капитализм и проект модерн, капитализм в прошлом и настоящем Опции

[Ratan]

В Манифесте, принятом на летней школе, дана картина социально-политической реальности, складывающейся сегодня. Понимание современ-ной ситуации требует наряду со всем прочим глубоких теоретических зна-ний, на каком бы уровне они не излагались. В частности, вновь и в встает во-прос о сущности и исторической роли капитализма. Цитата из Манифеста: С.4. «Для того, чтобы получить честный и глубокий ответ на этот вопрос, нужна новая аналитика капитализма, которая существенным образом переосмыслит все, что связано с его прошлым и позволить заглянуть в его будущее».
Полагаю, что будет полезно обсудить наше понимание этих вопросов. Здесь полезны усилия всех заинтересованных лиц на форуме, но хотел бы в осо-бенности пригласить профессиональных обществоведов для разговора по существу.
В качестве первого шага к такой дискуссии предлагаю собственные замеча-ния по поставленному вопросу.
На мой взгляд, интригующая тема для понимания современной ситуации за-ключается в вопросе о соотношении капитализма и проекта «модерн». Как сказано в Манифесте, проект модерн стал средством легитимизации капита-лизма в западном обществе, а отказ от этого проекта делает не лигитимным капитализм как таковой. Обсуждение темы, заявленной в этой ветке, требует разговора о том, что такое капитализм и как рождался проект модерн. Я бы поставил вопрос так: является ли проект модерн продуктом и заслугой капи-тализма, или же проект модерн и капитализм встретились на историческом перекрестке и поддержали друг друга, пока их пути не разошлись, пока внутренняя логика развития капитализма не заставила его отказаться от проекта модерн и обратиться по сути к проекту, который более всего похож на фашизм. Я склоняюсь именно к такому видению вопроса. Но прежде всего о сути капитализма.
По Марксу капитализм возникает с необходимостью как определенная ста-дия в развитии общества. Известно, что развитие общества К.Маркс пред-ставлял в духе исторического материализма как некий естественноисториче-ский процесс развития производительных сил. Капитализм предстает в таком случае (на начало 19 века) как высшая стадия развития производительных сил, на которой общественный характер производства вступает в противоре-чие с частной собственности на средства производства. Разрешить это проти-воречие должно коммунистическое движение, вырастающее столь же есте-ственным и необходимым образом внутри капитализма (он рождает своего могильщика). Устранение частной собственности на средства производства и ликвидации эксплуатации человека человеком должно стать результатом мировой коммунистического (социалистической) революции. Тем самым должно быть преодолено отчуждение человека не только от средств произ-водства, но и от своей человеческой сущности (творчество), возникающее в рамках капитализма.
Марксистская теория одномерна, она исходит из того, что есть развитие про-изводительных сил, рождающее капитализм в условиях частной собственно-сти и товарного производства. Структура общества и его динамика поставле-ны в зависимость от этого простого фактора, что делает теорию простой и понятной. Но эта простота обманчива. Русская общественная мысль, а в Рос-сии многие были увлечены марксизмом, подвергла критике эту одномер-ность, основанием которой оказалась и одномерная модель человека, кото-рым движет исключительно материальный интерес. Во всяком случае, в об-щественный процесс люди и классы вступают именно как носители опреде-ленных материальных интересов. Русская философская мысль не согласилась с таким пониманием истории, противопоставив ей видение истории, основанное на видении нравственных мотиваций в поведении и действиях людей.
Что нового привнес М.Вебер в понимание капитализма? Целый ряд черт, ко-торые можно обсудить. Но важнейшая мысль Вебера в том, что капитализму соответствует некий «дух», некое культурное начало, выражением которого на стадии его становления является трудовая этика протестантизма. Есть мо-тивации нематериального (сакрального) характера, которые способствовали рождению «духа капитализма», и вне этого духа не сформировался бы капи-тализм как некая общественная система. Этот дух и его становление пред-стают также как своеобразная рациональность, формирующаяся именно в западном обществе. В этом плане капитализм предстает как новая рацио-нальность, какой не было (каковая не доминировала) в феодальном общест-ве.
