Антропология и обретение Смысла Опции

[Ratan]

Это попытка постановки проблемы, навеянная разговором о постмодерне.
В текстах С.Е.Кургиняна постоянно всплывает мысль о самоидентичности и обретении субъектности как условии политического (и не только политического) действия. Этот процесс предстает также как обретение Смысла. Здесь написание «смысла» с большой бу-квы имеет в виду подчеркнуть, что речь идет о смыслах стратегических, генеральных (ме-тафизических) и т.п., т.е. о смыслах, определяющих жизненный путь исторического субъ-екта, если речь идет об обществе, или жизненную стратегию личности, если речь идет о человеке. Эта мысль представлена в текстах в прямой и косвенной форме. Я воспользу-юсь цитатой, в которой она выражена прямо: «Между тем, подлинная власть не носит ве-щественного характера. Миром правит невещественное. Так это происходит везде. И нам не удастся отгородиться от этого. Не будет здесь царства своего Смысла – здесь будет царство чужого Смысла. Или царство Антисмысла. Последнее даже более вероятно… Ближайшие 25 лет распадутся на три периода. Первый – осознание роли Смыслов. Второй – выработка Смыслов. Третий – переход от смыслообновления и смыслоконсолидации к переменам…» http://www.kurginyan.ru/publ.shtml?cmd=art...=10&id=1940
Если актуальный политический анализ выводит на «метафизические» вопросы обретения смысла, то есть резон обсудить, как это совершается в человеческой истории.
Общий тезис заключается в том, что всякая культура имеет свое представление о человеке и смысле его существования, и в этом плане можно говорить об антропологическом на-полнении культурных смыслов и об антропологии как сфере знаний и представлений (пе-реживаний). В этом контексте под антропологией понимается не только набор теоретиче-ских представлений о человеке, но, как уже отмечено, некий интегральный образно-понятийный концепт, образующий по сути фундамент культуры. Это представление о че-ловеке (эта антропология) оживает в искусстве во всех его формах и вообще во всем, что касается человеческих переживаний и поступков человека и социальных групп в опреде-ленной культуре. Указанное соотношение прослеживается во всех культурах и на всех этапах ее развития. Например, эволюция культуры античного греческого полиса предстает как движение от мифа к Логосу, т.е. к концепции человека, соотнесенного с реальность через мышление и познание. Осмысленное и рациональное действие становится в ней культурным образцом уже на ранней стадии становления (рационализация мифа). Рацио-нальным ядром формирующейся культуры становится философия, в которой проблема человека внятно сформулирована в философии Сократа, сократических школ и в после-дующем ее развитии. Учение Конфуция обращено к человеку, к этике его поведения и со-держит в себе образ благородного мужа, задающий модель поведения человека элиты. Христианство создало образ солидарного человека (все люди братья), ставшего этическим основанием христианских общин, и принципы поведения человека христианской веры (нет больше той любви, как если кто отдаст жизнь свою за другие своея) благодаря кон-цепции единого бога, сотворившего мир и человека. И т.п. Создание образа человека все-гда включает в себя представление об его взаимоотношении с внешним миром (космосом, природой, Небом и пр.) и принципы таких взаимоотношений неотделимы от самой антро-пологической модели. Европейское Просвещение сконструировало антропологию, в кото-рой человек есть свободный индивид с его естественными правами, появление которой решающим образом предопределено европейской реформацией. Наконец, постмодерн как культурная программа в определенных отношениях опирается на антропологию эпохи модерна (самодостаточный индивид), но вносит в нее принципиальные качественные из-менения, проводимые под лозунгом борьбы с рационализмом Просвещения за новую ра-циональность.
В таком контексте постановка вопроса о противостоянии постмодерну и об альтернатив-ном историческом проекте как проекте развития, должна в глубоком культурном фунда-мента опираться на антропологию (образ человека), адекватный новому повороту исто-рии. Понятно, что необходимый антропологический образ могут выразить в философии и культуре определенные люди, но родить его может только так или иная культура или не-кий культурный синтез. В повестке дня вопрос: какой должна быть модель человека спо-собная заместить антропологические представления постмодерна?
1.Антропология европейского просвещения базируется на концепции атомарного челове-ка (индивида). Она рождена европейской культурой в результате своеобразной «мутации», происходившей в период Возрождение-Просвещение. Свое рациональное оформление эта антропология получила в философии эпохи Просвещения. Альтернативное мироощуще-ние базируется на образе «солидарного человека», т.е. идее человеческого единения, вы-званного не столько материальной потребностью (глобальный рынок), но самим понима-нием жизни и отношением к жизни. В основе такого отношения к жизни лежит идея че-ловеческого братства, вытекающего из самого факта существования людей. Итак, проти-востояние постмодерну в сфере духа, в сфере метафизики должно опереться на антропо-логигию солидарного человека, выраженную в самосознании общества (философия), а также выраженную всеми иными средствами культуры.
2.Какая культура (какие культуры) были и могут быть местом рождения такой метафизи-ки человека? Вообще-то, все традиционные культуры в той или иной мере альтернативны постмодерну (и европейскому модерну с его идеей нации), но не все культуры смогли адаптировать идею солидарного человека и человечества для уровня индустриального развития. Это смогла сделать русская культура в силу исторических обстоятельств (так Бог замыслил о России, мог бы сказать В.С.Соловьев) и в силу глубокого внутреннего со-лидаристского потенциала, накопленного многовековым развитием. Без какого-либо рус-ского шовинизма следовало бы сознавать, что Россия то историческое культурно-историческое место, где должен был произойти и происходил культурный синтез, способ-ный выплавить адекватную антропологию и соответствующее ей мировоззрение. Оглядка на интеллектуальный опыт запада здесь совершенно необходима, но именно оглядка, обеспечивающая собственное историческое движение.
3.На сегодня опыт русской культуры в этом плане не востребован ни практически, ни ин-теллектуально, что является крупным провалом интеллектуальной работы сегодняшнего дня (точнее, «провалом» можно назвать отсутствие интенсивной интеллектуальной рабо-ты в обсуждаемом здесь направлении). Между тем, солидаристское «всечеловеческое» чувство пронизывает всю историю русской культуры, включая, несомненно, советский период. Материал здесь богатый, я приведу скромный и рядовой пример проявления тако-го чувства всего лишь как иллюстрацию. Всем известная хорошая советская песня «Вечер на рейде», и я спрашиваю иногда своих коллег: могла ли в американском обществе (или в европейском) родиться такая простая и проникновенная словами и музыкой песня о «дружбе большой, о службе морской…»? Может и могла, может и есть что-то подобное, но все равно названный мною советский прецедент корнями уходит в солидаристское чувство русского человека.
