой общинной идеи, практически защищаемой сегодня военными средствами. Она может поддерживаться христианским чувством, но ей необходимо светское рациональное осмысление, открывающее возможность интеллектуального противостояния силам зла. Она позволит понять иррациональную ненависть к России со стороны «империи зла», последовательно и до бессмысленно-трагического конца реализующего идею самодостаточного индивидуализма, рождающую сегодня корпоративный технофашизм.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 11.5.2023, 5:31
Сообщение #79


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Дополнение к предыдущему
1.Методологические замечания. Серьезные общественные изменения начинаются с изменений в сознании. Многим полюбилась булгаковская формула «разруха начинается в голове». Но тогда нужно признать, что и пробуждение общества к жизни начинается с изменений в его голове, точнее, в его сознании, в данном случае – в общественном сознании. Можно также предположить, что в его системной организации, в его смысловом и психологическом поле есть некие узловые точки, воздействие на которые вызывает реакцию и перестройку всей системы. Такими «точками» могут быть простые принципы, определяющие функционирование системы. И в качестве пролога к обсуждению процессов в обществе и в его сознании хочется указать на подход к пониманию жизни больших систем, уже давно попавший в поле зрения автора этих строк. Г. Саймон, специалист по теории организации и системному управлению, в своей книге «Науки об искусственном» (1968) высказал простую, но довольно убедительную идею, что сложность поведения систем нередко оказывается отражением сложности среды, в то время как «поведенческий принцип», которым руководствуется система, может быть весьма простым. Внешняя сложность оказывается маской просты.
Можно ли такое представление экстраполировать на поведение социальных систем, в частности, на поведение систем, принявших некий смысловой принцип, например общинную или индивидуалистскую ментальность?
Конечно, необходимо учесть, что термины «общинный», «общинная ментальность» могут вызывать отторжение у интеллигентского ума, и для этого есть свои основания. Но пока не найдена более благозвучная терминология, приходится говорить на этом языке, тем более что глубинное основание нарастающего внутреннего напряжения в стране можно видеть, в числе прочего, в противостоянии названных выше системообразующих принципов жизни системы. Сложное многообразие его проявлений маскирует простоту исходных начал.
Действительно, люди и их социальная организация есть форма жизни, высшая для Земли (может и для Космоса), т.е. разумная жизнь, уходящая корнями в ее биологическую эволюцию. Множество живых видов различается по множеству морфологических и функциональных признаков. Но интегральной характеристикой, позволяющей понять жизнь того или иного вида, является его поведение, т.е. программы его жизненной активности, записанные в памяти вида и передаваемые биогенетические его особям. Знание (понимание) этих программ позволяет человеку выстраивать отношения с соответствующим видом. В этом ракурсе жизнь человеческих сообществ на разных уровнях их организации может быть понята через осознание принципов поведения, принятых сообществом или социальной группой в силу тех или иных исторических обстоятельств. При этом необходимо принять во внимание следующее. 1.Поведенческие начала, действующие в обществе, имеют историческую социокультурную природу. Их принято называть культурными архетипами, культурно-историческими типами, культурными кодами и т.п. Многообразие культурных типов определяет культурно-цивилизационное многообразие истории. Сложность проявления тех или иных поведенческих программ можно принять как «маску простоты», явленную красочным историческим рисунком жизни соответствующего сообщества. В нем отражена сложность «исторической среды» и, соответственно, реальные поиски и переживания человеческих сообществ. 2.Человечество есть доминантный глобальный вид, обреченный на выработку объединительной культурно-видовой программы, обеспечивающей ему сохранение на Земле и развитие (без развития жизни нет). С этой позиции История предстает как поиск такой программы, осуществляемый до сего времени «эмпирически» путем своеобразного естественно-исторического отбора. Христианство является одним из исторических решений в этом глобальном процессе. Глубинное основание этого эволюционно-исторического отбора предстает как борьба начала всечеловеческого (общинного), его можно назвать также культурно-видовым объединительным человеческим началом, с началом индивидуально-эгоистическим. Этот процесс происходит не от того, что есть люди злые и люди добрые. Он обусловлен эволюционно переходом от биогенетических видовых программ поведения, действующих в биологических сообществах, к культурным (искусственным) программам поведения индивидов и сообществ. Для человечества нет биологически наследуемой видовой программы, но его жизненный эволюционный процесс принуждает к поиску культурно-видовой программы, принципов и форм ее реализации. Исторический процесс такого поиска не одномерен, он может происходить во множестве различных сообществ, создающих различные социально-исторические формы. Альтернативой «общинным» программным принципам, возникающей на культурно-эволюционном основании, является поведенческая программа, строительство которой идет от поведения особи и которая может быть названа индивидуалистический. На неизбежное столкновение индивидуального и группового поведения указывают, например, социобиологи при обращении к становлению общественного поведения человека. Однако, если у животных согласование индивидуального и видового (группового) поведения обеспечивается соответствующими биогенетическими программами, то для человечества полем созидания такого согласования является его история. Отметим изначально тривиальное обстоятельство, что индивидуализм, принимаемый как самодостаточный принцип для жизни больших сообществ, ведет в конечном счете к тем крайним следствиям, которые принес Европе «дух капитализма» как последовательно проводимая форма индивидуально-эгоистического поведения. На этом пути «общинность» замещается корпоративными объединениями на основе совпадения интересов лиц (один из занимательных вариантов - религиозная протестантская община "предопределенных к спасению"). Одной из форм такой консолидации явился фашизм. Сегодня глобально-корпоративная консолидации «призванной к господству» элиты, возросшей на разрушительных смыслах «духа капитализма», направляет человечество к своеобразной форме «технофашизма», вообще стирающей индивидуально-личностное начало. В силу исторических обстоятельств Россия оказалась носителем альтернативного «общинного» принципа, защищаемого ею не только ради своей жизни, но и ради жизни человечества.
