Перестройка 2, смысл, символы, технологии, задачи, цели, группы, классы, страна Опции

[Сибагатуллин]

«На нас… история возложила работу: величайший переворот политический завершить медленной, тяжелой, трудной экономической работой, где сроки намечаются весьма долгие…, не отговариваясь тем, что советский строй плох и что нужно его перестраивать. У нас ужасно много охотников перестраивать на всяческий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал... дело... в том... чтобы получить другой культурный экономический уровень. Вот в чем штука. Не перестраивать, а, наоборот, помочь надо исправить...» 3
В.И.Ленин

[Сибагатуллин]

Предлагаю Вашему вниманию статью из журнал "Эксперт"

http://www.expert.ru/printissues/expert/20...politiki?esr=17

Планктон публичной политики [ 7 ]

Николай Силаев, редактор отдела политики журнала «Эксперт».

С ростом общественных сетей в России рождается публичная политика. Бюрократия и политические партии пойдут за той повесткой, которую предложат эти сети. Иначе очередная попытка демократизации нашей страны будет сорвана

Есть в демократии что-то такое,
до чего неприятно касаться рукою.
Юра Шевчук, музыкант

Политика бывает только местной.
Тип О’Нил, спикер Конгресса США

Этим летом было много всего такого, чего давно — или никогда — не было. Мы не о природных явлениях (см. «Фаза выгорания» [1], «Эксперт» № 32). Мы о социальных.

Июнь. В результате противостояния между защитниками архитектурного наследия и инвестором был остановлен снос исторической застройки в Кадашевской слободе в Москве. Последний раз исторические памятники в столице так — с постоянным дежурством у здания и живыми цепочками на пути строительной техники — защищали в 1986−м, когда городские власти собрались сносить палаты Щербакова на Бауманской улице.

Июль. Убийство молодым чеченцем футбольного болельщика Юрия Волкова у метро «Чистые пруды» в Москве вызывает мобилизацию болельщицкого движения вокруг требования честного расследования. Попытки перевести ситуацию в режим «борьбы с ксенофобией», странно сблизившие либеральных правозащитников и чеченские власти, проваливаются, потому что болельщикам хватило организованности и самодисциплины, чтобы отсечь националистические лозунги и сосредоточить общественное внимание на проблеме законности действий следствия и угрозе давления на правоохранителей со стороны влиятельных соотечественников убийцы. Тема поведения чеченской в частности и северокавказской вообще молодежи в крупных городах впервые становится допустимой для обсуждения в респектабельном сегменте информационного пространства, причем это обсуждение не порождает ксенофобских выплесков. А все вместе с новой энергией ставит вопрос, допустимо ли существование де-факто особой правоприменительной практики в отношении каких-либо социальных, этнических и прочих групп.

В Химках местному экологическому движению во главе с Евгенией Чириковой удается на короткое время предотвратить начавшуюся вырубку Химкинского леса. На лагерь активистов, дежурящих в лесу, нападают неизвестные с закрытыми лицами. После этого активистов разгоняет милиция, а вырубка леса возобновляется. Здание Химкинской городской администрации под лозунгом защиты леса громит толпа из нескольких десятков или сотен молодых людей, как утверждают в прессе, анархистов, участников движения «Антифа». Подобных нападений в столице и ее пригородах, да и в остальной России, в нашей новейшей истории еще не было. Больше всего это похоже на «террор против вещей», проводимый германскими левыми (см. «Как в семидесятых», [2] «Эксперт» № 25 за 2010 год). В «Коммерсанте» появляется анонимное интервью организатора разгрома, подлинность которого удостоверяется лишь честным словом редакции. Центральный тезис интервью — «Каждый имеет право на свои пятнадцать минут силы».

Август. Катастрофические пожары в России пробуждают мощное добровольческое движение. Люди собирают деньги и вещи для погорельцев, инструменты и инвентарь для добровольцев, которые отправляются в горящие регионы для помощи в тушении пожаров. Масштаб явления оценить сейчас невозможно. Но, похоже, это крупнейшая добровольная и стихийная общественная мобилизация в новейшей истории России.

