Антропология и обретение Смысла Опции

[Ratan]

Это попытка постановки проблемы, навеянная разговором о постмодерне.
В текстах С.Е.Кургиняна постоянно всплывает мысль о самоидентичности и обретении субъектности как условии политического (и не только политического) действия. Этот процесс предстает также как обретение Смысла. Здесь написание «смысла» с большой бу-квы имеет в виду подчеркнуть, что речь идет о смыслах стратегических, генеральных (ме-тафизических) и т.п., т.е. о смыслах, определяющих жизненный путь исторического субъ-екта, если речь идет об обществе, или жизненную стратегию личности, если речь идет о человеке. Эта мысль представлена в текстах в прямой и косвенной форме. Я воспользу-юсь цитатой, в которой она выражена прямо: «Между тем, подлинная власть не носит ве-щественного характера. Миром правит невещественное. Так это происходит везде. И нам не удастся отгородиться от этого. Не будет здесь царства своего Смысла – здесь будет царство чужого Смысла. Или царство Антисмысла. Последнее даже более вероятно… Ближайшие 25 лет распадутся на три периода. Первый – осознание роли Смыслов. Второй – выработка Смыслов. Третий – переход от смыслообновления и смыслоконсолидации к переменам…» http://www.kurginyan.ru/publ.shtml?cmd=art...=10&id=1940
Если актуальный политический анализ выводит на «метафизические» вопросы обретения смысла, то есть резон обсудить, как это совершается в человеческой истории.
Общий тезис заключается в том, что всякая культура имеет свое представление о человеке и смысле его существования, и в этом плане можно говорить об антропологическом на-полнении культурных смыслов и об антропологии как сфере знаний и представлений (пе-реживаний). В этом контексте под антропологией понимается не только набор теоретиче-ских представлений о человеке, но, как уже отмечено, некий интегральный образно-понятийный концепт, образующий по сути фундамент культуры. Это представление о че-ловеке (эта антропология) оживает в искусстве во всех его формах и вообще во всем, что касается человеческих переживаний и поступков человека и социальных групп в опреде-ленной культуре. Указанное соотношение прослеживается во всех культурах и на всех этапах ее развития. Например, эволюция культуры античного греческого полиса предстает как движение от мифа к Логосу, т.е. к концепции человека, соотнесенного с реальность через мышление и познание. Осмысленное и рациональное действие становится в ней культурным образцом уже на ранней стадии становления (рационализация мифа). Рацио-нальным ядром формирующейся культуры становится философия, в которой проблема человека внятно сформулирована в философии Сократа, сократических школ и в после-дующем ее развитии. Учение Конфуция обращено к человеку, к этике его поведения и со-держит в себе образ благородного мужа, задающий модель поведения человека элиты. Христианство создало образ солидарного человека (все люди братья), ставшего этическим основанием христианских общин, и принципы поведения человека христианской веры (нет больше той любви, как если кто отдаст жизнь свою за другие своея) благодаря кон-цепции единого бога, сотворившего мир и человека. И т.п. Создание образа человека все-гда включает в себя представление об его взаимоотношении с внешним миром (космосом, природой, Небом и пр.) и принципы таких взаимоотношений неотделимы от самой антро-пологической модели. Европейское Просвещение сконструировало антропологию, в кото-рой человек есть свободный индивид с его естественными правами, появление которой решающим образом предопределено европейской реформацией. Наконец, постмодерн как культурная программа в определенных отношениях опирается на антропологию эпохи модерна (самодостаточный индивид), но вносит в нее принципиальные качественные из-менения, проводимые под лозунгом борьбы с рационализмом Просвещения за новую ра-циональность.
В таком контексте постановка вопроса о противостоянии постмодерну и об альтернатив-ном историческом проекте как проекте развития, должна в глубоком культурном фунда-мента опираться на антропологию (образ человека), адекватный новому повороту исто-рии. Понятно, что необходимый антропологический образ могут выразить в философии и культуре определенные люди, но родить его может только так или иная культура или не-кий культурный синтез. В повестке дня вопрос: какой должна быть модель человека спо-собная заместить антропологические представления постмодерна?
1.Антропология европейского просвещения базируется на концепции атомарного челове-ка (индивида). Она рождена европейской культурой в результате своеобразной «мутации», происходившей в период Возрождение-Просвещение. Свое рациональное оформление эта антропология получила в философии эпохи Просвещения. Альтернативное мироощуще-ние базируется на образе «солидарного человека», т.е. идее человеческого единения, вы-званного не столько материальной потребностью (глобальный рынок), но самим понима-нием жизни и отношением к жизни. В основе такого отношения к жизни лежит идея че-ловеческого братства, вытекающего из самого факта существования людей. Итак, проти-востояние постмодерну в сфере духа, в сфере метафизики должно опереться на антропо-логигию солидарного человека, выраженную в самосознании общества (философия), а также выраженную всеми иными средствами культуры.
2.Какая культура (какие культуры) были и могут быть местом рождения такой метафизи-ки человека? Вообще-то, все традиционные культуры в той или иной мере альтернативны постмодерну (и европейскому модерну с его идеей нации), но не все культуры смогли адаптировать идею солидарного человека и человечества для уровня индустриального развития. Это смогла сделать русская культура в силу исторических обстоятельств (так Бог замыслил о России, мог бы сказать В.С.Соловьев) и в силу глубокого внутреннего со-лидаристского потенциала, накопленного многовековым развитием. Без какого-либо рус-ского шовинизма следовало бы сознавать, что Россия то историческое культурно-историческое место, где должен был произойти и происходил культурный синтез, способ-ный выплавить адекватную антропологию и соответствующее ей мировоззрение. Оглядка на интеллектуальный опыт запада здесь совершенно необходима, но именно оглядка, обеспечивающая собственное историческое движение.
3.На сегодня опыт русской культуры в этом плане не востребован ни практически, ни ин-теллектуально, что является крупным провалом интеллектуальной работы сегодняшнего дня (точнее, «провалом» можно назвать отсутствие интенсивной интеллектуальной рабо-ты в обсуждаемом здесь направлении). Между тем, солидаристское «всечеловеческое» чувство пронизывает всю историю русской культуры, включая, несомненно, советский период. Материал здесь богатый, я приведу скромный и рядовой пример проявления тако-го чувства всего лишь как иллюстрацию. Всем известная хорошая советская песня «Вечер на рейде», и я спрашиваю иногда своих коллег: могла ли в американском обществе (или в европейском) родиться такая простая и проникновенная словами и музыкой песня о «дружбе большой, о службе морской…»? Может и могла, может и есть что-то подобное, но все равно названный мною советский прецедент корнями уходит в солидаристское чувство русского человека.
4.Где и как должна выстраиваться антропология человеческой солидарности в современ-ных условиях? С одной стороны, она явлена православным религиозным сознанием. Од-нако оно может быть историческим основанием, а не актуальным проектом. Модерн заме-нил веру знанием, наукой. Обратное движение уже невозможно без отступления и архаи-зации (чему, на мой взгляд, способствует сегодня руководство РПЦ). Необходима рацио-нальная (научная по форме) антропологическая концепция, раскрывающая солидаристкую природу человека. Опять-таки, определенные шаги в построении такой модели были сде-ланы в русской дореволюционной (до 1917 года) философии. Практически мы там не встретим идею «свободного индивида» (я не говорю о европейских подражателях вроде Б.Н.Чичерина). От анархиста Бакунина, писавшего о солидарности в животном и челове-ческом мире, до В.С.Соловьева с его «Оправданием Добра», являющимся по сути апофео-зом солидаристской антропологии в русской философии (и потому вызвавшей принципи-альное неприятие со стороны Б.Н.Чичерина). Более того, В.С.Соловьев утверждает идею, что общество (государство) есть собирательный орган делания добра. Такой постановки вопроса мы не найдем в западной философии, она прямо противоположна гоббсовскому естественному состоянию общества как борьбы всех против всех.
5.Рационализация солидаристской антропологии не может опираться только на философ-ские сочинения, она должна включить в себя также опыт «культурной антропологии», эт-нографии, археологии и естественно-научной антропологии. Проще сказать, она должна быть интегральным синтезом научного знания и философского метода. Такая работа прак-тически не начата, и такая работа, по моему убеждению, может быть сделана только в России на ее культурном основании (во всяком случае, она необходима историческому будущему России). Причина здесь в том, что «солидарстская антропология» не может быть чисто теоретической интеллектуальной конструкцией. Она должна опираться на культурный опыт, вырастать из соответствующего культурно-исторического слоя. Всякие рациональные конструкции антропологического плана определенным образом соотнесены с жизнью народа (народов). Например, утверждение Н.Ф.Федорова, что «добро есть про-дление жизни живущим и возвращение ее умершим» в рационально-рассудочной культу-ре запада будет понято совсем иначе, чем в православном мироощущении русского фило-софа. Нужен культурный контекест.
6.Еще раз. Если актуальный политический анализ приводит нас к тому, что мы оказывает-ся перед границей, разделяющей метафизическую реальность (реальность культурно-исторических смыслов) и актуальную действительность, то необходимо перейти эту гра-ницу и открыть дверь в «метафизику». Это необходимо для поиска фундаментальных средств анализа и, что еще более важно, для решения задачи синтеза тех смысловых кон-струкций, на которые должна опереться концепция истории, альтернативная политиче-скому постмодерну.