2.Россия: общинность и индивидуализм. В самой России также осуществляется борьба двух названных начал, исход которой не предрешен и от исхода которой зависит глобальная судьба человечества. Проявление такого противостояния можно найти в глубине русской истории. Немногим меньше 200 лет назад А.С. Хомяков, о котором шла речь в предшествующем сообщении, отметил два начала государственного строительства Руси. Одно из них государственно-объединительное, его можно назвать собственно государственническим, шло от княжеской дружины. Другое начало исходило от территориальной общины того времени, оно порождало соответствующие формы социальной организации, от крестьянско-дворовой сходки до городского веча и организации городской жизни в целом. Хомяков отмечает по ходу своего анализа, что дружина несла в себе то, что можно назвать индивидуально-личностным началом. Действительно, дружинник был свободен в выборе князя, которому он служил, а успех его службы зависел от его индивидуальных усилий. Проблема, возникавшая в ходе государственного строительств, заключалась не столько в принципах организации дружины, в общем-то естественных для этого исторического этапа, сколько в соединении дружинного и земского начала при решении вопросов государственной жизни. Говоря языком современным, это была проблема взаимоотношения властной элиты и общества (народа), в котором утверждалась государственная власть. Проблема общества (народа) и власти содержала в себе не только неизбежную социальную границу между ними, но и границу ментальную, т.е. различие двух названных жизненных (поведенческих) принципов.
Дискуссия от том, кто такие Рюрики и откуда они пришли по призванию новгородцев, не завершена до сего времени. Но, судя по всему, между ними и «землей» не было принципиального языкового и культурного различия. Тем не менее «земля» и «дружина» несли в себе разные внутренние начала общественного устройства. «Земля» несла в себе этику территориальной поземельной общины с ее доминирующим принципом совместного мирного проживания и консенсуса в принципиальных решениях. Напротив, жизнь дружины как социальной группы выстраивалась по принципу подчинения вертикали власти, исходившей от ее руководителя (князя). Здесь доминировало корпоративное единство интересов наемных дружинников, свободно выбиравших себе властного хозяина. Поле, на котором мог достигаться и достигался успех князя и дружины, было поле государственного строительства с подчинением подвластного населения, включая и действия героической защиты Русской земли как территории, на которую приходила княжеская власть. «Земля», на которую приходила княжеская власть, жила по преимуществу общинным сознанием, мало склонным к государственному строительству с его единоначалием. Земля и власть должны были находить какое-то ментальное согласие между этими двумя принципами. «Посредниками» в этом процессе оказались христианство и христианская церковь. Принятие христианства стало средством ментального объединения, по необходимости соединяющим государственную власть и общинные начала жизни земли. Этим среди прочего объясняется возникшее на Руси двоеверие, в котором под оболочкой христианского обряда всплывали также языческие верования и языческие ритуалы.