«Когда я в своем ЖЖ написала, что нужна помощь для Мурминского лесничества Солотчинского лесхоза Рязанской области, я думала, что на мое объявление о сборе гуманитарки откликнется пара-другая подружек. Но начали звонить десятки и сотни людей. Совершенно незнакомые мне люди переводят деньги, приносят шланги, лекарства, бензопилы, потом люди, которых я тоже вижу в первый раз, на своих машинах забирают эти вещи, которые суммарно стоят 70–100 тысяч рублей, и отвозят лесникам. Иногда мне просто не по себе, так как я фактически беру ответственность за большие деньги, не спрашивая никаких документов. Я даже фамилий моих помощников не знаю. Но все доходит до адресата», — рассказывает искусствовед Анна Баскакова.

Мы утверждаем, что это не простая подборка новостей с информационной ленты, а ряд проявлений одного глубокого и длительного тренда. Суть этого тренда… нет, не чаемый либеральной общественностью ренессанс, а рождение публичной политики в России.
Старые темы, новые стратегии

Многие заметили в шутку и всерьез, что текущие новости из условной рубрики «Общество» сильно смахивают на повестку перестроечных газет. Борьба с привилегиями — мигалки-ведерки. Борьба за сохранение историко-культурного наследия — Кадаши. Борьба за экологию — Химкинский лес. Для кого-то это повод ждать грядущей «перестройки» со всем ей сопутствующим. Для кого-то — очередное свидетельство вечной российской неизменности и повторяемости, благодаря которой, как известно, текст Салтыкова-Щедрина в качестве актуальной публицистики можно ставить в любую газету любой российской эпохи.

Попробуем обойтись без метафизики. Общность тем говорит, что какие-то важные социальные конструкции в России остались неизменными с поздних советских времен. В конце концов, взятки мы как давали-брали, так и даем-берем. Наши власти как сидели, так и сидят в помещениях старых обкомов и райкомов. А повседневность сильнее любых конституций. Социолог Георгий Дерлугьян называет 1989 год революционной ситуацией, которая не завершилась революцией (Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе. — М.: Территория будущего, 2010). Да и важны тут для нас не темы. Важны стратегии.
Наблюдатели ждали толпу маргиналов, а увидели плотную социальную ткань

Наблюдатели ждали толпу маргиналов, а увидели плотную социальную ткань

Дерлугьян пишет среди прочего о том, как был устроен механизм радикализации перестроечной политики, когда понравившаяся публике статья в газете в одночасье могла вывести ее автора в лидеры общественного мнения, и чем энергичнее этот автор раздвигал границы того, что можно говорить публично, тем больше у него было шансов на успех. Трагедия перестройки состояла в том, что едва ли не единственным и точно главным пространством политического творчества стали медиа.

«Исключительная вездесущность и символическая власть московского телевидения в годы гласности полностью обогнала то, что Сидней Тарроу называет “капиллярной работой” организации социального движения, — пишет Георгий Дерлугьян. — Иными словами, эфемерная коммуникационная телесеть работала в одном направлении, от центра к провинциям, и не преобразовывалась в социальную сеть непосредственных контактов, создававших личные вовлеченность и солидарность, столь важные в деле политической самоорганизации… Высокостатусная московская интеллигенция за годы гласности добилась колоссального авторитета в публичной сфере, однако ей не хватало подобной польской “Солидарности” низовой сети личных контактов, охватывающих всю страну… Московские оппозиционеры на пике перестройки предпочитали адресовать свои жалобы и критику на самый верх, Горбачеву, вместо того чтобы отправиться в народ и выстраивать сети политической поддержки по всей стране».

Растущие сейчас общественные сети немедийны, если не сказать, что порой и антимедийны. В интернет-сообществе «Пожар_ру» выложен призыв: «Уважаемые добровольцы, волонтеры и помощники! Убедительная просьба: общайтесь с прессой, когда она к вам приходит, а не гоните палками и матерными словами. Так мы никогда не добьемся информированности общества» (ранее кто-то из добровольцев весьма нелестно отозвался о журналисте, приехавшем освещать тушение пожара «в кедиках и модной рубашечке»).