4.Где и как должна выстраиваться антропология человеческой солидарности в современ-ных условиях? С одной стороны, она явлена православным религиозным сознанием. Од-нако оно может быть историческим основанием, а не актуальным проектом. Модерн заме-нил веру знанием, наукой. Обратное движение уже невозможно без отступления и архаи-зации (чему, на мой взгляд, способствует сегодня руководство РПЦ). Необходима рацио-нальная (научная по форме) антропологическая концепция, раскрывающая солидаристкую природу человека. Опять-таки, определенные шаги в построении такой модели были сде-ланы в русской дореволюционной (до 1917 года) философии. Практически мы там не встретим идею «свободного индивида» (я не говорю о европейских подражателях вроде Б.Н.Чичерина). От анархиста Бакунина, писавшего о солидарности в животном и челове-ческом мире, до В.С.Соловьева с его «Оправданием Добра», являющимся по сути апофео-зом солидаристской антропологии в русской философии (и потому вызвавшей принципи-альное неприятие со стороны Б.Н.Чичерина). Более того, В.С.Соловьев утверждает идею, что общество (государство) есть собирательный орган делания добра. Такой постановки вопроса мы не найдем в западной философии, она прямо противоположна гоббсовскому естественному состоянию общества как борьбы всех против всех.
5.Рационализация солидаристской антропологии не может опираться только на философ-ские сочинения, она должна включить в себя также опыт «культурной антропологии», эт-нографии, археологии и естественно-научной антропологии. Проще сказать, она должна быть интегральным синтезом научного знания и философского метода. Такая работа прак-тически не начата, и такая работа, по моему убеждению, может быть сделана только в России на ее культурном основании (во всяком случае, она необходима историческому будущему России). Причина здесь в том, что «солидарстская антропология» не может быть чисто теоретической интеллектуальной конструкцией. Она должна опираться на культурный опыт, вырастать из соответствующего культурно-исторического слоя. Всякие рациональные конструкции антропологического плана определенным образом соотнесены с жизнью народа (народов). Например, утверждение Н.Ф.Федорова, что «добро есть про-дление жизни живущим и возвращение ее умершим» в рационально-рассудочной культу-ре запада будет понято совсем иначе, чем в православном мироощущении русского фило-софа. Нужен культурный контекест.
6.Еще раз. Если актуальный политический анализ приводит нас к тому, что мы оказывает-ся перед границей, разделяющей метафизическую реальность (реальность культурно-исторических смыслов) и актуальную действительность, то необходимо перейти эту гра-ницу и открыть дверь в «метафизику». Это необходимо для поиска фундаментальных средств анализа и, что еще более важно, для решения задачи синтеза тех смысловых кон-струкций, на которые должна опереться концепция истории, альтернативная политиче-скому постмодерну.

[Dok]

Ratan!
Ну вот, думаю, многим читающим понятно, что Россия по своей культуре есть носитель идей солидаризма (это видно и по православию как альтернативной части христианства, и по коммунизму как альтер. части модернизма). Но вот возникает "студенческий" вопрос: а среди других стран и культур в мире есть или были ли когда-либо страны и культуры, которые не только корпоративизмом жили (это-то понятно), но и солидаризмом?
Хотя вопрос по мне так и не вполне студенческий, но и более глубокий. Важный, к примеру, при переходе от культурологических построений к политологическим.
Помню как-то Медведев прибыл в одну из африканских стран. Названия страны, к сожалению, не запомнил, хотя было бы интересно это знать. Так вот встречая Медведева и принимая его, лидер африканского государства начал говорить вещи ну не могу сказать, что кургиняновские (хотя по содержанию достаточно близкие), но мне так вполне созвучные. Он - лидер какой-то африканской страны - начал говорить, что всю дорогу они тут, в Африке следят за Россией и связывают с ней надежды как альтернативным центром... даже не силы... скорее мировоззрения.
Альтернативным центром мировоззрения и общественного развития (дословно уже не воспроизведу, хотя с полгода назад помнил гораздо лучше).
Вот не солидаризм ли африканцы имели в виду? Я тогда понял, что они говорят об альтернативизме России, которая импонирует прогрессивной, нац.-освободительной части Африки.
С такой Африкой можно дружить. И нужно бы дружить. Медведев же как-то не очень прореагировал (линейный западник, что с него взять-то).

[Ratan]

'Dok' date='20.5.2011, 0:39' post='70037']
Но вот возникает "студенческий" вопрос: а среди других стран и культур в мире есть или были ли когда-либо страны и культуры, которые не только корпоративизмом жили (это-то понятно), но и солидаризмом?
Хотя вопрос по мне так и не вполне студенческий, но и более глубокий. Важный, к примеру, при переходе от культурологических построений к политологическим.

Не знаю, что здесь сказать. В том смысле, что нет однозначного ответа. Корпоративная спайка, чувство общности, тот или иной вид сплоченности - все это характеристики любого сообщества (даже биологического, основанного на генетических программах. Поэтому солидарность должна иметь в виду не этот признак, необходимый любому сообществу. Солидарность должна иметь в виду (имеет в виду) определенное ценностное наполнение, а не сам факт сплоченности. Т.Е. здесь стоит вопрос о конечных целях сплоченности, корпоративной спайки и т.п. Именно ценностное наполнение солидаристской культуры делает ее солидарстской. Суть этого ценностного наполнения в ощущении принадлежности к людям, к человечеству, когда сообщество ощущает себя частью человечества и обеспокоено его судьбой. Более того, своей судьбы не видит вне судьбы человечества. Аналог - индивиды, ощущающие свою принадлежность к обществу, к его культуре, к его судьбе, его истории. Никогда не бывает, что таковы (так чувствуют) все индивиды в обществе. Но бывает, что такая доминанта прописана в культуре и есть активные ее носители. Блее того, элита должна быть и является носителем такой ценностной установки. Обособление на уровне индивида и обособление на уровне того или иного собщества - явления одного порядка. Вот это осознание единства человечества и единства его судьбы и есть, наверное, ценностное наполнение солидарного чувства и солидарной культуры.
Вопрос, есть ли оно и было ли оно в других культурах? Ответ несомненно утвердительный. Без этого не шло бы сплочение человечества, так сказать, его глобализация (речь не идет о глобализации нового фашисткого порядка, это не глобализация, а обычный тип господства, распространяемого по возможности на весь мир и неудавшегося в середине 20 века. В принцие все жизнеутверждающие культуры, способные к продолжению истории, должны нести в себе это ценностное (солидаристское) начало. Но и здесь кто-то должен нести тяжесть лидерства. Именно так может быть прочтена тема всеединства у Соловьева. Она тем интересна и тем ценна, что ставит вопрос именно в названной плоскости. Так что суть именно в ценностном наполнении культуры того или иного сообщества. Ощущает ли оно себя часть целого, часть человечества, вне которого не мыслит себя. или оно отделяется как раковая клетка или их колония и желает овладеть всем человеческим организмом. Кстати, модерн нес в себе такую негативную возможность, но не фатально. Однако в какой-то точке бифуркации запад выбрал тот тип развития, который мы видим сегодня. Был ли возможен хотя бы виртуально другой вариант? Это интересно было бы посмотреть на материале истории. У меня ответа нет, хотя простой ответ можно дать: раз не случилось, значит и не было возможности. Но это все-таки не ответ. Содержал ил просвещенческий запад в в себе другую траекторию развития, или протестантизм, соединенный со светским индвидуализмом просвещенской антропологии с необходимость нес в себе проект фашизма - это все-таки вопрос.