Суждения А.С. Хомякова о «земле» и княжеской дружине дают основание высказать предположение (во многом спорное), что противоречивое взаимодействие общинного и индивидуального начал в истории России приняло болезненную форму прорывающегося время от времени социального и ментального противостояния народа и власти будь то княжеская власть, феодально-бюрократическая царская власть и даже политическая власть поздней советской эпохи. Здесь следует отметить, что само по себе противостояние общественного (общинного) и индивидуального начала является естественной и неотъемлемой стороной социогенеза, процесса становления и развития общественной жизни людей. Оба принципа необходимы в жизни обществ. Общественное начала (в жизни животных – видовая программа) есть принцип, реализуемый культурно-видовыми программами поддержания и развития жизни сообщества, исключающим его распад по причине неконтролируемого индивидуально-эгоистического поведения. С другой стороны, развитие общества, его деятельный и культурный прогресс совершается благодаря развитию личности и посредством усилий личностей, вошедших в общественную жизнь. Проблема заключается в том, каким будет консенсус этих принципов, какие принципы поведения окажутся доминантами для организации общественной жизни, станут ее ментальными основаниями. Эти культурно-смысловые основания являют себя не только в тех или иных рациональных формах, представленных философскими рассуждениями. Они формируют мирочувствование т.е. строй переживаний человека, регулирующих его социальное поведение, отношение к другим людям и социальным институтам. Иначе говоря, они многообразно фиксированы в культуре, во всех ее формах, обращенных к чувствам и мыслям людей и транслирующих тем самым фундаментальные основания социального поведения, называемые (весьма неточно, на наш взгляд) также культурными кодами. При этом программа индивидуализма, превращаемая в базовый принцип общественной организации, стремится к ослаблению или даже полному стиранию «общинных начал», замещая их корпоративным единством, начинающим выступать в форме политического принуждения, дополняемого принуждением культурным. Полное (абсолютное) воплощение такого принципа невозможно, хотя нынешние процессы в западном мире являются яркой иллюстрацией подобной попытки. Напротив, общинное (братское) начало как социально-этический принцип общественной жизни не требует ликвидации индивидуальных начал. По своей природе оно лишь гармонизирует индивидуально-личностные переживания и формы поведения с видовыми началами общественной жизни по принципу, на который указывал в числе прочих В.С. Соловьев: «общество есть расширенная личность, личность есть концентрированное общество». Разумеется, принципы общественного поведения, закодированные в культурном типе, осуществляется в социальном строительстве через отношения общественных групп, они поддерживаются общественным устройством. Заметим, что идея всечеловеческого братства была одной из вдохновительных идей Октябрьской революции прошлого века, прозвучавшей в поэзии тех, кто принял революцию, и в целом в советской культуре. Церковный клир того времени не сумел отозваться на эту сторону социального процесса и проявил скорее узкокорпоративное единство, отказавшись от участия в строительстве нового общества. С другой стороны, идеология марксизма настаивала на братском объединение пролетариев, которое по самой постановке вопроса можно рассматривать скорее как корпоративное единство угнетенных масс. Советская идеология дополняла идею пролетарского единства идеей братства народов, которая сохранялась в идейном багаже советского периода вплоть до начал перестройки. Западная идея мультикультурализма в этом свете предстает как эрзац, не способный нести идею братства народов.
3.Текущее положение. Внутренняя слабость текущего момента в том, что в процессе разрушения советского образа жизни попран общественный интерес и «общинная мотивация». Слоган «раньше думай о Родине, а потом о себе» замещен обывательской заботой об индивидуальном процветании, навязчиво демонстрируемой толпе ее «кумирами». Доминантой социального поведения был объявлен личный успех, достигаемый любым законным способом. Кстати, эти «законные способы» стали прикрытием аморального ограбления соотечественников, перед которым тускнеет пушкинский «скупой рыцарь», пренебрегший мольбами вдовы об отсрочке долга. Безжалостное и отвратительное мошенничество на всех уровнях, смешанное с уголовщиной, стало бизнесом с первых шагов перестройки. Первыми его жертвами стали и остаются до сего времени пенсионеры, люди преклонного возраста. Обществом до сего времени владеет этос беспардонного личного (корпоративно-личного) успеха, в разных формах разнесенный по всем слоям общества, и в наиболее вызывающей форме глумящийся над нами с экранов телевидения, транслирующих разухабистую гламурную тусовку «звезд искусства». Вопрос должен быть поставлен о том, как это стало и остается возможным. Ответ простой: Россия приняла формулу этоса капитализма в ее откровенной и примитивной форме. В Европе в свое время она вживалась в ее христианский контекст, постепенно, а иногда и революционно, (опыт Великой французской революции) вытесняя его. Она была сакрализирована религиозным движением протестантизма и философски, т.