[Dok]

Однако ликвидация «провала», ликвидация всего советского, неизбежно оборачивается ликвидацией России

А.А. Зиновьев как-то скакзал: "Мы метили в коммунизм, а попали в Россию". Как будто бы такой мыслитель как Зиновьев не мог не понимать, что коммунизм и Россия в Хх веке плотно связались (коммунизм отразил старую русскую традицию, а Россия с коммунизмом получила новое величие).
Но если Зиновьев не мог не понимать связи России и коммунизма, то что понимал и чего не понимал Ракитов в бытность советником Ельцина можно только гадать.
Большинство либералов, естественно, не дотягивая до интеллектуального уровня Ракитова, не понимают этой связи уж точно. Чему очень способствует ведущие методологические предпосылки нашего времени - позитивизм и постмодернизм. Вроде как обсуждать метафизические и социально-культурологические особенности и не нужно, тем паче что отвлекает от "нормальных" забот эффективных менеджеров - юриспруденции, экономики и бизнеса ("набивания карманов зелеными бумажками"). Все, что не вписывается в эти-то каноны, по боку.
И история падения Советской империи, своего рода неприступной Трои, оказавшейся не в состоянии осознать хитрость данайцев ("бойтесь данайцев, дары приносящих"), ничему не учит. Считается, что отрегулируем экономику и юриспруденцию, устраним недостатки русского и советского быта, и заживем как в нормальной, комфортабельной стране.
А меж тем СССР, не сумевший в нужной степени взять метафизический барьер, а значит и барьер - методологический, интеллектуальный, пал, поведясь на "дары данайцев".
Время шло, некоторые стали прозревать... Остановились, посчитали, прослезились... Подогнанный данайцами Конь оказался нежизнеспособным (это уже иншая метафора - Кургиняновская, про козу и коня).

Одним из таких процессов было омещанивание новой советской бюрократии («в чем буду фигурять я на балу в реввоенсовете…»), чем-то похожее на «выход на линию» новоиспеченных «красных бюрократов», начинавшим по-обезьяньи подражать аристократическим манерам.

Бюрократы начали подражать аристократам, аристократы - Западу... Все как-то оказались хлипкие (и те, и иншие), не сумевшие удержать страну и взять барьеры - метафизический, интеллектуальный, нравственный. Одно оправдание: вроде не Кантами на свет народились, но от энтого разве легше...
Элита (в переносном смысле - аристократия) сформировалась не под влиянием взятия барьеров (интеллектуального, метафизического, нравственного - вспомнить хотя бы судьбу Эвальда Ильенкова, отрезанного от политпроцесса сильнее, нежели заглядывающаяся на Запад "дессида"), решения соответствующих задач, а с некоторого времени - под влиянием чего-то другого - "фигуряния на балу", подражательства аристократам и Западу... Чем дальше, тем больше...
И в 1991 годе тенденция эта окончательно победила. Казавшаяся неприступной, в общем-то неприступная Троя пала... Пасть же Троя могла только изнутри - не сумев в должной мере ответить на "постмодернистскую" хитрость данайцев. А не сумели на эту хитрость ответить как надо именно из-за невзятия барьеров: метафизического, интеллектуального, методологического.
Ноне все еще более плачевнее.
Метафизика в эпоху "блеска нищеты постмодерна" не в моде, такие обсуждения уже "неприличны". Интеллектуально-методологическая и философская культура где-то пала под позитивизмом, застыла под ним, а застыв в развитии, ослабевает... Интеллектуальных достижений в научно-филос. среде, таких чтоб они не уступали по своему уровню Ильенкову или еще кому, ждать не приходится.
Поэтому у меня перед глазами все время всплывает один и тот же образ, показанный как-то по ящику. Форум в Ярославле, чуть ли не с участием Медведева... Телевизионщики восторженно и восхищенно нас оповещают: на форум прибыл Тофлер...
Вот это то, на что способен нынешний политический класс (не Ленины и не Сталины) в своем интеллектуальном осмыслении себя и мира - пригнать по заказу Тофлера. И что? Ну, Тофлер, ну приехал... И что? Он призван учить туземцев правильной "хвилософии", рассказывать туземцам про информационную эру? Если это все на что туземцы способны, то это туземцы и есть... Туземцы в своей стране.
Тофлер видит туземцев, отрабатывает командировку, Тофлер скучен, но говорит все как надо "У России большое будущее в глобализующемся мире" (что еще Тофлер-то сказать может? На то он и Тофлер, чтобы "волну гнать". Волну про "Третью волну"). В оббщем, пакость.
Пакостен не сам Тофлер, а то, что интеллектуальный и методологический уровень класса остановился на отметке, на которой написано - "Тофлер".
Там на Западе Тофлер уже всем надоел, так его возят туземцам показывать - им-то смотреть на него как на бога положено. Это Кук: раз - и предсказал затмение, раз - и извлек огонь из палочек (или это Урфин Джус так делал в сказках Волкова?)... Туземцам же не дано знать ни астрономии, ни спичек... Вот и смотрят как на бога... А может скучают и думають "ах-как хорошо: на балу сам Тофлер фигуряет".