[Ratan]

Обострение политической ситуации в мире и в России раз от разу ставит вопрос: уместно ли абстрактное теоретизирование, когда так остра потребность в социальном действии? Но раз от разу и всплывает все тот же ответ: осознание дальних перспектив и глубинных мотиваций необходимо для понимания объективного смысла предпринимаемых действий, т.е. того смысла, который объективно обретают эти действия в России и в мире. Сегодня эти сферы неразделимы, как неразделимы они были и годы ВОВ.
Что есть русский путь в Истории и какова его востребованность сегодня – на этот вопрос нет ответа прямого и однозначного. В общем-то сознание востребованности этого пути живет в ответственных умах, но ясное понимание затеняется нередко спорами, но в этих спорах как раз и может скрываться ответ. Он может быть выражен разными словами и образами, но суть его одна и та же: суть русского пути - всечеловеческая солидарность, которую нельзя понимать как пьяные лобзания со всем и каждым. Движение по этому пути скрыто в социальных формах жизни и соответствующих им формах сознания. Солидарное сознание вызревает в истории через формы жизни, основанные на этике человеческого единения. У таких форм жизни и форм сознания есть безусловный (метафизический) враг, имя которому – фашизм. Он абсолютный враг солидаризма (всечеловеческой солидарности), замещающий таковую корпоративным объединением ради господства избранных. По этой причине всякая последовательная борьба с солидаристкими началами должна вести «борцов» к фашизму в силу логики такого процесса, а борцы с советизмом борются именно с солидаристским сознанием, извращая его в интересах собственной пропаганды. Но тем более необходимо внимательное исследование опыта солидарных форм жизни и солидарного сознания, растворенного как в истории всемирной, так и в истории России, что для нас всего важнее.
Историческая жизнь России окрашена проблемой взаимоотношения народа и правящей элиты, началом которой возможно является призвание Новгородом варяжских князей. Но это дискуссионный исторический вопрос, гораздо более очевидным является раскол народной и элитарной жизни, сложившейся при крепостном праве, разделившем крестьян и дворян почти непереходимой границей. В этих условиях складывалась народная жизнь, словно глухой стеной отделенная от жизни русского дворянства, а потом по сути и от жизни русской интеллигенции. Но пришел неизбежный период вхождения в промышленную фазу развития, которое не могло быть осуществлено ни дворянством, ни интеллигенцией как таковой. Этот период требовал приложения народных сил, и, если согласиться с тем, что и в истории могут совершаться процессы бессознательные, хотя и востребование ею, то можно считать, что таким процессом оказалась русская революция начал прошлого века и последовавшее за нею социалистическое строительство. Оформляли этот процесс те люди и та идеология, которые были вытолкнуты на поверхность самим историческим процессом. Но внутренняя суть совершавшихся событий определялось толщей народной культуры, сложившейся еще в аграрной стадии развития. Крестьянское общинное сознание оказалось опорой советского индустриального строительства и это обстоятельство требует внимания к тому, как и в каких формах оно складывалось.
В литературе прошлого практически нет социально-психологического анализа жизни крестьянской общины. Интеллигенция больше была озабочена своими мыслями о России, своими проектами и проблемами, отождествляемыми с жизнью России. По большей части все это было отсветом дворянского сознания, из общего ряда выпадали немногие, действительно ориентированные на научное или художественное постижение руссвкой жизни. Но для социально-психологического понимания жизни русского крестьянства остался весьма своеобразный и богатый зарисовками и мыслями дневник деревенской жизни, охватывающей все ее аспекты. Речь идет об упоминавшихся уже «Письмах из деревни» А.Н. Энгельгардта. Попробуем еще раз извлечь из них интересующий нас материал, раскрывающей общинное сознание русского крестьянина. Здесь придется возвратиться к теме, уже обсуждавшейся в сообщении от 06.08.2010.
Еще раз отмечу, сознание русского общинника совсем не похоже на образ человека массы, растворившегося в МЫ, не сознающего себя и не способного к личной инициативе, как это любят изображать публицисты от либералистики. Более того, общинный крестьянин гораздо больший индивидуалист, чем можно было бы ожидать. Об этом пишет А.Н. Энгельгардт, и на это я уже указывал. Но в виду важности темы укажу еще раз. Артельная (общинная) тема обсуждается в седьмом письме из деревни. Работа в артели, о которой пишет Энгельгардт, имеет свои особенности, по которым можно судить о роли артели в жизни граборов – землеустроителей (это начало сюжетной линии седьмого письма), для которых основным занятием остается ведение крестьянского хозяйства, а граборская артель дает дополнительный заработок. Сам автор выступает здесь в роли заказчика и, глядя на работу артели замечает, что нанятые артельщики питаются картошкой, т.е. далеко не самой калорийной пищей (отмечу, что артель питается сообща и потраченное на пищу вычитается из общего заработка артели). На недоумение помещика рядчик артели отвечает: «Нам не стоит хорошо есть теперь, когда мы работаем с поденщины, потому что нам все равно, сколько мы ни сделаем, заработок тот же, все те же 45 копеек в день. Вот если бы мы работали сдельно — канавы рыли, землю возили, — это другое дело, тогда нам было бы выгоднее больше сделать, сработать на 75 копеек, на рубль в день, а этого на одной картошке не выработаешь. Тогда бы мы ели прочную пищу — сало, кашу. Известно, как поедаешь, так и поработаешь. Ешь картошку — на кар¬тошку сработаешь, ешь кашу — на кашу сработаешь». Хозяин ставит интересный вопрос: а если бы я вам увеличил поденную плату, стали бы вы питаться лучше? И ответ по сути такой: «Харч работать не заставит, когда сам не наляжешь. Харч, сам знаешь, только на баловство порет, а на работу нет... А из-за чего налегать-то, плата поденная, счесть работу нельзя, работаем сооб¬ща — я налягу, а другой нет. Счесть нельзя, вот что… Мы и сами этих поденщин не любим, заработок плохой, работы настоящей нет, скучно. То ли дело сдельная работа, — нам самим приятней. На сдельной работе вольней, хозяину до нас дела нет, что сработали, за то и платит, залогуем, когда хотим по своей воле... — Рядчик помолчал. — Нет, — продолжал он, — нет, харч работать не заставит, вам невыгодно будет, и так положенное работаем». В общем, прибавка оплаты сама по себе производительность и качество труда не увеличит, основная причина в том, что работа огульная (общая), счесть ее нельзя. Другое дело сдельная работа, при которой можно распределить индивидуальные задания, оплачиваемые в зависимости от объема проделанной работы: «При сдельной работе каждый на себя ра¬ботает, каждый свою дольку канавы роет, каждый свою долю земли возит, каждый на себя старается, сколько сработает, столько и получает. Да и работа там мерная, хотим — на рубль в день выгоняем, хотим—на семь гривен, как согласие артели».