е. мировоззренчески, проработана Просвещением, создавшим адекватную этой формуле антропологию. Заметим, что альтернативная антропология общинного сознания (антропология человеческого братства) возникала в русской философии 19 века, но она не утвердилась в русском обществе. В то же время русскому обществу и его крестьянскому миру был совершенно чужд рационализм капиталистического обогащения. Он был совершенно чужд культурной традиции и потому представал как сугубо «рваческое» обоснование индивидуального обогащения, не ограниченного теми или иными моральными и социальными порогами. Этим определялось отношение крестьянского мира к кулачеству еще в досоветской истории. Неудивительно, что в перестроечный период яркой формой его проявления стало обогащение криминальное. Однако сообщество, принимающее такой образ жизни, обречено на вырождение и смерть, и, если таковая еще не наступила, то потому, что этос (дух) капитализма не принят обществом в глубине его чувств. Есть внешние «экономические» правила, утверждающие разъединительный принцип индивидуального обогащения без границ, которые не стали внутренними правилами духа. Однако текущий момент обнажил правду, суть которой в том, что личное обогащение не может быть регулятивным правилом общественной жизни России. Но тогда нужно признать, что путь строительства капитализма принципиально разрушителен для общества, он может лишь обеспечить обогащение и бегство (слияние) на Запад ограниченной обогатившейся группы, которая, впрочем, будет обречена на «раскулачивание» самим Западом, что собственно уже и происходит. Принципиальный вопрос, который должен быть поставлен, это вопрос об отказе от мнимого строительства капитализма, который все еще видится частью элиты в романтичной оболочке свободного предпринимательства и свободной конкуренции. Создание России как национального буржуазного государства, построенного по неким лекалам «классического капитализма», просто невозможно. И даже не потому, что нет такого универсального лекала и капитализм есть продукт сугубо европейской истории, претендующий на глобализм в силу европейской (англосаксонской) претензии на мировое господство. Фундаментальная суть в том, что национальные основы русской истории несовместимы с буржуазностью, и это находит сейчас в период СВО совершенно отчетливое выражение. Должен быть поставлен вопрос о некапиталистическом пути развития и, полагаю, именно такого решения подсознательно ждет от нас та часть мира, которая уже вполне вкусила приносимые капитализмом плоды. Историческая правда «русского коммунизма» (Н. Бердяев) в том, что он шел некапиталистическим путем, пока бессильная партийно-хозяйственная элита, не поддалась на приманку конвергенции и обманку потребительского изобилия. Наши исторические родственники и соседи до сих пор бьются головой в бетонную стену «европеизации», обозначенную еще в советский период. Но тогда марксистскую критику капитализма необходимо дополнить анализом его ментальных оснований, начатых М. Вебером. Если же наш социальный проект остается проектом рыночной экономики и рыночного (потребительского) общества, то известный ответ красноармейца Сухова («лучше помучиться») теряет смысл.
Возврат к доминированию «общественных начал» в жизни общества не может решиться пропагандой соответствующего «морального облика». От требует общественных перемен. Требует ли он тотальной деприватизации и огосударствления всего и вся? Нет, разумеется, и ни в коем случае. Нужен разворот решительный и плавный. Решительный в смысле отказа от этоса индивидуального самообогащения как доминаты всякой индивидуально-общественной активности (от экономической до культурной и политической). Сегодня всякое создаваемое предприятие (бизнес) заявляет в своем уставе получение прибыли как системообразующую цель его активности. И, поскольку экономика в соответствии с концепцией экономического материализма (равным образом и марксистского и буржуазного) воспринимается как священная корова, несущая всем потребительское обогащение, то ее этический принцип проникает во все поры жизни общества. Политическая карьера, начинаемая с дипломов и побед в конкурсе лидеров, ориентирует на политическую деятельность как личный успех в особом бизнесе, называемом властью. О коммерческом массовом искусстве и говорить не приходится. Общественная польза («раньше думай о Родине»), которая не ограничивается денежной мерой (это лишь одно из возможных, но не решающих измерений), должна стать доминантной и сделать зависимым от нее принцип получения прибыли. Приносимая общественная польза открывает путь к пользе личностной, которая неизбежно не ограничится индивидуальным обогащением. В новом культурно-смысловом пространстве изменится шкала оценки личности, ее формального и неформального положения в обществе, ее взаимоотношений с обществом и т.д. В этой шкале изменившихся оценок исчезнет общественная привлекательность сверхбогатства, гламура и сверхпотребления, не изжитая элитой и парализующей ее волю к борьбе.
Попытку строительство общества, основанного на идее вхождения в западную (мировую) цивилизацию, можно рассматривать как вариант массового помешательства. Этот психологический феномен в истории не исключение, сегодня поражают его масштабы, явленные как у нас, так и в еще более страшном виде на Украине. Для выстраивания нового проекта, основанного на ментальных основаниях русской культуры, нужно осмысление оснований нового сознания, продолжающего русскую традицию. Без него не будет новой элиты, способной говорить с обществом. Но тогда нужно объединение интеллектуальных усилий по его осмыслению и созданию языка, способного его выразить. Эта задача может быть решена только коллективно. Власть не будет помощником в том деле. Нужно общественное объединение со своими каналами связи с обществом, способное говорить с обществом, давать ему соответствующее образование и культурное воспитание. Объединение интеллектуалов в России крайне трудная задача, сталкивающаяся как правило с индивидуальными амбициями и потому почти неразрешимая. Она требует какого-то гениального менеджера, способного встать над гвалтом этих амбиций до появления объединяющей концептуальной структуры. В свое время очень не большая, но идейно крепкая группа русских интеллектуалов, названных по недоразумению славянофилами, имела влияние на русское сознание и оставила глубокое наследие, актуальное и сегодня. Новая элита должна мыслить и чувствовать сообразно масштабу глобальной задачи, вставшей перед Россией. Должны быть созданы интеллектуально-образовательные средства, необходимые для ее решения. Осознание роли и значения «общинного сознания» в русской истории, исследование жизни этого начала в культуре, образовании, политике и т.п. – одна из задач этой работы, которая не может быть выполнена усилиями одиночки или одиночек.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Ratan
сообщение 26.7.2023, 18:14
Сообщение #80


Активный участник
***

Группа: Актив
Сообщений: 750
Регистрация: 3.6.2009
Пользователь №: 1534



Ризома западничества в России. Часть 1.