«Эхо Москвы» в первом репортаже о траурном митинге на Чистых прудах сообщило о перевернутых его участниками уличных лотках и побитых кавказских лоточниках. Когда вскоре стало известно, что болельщики, соблюдая полный порядок, молча пришли к павильону станции метро, молча зажгли свечи и положили цветы, постояли и ушли, не допустив ни единого националистического выкрика, получилось неудобно. Наши коллеги, разумеется, не собирались сознательно врать, тут сказалась простая инерция мышления, побуждающая запихивать действительность в привычные умственные ящички. Но не в том дело. Оговорка «Эха» показала, что медиа и общественные сети сейчас существуют в разных реальностях. И похоже, проблема не у сетей.

Небольшое сравнение. В программах политиков, которые с упорством, достойным лучшего применения, каждое 31−е число ведут своих сторонников под омоновские дубинки на Триумфальную площадь, красной строкой проходит требование «отмены цензуры на телевидении». «Капиллярная работа» людей интересует меньше. Людям хочется второй раз окунуться в реку гласности. Хочется ренессанса.
Как это работает

Новые общественные сети шарахаются от «политики». И правильно делают, хотя об этом чуть позже. Но быть вне политики на самом деле невозможно, понимать ли это слово в смысле управления полисом, или в смысле борьбы за власть и распределения власти. Тот же Химкинский лес — это в полном смысле проблема управления. А что касается власти как способности кого-то к чему-то принудить, то те или иные ее формы и структуры пронизывают общество насквозь.

Общественные сети проявляют себя политически в той серой зоне, где задеваются их интересы, где есть очевидная властная воля, но нет четкой позиции государства как легитимного института. Возьмем Кадаши. Конфликт возник после того, как в охранной зоне храма Воскресения Христова в Кадашевской слободе (XVII век) продолжился начатый еще осенью прошлого года, но усилиями общественности остановленный снос исторической застройки. В квартале рядом с храмом находятся палаты Оленевых XVII века, Дьяконский дом (XIX век; еще прошлой осенью строители оставили от него только две стены) и корпус колбасной фабрики купца Григорьева (XIX — начало XX века; строители успели разобрать его третий этаж). Снос был начат на основании ордера Объединения административно-технических инспекций (ОАТИ) Москвы, последней инстанции, выдающей разрешения на строительные работы. Однако ордер выдан на основании проекта «Пять столиц» (многоэтажный элитный жилой комплекс, который собирались построить в Кадашах с 2002 года). Этот проект был отменен правительством Москвы еще в прошлом году. Кроме того, в прошлом году Москомнаследие отменило свои разрешения на снос, выданные застройщику в рамках проекта «Пять столиц». В общем, некто неизвестным науке способом добился сомнительного ордера от ОАТИ и велел рабочим ломать старые здания. Властная воля была проявлена.

Что же касается позиции государства как легитимного института, то ОАТИ ушло в глухой отказ и на внешние раздражители не реагировало. Прокуратура и Москомнаследие приняли заявления от защитников памятников, но в активных действиях замечены не были. Милиция (ОВД «Якиманка») держала благожелательный к инвестору нейтралитет. Вероятно, расчет источника властной воли заключался в том, что пока «контора пишет», все уже будет снесено и площадка под строительство расчищена.
Перед активным меньшинством стоит дилемма: ты гражданин или заговорщик?

Перед активным меньшинством стоит дилемма: ты гражданин или заговорщик?

Но расчет натолкнулся на то, что у сторонников сохранения исторической застройки оказались ресурсы, делавшие ненулевыми шансы на успех в случае противодействия проявленной властной воле. Против сноса выступал приход храма Воскресения в Кадашах во главе с отцом Александром (Салтыковым). Это весьма деятельный и сплоченный приход. Несколько лет назад прихожане после длительной общественной кампании добились, чтобы из храма были выведены реставрационные мастерские имени Грабаря и он был передан приходу. В свое время это был громкий конфликт, но он улажен, причем не только формально: говорят, теперь у прихода и мастерских прекрасные отношения. Вероятно, именно во время той кампании приход стал одним из центров общественной сети, объединявшей несколько православных общественных организаций («Народный собор», «Святая Русь») и казачьих структур, которые приняли участие в защите Кадашей. Благодаря казакам, у которых нашлась возможность оставить работу и семьи и попросту поселиться при храме дней на десять, было организовано постоянное дежурство. Самое важное: участие православного прихода в защите Кадашей дало защитникам мощнейший символический капитал.