Можно ли соединить подход Маркса и подход Вебера? Конечно, они не складываются арифметически или как некие пазлы. Их сложение может оз-начать соединение культурно-исторического анализа сущности обществен-ных систем с анализом развития хозяйственной деятельности в человеческих обществах. Вне предметно-технического, т.е. хозяйственного, развития нет человеческой истории. Но мотивации, которые бросают людей в историче-ский процесс никак не могут быть сведены к сугубо материальным побужде-ниям.
Анализ современно капитализма должен принять во внимание большую ис-торическую работу Ф.Броделя, который оппонирует и Марксу и Веберу. Во всяком случае, нам сегодня важно ответить на вопрос, что есть проект мо-дерн и как он связан с капитализмом. А ответ на этот вопрос требует вхожде-ния как в сущность капитализма и его историю, так и в процесс развития ев-ропейской цивилизации в которой собственно родился и укоренился капи-талистический проект.

[Ratan]

Петербургский аксиоматизм, интересное определение, не лишенное глубоких исторических оснований. Если его современной прагматической формулой является непременное вхождение в Европу, то начало этому прагматизму положено еще П.Я. Чаадаевым, во всяком случае, не позднее того времени. Чаадаев утверждал, что спасение России в слиянии с Европой, причем в слиянии немедленном. Мы не найдем таких слов в статьях этого аристократа. Впрочем, такие слова невозможно было поместить в печатный текст, но об этой позиции Чаадаева, которую он занимал в словесных баталиях кружка Киреевского-Хомякова, сообщает активный участник этих встреч А.И. Кошелев в своих записках. Осмелюсь утверждать, что это невысказанная мысль всего русского западничества, правильно сказать, мысль, хотя и не высказываемая категорически, но внутренне ему присущая, просто неотъемлемая в западническом воззрении русского интеллектуала. Можно сказать, и это не будет открытием, что петербургская аксиоматика взращена русским западничеством, изменявшим свою форму вместе с изменявшимся обществом. Но тогда есть смысл поставить вопрос, а была ли альтернатива русскому западничеству? Если была, то кем и где явлена? И. наконец, что же такое русское неумирающее западничество и почему оно не умирающее?
В интересах последовательного изложения обратимся «в тысяча первый раз» к сути русского западничества, временем рождения которого вошло в привычку называть 19 век в связи с их противостоянием так называемым славянофилам. Замечу в этой связи, что именно западники назвали своих оппонентов совершенно неуместным термином «славянофилы». Петербургский кружок воспользовался публицистическим ярлыком для «московского кружка» Киреевского-Хомякова, и эта кличка уже отражала внутреннюю негативную энергию западничества, несовместимую с «русским направлением». Но суть дела, разумеется, не в литературной полемике. Она, эта суть дела, многоплановая. Но во всяком многообразии проявлений того или иного общественного явления всегда есть какое-то системообразующее начало, некая «грибница», взращивающая интересующее нас явление. Есть оно и у западничества.
О начале западничества можно прочесть у В.О Ключевского. Его первым политическим проявлением можно считать поступки и слова беглых людей из правящего боярского сословия, противостоявших рождавшемуся в России абсолютизму. Историк называет в качестве таковых Котошихина и Курбского. Нам нет нужды взвешивать политическую правоту или неправоту этих лиц. Можно сказать, что они всего лишь оппортунисты (люди беглые, предатели) по отношению к политическому процессу, совершавшемуся в России. Но характерно для них другое, именно отступничество от самого Отечества, отсутствие у них чего-то внутреннего, связующего их со страной. У них нет чувства принадлежности к сословию, хранящему Россию, нет чувства «метафизики России». Они - одна из сторон панской ссоры, но пока эта сторона несет лишь симптом внутреннего ментального порока, который вполне обнаружится в смуте, когда боярская элита проявит себя только как собственник государства и общества, по поводу которых оно затеяло внутренний и внешний торг. Возникает вопрос, на который нет умозрительного ответа: можно ли считать эту одностороннюю гипертрофированную «собственническую ментальность» неким порочным свойством, закрепившимся с воцарением Романовых? Был ли некий противовес в сознании элиты, ограничивавший порок, ставший в той или иной степени почвой для мировоззренческой динамики правящего слоя?