Идеология, о необходимости которой нередко можно услышать даже в государственных СМИ, не может быть построена без обществоведческой теории, точнее, без раскрытия тех или иных закономерностей, отражающих общественную необходимость. В рамках понимания объективно совершающегося исторического процесса могут быть обоснованы стратегические цели общества и средства их достижения. Движение к синтетической модели требует обращения ко многим частным вопросам общественной жизни, в частности, общественной жизни в России. В данном случае речь идет о живучести западничества в ее общественном сознании.
Автор использует постмодернистский термин «ризома», поскольку не нашел другого выразительного термина для описания культурных процессов, не контролируемых социальной структурой. Можно рассматривать употребление термина как фигуру речи, сознавая однако то общее, что роднит ее употребление с постмодернистским контекстом, именно, обращение к «неструктурным» явлениям, возникающим в структуре и воздействующим на нее.
Ризома западничества. Сегодня есть простая и очевидная для понимания практическая задача текущего дня, это задача защиты Отечества. Ему брошен не первый в истории, но, возможно, самый могущественный вызов. Задача очевидная для всех, кто своим Отечеством принимает историческую Россию, какой бы конкретный образ она ни принимала. Но в России есть огромное количество лиц, для которых она отечеством не является, и это обстоятельство не специфический продукт нынешних обстоятельств. Это давняя болезнь общества, которая обостряется время от времени. Ментальной формой, которую с давнего времени приняла эта болезнь, есть русское западничество. В его адрес сказано много слов разных слов, в том числе, гневно-осудительных. Нас интересует не столько бессмысленная потребительская толпа западничества, этот вторичный продукт заражения, но его проявление как вполне осознанное отрицание России и русского Отечества. Укажу еще раз на несколько характерных жизненных проявлений этого мирочувствования. Конец 18 века - «золотого века» русского дворянства. В январе 1793 года (еще в екатерининский век) осознанно застрелился дворянин Опочинин Иван Михайлович. Причину, сформулированную в оставленной им посмертной записке, можно назвать как полное разочарование жизнью в России. Она не соответствовала идеальному образу, сформировавшемуся у него при чтении европейских просвещенческих книг, к которым оказался привязан его душевный мир. Сам прецедент дает богатый материал для психологического анализа, которому здесь нет места. Факт скорее единичный, но в нем можно увидеть частную форму проявления более общей проблемы, именно, состояние дворянского сознания конца 18 века. Через полвека молодой и подающий надежду профессор московского университета В.С. Печерин не стал стреляться, он эмигрировал, точнее, бежал в Европу, обманув и родителей, и руководство университета. Основание – полное разочарование жизнью в России. В этом случае оно было изначальным, проникшим в его жизненный мир практически с подросткового возраста. Эту «изначально» принимаемую установку сознания в конце 19 века отметил В.В. Розанов, сказав, что у нас нет мечты своего Отечества. На ее месте появилась беспочвенная мечтательность и, как ее результат, «проклятая Россия», - эта установка сознания человека, окончившего русскую гимназию или русский университет. По своему на это указал Ф.М. Достоевский словами Смердякова о том, что лучше бы французы нас победили: умная нация покорила бы нацию глупую, и это было бы хорошо.
В общем, «ризома западничества» есть матрица, на которой уже веками воспроизводится не столько драма Опочинина, сколько «смердяковщина» и интеллигентская «печеринщина». Можно клеймить это туземное западничество, но его матрица сама собой не рассосется. Это давняя болезнь общества (а с ним и государства), для лечения которой нужен социальный диагноз. К его пониманию стремились многие, в частности, В.О. Ключевский дал свою социально-историческую картину его появления. Но есть интересный вопрос: нельзя ли взглянуть на появление западничества социогенетически, т.е. через некие фундаментальные о собенности жизни культурно-деятельных сообществ? Понятно, что такой подход будет обращением не столько к западничеству, сколько к социальным и ментальным процессам формирования всяких устойчивых мировоззренческих установок, не продиктованных «структурой», т.е. не требуемых осуществлением социальных функций той группой, к которой принадлежит индивид.