Артель по-своему организованная производственная ячейка. При огульной работе в ней никто не станет работать в полную силу или выбиваясь из сил, все работают по некоторой ослабленной усредненной мерке (не больше, чем товарищ). Устанавливается некоторая усредненная производительность, приемлемая для артели, нанявшейся на соответствующую повременную (поденную) работу. Иное дело, когда работа счетная, и может быть распределена на индивидуальные задания. Каждый отвечает перед собой за выполнение задания и перед артелью в целом за качество выполнения. Тогда есть резон работать с максимальной отдачей как для каждого артельщика индивидуально, так и для артели в целом. Тогда и слабый или безответственный в артели не задержится. Артель заинтересована в работе быстрой и качественной. Это не значит, что при огульной работе в артели халтурят, нет, просто режим работы другой и режим питания другой. При напряженной работе будет и другое питание, на которое перейдут артельщики, они питаются так, как работают. И автор «дневника» отмечает: «Чтобы хорошо работать, каждый должен работать на себя. Поэто¬му-то в артели, если только есть возможность разделить работу, ее делят, и каждый работает свою дольку, каждый получает, сколько заработал. Отец с сыном, брат с братом при рытье канавы делят ее на участки и каждый отдельно гонит свой участок».
Может показаться в таком случае, что артель обуза для сильного работника, что ему проще выйти из артели и работать индивидуально, добиваясь максимальных заработков. Однако ситуация не так проста, сам по себе максимальный заработок, полученный в какой-то момент напряжения сил, окажет в последующем свое негативное воздействие. Можно, например, пойти на земляные работы «на чугунку» и много заработать в один сезон. Но… Артельный рядчик говорит: «Заработать там много можно, если Бог здоровья даст, да что толку. В одно лето так собьешься, что потом в год не поправишься. Там, на чугунке, сибирная работа, сверх¬сильная, до кровавого пота — за непочтение к родителям такую работу делать. Там работают с загонщиками — гони за ним. А загонщиками-то подобраны молодцы, притешают их тоже. Ну, и убивается народ. Нет, наши граборы на чугунку не ходят — туда безрасчетный народ идет, за большими заработками гонятся, или от нужды, на задатки их тоже ловят. И много их там пропадает, умрет, либо калекой вернется». Так и хочется сказать, что работа на чугунке – модель бесправного капитализма, отнимающего здоровье работника ради максимизации прибыли в текущий момент и стимулирующий самого работника к такой максимизации в ущерб его карьеры и жизненной перспективы.
Артель, а она есть общинная форма организации труда, не ориентирована на максимизацию прибыли (оплаты) в текущий момент. Вообще она не гонится за максимизацией как таковой, она есть такая форма организации труда, которая сливается с самим образом жизни общинного человека и социальным организмом как целым. На эти «жизненные выгоды» артели указывает Энгельгардт. Можно перечислить ряд важных особенностей. В артели нет индивидуального материального стимулирования, кроме желания и способности сделать больше и больше получить в рамках совместно выполняемой работы. Даже хороший харч сам по себе хорошо работать не заставит, важнее целое, т.е. то, как организована работа и на какие цели устремлена. Если начать извне стимулировать отдельных работников, то артель распадется. Но в этом артельщики совсем не заинтересованы по ряду причин. Артель защищает работника своеобразным коллективным договором, который заключает рядчик артели с ее согласия. Индивидуальные задания и их выполнение являются делом самой артели. В ее организацию уже нельзя вмешаться извне, минуя рядчика и согласие самой артели, ибо все принципиальные решения рядчик принимает вместе с артелью. Артель защищает от необходимости идти в индивидуальную эксплуатацию на «чугунку» или иные места. Благодаря артели совместно организуется жизнь граборов в том плане, что темп и количество земляной работы соотносится с крестьянским сезонным циклом. Накануне сенокоса, этой важнейшей в деревне работы, темпы работы снижаются, а уж в период сенокоса никаких подрядов нет. Артельная работа выгодна землеустроителям, она вписана в ритм деревенской жизни и ломка артельной организации возможна только вместе с разрушением жизни общинной деревни. Наконец, важно отметить, что при всем индивидуализме в пределах «счетной работы», когда каждый делает свое, в общине оставались ситуации, когда в совместном труде крестьян все работают на максимум, не считаясь с тем, в полную ли силу работает сосед. Это случается при толоке, т.е. при взаимопомощи, и на общественных «мирских» работах. Здесь труд открытый, общий, осуществляемый с весельем и при максимальной отдаче. Конечно, если и здесь вдруг обнаружиться лодырь, то общественное мнение ему этого не забудет, но никто не сделает упрека слабому за его меньший труд.
Артельная организация труда есть небольшая и несколько упрощенная модель общины, она синтезирует ряд сторон общинной деревенской жизни, т.е. экономическую, этическую, индивидуально-психологическую и т.п. Характерно наблюдение Энгельгардта об оздоровляющей нравственной атмосфере артели: «Человек может быть мошенник, пьяница, злодей, кулак, подлец, как человек сам по себе, но как артельный грабор он честен, трезв, до¬бросовестен, когда находится в артели». И сказанное относится ко всей деревенской общине в целом. Община суть не только организационно-экономическая, но и нравственная крепость крестьянина. Добро и зло получают не только индивидуальное, но общинное осуждение или одобрение. Общинное сознание крестьянина не являлось набором интеллектуальных догматов, предписывающих общинную жизнь, как это предполагалось у социалистов-утопистов. Общинное существование само закрепляло основные нравственные и религиозные установки крестьянского сознания, адекватные опять-таки общинному образу жизни. Жизнь в общине и общинное сознание не имели никакого отношения ни к иждивенчеству, которое общиной никак не поощрялось (тем более, что община как таковая никаких материальных благ не раздавала), ни к пассивному подчинению воли большинства. Ранее я уже отмечал, что община давала крестьянину надежную защиту от индивидуального эгоизма, от произвола барина, от кулака-мироеда и от бессмысленной въедливости чиновника и полицейского. Поэтому общину нельзя измерить сугубо экономическими показателями. Община многомерна, у нее есть сильные и слабые стороны. Сильная сторона в общинном объединении, в рамках которого индивидуальный эгоизм поставлен в рамки, не позволяющие ему разрушать крестьянскую экономику и крестьянскую жизнь. Как уже отмечалось в предшествующих текстах, в деревне невозможно входить с крестьянами в индивидуально-экономические взаимоотношения, игнорируя интересы общины (обычно кулак к этому стремился). Это тем более важно, что эгоистические интересы, разрывающие общее хозяйство и другие общинные институты, присутствуют всегда и всегда были сильны в хозяйствующем крестьянине. Эгоизм индивидуалиста (обычно на уровне крестьянской семьи) самое разрушительно начало для общинных форм ведения хозяйства. Там, где хозяйство ведется большой семьей, формируется богатый двор. Разъединение же ведет к бедности даже у граборов, умеющих так хорошо организовываться в артели, и «причина этого в том, что и граборы, которые так хорошо ус¬траивают свои рабочие артели, в хозяйственных своих делах действуют разъединенно, не могут, не пытаются, не думают даже об устройстве хо¬зяйственных артелей для ведения хозяйства сообща».