[Ratan]

Что "Бог задумал" о России?
«…идея нации есть не то, что она сама
думает о себе во времени, но то,
что Бог думает о ней в вечности».
В.С.Соловьев

Выше речь шла о том, в каких социальных формах и в каких формах сознания жила в русской культуре солидаристская собирательная идея. Она жила в крестьянской общине в тех формах, которые соответствовали крестьянскому труду и социальному положению крестьянина. И прежде чем обратиться к присутствию (или отсутствию) солидаристского сознания в других социальных группах, уместно «лирическое отступление» по общему вопросу, именно, по вопросу о русской идее. В.С. Соловьев едва ли не первый, кто публично и достаточно определенно высказался по этому вопросу.
Рождение «духа культуры», находящего свое выражение в символе, процесс таинственный и иррациональный, как не без основания полагал О.Шпенглер. Но эта таинственность и иррациональность имеет все-таки свои основания. Ни всем многообразии случайностей, воздействующих на культурно-исторический процесс, в нем всегда обнаруживаются ключевые системные факторы, определившие лицо культуры, т.е. доминантный тип переживаний, мотиваций, поведенческих реакций. Уже неоднократно отмечалось, что поведение человека программируется культурой, фиксированной многообразными символическими средствами, проникающими в жизнь человека и несущего ему смыслы, определяющие его переживания, мотивации, действия. И можно предположить, что в ходе исторического процесса совершается своеобразный отбор, своеобразная селекция культур, способных занимать ведущую роль в глобальном развитии человечества. Глобальное человечество не миф и не благое (или дурное) пожелание, это неизбежный продукт развития высшей культурной формы жизни на Земле. И человечество или достигнет глобальных форм объединенного существования (например, как это представлено у И. Ефремова в «Туманности Андромеды»), или скатится в глобальную диктатуру, предчувствие которой отражено в литературной фантастике 19-20 вв., и возможные реальные формы которой сегодня уже недвусмысленно прорисовываются глобальными политическими игроками. В последнем случае История должна быть свернута, она должна быть прекращена, естественноисторический процесс развития должен быть закрыт и замещен глобальной манипуляций человеческим сообществам. Это, разумеется, будет означать потерю культурного наследия человечества, образцы которого возможно останутся в чьих-то недоступных частных коллекциях. Но это грозит смертью всему человечеству, поскольку системные развивающиеся объекты могут либо развиваться, либо умирать. Остановка в развитии есть для них фактическая смерть.
Но если взглянуть на мир развивающийся и на Историю как непрерывный процесс развития, идущий через конфликты, потери и поражения к объединенному человечеству, то появляется почва для историософии, т.е. для метафизики истории, для размышлений о том, имеют ли исторические народы свое «предназначение», свою идею, свою роль на громадной и далеко не игровой сцене истории, иначе говоря, на сцене Жизни, каковой (сценой) является такое маленькое (в космическом масштабе) пространство Земли. И в этом контексте есть смысл в обращении к русской вопросу сегодня. Русский вопрос или русская идея по Соловьеву это вопрос о смысле существования России во всемирной истории. Каждый, кто глубоко проникся русский историей и русской культурой, согласится, что вопрос этот глубоко созвучен его сердцу. Этот вопрос и какой-то еще неосознанный ответ всегда витал во всем ее смысловом пространстве, словно для разрешения этого вопроса и была сотворена Россия. По этой причине через полчаса знакомства иностранца с русским (старым советским русским) разговор уже шел о смысле жизни. Так вот сразу без долгих реверансов и деликатных поклонов всплывала в русском сознании главная тема, которую он хотел обсудить с иностранцем.
Чтобы ближе подойти к сути этого текста процитирую статью В.С. Соловьева «Русская идея». Цитата большая, но нам не помешает: «Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия, - когда видишь этот великий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?».
«Идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело», не тождественен тому, что представляется общественному мнению, вообще он может не быть тождественен тому, что люди думают о себе и своей истории. Эти соображения могут выражать идеальный принцип, а могут и отклоняться от него. По мысли Соловьева этот «идеальный принцип» объективен, он есть то, что бог думает (задумал) нации в вечности. При этом народ может реализовать исторический принцип, даже не принимая субъективно таковой и сопротивляясь ему. Пример, приводимый В.С. Соловьевым, обращен к истории евреев. Их историческая роль дать миру благодать христианской веры. И они выполняли эту задачу парадоксальным образом, т.е. тем, что сами не приняли христианства, отвергли его, но из их среды и из теологии иудейского монотеизма вышел Учитель, утвердивший своей крестной жертвой названное учение. И еще раз цитата об объективности идеи, которую своей исторической жизнью проносит тот или иной народ: «Раз мы признаем существенное и реальное единство человеческого рода - а признать его приходится, ибо это есть религиозная истина, оправданная рациональной философией и подтвержденная точной наукой, - раз мы признаем это субстанциональное единство, мы должны рассматривать человечество в его целом, как великое собирательное существо или социальный организм, живые члены которого представляют различные нации. С этой точки зрения очевидно, что ни один народ не может жить в себе, чрез себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества. Органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, - вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога».
Итак, органическая функция, которая возложена на ту или иную нацию, - следует ли ее рассматривать как рок, как неотвратимый перст судьбы, назначенный провидением? Или можно подойти к ее пониманию, исходя из процесса развития, из эволюционного процесса, представляющего собой социогенез, наконец, просто исходя из фактов Истории, которая совершается деяниями людей и народов, и не имеет гарантированного благостного конца (в отличие от концепции религиозного провиденциализма). Автор этих строк, цитирующий религиозные воззрения В.С. Соловьева, убежден, что будущее принадлежит светскому мировоззрению, что именно оно должно прокладывать историческую траекторию России. Однако все, что наработано в религиозном сознании (наработано для будущего, а не вообще наработано), должно быть взято с собой. Это касается и историософии В.С. Соловьева, но при одном условии. Заместим христианского бога и его провидение на анализ исторического процесса, в котором не будет внешней воли, но будет саморазвитие культурных (разумных) форм жизни на Земле, которые принес социогенез, начавшийся с деятельных форм активности гоминидных сообществ.
Есть разные версии истории восточных славян, составивших в конечном счете племя великороссов. Но кажется все истории сходятся в том, что движение их по среднерусской равнине не было движением завоевательным, ставящим своей задачей покорение других племен. Нет, это было мирное расселение и освоение территории оседлым земледельцем. Русский крестьянин кочевник, как пишет В.О. Ключевский, не степной кочевник, перегоняющий табуны животных. «Кочевой образ» образ жизни русского земледельца выражался в перемещениях, вызываемых истощением почвы, освоенной в подсечном земледелии. Каждые пять лет (или в иные временные промежутки) он снимался и переходил на новые участки. Земледельческий труд основа существования русского этноса вплоть до промышленного переворота 20 века, проклинаемого ныне врагами России. Этот труд и постоянные перемещения, требовавшие взаимодействия и мирного сожительства с другими племенами, формировали его этос. Если мы хотим мирного сожительствовать с соседями, мы научимся их понимать. Так и в истории, мирное освоение и мирное сожительство развивали соответствующие способности народа. Второй важный фактор в истории великороссов – борьба со степью. Условия, в которых исторически оказались славянские племена, в общем-то уникальны сочетанием всей совокупности обстоятельств. И важно здесь следующее. Малое славянское племя могло вести такой образ жизни и потом войти в какое-то племя и раствориться в истории. Но здесь громадность осваиваемого пространства отразилась и на этногенезе. Произошло слияние племен в этнос, осознание своей силы и громадности, становление государства в условиях доминирования этики мирного сожительства, которая в данном историческом контексте может быть названа этикой делания добра. Совсем неудивительно, скорее естественно в рамках такого хода этногенеза, что объединение этноса, его объединительное мировоззрение начинается с понятия «Русская земля», объединяющего восточных славян. Земля не как место проживания и эксплуатации («эта страна» в терминологии либерастов), но земля как Отечество, собирающее всё работающее на ней сословия, как освоенная трудом территория, ставшая Родиной, защищаемой от степняков. Неудивительно, что пронзительным рефреном трижды звучит в «Повести о полку Игореве» это восклицание, передающее боль о родном отечестве: «О, русская земля, уже ты за холмом».