Общие положения. Есть две фундаментальные детерминанты социогенеза. С одной стороны, развитие предметной деятельности, порождающей новые материальные условия для жизни гоминидных сообществ, и, с другой стороны, развитие культуры как сферы «программирования» поведения гоминид на уровне особей и сообществ. Такой взгляд на социогенез требует внимательного анализа категорий «поведение» и «деятельность» для обоснования их фундаментальной роли при описании общественных процессов, поскольку в широком смысле слова и та и другая сторона жизни общества принимает культурные (искусственные) формы. Мы оставляем в стороне динамику технологической культуры и обращаемся к смысловой символической культуре, в которую так или иначе погружена психика человека, его переживания, мотивации, жизненные цели. Культура хранит и транслирует поведенческие мотивации, и становится «программным средством», воздействуя на чувства и мысли людей. Это воздействие смыслов, овладевая которыми человек овладевает своим поведением и обретает способность ставить цели для социального и предметного действия. В исторической динамике каждая из названных детерминант социогенеза изменяет свою историческую форму. Довольно легко прослеживается развитие целесообразного предметного действия, имеющего рационально рассудочный характер. Оно являет себя через историю предметно-технического развития, т.е. через историю создания технологий и технических средств. Сегодня эта предметно-деятельная сторона человеческой эволюции приняла форму так называемой постиндустриальной революции, изменяющей средства производства и материальные условия жизни.
Однако предметное действие как таковое не порождает мотивации к жизни, не порождает смысла жизни. Управление «энергией жизни» находится в сфере управления поведением, т.е. в сфере символической культуры, Эта сфера, как и сфера предметного действия, не прописана с необходимостью в биологической природе человека. Она создается им самим на пересечении деятельного преобразования материальных условий жизни и построения надбиологических программ поведения. Процесс формирования поведенческих программ есть в конечном счете процесс становления образа жизни и культурных типов, содержащих в себе основные поведенческие принципы. В самой общей форме они выражаются через отношение к миру и человеку, через переживание и понимание таких отношений. В реальных поведенческих актах происходит синтез ума, переживаний (страстей) и воли. Шпенглеровская морфология истории в образной публицистической форме отражает этот процесс, разумеется, в его авторской проекции.
Индивидуальное и видовое поведение. Есть фундаментальная проблема, решаемая во всех сообществах в ходе становления культурных форм поведения. Это проблема соответствия видового и индивидуального поведения индивидов (особей в биологических сообществах). В животном мире эта задача решена эволюционно, и ее решение практически исключает конфликт индивидуального и видового в поведении животных. Фактический поведенческая программа особи есть видовая программа, написанная эволюцией. Лишь на высшей стадии животного развития в сообществах высших позвоночных может возникать конфликт индивидуального и видового. Обычно он имеет частный (локальный) характер, не угрожающий жизни сообщества. Скорее он может угрожать жизни особи и легко пресекается сообществом, или завершается гибелью особи.
Автономия индивидуального поведения. Ситуация радикально изменяется по мере вступления гоминидных сообществ в социогенез. Важно, что антропосоциогенез включает в себя интенсивное развитие психики как той сферы, которая обеспечивает усвоение смысловых значений, рождающих в социогенезе и необходимых для управления символическим поведением. Психика гоминид на ее качественно новом этапе развития становится «пространством размещения» искусственных поведенческих программ. В ней соединяются чувства, разум и воля, обеспечивающие человеческое поведение. При этом искусственные поведенческие программы не могут быть вписаны насильственно неким внешним субъектом. Они должны сформироваться в психике под воздействием всей суммы обстоятельств, складывающихся в социогенезе. Внешним «субъектом программирования» поведения индивида становится теперь сообщество, в котором доминируют культурные (искусственные) правила и формы поведения. Иначе говоря, субъектом программирования становится культура. Ее правила, кодируемые системным набором смысловых значений, должны быть приняты индивидом на уровне его переживаний, т.е. на уровне чувств, и превратиться в осознанное поведение, т.е. быть приняты на когнитивном уровне. Формирование переживаний, соотносимых с поведением, осуществляется внесением смыслов, осваиваемых на первых ступенях в коллективном действии (ритуал). Коллективное действие, вольно или невольно возникающее для закрепления поведенческих установок, способно порождать эмоционально-переживательную сплоченность, гарантирующую единство в расшифровки смыслов (смысловых кодов) и действий индивидов. Эта глубинная социально-генетическая форма программирования поведения стала в современных условиях одним из инструментов психологических технологий («кто не скачет, тот москаль»), обеспечивающих подавление и разрушение личностного самосознания. Здесь важно поставить акцент на том, что поведенческие смыслы закрепляются через индивидуальные переживания, возникающие через причастность образам культуры (проза, поэзия, музыка и т.д.), порождающим разносторонние и тонкие переживания. Вырожденной архаической формой эмоционального включения в упрощенные смыслы становятся примитивизированные действия массовой культуры и «массовых скачек». Так или иначе, та или иная совокупность внешних воздействий и восприятий формирует психику, в которой происходит системный синтез, соединяющий ее внешние и внутренние факторы. Попытка сформировать (переписать) системно организованные психологические образы, кодирующие смысловые константы поведения, с помощью чипов, воздействующих на нейронную сеть в мозге индивида, есть технологический «прикол» современных усилий расчеловечивания человека. Автономия индивида, проявляющаяся в автономном (свободном) выстраивании его поведения, вытекает из внутренней динамики социогенетического процесса, совершающегося путем социокультурного программирования поведения индивида и «намечающего» траектории развития через модификации социального поведения. Разумеется, в процессе формирования индивидуального поведения, так или иначе вписывающегося в социальную поведенческую матрицу, всегда имеются те или иные принуждения со стороны социальных субъектов, например, в виде наказаний за неадекватное ей поведение и в виде принуждения к тем или иным действиям, соответствующим социальной матрице. В конечном же счете все сумма внешних воздействий формировала психику индивида как автономное системное целое, дифференцированно взаимодействующее с обществом через активность индивида. Индивид мог принимать или не принимать в своем субъективной мире те или иные мотивации, ценности, формы поведения. Он всегда обладал, говоря высоким слогом, той или иной степенью свободы, т.е. названной поведенческой автономией как необходимым для развития общества свойством.