И далее размышления Энгельгардта я воспроизвожу пространными цитатами: «В моих письмах я уж много раз указывал на сильное развитие индивидуализма в крестьянах; на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для об¬щего дела. На это же указывают и другие исследователи крестьянского быта. Иные даже полагают, что делать что-нибудь сообща противно духу крестьянства. Я с этим совершенно не согласен. Все дело состоит в том, как смотреть на дело сообща. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам…. Но для работ на ар¬тельном начале, подобно тому, как в граборских артелях, где работа делится и каждый получает вознаграждение за свою работу, крестьяне соединяются чрезвычайно легко и охотно. Кто из нас сумеет так хорошо соединиться, чтобы дать отпор нанимателю (если бы не артели, то разве граборы получали бы такую плату за работу: граборы-одиночки обыкновенно получают дешевле, потому что перебивают работу друг у друга), кто сумеет так хорошо соединиться, чтобы устроить общий стол, общую квартиру?... Лучшим примером того, какое значение в хозяйстве имеет ведение дела сообща, соединенное с общежитием, служит зажиточность больших кресть¬янских дворов и их обеднение при разделах. … Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значи-тельного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, все хорошо «загадать»; в хозяйстве же хороший «загад» — первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идет скорее и результаты по¬лучаются хорошие. … * Но как ни важен хороший «загад» хозяина, все-таки же коренная при¬чина зажиточности и сравнительного благосостояния больших не разде¬лявшихся семей заключается в том, что земля не разделена, что работа производится сообща, что все семейство ест из одного горшка. Доказа¬тельством этого служит то, что большие семьи, даже и при слабом старике, плохом хозяине, не умеющем держать двор в порядке, все-таки живут хорошо. … (разделившиеся).. Сено убирают каждый отдельно на своих нивках и, если что выигрывается от того, что каждый работает на себя, а не на двор, то теряется вследствие того, что одному нет возможности урвать в погоду, как может это сделать артель. Кладут сено в три отдельные пуни. Скот кормят на трех отдельных дворах, и для ухода, для носки корма нужно три человека, тогда как прежде делал это один. На водопой скот гонят три бабы, а прежде гоняла одна. На мельницу молоть едут три хозяина. Печей топится три, хлеб пекут три хозяйки, едят из трех чашек. Все необходимые во дворе «ложки» и «плошки» тому, кто дела не знает, кажутся пустяком, а попробуй-ка, заведись всем: если большое корыто, в котором кормили штук шесть свиней на «богачевом» дворе, стоит рубль, то три маленьких корыта стоят уже не рубль, а, примерно, хоть два…
* Высчитайте все, высчитайте работу, и вы увидите, какая происходит громадная потеря силы, когда из одного двора сделается три, а еще того хуже — пять. Непременным результатом раздела должна быть бедность».
Все эти свидетельства приведены, чтобы показать, что жизнь в общине не сладкий пирог, а в некотором плане суровая необходимость, и общинное сознание также есть необходимость, спасавшая крестьянина в его тяжелом труде на среднерусской равнине в зоне, далекой по своим климатическим условиям от полей Франции и Германии. Всем миром спасался русский крестьянин от климатических и социальных напастей. И возникает вопрос, пытался ли кто-то из русских интеллигентов в прошлом понять природу и формы проявления общинного сознания и общинной жизни русского крестьянина? Славянофилы уповают на русское общинное сознание, но они видят его через этику православия и в их представлении именно эта этика является ведущим факторов в устройстве жизни. Между тем, как из уравнений Максвелла нельзя логически вывести даже простой релюшки, так и из этики как таковой социальное устройство автоматически не вырастает. Социальное устройство возникает при воздействии большого комплекса обстоятельства, ведение хозяйства оказывается среди них одним из важнейших для выстраивания социальных форм жизни. Но все это происходит в неком «этическом поле», и целое оказывается синтезом того и другого, т.е. синтезом нравственно-метафизического (идеального) и реального материального (природного, хозяйственного, исторического окружения, требующего взаимодействия с другими народами и т.п.). Что же касается эгоизма, вытекающего отчасти из самой природы индивида (своя рубашка ближе к телу), из социальных и социально-психологических условий жизни, то Энгельгардт указывает на семейные отношения и, в особенности, на роль женщины (крестьянской бабы) в крестьянской семье. Это внутренний «революционный» фактор разъединения, полагает Энгельгардт, вытекающий из бабьей жадности, зависти и т.п. Не станем обсуждать здесь эту не простую «гендерную» тему, тем более, что есть и образ прямо противоположный (коня на скаку остановит, в горящую избу войдет), да и, в конце концов, хозяин ответственен за свой «хозяйственный корабль». Энгельгардт указывает при этом, что мужской пол более склонен к общинному сознанию: «Большую способность мужчин к общему делу можно объяснить тем, что мужчины более свободны, более развиты, более видели свет, более жили в артелях, прониклись артельным духом, сделались, как выражаются мужики, артельными людьми, то есть людьми более гуманными, способ-ными сдерживать свои эгоистические инстинкты, уступать другим, уступать общему духу, общим потребностям, общему благу».
Отметим здесь все это лишь как один из социально-бытовых факторов, работавших на разъединение большого двора и разделение его на несколько малых. Но в контексте этого обстоятельства важнее другое «экономическое» соображение, волновавшее исследователей в прошлом, и не оставляющее в покое и сегодня. Действительно, труд в общине далеко не индустриальный труд, что создает не лишенное оснований представление, что последний (технический прогресс) может прививаться либо на индивидуальной основе (фермерство), либо на основе коллективного хозяйства. Эта проблема крайне важна при переходе к промышленному обществу, которое для России было неизбежным и необходимым не только в силу естественного исторического роста, но и в силу вызова, брошенного западной цивилизацией. И выхода здесь было два: первый – разрушение общины и переход на индивидуально-фермерское хозяйство (путь Столыпина) и второй – сохранение и преобразование общины на основе создания крупных коллективных хозяйств, совместно обрабатывающих землю. Первый путь в России не прижился по многим причинам. В силу ряда обстоятельств исторического, этического, природно-географического и социального характера фермерство в России могло формироваться только как кулачество, эксплуатирующее общину, выделяющую из нее батраков и дешевый батрацкий труд, хотя оно и более склонное к использование новых технических средств ради повышения урожайности и прибыльности хозяйства. Община этому (кулацкому напору) сопротивлялась. Второй путь объединение для совместной обработки земли – о нем пишет и Энгельгардт, не предполагавший мер насильственного объединения, но понимавший, что сами крестьяне для совместной артельной обработки земли не объединятся, не сумеют преодолеть вековой индивидуализм крестьянского хозяйства. Слово Энгельгардту: «Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба. … Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба». Повторю уже приводившуюся цитату: «Я не думаю, чтобы можно было ожидать, что крестьяне скоро перейдут к артельной обработке своей надельной земли, потому что такое соединение людей, уже разделившихся и обзаведшихся домками, дело чрезвычайно трудное. Еще там, где не нужно навоза (навоз основное удобрение того времени, от его количества зависела урожайность полей, а для получения навоза нужно было держать и кормит скот – авт.), легче может быть достигнуто соединение земли для артельной обработки, но раз нужен навоз, необходимо общее содержание скота, общее заготовление корма и пр. Не скоро еще могут дойти крестьяне до такого соглашения, потому что для этого нужно, чтобы сильно поднялся уровень их образования». Но едва ли можно уповать на образование как основу объединения. Причины должны быть более серьезными и прочувствованными земледельцами, либо же прочувствованными властью, решившейся на принудительное объединение в колхозы, позволяющее эффективное использование земли и применение машин.