На громадном пространстве среднерусской равнины формируется громадный этнос, начинающий сознавать себя как значимую персону истории. Здесь формируется его предназначение, то, что о нем «задумал бог». Как коротко выразить это предназначение? А коротко это можно выразить так: русский народ есть народ собиратель, народ объединитель, весь его исторический опыт есть опыт объединения с другими народами и объединения других народов, происходившего под патронажем великорусского этноса или завершавшегося таким патронажем. Здесь действовала этика созидания большой семьи, требовавшая такта и понимания чужих вер. Только в русской империи могли присягать русскому царю, но жить при этом по своим обычаям. И только в русской империи татарин, грузи, башкир (или представитель иного этноса) мог называть себя русским, ибо в этот этнос могли быть включены все, принявшие солидаристскую этику объединения. Так формировался Большой народ, ядром которого оставался вне всякого сомнения русский этнос, несший основные константы мировоззрения и объединительной этики. Вся эта сумма обстоятельств формировала всемирность русской души.
В названном плане «избранность» русского народа исторически предопределена. Но это не избранность фанатичного мессии, или избранность сатрапа, покоряющего другие народы. Эта избранность есть исторический крест, уже пронесенный через историю. И даже, если распятие состоится, солидаристская этика будет утверждена в мире, если таковой останется жить, и будет утверждена благодаря русской истории, попирающей смертию смерть.
В этом своем качестве русский народ и русская история есть альтернатива Западу. Действительно, в своей истории Россия «по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия» (это еще раз Соловьев). Европейский индивидуализм и русский солидаризм суть культурные альтернативы. Возможен ли их синтез? Славянофилы хотели этого, но без потери собственного «Я», собственной самоидентификации как говорят сегодня. Если такой синтез возможен, то только через культурную генетику, способную встроить приобретения индивидуализма в этику всечеловеческой солидарности. Матрица такого соединения, как можно предположить, создавалась в русской культуре. Но это остается отдельным проблемным вопросом, решение которого возможно в рамках глобального развития, а не в нынешних условиях культурной деградации, сопровождающей остановку развития.
Если согласиться, что солидаристская этика собирания народов есть свойство русской культуры, призванной к такому собиранию, то фашизм ее абсолютная противоположность. Ликвидация русского очага человечности «священная задача» всего, что прямо или косвенно работает на глобальную диктатуру. Ростки жизни и развития несовместимы с глобальным господством меньшинства, превратившего Экономическую Систему в средство глобального контроля. Впрочем, это уже тривиальности, возвратимся к «русской идее».
В статье В.С. Соловьева есть важная мысль, что историческое призвание народа осознается и осуществляется им как моральный долг, как нравственная обязанность: «Но если человечество и действительно представляет некоторый большой организм, то не следует забывать, однако, что мы не имеем в данном случае дела с организмом чисто физическим, и следует помнить, что члены и элементы, из коих он состоит, - нации и индивиды - суть существа моральные. А коренное условие морального существа лежит в том, что особая функция, которую оно призвано выполнять во вселенской жизни, идея, которою определяется его существование в мысли Бога, никогда не выступает в качестве материальной необходимости, но только в форме морального обязательства». Сама эта мысль легко находит подтверждение в истории. Все народы и личности, которые играли значительную роль на исторической сцене, заявляли о своей исторической обязанности, о своем моральном долге. Этот долго мог быть понят по-своему, например, как необходимость очистить человечество от «человеческого мусора» и установить некий высший мировой порядок. Европейцы считали своим долгом просвещение других народов, они «несли» им свет знаний и цивилизацию. Правда, нынешние вершители мирового порядка мало апеллирует к моральным обязательствам, но и они прикрывают свои действия защитой «естественных прав человека», т.е. обращается к неким исходным антропологическим истинам, декларируемым (лицемерно, и это лицемерие уже настолько очевидно, что слов нет) ими.
Видимо апелляция к моральному долгу носит характер фундаментальной необходимости. Действительно, моральный долг есть способ воплощения главной мотивации сохранения и продления жизни человека и человечества, называемый у Соловьева деланием добра. И то обстоятельство, что разрушительные действия также стараются принять внешнюю форму морального долга, не может быть отрицанием самого правила, а лишь его подтверждением. Вопрос именно в понимании морального долга, в характере мотиваций и целей, которые в своем конечном завершающем смысле есть мотивации Добра и ли Зла, Жизни или Смерти. Мотивация фашизма – смерть, и он прямо заявлял это в своем эзотерическом культе. Эти искажения морали и морального долга не отменяют того факта, что реализация народом его исторической роли есть его моральный долг, осознается им как его моральная ответственность и сама «историческая идея» воспринимается как идея нравственная. Можно сказать, что у народа есть два варианта. Один – реализовать свое историческое призвание, другой – умереть: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа - индивида или нации - и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места» (В.С. Соловьев). И далее философ замечает: «Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, но от него самого зависит носить ее в сердце своем и в судьбах своих как благословение или как проклятие». Оставим Соловьеву «божественную идею», а себе оставим идею Истории, ответ на ее вызовы, вырастающие столь же естественноисторически.
Мысль об исторической роли русского народа как народа собирателя, как народа - носителя всечеловеческой солидаристской идеи (это не прирожденно, не примордиальное свойство, просто так исторически сложилось… что пришлось дойти до Берлина) постоянно и в той или иной форме всплывала в русской общественной мысли как в ее художественном, так и в рациональном выражении. Задача лишь правильно прочесть это выражение. Значит ли это, что нужно бросить свои дела и идти спасать человечество?
Вопрос риторический. Спасение человечества в спасении нас самих. Первейшая задача – обращение к самим себе и спасение самих себя, спасение своего государства и своей территории как необходимых условий жизни народа. Следующая, по сути сопряженная и одновременно выполняемая задача, строительство собственного общества, основанного на этике солидарного человека. Эта задача не новая, эта задача была во много решена в советский период, опыт которого должен быть востребован. Востребованы прежде всего «красные смыслы» как смыслы солидаристского сознания, как воплощение традиционных ценностей русской культуры. Эти смыслы должны быть воплощены в новом социальном облике, соответствующем исторической миссии России, тому, что «бог о ней задумал». И здесь вновь и вновь возникает вопрос о причинах беспрецедентно чудовищного обвала последних десятилетий. Эти причины глубоки и уходят отчасти в особую сугубо русскую болезнь солидаристского общества, в русской барство, бывшее на наш взгляд питательной почвой вирусов сознания. Замечу еще раз, отчасти уходят, но уходят в том числе. Здесь невольно вспомнишь галерею образов Н.В. Гоголя в его бессмертных «Мертвых душах». Это примыкает к вопросу о том, кто и как был носителем солидаристского сознания в аграрной дореволюционной России и в России советской, т.е. в СССР.