Начальной стадией ментального рождения русского западничества В.О. Ключевский называет время правления Алексея Михайловича Романова. Внешним проявлением этого процесса стало боярское увлечением европейским театром, европейскими «кунштюками» (увлечением Алексея Михайловича были часовые устройства, которыми он заставил комнату), увлечение европейской роскошью (кареты, ливреи и т.п.). Собственно, сами по себе такие увлечения рождаются в точке встречи культур и могут быть проявлением культурных серьезных или подражательных заимствований, вполне естественных в ходе исторического процесса. Это еще не западничество. Как утверждает историк, оно может быть отражением общения культур. Другое дело - влияние: «Влияние наступает тогда, когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды или культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, обычаи, общественные отношения. Такие признаки появляются у нас в отношении Западной Европы только с XVII века». При Романовых начинает проявляться то, что историк называет унынием и неверием в собственные силы, и то, что составит главное в «западнической аксиоматике», - убеждение в превосходстве запада и в своей отсталости, точнее сказать, неизбывной отсталости. Это чувство позднее захлестнет П.Я. Чаадаева. Но уже в 17 веке оказываются широко открытыми двери западному влиянию, хотя тогда оно еще не могло достигнуть уровня ментальной капитуляции.
На уровне государственного управления этому влиянию могло противостоять государственническое сознания, образец которого явлен Петром ꓲ. Деятельность первого российского императора традиционно является яблоком раздора в дискуссии западничества и «славянофильства». Западники видят в деятельности Петра «европейский прорыв», человека, прорубившего в Европу то ли дверь, то ли окно. Нам важны здесь прагматические оценки его реформаторства. Объективно или вполне осознанно Петр принял вызов европейского промышленного развития. Это вызов был принят на уровне государственного сознания, а не как выбор метафизики западничества или анти-западничества. Ответ на естественно-исторический вызов Европы требовал необходимого уровня промышленного, прежде всего, военно-промышленного развития, дающего государству силу, значимость, способность защищать свою территорию и свои интересы на всех направлениях. Выход на Балтику (в последующем, выход к Азову и Черному морю) были необходимым условием имперского существования. Петр добился решения этих задач, хотя цена этого решения – невероятные напряжение сил народа и внутренние преобразования, совершавшиеся под давлением названных первостепенных задач. В политическом плане одним из последствий этих преобразований стала эпоха дворцовых переворотов, последовавших после смерти Петра и сотрясавших империю в 18 веке, а также укрепление дворянства как решающей политической силы, заместившей боярство прошлых времен.
В ментальном плане можно утверждать, что душа преобразователя Петра жила в его Отечестве. Однако он нес Европу в Россию, полагая это благом для нее, средством просвещения и усиления государства. В этом отношении он практический западник, не ставивший сознательной задачи искоренения русского архетипа в государстве. О таких вещах он просто не думал. Петербург в этом плане «западный проект», эту ментальность он несет в себе до сего времени. Но нас интересует судьба не Петербурга, но судьба западничества, прижившегося в нем. Социальной опорой западничества стало дворянство, укрепившееся при преемниках Петра. Оно не было однородным, в нем рождались люди с разной ментальность, из его рядов вышли отечественные деятели во всех сферах общественной жизни. Но оно стало опорой и носителем западничества во всех его формах и проявлениях. Ложность западнического обращение к Европе не в чтении его книг, и не в восхищении теми или иными ее достижениями. Она заключается в изначальном принижении и пренебрежении культурными возможностями России, доходящего до полного отрицания ее исторической значимости и, наконец, до бессмысленной и яростной ненависти к ней. Такое состояние духа не могло удерживаться в силу некоторых субъективных увлечений и предубеждений отдельных лиц или даже социальных групп. Даже «европейское образование» условие хоть и необходимое, но совершенно недостаточное для укрепления в общем-то униженного и отвратительного западничества российского интеллектуала. Должна была существовать и существовала некая социальная почва, «грибница», на которой взращивались и взращиваются эти плоды. Такой почвой был тотальный разрыв элиты и народа, порожденный крепостным правом, на которое опирался социальный статус дворянства.