Это обращение к тексту Энгельгардта дает, надеюсь, некоторое представление о сознании крестьянского большинства, втянутого в революцию в начале века и затем в индустриальное строительство советского периода. Разумеется, это далеко не все социально-исторические и социально-психологические обстоятельства, определявшие ментальность крестьянина, вошедшего в революцию. О вековой границе между «барином» (в сознании крестьянина все люди города и все образованные - баре) и крестьянином нужен особый большой разговор. Важно, что крестьянское сознание, особенности которого достаточно чутко улавливал интеллигент Ленин, совсем не однозначно, и лепить из него елейный хрестоматийный образ (это любят иные наши почвенники, подсознательные баре) нет необходимости. Но одно несомненно – тяга к общинному устройству, проверенному веками. И это не идеалистическая тяга интеллигента, но опыт проверенный веками, опыт, воплощенный в соответствующих социальных институтах. На одну интересную опорную точку общинного сознания вольно или невольно указывает Энгельград. Такой точкой является неколебимая идея общей собственности на землю. Здесь также повторю уже использованную ранее цитату: «…у мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет «Новое Положение» насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампан-ским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу «тайничок». Нужно только уметь открыть этот тайничок».
Этот «тайничок» - опора общинного сознания в деревне. И, как видим, это общинное сознание не только не разрушало индивидуальности и индивидуального хозяина, но вполне сочетала то и другое. Индивидуальный хозяин в общине и община как широкое (отнюдь не только экономическое и не столько экономическое, сколько социально-историческое, социально-нравственное и т.п.) объединение. Противоречие между общинным вектором в государстве и крестьянским индивидуализмом обострилось в предверьи социалистической индустриализации. Вопрос, была ли необходима принудительная коллективизация, был ли возможен другой путь создания коллективных хозяйств, оставим историкам. Скорее всего давление запада (угроза фашизма) не оставила времени для других вариантов, но в целом проблема требует тщательного исследования прошлого. Несомненно одно, крестьянское общинное сознание, созревшее в русской деревне, стало тем мировоззренческим культурным капиталом, на который опиралось советское социалистическое строительство. Разумеется, расширение крестьянского общинного сознания до государственного уровня, проводившееся с помощью марксистской идеи обобществления основных средств труда и соответствующего понимания принципа социальной справедливости, требовало его серьезной трансформации. Невольный вопрос, могло ли все общество принять этот крестьянский тип сознания, слегка «пахнущего портянками»? Не от того ли наш образованный человек принял подсунутую ему версию «совка»? Но это вопросы риторические, отражающие больше эмоции, чем доказательную мысль. Но можно считать фактом, что работа трансформации общинного сознания была незавершенна прежде всего в сознании советской элиты, представлявшей собой во многом выходцев из народа. Социально-психологическая изменение сознания человека, выпадающего из тесного круга общины, это занимательный вопрос для понимания нашей эволюции в советский период, в частности, в послевоенный период. И здесь же возникает другой вопрос, а существовало ли и в каких формах существовало общинное сознание у образованного русского человека, барина, служилого дворянина, интеллигента и т.п. Может еще удастся хотя бы коснуться этого острого вопроса, острого для сегодняшнего дня, который не может быть вполне осмыслен без обращения ко дню вчерашнему.

[Ratan]

='Ratan' date='18.6.2011, 10:20' post='77885']

Человеческие сообщества связаны культурными скрепами, ослабление или разрушение которых всегда ведет к возрастающей индивидуализации поведения, в данном случае - негативной индивидуализации, когда текущий интерес индивида стремится к полному игнорированию общественного интереса или даже игнорированию самих оснований общественной организации. Индивидуализация такого рода усиливает и ускоряет распад. Она может осуществлять в мягкой или жестокой (звериной) форме, но в любом случае ее нарастание несет сообществу гибель, часто через внешнее завоевание ослабленного этноса (что актуально для нас сегодня). Но такое завоевание лишь завершающая стадия распада, если общество не достигло степени полного вымирания, а подогревание индивидуализма и эгоизма в таких случаях лишь ускоряет названные процессы. В мировой истории античные греческие полисы дают пример расцвета городской демократии и сопровождающих ее форм жизни, расцвет греческой культуры, философии и т.п., что до сего времени остается предметом изучения и восхищения. Но греки не смогли объединиться и не сформировали политически собственной цивилизации, не сумев преодолеть этно-полисного индивидуализма-эгоизма. Имперский дух был чужд грекам, тронутым душком гедонизма, и политического объединения греческого мира не произошло. В итоги греки были всего лишь завоеваны Римом, в котором также на стадии распада доминируют индивидуализм и гедонизм, преодоленный лишь христианством. В подобные периоды исчезают единые цели, единое и вдохновляющее понимание смыла жизни. Для индивида остается личное прозябание или индивидуальная успешность (быть успешным можно и на кладбище, и могильщики, роющие яму для погребения Офелии, в общем-то, успешнее бедного Йорика). В общем, для социальной психологии, как и для культурной антропологии, здесь есть интересная проблема. Но не буду обсуждать ее в общем виде. Обратимся к нашей генеральной теме, именно к теме общинного человека и его поведению, именно, к тому, насколько крепок общинный человек в своем общинном сознании, и при каких условиях это сознание может быть им утрачено. Речь пойдет о русском мужике, психология которого не оставила наше общество в советский период и которая, возможно, определенным образом сказалась в период распада СССР.
Нам интересно увидеть психологию общинника на примере русского крестьянина. Я уже писал, что нет необходимости идеализировать русского крестьянина и русский народ, важнее трезво видеть его слабые и сильные стороны, в частности, видеть как возможен разрыв с общиной и выход из нее. Реально осуществленный социальный выход и выход ментальный, т.е. разрыв с общинным сознанием, сопряжены друг с другом. Но ментальный выход представляет собой психологически более сложный и напряженный процесс.