По крайней мере с осени прошлого года, добиваясь остановки сноса Дьяконского дома (кстати, он может быть передан в собственность церкви при реституции церковного имущества), приход стал сотрудничать со «светскими» защитниками архитектурного наследия — движением «Архнадзор», обладающим налаженными контактами в прессе, историко-культурной и архитектурной компетенцией и опытом юридического противодействия варварству московского стройкомплекса. Конфликт привлек внимание политических организаций — молодежного крыла «Справедливой России» и «Левого фронта». Благодаря этому защитники Кадашей получили поддержку депутатов Госдумы и Мосгордумы. И, что немаловажно, в лице левых, как, впрочем, и в лице молодых участников православных организаций, «сторона защиты» обрела людей, готовых к физическому противостоянию со «стороной инвестора». Как можно предположить, вся эта разнородная публика осознавала возникающий от соединения таких ресурсов синергетический эффект, и потому идеологических конфликтов за две недели противостояния в Кадашах среди защитников не было.

Синергетический эффект создал ситуацию, когда проявленной властной воле оказалось возможно противопоставить другую волю. В самый острый момент противостояния, когда «сторона инвестора» вывела на площадку сотрудников ЧОПа (судя по эмблемам, это был РОДОН, известный своим бесстрашием перед угрозой потери лицензии, а равно и близостью к высокому милицейскому начальству), вооруженных черенками от лопат, можно было наблюдать три любопытнейших процесса и одно столь же любопытное явление.

Процессы. Первый — как власть перетекает от одной стороны противостояния к другой. Милиция, например, может проигнорировать возмущенные речи граждан: «При чем тут черенок от лопаты? Это посох. Он на него опирается. У него, может, ноги болят». Но и «освободить проезд» перед тягачом, везущим на площадку экскаватор, она требует от граждан почему-то очень вяло (недостаточна проявленная «стороной инвестора» властная воля?). А в присутствии депутата Государственной думы — занятно, что это был Антон Беляков, который незадолго до того изрядно оскандалился, пытаясь обогнать по встречной колонну военной техники, двигавшуюся из Москвы с парада Победы, — даже оформляет протокол на водителя тягача, потащившего было свой экскаватор на место планировавшегося сноса и перегородившего Большую Ордынку, поскольку во 2−й Кадашевский переулок его не пустила «сторона защиты».
Автономные центры власти не могут осуществлять эту власть публично

Автономные центры власти не могут осуществлять эту власть публично

Второй — как спонтанно создается эффективная тактика. Когда тот тягач, припаркованный до поры на Ордынке, двинулся вперед с понятным намерением завести экскаватор к фабрике купца Григорьева, часть защитников Кадашей, кто помоложе да порадикальней, рванулась было перекрыть на его пути Ордынку (эти фото, кажется, лежат где-то в сети). Но защитники постарше да поумеренней как-то, не сговариваясь, поняли, что перекрыть Ордынку — значит гарантированно нарваться на силовой разгон и задержания. После которых тягач, как легко догадаться, спокойно проедет к месту следования. В минуту Ордынка была свободна, а люди выстроились в цепочку поперек 2−го Кадашевского, причем на пешеходной «зебре». Поворачивающий в переулок многотонный тягач остановился перед цепочкой и сам перегородил Ордынку. Еще через несколько минут водителя уже теребили застрявшие в пробке водители. После оформления протокола (см. выше) он сдал назад под аплодисменты цепочки.

Третий — как рождаются символы огромного эмоционального заряда, цементирующие возникшую солидарность. Утром после ночного противостояния с тягачом защитники Кадашей с депутатом Госдумы Валерием Гартунгом (как показал опыт, ЧОП боится любых депутатов) прорвались на площадку и, потолкавшись с чоповцами, добились прекращения сноса, который рабочие в отсутствие экскаватора вели отбойными молотками. Через несколько часов ОАТИ приостановило свой ордер. На организованное по этому случаю собрание «стороны защиты» в храме Воскресения пришли потомки купца Николая Григорьевича Григорьева, который, как тут и выяснилось, причислен к лику новомучеников и исповедников российских.