Век «русского просвещения» стал времен закрепления худших форм крепостного права. Европейская версия «общественного договора» исходила из того, что все члены общества безотносительно к их сословному происхождению, являются политически равными субъектами общественного процесса. Неважно насколько полно был реализован этот постулат, важно, что он был провозглашен и явился одним из ментальных устоев гражданского общества в Европе. Россия представляла собой прямую противоположность. Народ, а народ России в то время - это прежде всего крестьянин, находился в рабской эксплуатации в руках утверждавшегося российского барина, распоряжавшегося своими рабами практически безответственно. Исторически русское крепостное право сложилось при воздействии ряда социальных, культурных и политических причин, в силу чего неуместно ограничиваться сугубо нравственной стороной дела и к ней сводить анализ процесса. Нам важны его следствия развернувшегося процесса. Дворяне заговорили по-французски, отделившись своей европейской образованностью и «европейской сущностью» от своих рабов. Тем самым они противопоставили себя ментально народному большинству. Они начали думать о России «по-французски», связывая однако Россию только с собой и своими желаниями. А желания, трудно совместимы с реальностью, формировались образами европейской жизни, не действительной реальной жизнью, но жизнью воображаемой. Собственно реальным был для них только европейский комфорт, который покупался русским барином на деньги, добытые потом мужика. В.О. Ключевский сообщает об одном частном, но показательном случае, в котором однако отразилось социально-психологическая атмосфера конца 18 века, своеобразный плод русского просвещения 18 века. Русский дворянин Опочинин покончил с собой, он не вынес чудовищного разрыва русской действительности с «европейской мечтой» и оставил трогательную записку, в которой распорядился судьбой своей библиотеки, судьбой тех книг, которые породили эту мечту. Он просил предать книги огню (просвещенческая литература Европы), «первое его сокровище, питавшее его в жизни». Побуждением же к суициду стало, как сказано в записке, отвращение к русской жизни. Конечно, это единичная психологическая крайность, но историческая реальность того времени своеобразно отмечена Зеньковским В.В., сказавшим, что во времена Александра ꓲ душа России жила в Европе.
Эти процессы в сознании происходили в условиях глубокого социального разрыва между образованной элитой и народом, этой основной жизненной силой общества и государства. Отделившись от крестьянства социально, барин отдел себя ментально от народной почвы, переселившись в своем сознании в другой «европейский мир». Этот социально-ментальный ментальный разрыв стал «грибницей», взрастившей беспочвенность и недееспособность рождавшейся русской интеллигенции. Этот разрыв поддерживала власть, его жертвой и одновременно опорой стал в массе своей образованный беспочвенный класс, ментально взращенный этим разрывом. Западничество оформило эту беспочвенность, оно стало органической формой его проявления. Принятие западничества требовало принятие его символа веры, и этим символом стало отрицание русской почвы, необходимое для западничества в силу естественной логики этого мировоззрения. Этот символ веры принимался уже неосознанно, он был растворен в самом образовательном процессе. Внутренний разлад, порождаемый беспочвенным пребыванием в ментально чуждом человеку обществе, столь же неизбежно должен был находить свое эмоциональное выражение в глухой необоримой ненависти к стране, чуждой их столь же беспочвенной (почти маниловской) мечте. Этот феномен родился не сегодня. В середине 19 веке молодой профессор В.С. Печерин, читавший в МГУ лекции по греческой словесности, сбежал в Европу, где и написал «золотые западнические слова»: «Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья, И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!» (Ну, как не вспомнить слова Рейгана об «империи зла» и не вспомнить действующих лиц, видевших «денницу всемирного возрождения» в ликвидации СССР). Печерин оставил «оправдательные воспоминания», чтение которых интересно для психоаналитика. Обывательское сознание, в котором с детства, с подросткового возраста жила мечта о Европе, изначально основанная на неприятии русской жизни. Подкрепляют это неприятие не неразрешимость метафизических проблем, но мелкие бытовые неурядицы, включая проблемы сугубо семейные. В конечном счете приходится Россию ненавидеть, ибо в ней все плохо (вплоть до сбежавшей собаки как в анекдоте советского времени). Ненависть к России, принимающая форму фанатичной веры – вот подлинный алгоритм западничества, инвариантный для всякого времени его существования. В 19 веке носителем этого сознания стала интеллигенция, и результат ее «творческих усилий» публицистически точно отражен В.В. Розановым: «У нас нет совсем мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность. У греков она есть. Была у римлян. У евреев есть… Только у прошедшего русскую гимназию и университет – проклятая Россия. … У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие».