Всегда есть граница, разделяющая общинное и необщинной сознание. В прошлом эта полоса, разделяла прежде всего помещика (барина) и крестьянина, эти два мира, сосуществующие рядом. В какой-то степени такое положение присуще всегда феодальному обществу, и в Европе модернизация смогла сплотить народы в нации после ликвидации сословных границ. «Фигаро» - подготовка к такой ликвидации сословных границ. В России же никакого диалога по этому вопросу не было, и названные грани стерла лишь Октябрьская революция. Неудивительно, что часть дворянства так и не смогла простить этого народу России. Но нам более важны социально-культурные границы общинного и необщинного сознания в другой части общества, прежде всего в крестьянском слое. Здесь характерная фигура человека, порвавшего с общиной – это кулак, сельский богач, эксплуатирующий общину и общинника. Отношения общины и кулака поднимались до уровня взаимной ненависти. Кулак ненавидел общину, поскольку она сопротивлялась его усилиям поработить односельчан. В представлении такого богача его бедные односельчане, из среды которых он вышел – это разного рода голь перекатная, люди, не способные к работе и т.п. В общем, кулак в своем самосознании возвышался над общинником, становясь здесь ментально близким к помещику (в плане отношения к крестьянину), он видел себя уже как породу более сильную, имеющую потому право презирать оставшихся в бедности. Сострадание и прочие чувства отступают перед «обаянием» денег и богатства.
В общем, здесь картина более или менее ясная, насколько она фиксирована в социологических (экономических) исследованиях тех лет, я сказать затрудняюсь. Нам еще важнее видеть процесс утраты общинного сознания самими крестьянами, т.е. обстоятельства, которые ведут к такой утрате, и вызываемые ими последствия. А.Н. Энгельгардт описывает этот процесс следующим образом. Начальная точка процесса – одолевающая бедность. Попав в кабалу на отработки, мужик не справляется со своим хозяйством, хлеба нет, подати платить нечем. А тут еще малые дети пойдут, несчастье какое случится: скотина пала, лошадь украли. «Наконец, земля осиливает мужика, как говорят крестьяне, а раз земля осилила — кончено. А тут еще соблазн: вон, Петр кучером у барина ездит, 10 рублей в месяц получает, в шелковых рубахах ходит; Ванька из Москвы в гости пришел — в пальте, при часах и т. д. ....» (письмо седьмое). Энгельгардт описывает одну из открывающихся дорог, когда «земля одолела», – это поступление в батраки, поденщина, сезонные работы, часто заканчивающееся разложением и бедностью, и пьянством от безысходности (расступись богачи, беднота гуляет….).
Но может сложиться иначе: «Но если он удачно попал на службу к барину, то служба его закаливает, и он предпочитает обеспеченную лакейскую зависимость необеспеченной независимости. Такой крестьянин, который, бросив землю, уйдя из деревни и поступив на службу, попал на линию, в деревню уже не возвращается и старается выписать к себе жену с детьми. Попавший на линию начинает обыкновенно презирать черную мужицкую работу, предпочитает более лег¬кую лакейскую службу, одевается по-немецки, ходит при часах, старается о том, чтобы у него было как можно более всякой одежи. Жена его стремится в барыни и завидует такой-то и такой-то товарке, которая ранее ушла из деревни в Москву, живет с купцом и имеет семнадцать платьев. Детей своих она водит, как панинят, и хотя бьет, но кормит сахаром и учит мерсикатъ ножкой. Мужицкой работы дети уже не знают, и, когда они вырастут, их стараются определить на хорошие места в услужение к чиновникам, где главное их достоинство будет заключаться в том, чтобы они умели ловко мерсикать ножкою. И муж, и жена, и дети уже стыдятся своих деревенских родичей и называют их необразованными мужиками, а те отплачивают им тем, что называют их батраками. А «батрак» — это такое бранное слово, хуже которого нет, которое выводит из себя самого ловкомерсикающего ножкой мужика, — тайничок-то русский му¬жицкий у него в мозгу еще есть!» (там же). ….
"Попасть на линию! — для этого нужно не дело делать, а только уметь подладить начальнику или барину, попасть на линию — вот заветная мечта. Суметь подладить! — вот на что устремляются все спо¬собности и ради чего не пренебрегают никакими средствами, например, жениться для барина! Это характеристично для мужика, бросившего землю. Бросив землю, он как будто теряет все, делается лакеем!"
Надо ли думать, что мужик только о том и думает, чтобы попасть на линию? Нет, конечно. Это излом, вызванный тяжестью крестьянской жизни. И вот отношение к этой линии мужика, ведущего хозяйство: * «В таких, попавших на линию, обчиновничившихся мужиках, которых зовут «человек», вы уже не увидите того сознания собственного достоинства, какое видите в мужике-хозяине-земледельце. Посмотрите на настоящего мужика-земледельца. Какое открытое, честное, полное сознания соб¬ственного достоинства лицо! Сравните его с мерсикающим ножкой лакеем! Мужик, если он «ни царю, ни попу не виноват», ничего не боится. Мужик, будь он даже беден, но если только держится земли — удивительная в ней, матушке-кормилице, сила, — совершенно презирает и попавшего на линию и разбогатевшего на службе у барина. «А хорошее жалованье по¬лучают эти курятники — 250 рублей, да еще рвет с кого билетик, с кого трояк!» — говорил мне один мужик, истинный, страстный земледелец, непомерной силы, непомерного здоровья, ума и хозяйственной смышле¬ности.
* — А ты бы разве пошел на эту должность?
* — Я-то?
* — Ну да, ты.
* — Избави меня Господи! Я? В батраки!
* Приехали ко мне как-то мужики покупать рожь на хлеб.
* — Что же вы не покупаете у своего барина? — спросил я.
* — Какой у нашего барина хлеб, наш барин сам в батраках служит. И сколько презрения было в этих словах! Барин, из небогатых, дей¬ствительно, служил управляющим у соседнего помещика.
* Конечно, и теперь мужик, по старой привычке, стоит без шапки перед барином, перед исправником, перед волостным старшиной — волостной-то еще строже, попробуй-ка перед ним шапки не снять! Он ведь тоже из мерсикающих перед всяким начальником, но вы видите в том мужике, что он человек независимый. Мужик стоит без шапки, но чувствует свою независимость, сознает, что ему не нужно бесполезно заслуживать, под-лаживать. Не то с мужиком, когда он, не осилив земли, бросает ее и идет на службу к господам, где и старается подладить, заслужить, попасть на линию. Тогда чувство собственного достоинства, уверенность в самом себе, в своей силе, теряется, и хозяин тупеет, мало-помалу начинает чувствовать, что все его благосостояние зависит от того, насколько он сумел подладить, заслужить. Раз он укусил пирожка, лизнул медку, ему уж не хочется на черный хлеб, на серую капусту, в черную работу, в серую сермягу. Такие, бросившие землю, попавшие на линию, на хорошую службу, крестьяне обыкновенно не возвращаются в деревню на землю, и если земля состоит за ними, когда деревня по тяжести платежей земли на себя не принимает, то, разбогатев, вносят выкупную сумму за свой надел и затем или оставляют землю пустовать, или отдают в пользование родственникам или, наконец, продают в частную собственность какому-нибудь постороннему лицу, ко¬торое пользуется, впрочем, ею чересполосно, по-мужицки, нивками».