Индивидуальное поведение и социальная группа. Социальная группа предстает обычно как общественное организованное объединение лиц. Основания для объединения могут быть различными, например, социальное положение и обусловленные им общественные связи, а также на ментальном уровне сознание общности интересов и общественного положения. Однако нас интересует другой ускользающий процесс формирования общности индивидов, именно, не всегда актуализированная в групповом действии, но потенциально или актуально существующая ментально-поведенческая общность, не закрепленная в административном или правовом поле. Речь идет об объединяющем начале, исходящем из поведенческих оснований, и о роли таких объединительных начал в развертывании социогенеза, или, в более узком смысле, в конкретных социальных процессах прошлого или настоящего. Развитие таких оснований ментальной общности можно гназвать прорастанием «ризомы» внутри структуры. Поскольку поведенческие установки непременно отражены в мирочувствовании людей, в их психическом строе и в их мышлении, то поведенческие основания, объединяющие людей, внешне выражаются прежде всего в их ментальности, хотя его глубинные основания имеют специфическую поведенческо-психологическую природу, далеко не всегда сознаваемую индивидами. Здесь обнаруживает себя подсознательное, формирующееся в точке встречи социальных смыслов и природно-индивидуального. Собственно, такие неформальные и не проявляющиеся до определенного уровня созревания общности представляют собой некие мутации, которые по мере их когнитивного и эмоционально-психологического созревания начинают воспроизводит себя в общественном теле. Их появление можно назвать мутациями, разрастающимися в соответствующую модификацию доминирующего видового поведения или же в его отрицание. Собственно, термин «социальная группа» не является адекватным для таких «поведенческих мутаций». Скорее они претендуют на роль ризомных структур, воспроизводящих некоторую мутацию.
Такие поведенческие флуктуации могут быть как позитивными для динамики общественной системы, так и негативными, порождающими соответствующие системные болезни. В отдельных случаях они формируют устойчивую поведенческо-психологическую патологию, в том числе, неспособную удержаться (прижиться) в общественной структуре. Ее примером может рассматривать поведенческий психотип человека из подполья в одноименной повести Ф.М. Достоевского. Появлению этого литературного персонажа мы обязаны вопросу, который мучил Ф.М. Достоевского: насколько глубоким может быть падение человека и почему оно происходит? Можно с некоторой определенностью сказать, что подобная патология рождается на границе встречи программ (принципов) индивидуального и видового (культурно-видового, в данном случае) поведения. В случае «человека из подполья» мы сталкиваемся с патологическим вариантом, когда происходит почти полный отказ от видовой программы в пользу индивидуальной, доходящей до по своему уровню до принципов индивидуального биологического существования в социуме. Характерно, что принадлежность человека из подполья к той или иной социальной группы уловить трудно, характерные признаки той или иной социальной группы не прописаны и, главное, они не важны в раскрытии самого феномена. Житель города, так или иначе адаптированный к его условиям. Нам все-таки важны не выморочные патологии, но устойчивые поведенческие вариации (включая мутации), которые проникают во все, во всяком случае, в большинство сложившихся социальных групп. Примером подобной программы, способной вести к объединению социальных действий лиц, причастных к ней, является так называемая «элита» как некая неформальная и трудно уловимая социальная группа. Правильнее всего относить к этой «группе» не по принадлежности к политической власти или к иным средствам воздействия на общество, но по ментальным установкам. Ортега-и-Гассет противопоставляет элиту массе, называя элитой людей долга, способных служить идее, внутренне призванных этому сужению, а не служению личным или групповым интересам. Важно, что индивиды такой «ризомной группы» не ограничены горизонтальными связями. Она существует в «вертикальном измерении», т.е. в нее вне рамок социальных барьеров входят представители всех социальных групп снизу доверху. В конкретных социальных группах может происходить выделение собственных элит, наиболее полно и последовательно осуществляющих идею социальной группы: дворянская аристократия, выразители творческих течений, люди военной службы, преданные ей, и т.п. Это конкретные проявления поведенческих установок «людей долга». Единство социального действия подобных ментально родственных групп осуществляется в критические периоды существования общества.