[Ratan]

кто и как был носителем солидаристского сознания в аграрной дореволюционной России и в России советской, т.е. в СССР.

Хотелось бы коротко ответить на этот вопрос и, тем самым, закрыть его. Краткий ответ простой – народ носитель солидаристского сознания. Но такой простой и емкий (казалось бы) ответ меня не удовлетворяет, и едва ли удовлетворит читателя, зашедшего на эту страничку. Он ничего он не поясняет по существу, на народ (плохой или, наоборот, очень хороший) можно списать все, что угодно. Такое «списание» не становится теоретической моделью и не приводит к пониманию общественных процессов. Здесь нужно объясниться более определенно.
Еще раз напомню занимательный образ, иллюстрирующий соотношение сложности устройства и сложности поведения системы. Программа поведения муравья, бегущего к своему муравейнику на закате солнца (об этом даже детская сказка есть, ему нужно успеть домой, пока все двери не заперты) и траектория его движения связаны достаточно просто. В программе есть направление, есть вектор движения, который отрабатывает система. Однако траектория движения может оказаться сложной и запутанной, поскольку муравью приходится преодолевать множество препятствий. Сложность (многофакторность) среды отражается на поведении насекомого, что может заставить думать о муравье как более сложной системе, чем она есть в действительности (в смысле способности системы ориентироваться на местности и выстраивать траекторию движения). В траектории движения насекомого отражена скорее сложность среды, чем сложность системы. Конечно, образ этот упрощающий, как и всякий образ. Но он подталкивает к тому, чтобы и в человеке и в обществе поискать что-то подобное, какие-то простые принципы, простые основания поведения, спрятанные за его сложностью. Нет, я не хочу упростить человека, его переживания, его живой и подчас трагический поиск смысла жизни. Упаси меня бог от примитива. Человек есть высшее творение природы, во всяком случае, здесь на Земле. Но всякая самоорганизующаяся система иерархирована, и поиск оснований иерархии может привести к обнаружению некоторых простых жизненных принципов, лежащих в основании поведенческих программ человека и не сознаваемых, или точнее, не всегда осознаваемых и, можно утверждать, никогда не сознаваемых в полном объеме. Мы ведь ведем речь о поведении человека как существа, сформировавшегося в ходе социогенеза, и, стало быть, принимающего культурные (смысловые) программы поведения. Другого способа социализации и жизни в сообществе у него просто нет.
И здесь возникает первая простая мысль, суть которой в следующем. Суть жизни в продолжении жизни, в ее самоутверждении. Транслирование генетического кода, воспроизводство на его основании живых систем и новое транслирование, и так до бесконечности. И это не простая линейная передача эстафеты жизни, поскольку поколение за поколением своей «жизненной борьбой» модифицирует систему и ее генетику. Инстинкт жизни толкает человека к свершениям во имя жизни, и это выражается в творчестве. Более глубокой и захватывающей мотивации для человека нет, хотя вектор простой и очевидный – выживание и продление жизни, предстающей как жизнь вида, более того, как космический феномен, «прижившийся» на Земле. Сама же жизнь на уровне сознательного существа воспринимается как высший дар, как высшая ценность, не размениваемая ни на что. Если и разменивается дар личной жизни, то только ради реализации все той же высокой цели продления жизни, т.е. ради продления жизни близких людей, ради продления жизни через сохранение собственного потомства, ради спасения вида, т.е. ради продолжения жизни вида. А «вид» для человека предстает как свое Отечество, Родина, свой народ, государство и т.д. И этот последний жертвенный вариант сопровождает человека во всем его историческом развитии. Жизнь, отданная ради спасения Отечества, тем более, ради спасения человечества, сама есть светлая драма, дающая катарсис, утверждающая жизнь через смерть.
Никто не станет отрицать, что жизнь есть высшая ценность, и что жизнь индивида осуществляется в сообществе и вне сообщества теряет смысл (трансляция культуры прерывается). Не находим ли мы тем самым некий простой принцип, заложенный во всей культурной системе поведения человека, которая не может сводиться к эгоистическому выживанию идивида или к эгоистическому гедонизму? Но в таком случае как в культурной жизни человека должен проявить себя этот простой и естественный инстинкт жизни? Причем инстинкт не индивидуальный, а инстинкт видовой, т.е. инстинкт жизни сообщества. Здесь и напрашивается простой и естественный ответ: этот инстинкт является себя как мораль, как совокупность нравственных (культурных) принципов, реализованных в поведении. Иначе говоря, он являет себя как этос, представленный в его четырех по меньшей мере испостасях, именно, как этос сообщества, как этос группы, как этос индивида, и, наконец, как всечеловеческий этос, стоящий над его тремя названными уровнями. Этос предстает как внутренний, хотя внешне вроде бы и незримый, но фундаментальный программный уровень поведения человека. Конечно, есть другие необходимые условия культурной жизни, в частности, хозяйство, как способ воспроизводства ее материальных условий. Но уберите нравственность из жизни сообщества, и потеряет смысл сама хозяйственная деятельность (как утверждал Достоевский, и гвоздя не выдумает человек, лишенный культурно-нравственных начал). Общество без морали не общество, оно теряет консолидирующие человеческие основания и погибает. И мораль не есть совокупность внешних требований, поставленных индивиду или сообществу. Она есть внутреннее органическое условие жизни сообщества, вставшего на путь социогенеза, на путь социально-культурной (культурно-деятельной) эволюции. Потому принципы морали предстаю как высшие духовные начал человеческой жизни. Тысячу раз прав Ф.М. Достоевский: основания всему начала нравственные. И это не литературно-морализаторская установка. Это истина, проверенная и подтвержденная социогенезом. Собственно социогенез как культурное развитие человеческих сообществ и создал мораль как неотъемлемое условие жизни сообщества, как неотъемлемое условие жизни человека. Моральная норма лежит в фундаменте культурных (искусственных) поведенческих программ человека.
Нравственное начало живет не только в любом индивиде. По логике жизни оно должно воспроизводиться сообществом через характер отношений людей в сообществе, через генеральные цели сообщества, через инициируемые мотивации и средства их удовлетворения. Проявление нравственных оснований жизни В.С. Соловьев называет деланием добра. Альтернатива нравственности – зло. В человеке нравственность является себя как индивидуальный поведенческий принцип, в обществе оно является себя как собирательное начало через совокупность социальных отношений. Нравственность как основная поведенческая программа, точнее, как программа программ, проявляется во всех сферах активности человека, как воздух, которым мы дышим, она наполняет все смысловое пространство культуры. Нравственное начало скрепляет семейные отношения (ювенальная юстиция разрушает нравственные начала семьи), оно первично даже по отношению к религии на что указывает В.С. Соловьев (религия может и не быть нравственной, например, сатанинские культы, культ Мамоны и пр.). В христианском нравственном сознании происхождение моральных оснований возводилось к Творцу, так достигалась объективация нравственности как необходимого порядка жизни человека. Но природа нравственности, ее происхождение могут быть возведены к социогенезу, как его необходимое условие. В контексте социогенеза человек творец самого себя, в конечном счете, человек осуществил его в содружестве с природой, породившей человека как биологический вид.