Завершает эту тему А.Н. Энгельгардт следующим образом: «Но много ли таких счастливцев, которые попадают на линию, в осо¬бенности теперь, когда есть массы бессрочных молодых солдат, редко возвращающихся на землю и презирающих необразованного мужика и его мужицкую работу? Поэтому большинство бросивших землю крестьян ни на какую линию не попадает и погибает в батраках и поденщиках. Что будет с их детьми?»
Заканчивая этот раздел, так и хочется выразиться словами А.Н. Энгельгардта и назвать нашу перестроечную интеллигенцию (в массе) «мерсикающей» и мечтающей выйти на линию к западному барину. Вышли… дальше некуда. Все стало прозрачным.
Так все-таки, в чем сила и в чем слабость крестьянской общины прошлого?
Хозяйственно-экономической основой общины являлось совместное владение землей при ее обработке врозь отдельными крестьянскими хозяйствами. Для рассыпания общины нужно было разрушить общинное владение землей, что сделать до революции не удалось. После революции община собралась вновь. Существовал свой исторический комплекс причин, препятствовавших индивидуализации и частному владению землей. В частности, А.Н. Энгельгардт приходит к выводу, что «деревня и общинное владение землей спасают многих малоспособных к хозяйству от окончательного разорения». И это вывод основан наблюдениями, о которых лучше прочесть в оригинале (письмо седьмое)
Среди таковых были и причины ментальные, т.е. факторы сознания, сложившегося в истории русского крестьянства. Они (или она) могут быть названы социально-нравственными причинам, поддерживавшими общинный уклад жизни. Можно предположить, что главная среди них – та степень удовлетворения чувства справедливости, которая обеспечивалась общинной жизнью и общинной организацией. В общине не было неравенства в том смысле, что в обсуждении и решении проблем суждения всех были рано значимы вне зависимости от богатства. В общине говорили и принимали решение не капитал и не богатство, в ней говорили ЛЮДИ и как люди они были все равные друг другу. Неудивительно, что при материальном неравенстве общинников ее решения принимались консенсусом, т.е. общим согласием. Об этом консенсусе пишет Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные вос¬клицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому, бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно — и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет, сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращаются до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся.
* То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются — вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово — одно только слово, восклицание, — и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное» (письмо шестое).
Наблюдая деревню, Энгельгардт пишет, что нередко в деревне есть люди, талантливо исполняющие ту или иную работу, по умственным, душевным или психологическим свойствам неспособные «к загаду», т.е. не способные самостоятельно вести хозяйство. По закону капиталистической экономики им не место на земле (в смысле хозяйствования), они должны разоряться и вымирать как неэффективные хозяева. Другого закона капиталистическая («рыночная») экономика не знает. Но от такой «экономики» как раз и убегала русская деревня, общинное устройство спасало людей от окончательного разорения. И при артельной (совместной) обработке земли всем нашлось бы свое место, в том числе и тем, кто не способен самостоятельно вести хозяйство. Вновь можно заметить, община несравненно человечнее капиталистически организованного фермерства, где каждый один-на-один с Экономической Системой, и где фермер сегодня не может выжить (быть экономически эффективным) без поддержки государства.
Выходящий из общины терял эту зримую и незримую поддержку общинных форм жизни. Неудивительно, что выпадавший из общины терял не только уважение общины, он терял основы самоидентификации, «шел на линию» к барину, оказывался «мерсикающим ножкой» маргиналом с женой и детьми, последовательно направляемыми на этот путь. Так сказать, «иного не дано». Но здесь наиболее интересный вопрос: способна ли так или иначе поврежденная община к самоорганизации, к своему собственному восстановлению? Достаточна ли при этом общинная установка сознания? По сути этот вопрос адресован сегодня нам всем, т.е. всем тем, кто считает необходимым опереться на общинные смыслы «красного проекта».
Ментальная и социальная составляющая могут соединяться достаточно легко, если есть необходимый наличный материал и образцы их соединения. Например, как представляется, колхозная организация на селе, реконструированная и улучшенная, и сегодня может достаточно легко восстановиться. На низовом уровне она будет ментально принята, но при необходимых социальных условиях. Таковыми являются общественная собственность на землю (в той или иной удовлетворяющей форме), и государственная поддержка, в том числе, в виде гарантированных закупок сельхозпродукции. Другое дело восстановление общинных форм жизни в условиях, когда разрушены все или большинство необходимых социальных условиях для ее реализации. Под социальными условиями здесь нужно иметь в виду прежде всего правовые отношения собственности, ставящие хозяйствующие субъекты в определенное положение, а также доминирующую идеологию, этику и прочие факторы социально-нравственного характера, стимулирующие и поддерживающие общинную жизнь. В этом должны быть задействованы и глубинные архетипы культуры, пронизывающие жизнь всего общества. Но в условиях, когда разрушены основные социальные условия общинной жизни, главным вопросом становится их восстановление. Их восстановление требует такого социального действия, к которому общинник сам по себе не готов, оно выходит за рамки возможностей «регенерации» поврежденной общинной структуры. Это задача гораздо более широкого плана, требующая соответствующего ей уровня понимания общественных процессов и масштабов общественного действия. Крестьянская община прошлого жила в условиях феодального государства и была одним из устоев такового. Сами крестьяне скорее всего видели подсознательно, но не на уровне социально-политического проекта, идеал государства как большую общинную организацию. Царь для них пастырь такой большой общины, которая должна отзываться на нужды мужика и прежде всего в вопросе о земле. Но уровень и сознание крестьянской общины всего лишь один из пластов общинного сознания и общинной организации. Однако именно такое (общинное) видение жизни вылилось в конечном счете в реализацию советского проекта устройства жизни. Особенности общинного сознания в этом проекте, разрушение проекта и возможность его реконструкции есть сегодня главные вопросы нашего будущего. Окончательная индивидуализация поведения до постмодернистского абсурда (а это означает полное разрушение русской культуры и России как исторического субъекта) или возвращение к «родовому обществу» (терминология Н.Ф.Федорова), т.е. к опорным смыслам солидарного человечества, пронесенными Россией через всю ее историю – таковы альтернативы сегодняшнего дня. Впрочем, такой же вопрос стоял и в конце 19 века. Россия 20 века дала на него ответ, преданный ныне анафеме на волне «перестройки». Отрезвление и исправление умов может идти только по пути осознания сущности солидаристской (всечеловеческой) константы русской культуры и опыта солидаристских форм жизни, явленных в ее истории.