И явление. На микроскопическом уровне политика — это штука телесная: человек против экскаватора. В этом есть что-то биологическое. Этого властителям перестроечных дум в свое время, наверное, было и вправду «неприятно касаться рукою».
Дилемма меньшинства

Давайте скажем прямо: Кадаши — это либо везение, либо вмешательство высшей и уже не политической воли. За примерами фатальных тактических ошибок и неудач общественных сетей далеко ходить не надо.

История с Химкинским лесом модельно схожа с защитой Кадашей. И там, и тут добровольцы физически защищали некий объект от уничтожения. И там, и тут силовое давление на них осуществляли люди с невнятным юридическим статусом. И там, и тут имеется своя серая зона, разрыв между чьей-то властной волей и позицией государства как легитимного института. Хотя в Химках она несравнимо более узкая, поскольку 1 марта Верховный суд подтвердил законность передачи большого участка леса из лесного фонда под новую транспортную магистраль Москва — Петербург. Кроме того, здесь серая зона существует не только на муниципальном или региональном, но и на федеральном уровне.

Кадашевский case-study, полагаем, убеждает, что в микрополитических ситуациях переток власти на ту или иную сторону решают детали (приедет ли вовремя депутат, условно). Кроме того, громадная часть микроконфликтов проходит на символическом уровне. Российская политика на этом уровне в высшей степени цельна и интегрирована — «Путин едет в Пикалево». Поэтому микроконфликты с легкостью прорываются в макрополитическое символическое пространство.

Чтобы не грузить читателя, вернемся к Химкинскому лесу: что сделала лидер защитников Химкинского леса Евгения Чирикова? В одном из своих видеообращений она произнесла фразу в том духе, что у Химок в декабре 1941−го остановились немецкие танки, «остановили Гитлера — остановим и Путина». Оставим в стороне этическую сторону сказанного, хотя таких оскорблений публично не позволяли себе даже злейшие враги российского премьера. Возьмем политический модуль. Во-первых, Чирикова рассеяла, расфокусировала свою «проекцию власти»: так вы и за сохранность леса, и против Путина? Причем рассеяла в таком направлении, в котором у нее точно нет шансов на успех — уж лучше бы высказалась по поводу нефтяного пятна в Мексиканском заливе. Во-вторых, наделила своих противников важным символическим капиталом — статусом хранителя вертикали и защитника стабильности. Траченный капитал, но капитал. На практическом уровне его наличие снимает с них, противников, значительную часть угрозы допустить политическую ошибку при силовом подавлении протеста. Он и был подавлен. Будут еще митинги, будет Страсбургский суд. А вырубленный лес — при лучшем для его защитников исходе дела — будет восстанавливаться долгие годы. Может, все оттого, что фабрика купца Григорьева заново не вырастет?

Тут есть одна немаловажная дилемма. Ясно, что активные общественные сети сейчас в меньшинстве. В тех же Химках у Евгении Чириковой (пока?) мало сторонников, готовых потратить свое время и силы, чтобы защищать питающий их кислородом лес. А чиновники давят. А политическая система, мягко говоря, не способствует деятельности по правовой защите собственных интересов. И тут те, кто помоложе да порадикальней, идут громить администрацию Химок.

Чирикова не имеет ни малейшего отношения к этому преступлению. Действия правоохранителей, которые задерживали ее, обставив это как спецоперацию по поимке главаря мафии, абсолютно неприличны. Анархисты, «антифа» или кто там еще подставили и ее, и экологическое движение в России, и этому нет оправдания.

А дилемма такова: ты гражданин или ты заговорщик? Ты ведешь «капиллярную работу», убеждая людей, тратя силы, терпя поражения, опуская руки, — или ты выплескиваешь свои эмоции на «систему», наслаждаясь пятнадцатью минутами силы и твердя «как вы с нами, так и мы с вами»?
И немного о политике

Известные российские социологи извели тонны — если считать тиражи — бумаги, описывая атомизированность и отсутствие солидарности за пределами родственного круга как системное свойство российского общества. Это странная аберрация, чтобы не сказать полная ерунда. Атомизированность не может быть системным свойством никакого человеческого общества. Общественные сети могут разрушиться и разрушаются в результате катастроф. Таких, как революция и гражданская война. Как сталинский террор. Как распад государственных структур Советского Союза, каковой распад — тут Путин, как ни крути, прав — был крупнейшей политической катастрофой. Но эти сети нарастают вновь. Потому что человек с биологической точки зрения стадное животное. Потому что у него есть базовая психологическая потребность в общении и принятии. Потому что ему — по Книге Бытия — плохо быть одному. Потому что поток жизни остановить невозможно.