Нравственные принципы должны быть универсальны и едины (всечеловечны). Неудивительно, что философы с древних времен искали универсальную мораль. Однако нравственные основания жизни проявляются во множестве культур и во множестве сообществ, объединяемых и разъединяемых культурами, так что их многообразие («цветущая сложность»), можно представить как условие развития жизни. И в этом пункте мы возвращаемся к исходному вопросу этого рассуждения, именно, как хранится и транслируется в сообществе его культурный тип, в частности, как хранился и транслировался в русском сообществе его этос всечеловеческой солидарности.
Трансляция культурных оснований общества, взятая во всех ее проявления, есть особая проблема. Нас здесь интересует роль различных социальных групп в русском обществе в названном процессе. Как уже отмечено, этос, принятый в той или иной культуре, должен пронизывать всю толщу социума. Это не значит, что каждый человек этого социума напрямую сознает этот этос и совершает адекватные поступки, т.е. поступки, строго направляемые доминантными культурными ценностями. Соотношение индивида, социальной группы и общества как целого всегда сложнее. У индивида есть свобода воли (Сократ свободно выбирает смерть), пространство проявления которой ограничивается социальной средой и правилами жизни, включая юридические кодексы. Зазоры, возникающие между этическими границами социума и этикой индивида, могут быть большими или малыми. Их предельная величина определяется возможностью или невозможностью жизни индивида по принятым им этическим правилам. Заметим, что выбор этих правил часто далек от осознанного выбора и, тем более, совсем не похож на процедуру выбора товара (одежды, пищи и прочего). Чаще всего он оказывается неосознанным, принятым в ходе воспитания, подражания, личных склонностей и множества других факторов, хотя рано или поздно это выбор начинает осознаваться. Но всегда для всех индивидов есть некая «усредняющая граница» поведения, прочерченная этосом культуры. Поэтому можно было бы сказать, что солидаристские начала русской культуры в той или иной форме воспроизводились всем обществом. В определенной степени так оно и было, в аграрной России они связывались с православным христианством, выполнявшим эту «усредняющую роль» и принимались всеми, во всяком случае, принимались как должное, как некая идеальная норма. Даже «атаман Кудияр» приходит к их признанию, хотя его разбойная жизнь прошла в фундаментальном отклонении от этих принципов.
В социально-культурном плане общество скреплялось этой солидаристкой этикой, но от этого оно не становилось однородным. Общество всегда выстраивается в определенном этическом поле, и это, как уже отмечено, происходит в силу «естественноисторического» хода процесса. Однако социальная структура общества не определяется моральной нормой. Здесь действуют другие факторы, определяющие его структуру, среди которых весомое место хозяйственная деятельность людей, на что с определенным пристрастием указал в свое время марксизм. Структурные составляющие общества (социальные группы, классы и их взаимодействие) определяются не моралью, но моральные смыслы накладываются на социальную структуру, определяя поведение людей внутри нее. Поэтому даже христианство, утверждая новую этику в распыленном культурном пространстве римской империи, не ставило прямой задачей исправление социальных институтов (отдавайте богу – богову, кесарю – кесарево), тем более, - социальную перестройку общества, называемую революцией. Этика человеческого братства должна была преобразить общество, но не прямым социальным действием, а поступками людей, принимающих этос человеческого братства. Таким путем соединяются моральные принципы и социальные взаимодействия, и когда социальные взаимодействия начинают принципиально противоречить нравственным регулятивам, то эти названные сферы приводятся в соответствие изменением одной или другой составляющей, чаще – обоюдными изменениями. Для самих же преобразующих социальных действий есть разные основания, среди них могут быть и сугубо меркантильные и прекраснодушно возвышенные (чаще всего прожектерские), в общем, не перечесть. Но характерно, что им всегда придается нравственная окраска. Тогда прежние социальные институты и социальные взаимоотношения подвергаются нравственной критике и требование их изменения получает этические основания. Реформация осудила католический клир как безнравственный, а аскетизм как лицемерие, и своей протестантской догматикой обосновала новое поведение. Этим одновременно проложила дорогу для утверждения новой социальной структуры (капитализма), принявшего на стадии становления основные положения нового этоса. К.Маркс осудил эксплуатацию рабочего также на основе просвещенской морали, ибо капитализм превращал человека в средство, подавляя его и не давая ему пути к реализации подлинного человеческого творческого начала. «Мы наш, мы новый мир построим…» - звучало как прелюдия к новому миру, расковывающему человека. Даже сегодня лицемерная борьба с «тоталитарными режимами» апеллирует к нравственному сознанию, осуждая подавление свободы как неотъемлемого свойства человека.
Россия 19 века, начавшая движение к антифеодальной революции, не могла в ходе этого процесса не искать нового социального воплощения солидаристской этики взамен искажающей ее социальной действительности аграрно-монархического прошлого. В это время Россия представляла собой общественную структуру, главными социальными фигурами которой оставались крестьянин и помещик (он же барин, главная фигура русского дворянства того времени). Разумеется, все это при наличии других социальных групп в виде ли купцов, поместного городского населения, в которое входит и слой фабрично-заводских рабочих, и, разумеется, русский священник (в целом русский православный клир). Русское общество и русское государство в особенности отлично от других тем, что строилось на большой территории, пространственно разъединявшей ее хозяйственные и иные социальные составляющие (места проживания этносов и места ведения хозяйства). Потому в его истории особенно важную роль играет идейно-культурная составляющая, иначе говоря, консолидирующее сознание общества, принимающее свои характерные черты и социальные формы воспроизведения. Причастность православию оказывалось здесь чем-то большим, чем просто конфессиональная принадлежность, она была символом принадлежности к русскому обществу, его государству, его истории, его «теперешнему» существованию (сознательно или неосознанно нынешнее руководство РПЦ хочет возвратить это чувство, не считаясь с тем, что история, в отличие от иномарок «святых отцов», не имеет заднего хода). По этой причине переход на службу русскому царю необходимо был связан с принятием православия, по этой причине государство подчинило себе клир, взяв на себя функцию «охраны веры», на что резко реагировал славянофил И.С. Аксаков и поддержавший его в этой критике В.С. Соловьев.
Что же касается социальной структуры русского аграрного общества, то все его особенности, включая его пространственную и социальную разделенность, создавали почву не только для своеобразного проявления солидаристских начал (через принадлежность православию и христианской этике), но и для соответствующих отклонений от оснований солидаризма. Характерная форма такого отклонения есть русское барство...