Социальный разрыв элиты и других сословий существует всегда. Но, как уже сказано, этот разрыв в России в силу суммы исторических обстоятельств принял характер фундаментального ментального (метафизического, мировоззренческого, смыслового) разрыва. Эта в целом давняя болезнь приняла острый характер в 18 веке и протянулась вплоть до настоящего времени. И здесь важный, но неисследованный вопрос, как и почему она пережила советское время, в которое она по логике революции она должна была исчезнуть?
Здесь нужен ответ на вопрос, чем был советский проект, оформлявшийся в ходе практического решения задач, поставленных революцией. В ментальном плане это была народная победа, т.е. победа этики общинного сознания, пронизывавшего народную толщу. В конечном счете, именно она, а не этика самодостаточного индивида, лежит в основании всечеловеческой этики, этики человеческого братства, этики всечеловеческого восхождения и спасения. Ибо человек восходит не один, восходит человек собирательный, восходит общество. Но общество не чистая идея, общество есть некоторый организм, некая живая система. Не хлебом единым жив человек. Но и не духом одним жив человек. Потребность духа и потребность тела должны быть гармонизированы в обществе. Но, чтобы быть обществом человеческим, оно должно быть способным воспроизводить дух. При всей сложности и драматичности своего развития, советское общество так или иначе решало эти задачи. Нарастающая дисгармония и реинкарнация западнического сознания, порывающего с русской ментальностью, усиливались по мере того как нарастал разрыв народа и правящего слоя, представленного партийной бюрократией. Разумеется, это еще не ответ на вопрос как и почему был свернут советский проект, но шаг к попытке понять ментальные процессы, сделавшие это возможным.
Частным примером проросшего «русского западничества», правда теперь уде в немалой степени политически отравленного, дает формировавшееся в определенное время отношение «прогрессивной» литературной среды к писателям «деревенщикам». Конечно, эти процессы происходили в условиях уже действовавшего в стране «системного деструктора». Но нам важна логика ментального, а не политического процесса. Аксиомой русского западничества является отрицание значимости русской истории, русской ментальности и поддерживаемых ею фундаментальных этических принципов. На фоне возраставшей потребности в поиске и обновлении общественных смыслов появляется группа писателей (довольно разных по своим мировоззренческим установкам), желавших обратить свой взгляд в глубину, в ту народную толщу, которая сохранялась, как они полагали, вне городской жизни (наверное, В. Шукшин здесь наиболее яркая фигура). Со стороны «прогрессивной общественности» они тотчас поучают кличку «деревенщики», т.е. те, кто обращен к архаике, кто смотрит назад в лапотную Россию (благо, что не до-петровскую). Аналог давнего события, когда петербургские прогрессисты обозвали славянофилами тех, в ком видели своих культурно-философских оппонентов. Смысловой контекст, достаточно прозрачный, – все тот же ментальный разрыв с народом. В это постхрущевское время слову «деревенский» уже соответствуют слова «неграмотный», невежественный, отсталый и т.п., что было бы невозможно в период выхода на экраны «Кубанских казаков». Теперь же ярлык «деревенщики» помещал их в некое реакционно-патриархальное крыло, попахивавшее к тому же национализм (или русским шовинизмом), хотя, казалось бы, советское искусство давало иной образ деревни. «Кубанские казаки» проникнуты совсем другой ментальностью.