Нравственность (мораль) как диалектическое соединение индивидуального и культурно-видового начала.
Ризома, т.е. распространяющиеся по ментальному пространству общества «ризомные феномены», являются пространством модификации человеческого поведения. Социальные структуры требуют всегда вполне определенного социального поведения, осуществление которого ведет к соответствующему психоэмоциональному оформлению. Поэтому внутри структурных социальных групп складывается соответствующее мирочувствование и миропонимание, свои стандарты реагирования на внешнюю среду. Человек, занесенный в такую группу, должен принять их, иначе будет вытолкнут из нее. Но всегда есть пространство внутренней свободы, зона совмещения требуемого социального поведения и всей суммы индивидуальных переживаний и мотиваций. В отличие от адаптации, требуемой социальной структурой, «ризомное проникновение» (пространство «внутренней свободы») не требует социального оформления и может жить под принятой социальной оболочкой. Оно проявляет себя в ситуациях критических, в ситуациях выбора социального действия, возникающих для индивида в социальной динамике. Однако остается важный вопрос: действует ли какой-то принцип отбора для «ризомных мутаций», избавляющий человека и человечество от смертельных раковых опухолей в организме его поведения?
Ответ на этот вопрос вновь обращает нас к проблеме индивидуального и культурно-видового. На уровне социально организованных групп защита видовых программ может осуществляться жесткой регламентацией поведения индивидов. Такой путь используется практически всегда, но условием его эффективности является определенная социальная стабильность, в пределах которой сохраняются стандартные ситуации, для которых прописаны рецепты соответствующих действий. Рецепты ситуативны в том смысле, что они привязаны к ситуациям социального действия, изменяющимся при структурных изменениях. Между тем, культурно-видовой отбор должен совершаться на уровне неформализуемых принципов, соединяющих видовое и индивидуальное поведение. На уровне культурно-биологического вида «человек» эти поведенческие принципы образуют мораль, проявляющуюся в формах, называемых нравственностью.
Эти основания суть моральные принципы, регламентирующие внутривидовые отношения. Стремление выразить эти принципы в виде вербально формулируемых правил представляется оправданным, но лишь частично успешным, поскольку такие правила всегда соотнесены с культурной и социальной средой и не могут быть сведено к набору конкретных ситуативных рецептов действия. Ситуативные условия в целом бесконечно разнообразны, на них не наложены ограничительные условия. Поэтому положительный синтез названных крайностей предстает в виде неких поведенческих принципов, бессознательно и образно усваиваемых на прецедентах реальной поведенческой активности. Они регламентируются скорее неосознанными и не осознаваемыми в полном объеме эмоциональными образами, сформировавшимися в психике и определяющими действия индивида по отношению к внешнему миру, к природной и социальной среде и к особям своего вида, т.е. как к особям своего культурно-биологического вида, так и к культурно-биологическому виду «человек». Мораль ставит барьеры, закрывающие проникновение крайних и патологических поведенческих решений в социальную среду. Поэтому повесть о «человеке из подполья», эту своеобразную исповедь социогенетической патологии, трудно читать без брезгливого отвращения. Моральное чувство реагирует на почти полное выпадение литературного героя из моральной сферы, всегда треуюзей самоограничения, на пренебрежение человеком, ценностью его жизни, порождаемое отрицанием человеческого смысла жизни.
Заметим, что победа индивидуализма над культурно-видовой программой не сводится к личностно-индивидуальному эгоизму, принимающему патологическую форму. Это может быть осознанный и когнитивно обоснованный индивидуализм социальной группы, разрастающейся до больших социальных масштабов и превращающих ее в организованное зло. Этот процесс шел в недрах философии Просвещения, его крайней формой стал индивидуализм Ф. Ницше, противопоставившего себя Просвещению. Во всяком случае индивидуализм сам по себе не есть зло, требующего искоренения. Это одна из сторон социогенетического процесса, одна из составляющих диалектического синтеза. Камертон, по звучанию которого улавливается этот синтез, есть нравственное чувство, иначе, моральные основания, чувствуемые и осознаваемые в контексте той или иной культуры. Собственно, эти основания должны получить выражение в чувствах и обоснование в разуме в рамках социального действия, в особенности, в рамках действия революционно-реформаторского. Разрушение общества начинается с разрушения морали, что показал Ф.М. Достоевский в «Бесах» и что столь наглядно демонстрирует современная Европе, ее политическая элита.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение

5 страниц V  « < 2 3 4 5 >
Ответить в данную темуНачать новую тему

 



Текстовая версия Сейчас: 28.3.2024, 22:10