[Ratan]

Характерная форма такого отклонения есть русское барство.

Наше русское барство было формой жизни, сложившейся в аграрной России с ее общественным укладом и ее культурой. Каким было барство в других обществах и было ли вообще, я не имею возможности обсуждать. Да и о нашем барстве приходится судить умозрительно по фактам известным в литературе, но сделать это необходимо в контексте темы. Русский барин это дворянин, хотя не всякий дворянин был барином. Не все дворяне, тем более служилые, имели поместье, не все принимали барскую этику и барский образ жизни. Но поскольку дворяне представляли социальный слой, из которого формировалась элита царской России, то приходится говорить о них, и об их барстве. Барство многолико, можно найти его весьма милые формы, но можно найти и крайне несимпатичные. Салтычиха стала именем нарицательным, типичным представителем барства, которым пугали в советской школе. Но ведь действительно жестокое отношение к крепостному совсем не редкость в идеализируемой ныне России прошлого, и на эту жестокость никакой управы фактически не было. Факты этой жестокости были настолько обыденны, что их не нужно искать в спецхранах. Вот литературно-философский источник, посвященный отнюдь не социальному положению крестьянства, а всего лишь обсуждающий основания человеческой этики. В.С. Соловьев в «Оправдании Добра» ссылается на очерки по истории Тамбовского края, в которых находит следующее. Цитирую: «В очерках… рассказывается о подвигах елатомского помещика К-рова, процветавшего в сороковых годах настоящего столетия. Кроме того, что некоторые крестьяне (особенно дети) были им замучены до смерти, следствием обнаружено, что в имении К-рова не было ни одного не избитого крестьянина и ни одной крепостной девушки не поруганной». Упоминается Соловьевым также один «еще более знаменитый тамбовский помещик кн. Ю.Н. Г-н, про которого, однако, не без основания писали шефу жандармов: «И сами животные при встрече с Ю.Н-чем инстинктивно прятались куда попало». Фактов можно приводить бесчисленное множество, например, история с мальчиком, затравленным собаками на глазах матери, рассказанная Иваном Карамазовым в известном романе, взята из уголовной хроники, а не придумана Ф.М. Достоевским. И т.д. Но все это не для того, чтобы кипеть гневом к угнетателям прошлого. Нужен «анатомический анализ» прошлого, в частности дворянско-барской этики. Еще раз… барство разнолико. Можно найти весьма привлекательные образы добрых, гостеприимных, хлебосольных дворян. Это у И.А. Гончарова, у С.Т. Аксакова и т.д. Те же Обломовы, чем не симпатичны, никому зла не желают, живут по заведенной традиции от зари до зари, исповедуя и осуществляя дано заведенный порядок жизни. Если и не симпатичны, то разве лишь своей ленью, так что и прыгающую доску крыльца годами не могут починить. И даже в этой лени узнаешь что-то характерно русское. Добавим к этому и патриотические и героические образы дворян, например, из известного романа «Война и мир». Это литература, но ведь такие люди, более живые и менее «причесанные» действительно были в жизни и действительно защищали свое Отечество. Жизнь как правило не умещает в простую схему. И чем же нехорош для нас русский барин-дворянин? Нехорош он тем, что совершенно неспособен к воплощению солидаристской идеи всечеловеческого братства, вообще почти ни к чему исторически неспособен, во всяком случае, в 19 веке. Бесчестит ли он своих крестьянок, травит ли детишек на псовой охоте или мирно хлебосольствует с гостями, - везде он в социально-историческом плане являет один и тот же тип, корректируемый всякий раз личностными характеристиками и обстоятельствами конкретной среды.
Русский барин от рождения принимает простую истину, что есть два рода людей. Одни суть крестьяне, их удел работать и обеспечивать барина, и другой род людей – сами баре. Но этого барина нельзя назвать расистом, поскольку названное разграничение остается у него по сути социальным, а не расовым разграничением высших и низших, и христианское правило отдавай богу богово, а кесарю кесарево – вполне соответствует принятому социальному разделению. Однако со времени проникновения в Россию европейского Просвещения с его идеей естественных прав человека, названная идея вступает в противоречие с основаниями барского мировоззрения, и это обстоятельство оставалась больным местом дворянского сознания. В целом же вопрос о всечеловеческой солидарности ограничивался в лучшем случае дворянским сообществом, и за его пределами принимал черты некой абстрактной утопии. Христианские солидаристские понятия не выходят за пределы этой социальной группы, крестьянство не входит в ту группу людей, о нравственном и физическом развитии которых должна заботиться барская элита. Мы, разумеется, не имеем здесь в виду продвинутое образованное дворянство, а о солидарности елатомского дворянства сказано в уже цитированном эпизоде из В.С.Соловьева: «Но особенно важны не эти «злоупотребления», а отношения к ним общественной среды. На повальном обыске в Елатомском уезде большинство дворян отозвалось о К-рове, что он истинно благородный человек». Иные к этому добавляли: «К-ров истинный христианин и исполняет все христианские обряды». А предводитель дворянства писал губернатору: «Весь уезд встревожен по случаю бедствий господина К-рова». Дело кончилось тем, что «истинный христианин» был освобожден от уголовной ответственности и елатомское дворянство успокоилось». Опять-таки, речь об этом идет здесь не для того, чтобы вспоминать классовую ненависть крестьянина к барину, проявившуюся в событиях начала прошлого века. Просто фиксируется, что общечеловеческая правда в глазах дворян-помещиков не распространялась на крепостное крестьянство, она касалась только барского сословия.
Можно поставить вопрос, а как же здесь быть с общечеловеческим солидаризмом русской культуры, где он? На это можно пока ответить, что он присутствует как должное в кодах русской культуры как основное направление ее развития, но культурные доминанты расходились со сложившимся социальным устройством, и наш барин никак не годился на роль субъекта, способного утверждать эти ценности в жизни и в социальном устройстве общества при том, что дворянство было слоем элитарным. Бунт декабристов, который можно назвать прекраснодушным, явился большим событием в русской истории, но дворянский бунт в России никаких перспектив не имел, хотя этим факт декабристского восстания не обесценивается. Это историческое событие было обусловлено противоречивой жизнью России, ее столкновением с необходимостью новой реальности, которую прекраснодушная часть дворянства могла желать, но не могла осуществить.
Между тем, на дворе стоял 19 век, и сохранение дворянско-помещичьего и крепостного уклада отбрасывало России в развитии по всем основным научно-техническим, социальным, экономическим и другим показателям социального строительства. Прошлое цепко держало Россию, и практически не было социальных сил, не было социального субъекта, способного покончить с этим прошлым и открыть путь в будущее. И в сложной ситуации, требующей ответа на исторический вызов, барин и крестьянин оставались двумя основными фигурами, двумя главными оппозициями русского общества. Городское население не могло играть в истории России ту роль, какую сыграли в Европе ремесленные цеха и вообще город, стремившийся к самоуправлению и независимости от феодальных владетельных особ. Может быть ситуация была иной в наше раннее средневековье, и Новгород как город купцов и ремесленников один из примеров такого исключения. Но к 19 веку Россия подошла с устоявшейся социальной структурой и устоявшимся бытом ее основных социальных слоев, и 19-ое столетие важно нам тем, что в это время совершается пробуждение русского национального сознания, которое начинает обретать свой язык. Тогда рождаются русская поэзия, русская литература, своя симфоническая музыка, опера, взлет театрального искусства, живопись, русская критика, русская историография, русская философия и т.д. Россия начинает движение к осознанию своей идеи и своей исторической роли. Конечно, это не могло не смущать геополитического оппонента в лице Западной Европы, который боялся этого пробуждения и ответил на него не только проявлением естественного интереса к событиям в России, но и возрастанием фобии, обращенной к России. Но это отдельная тема, оставим ее без внимания. Важно происходившее внутри России. Откликнуться на историческое пробуждение могли образованные представители дворянского класса и формировавшаяся в городе разночинная интеллигенция. Это и происходит в начале 19 века, когда начинает формироваться мысль о новом культурном и политическом облике России. В поисках социальной опоры будущего образованное дворянство вместе с разночинной интеллигенцией в своем стремлению к новому, еще неясному облику России ищет ростки такого движения в своей собственной среде. И не находит. Об этом много говорит и русская история и русское искусство. Русская проза того времени вполне замещает нынешнюю социологию, читая эту прозу, можно составить социально-этический портрет России 19 века, например, по творчеству И.А. Гончарова. Тема его наиболее известных романов, можно сказать, одна и та же: бездеятельный помещик и альтернативный ему образ деятельного человека. В «Обломове» это Илья Обломов и Штольц, в «Обыкновенной истории» деятельное лицо старший Адулов. Бездеятельный романтизм и деятельная хватка, вот альтернативные формы поведения в этих романах. Но, как сказано, дворянство не содержало и не могло содержать в себе импульс к деятельному историческому развитию. Н.В. Гоголь показал это в своей гениальной сатире «Мертвые души», этакая своеобразная энциклопедия русской жизни, но энциклопедия сатирическая, освещавшая в силу самого сюжета, жизнь провинциального дворянства. Этим произведением (его характеристикой помещичьей среды) по сути можно закрыть поиски источников развития в среднем владетельном социальном слое. А класса аристократов, сливающегося с нарождающейся буржуазией, как это было в Англии 18 века, в России не было и не могло быть. Спящее и паразитирующее дворянство, которое эксплуатировало русское крестьянство ради собственного довольства, перемещая идею служения на задний план и придавая ей в лучшем случае обывательско-романтические черты, далеки от реалий жизни. Дворянство как социальный слой, паразитирующий на труде крестьянина ради приобретения недвижимости за границей, ради безмятежной жизни в Европе на тамошних «куршевелях» – вот дворянский слой первой половины 19 века, мало изменившийся и к его концу. В нем были и жестокие насильники и непутевые мечтатели, и картежники и люди долга, но это не отменяет исторический приговор дворянству как классу. Барство остается его отличительной чертой, барство, не размышляющее о том, за чей счет благодетельствует сам этот барин-дворянин.