Ведь что вогнало в ступор интеллигентных наблюдателей, увидевших поминальный митинг на Чистых прудах? То, что на месте, где они ожидали встретить разнузданную толпу маргиналов, оказалась плотная социальная ткань. Эта ткань нарастает, как после травмы. И мы все чаще будем встречать ее там, где не ждали.

Социолог Джеймс Скотт (Благими намерениями государства. — М.: Университетская книга, 2007) нашел метафору для многообразных попыток государств Нового и Новейшего времени насаждать всяческое добро. Во второй половине XVIII века в Пруссии и Саксонии была разработана концепция научного лесоводства и методика управления лесами. Суть ее была в том, чтобы «путем продуманных посевов, посадок и вырубок создать лес, обеспечивающий государственным лесничим удобство и простоту подсчета, обмера, оценки и управления… С этой целью расчищали подлесок, уменьшали число видов деревьев (часто до одной культуры) и производили посадки — одновременно на больших участках и прямыми рядами». Первое время все шло нормально, но лет через сто (вторая ротация хвойных) лес стал вымирать, потому что научное лесоводство уничтожило его как целостную экологическую систему.

Хорошая метафора хороша тем, что прорастает сквозь породившую ее мысль. Когда книга Джеймса Скотта была только опубликована на русском языке, российские интеллектуалы трактовали притчу про лес в том смысле, что политика Кремля по ограничению числа политических партий и вообще повышению порога доступа в политику есть научное лесоводство, которое погубит политическую систему. Так-то оно так, но ведь притча имеет и обратную силу. Как ни насаждай правильные институты, как ни сажай деревья прямыми рядами, это не будет жить, пока не будет целостной экосистемы. А ее не «насадишь», слишком сложна.

Целостная демократическая политическая система включает в себя общественные сети, как водная экосистема включает в себя планктон. Демократизация СССР в конце 80−х провалилась — мы следуем логике Дерлугьяна — потому, что «деревья» в лице реформаторских кругов номенклатуры и общенациональных лидеров общественного мнения не располагали «подлеском» в лице социальных сетей своих сторонников по всей стране.

Наши общественные сети шарахаются от «политики», потому что роль планктона в экосистеме можно истолковать двояко. То ли его едят, то ли он питает. Движение обманутых дольщиков сошло на нет после того, как его стали активно пользовать политические партии. Это быстрая и легкая смерть: начинаешь за них агитировать, и тебе перестают верить.

Серая зона, где политически проявляют себя общественные сети, — это, по совпадению, также зона коррупции и — прибегнем к категориям Чарльза Тилли — зона действия автономных центров власти. В нашем случае всех тех, кто незаконно использует предоставленные государством полномочия ради собственных целей. В большинстве случаев это разного уровня бюрократические кланы.

Особенность автономных центров власти в нашей стране в том, что они не могут осуществлять свою власть публично. Невозможно, например, публично получить ордер ОАТИ под отмененный властями города архитектурный проект. Невозможно публично подделать протокол собрания акционеров.

В микрополитических конфликтах общественные сети расширяют сферу публичной политики. И тем самым способствуют устранению автономных центров власти. По Тилли, это одна из ключевых составляющих демократизации.

Поэтому из общественных сетей в политику будут приходить муниципальные и государственные администраторы — как новый мэр Братска Александр Серов. Будут приходить политические, в том числе партийные, лидеры. Будут приходить вопросы повестки дня, на которые придется реагировать и бюрократам, и депутатам. Но только так, только в этом направлении. Только снизу вверх, а не сверху вниз. Мы полагаем, что так в России родится публичная политика, то есть механизмы открытого решения задач, затрагивающих всех в городе или стране, общественное дело, res publica.

Да, и это не вопрос ближайших выборов. Это вопрос ближайших десятилетий.