И вот на этом социальном пространстве возникает вопрос, а кто же, какая общественная сила, какая социальная группа способна преобразовать Россию? По сути весь девятнадцатый век идет поиск ответа на этот вопрос. А ответа нет. Ситуация похожа на ту, о которой ерничал Жванецкий в советское время и по другому поводу: «… я бегала, бегала… нет такого человека». Но история поправляет сатириков. Такой человек нашелся и сказал: есть такая партия! - к безудержному веселью оппонентов. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, как утверждает поговорка.
***
Где искать глубинные начала Истории? В чем ее суть? На этот счет предложены разные версии, включающие в себя марксизм как европейский образ мысли, увидевший на первом плане истории человечества развитие производительных сил. И точно также европейское сознание подошло к Истории с точки зрения жизни, т.е. приняв представление о жизни как неком иррациональном процессе за основание анализа развития общества. По своему такой подход реализован и у некоторых русских мыслителей. Должны ли эти позиции противоречить друг другу? Совсем не обязательно, социогенез включает в себя и то и другое. И можно утверждать, что жизнеутверждающая этика является необходимым условием утверждения жизни в ее культурных общественных формах. Исторические тупики и исторические прорывы могут быть рассмотрены и с этой стороны, и может оказаться, что этический подход окажется системообразующим для синтеза различных подходов и разных видений исторического процесса. Отметим, что один из классиков европейской социологии М. Вебер обратился к этическим основаниям общества при анализе его развития. В частности, он показал становление «духа капитализма» как условие формирования западного буржуазного общества. В истории же России в 19 веке с формированием «духа будущего» складывалась довольно парадоксальная ситуация. Наше русское барство, кстати проснувшееся после ликвидации советского строя (а об этом еще стоит поговорить), тормозило развитие общества, поскольку у него не было никакого исторического стимула. И.А. Гончаров и Н.В. Гоголь совсем по-разному отобразили это барство, но при всех его различных обликах ясно, что оно никак не торопилось в Историю. А парадоксальность ситуации в том, что если Европа энергично пошла вперед, приняв этические основания капитализма, то русское барство не принимало капитализм. Оно не принимало его по своим основаниям, не тождественным тем, по которым отвергал его общинный крестьянин, но отвергало своей неспособностью и нежеланием быть «людьми дела». Поэтому Штольц альтернатива Ильи Обломова, которому деятельное начало не присуще. Однако историческая необходимость взламывала дворянско-помещичий быт. Одним из таких «взламывающих» ударов было освобождение крестьян как первый вынужденный шаг. Других решающих мер, ясно очерчивающих вектор развития, со стороны элиты, со стороны власти не последовало. События в русской жизни совершались в чем-то подобно тому, как начинается весенний ледоход, разрушающий вначале поверхность льда в разных точках поверхности, пока наконец эти локальные взломы не приведут к качественному изменению картины. И в ситуации «тронувшегося льда» какой класс мог пронести глубоко укоренившийся этос, спасающий Россию, ее культурно-историческую идентификацию, ее историческое предназначение? Наверное, тот, который был оппозицией барину в силу своей многочисленности и в силу слабости всех других социальных групп.
Постановка вопроса о том, какой класс или какие социальные группы могли удержать России в историческом потоке, предопределен не только социальным расслоением, от которого зависит характер участия той или иной группы в общественном процессе. Всякий раз, когда общество переживает те или иные революционные или реформационные процессы, оно принимает в ходе этих процессов некий неписанный этический кодекс, определяемый как по типу ценностей, так и по характеру их выражения, обусловленному культурно-исторической средой. Например, «дух капитализма» представлен у М. Вебера как установки сознания, взявшие в основание трудовую этику протестантизма с ее религиозно окрашенным набором ценностей. Отдельно следует рассматривать последующую трансформацию капитализма, которому потребовалось светское мировоззрение, развитие которого представлено, коротко говоря, эпохой модерн. Важно, что определенный «этический кодекс» был положен в основание общества и этот кодекс опирается на антропологию и мироощущение автономного индивида. Этот пункт (независимый индивид) является общим как для религиозно-протестантского сознания Реформации, так и для светского сознания Просвещения. Если в протестантском сознании деизм отодвигает бога на периферию деятельной сферы человека, ибо «протестантский адам» сам творит себя, свою свободу, свою историю, ищет новое обретение «потерянного рая», то сознание Просвещения лишь закрепляет эту «автономию» человека как хозяина Земли. Важно, что были социальные группы, навязавшие обществу эту этику индивидуализма, и общество согласилось с этим этическим базисом и приняло его как некую аксиому мировоззрения и общественного устройства. Подобным образом в России, вступившей в фазу ломки аграрного уклада, должен был совершиться этот процесс принятия какой-то этической основы будущей жизни. Ясно, что это не некая-то заново конструируемая этика, но этос, живущий в культуре, пронесенный какой-то социальной группой и обретающий новый статус. Последний заключается в том, что общественные институты должны быть теперь согласованы с этим этосом. Такой процесс «этического самоопределения» мог быть не отрефлексирован в сознании общества «отдельной строкой», но он несомненно происходил и несомненно отражен в сознании эпохи и в ее основных деяниях. И поскольку в революцию в той или иной форме были вовлечены все, а основной массой вовлеченного в революцию народа было крестьянство, то его общинный этос должен был оказывать влияние на все последующие преобразования. Новая форма общинного сознания была поддержана также и частью городского населения, вышедшего из деревни и удерживающего в своем сознании ее общинную этику. На наш взгляд, главное в ней представлено общинным пониманием справедливости, тем пониманием, которое отметил в своих записках о деревенской жизни А.Н. Энгельгардт. Именно, община защищает своих субъектов от несправедливости, от эгоизма кулака и произвола чиновника. Крестьянин держался за общину не только в ее конкретном деревенском воплощении, он держался за общинное сознание как этическое основание жизни всех, как этическое основание справедливости как таковой, т.е. справедливости, распространяемой на всех. Именно такой этос был навязан в ходе революционных преобразований и именно это обстоятельство, при всех факторах усугубляющих или упрощающих ситуацию, раскалывает становящееся общество на приверженцев и противников советских преобразований. Разумеется, сами основания внутреннего раскола явлены не через этическую дискуссию, но через социальные действия и отношение к этим мерам, поскольку всякое социальное действие есть проявление определенной этики. Ни в общественных, ни в личных деяниях окончательного выбора между добром и злом избежать невозможно.
Какие позиции можно здесь отметить? Кто принимает, а кто не принимает общинное сознание и, соответственно, общество, выстраиваемое по его принципам? Конечно, дворянско-барскому сословию такая этика и основанные на ней социальные действия неприемлемы. Для них народ, утверждающий свои принципы жизни, предстает как хам, как быдло, попирающее культуру, и тянущее общество к варварству. Подобным же образом реагирует большая часть интеллигенции. Она, эта городская интеллигентная группа, в этическом плане напоминает некое вырожденное барство, поскольку не сумела перешагнуть через его принципиальную ограниченность и почувствовать свое единение с народом, она не стала деятельным началом в обществе. Об этом по-своему было сказано в «вехах», вызвавших бурю негодования. Интеллигенция не имела ни теоретически, ни этического ясного представления о народе, и сатира С. Черного («блещут икры полной прачки Феклы…ты народ, а я интеллигент… вот теперь-то, наконец, вдвоем, ты меня, а я тебя поймем…») имела под собой основания. Народ виделся городской интеллигенции как некая абстракция, и заботился он о ней также абстрактно (за редким исключением, А.Н. Энгельгардт). А когда вооруженный народ оказался деятельным субъектом и вышел на улицы городов, то часть интеллигенции восприняла это как «антропологическую катастрофу». В «Окаянных днях» И. Бунина прорываются расистские нотки, когда он описывает народную толпу. В его характеристиках есть что-то похожее на злую сатиру булгаковского «Собачьего сердца». Ныне часто вспоминают о «философском пароходе», т.е. о высылке части интеллигенции из России в 1922 году. Но надо признать при этом, что все эти интеллигенты народной правды не приняли и были противниками новой власти.
Понятно, что новое утверждение общинных принципов не могло быть принято деревенскими кулаками, для которых община злейший враг по той причине, что препятствует эксплуатации крестьянина. И сельсовет, этот представитель новой общины на деревне, для них далеко не комплиментарная организация. Замечу при этом, что в прошлом и богатеющий общинник подчас становился кулаком и вольно или невольно перемещался на мировоззренческие позиции кулака (это по-своему отмечал еще А.Н. Энгельгардт). Наконец, для церкви победивший народ тоже не подарок. В таком положении народу уже не нужен бог для утверждения общинных ценностей, церковь лишалась тех возможностей, которые предоставляла ей Россия прошлого. Так церковь, поддержавшая отречение царя и временное правительство, изначально выступила как противница советской власти. Картину усложняет во многом стихийный характер социального революционного процесса, участие в нем различных групп с разным уровнем организации и разными интересами, пестрый характер политических вождей, возглавивших революцию, зарубежный интерес к направленности революции, выразившийся не только в интервенции Антанты и японцев на Дальнем востоке, но и в политических действиях скрытого и открытого характера. Все это создавало сложную картину и множество трагических эпизодов, сквозь которые пробивался основной вектор социального строительства, прочерчиваемый общинной этикой как ее основанием.