Почему же тогда еще неявные действия «деструктивного ядра» получали поддержку интеллигентского сознания? Почему не последовала сетевая распределенная реакция на обострение болезни? Да, сработал хрущевский поворот на «гуляш-коммунизм», на понимание коммунизма как потребительского благоденствия. Но не сработала сетевая андерграундная реакция на хрущевский поворот. Вместо нее начались интеллектуальные игры с марксизмом, правильно ли мы его поняли и как его нужно понимать. Нет вопроса, что вопрос о понимании марксизма долен был стать частью идейной работы ума советского интеллигента. Она могла бы внести свой алтын в деле интеллектуального строительства. Но при одном условии, именно, при условии преодоления названного ранее ментального разрыва в сознании, порожденного в свое время социальным разрывом. Социальный разрыв был вроде бы преодолен, но ментальный шов остался, и он не был залечен. Рана ожила, и ее оживлению способствовали извне те, кто ментально и физически противопоставил себя «победившему быдлу». Но дело не в них. Здесь встает вечный фундаментальный вопрос, как можно было залечить родовую травму российской империи, полагаю, вполне уместно называть так «русское западничество».
Послевоенная советская действительность почти собрала необходимые средств для надежного преодоления названной травмы прошлого. Нужен был синтез, но не для него не оказалось, не нашлось «философского камня». Таким камнем должно было стать концептуальное историософское осмысление культурной генетики России, культурно-исторического кода, взрастившего народа, на ментальной и физической силе которой стояла Российская империя, и на который оперлось советское строительство. Послевоенное время, овеянное масштабной исторической победой, до известной степени сняло ограничения на решение названной задачи. Слово «русский» произносилось без смущения и без каких-либо подозрений на национализм и шовинизм. К этому присоединялись набиравший обороты гуманитарные исследования в области русской истории, литературы, русского искусства и т.п. Поклоны в адрес марксизма не были непреодолимым препятствием для решения творческих задач. Может статься, что даже при отсутствии прямой постановки задачи в интеллектуальной среде начала бы созревать рациональная матрица русского культурного кода, к построению которой когда-то сделали первый шаг А.С. Хомяков и Ю.Ф. Самарин. Такая «матрица» программирует образовательный процесс в его широком смысле, входя в него не через директивы чиновников, но через дух, передаваемый ключевыми словами и образами русского сознания. Смерть Сталина и доклад Хрущева похоронили этот процесс.
Политическая постсталинская элита, занятая дележкой власти, просто не сознавала остроты и важности задач такого рода. Она была занята не менее острой проблемой «хлеба насущного». Более того, она училась марксизму, в теоретической версии которого общественные отношения первичны, и созданное на основе общественной собственности «бытие» будет идейно непоколебимо при любых издержках «субъективизма и волюнтаризма». При всех достоинствах самоотверженного труда и советского патриотизма большей части этого верхнего руководящего слоя, он не видел и не мог видеть опасности катастрофического смыслового провала. К этому провалу ускоренно вело крайне опошление марксизма, за что можно задним числом «благодарить» М. Суслова. Крайней формой такой пошлости стало изобретение теории научного коммунизма, которому учили в всех вузах и партийных школах при ЦК КПСС. Своим кардинальным разрывом с реальность он мог вызывать только отторжение идеологии, подобное тому, какое испытывал в свое время упомянутый Печерин. Синтез идеологии, необходимый советскому проекту, необходимый для воспитания элиты, а не партхозактива, не состоялся. В ментальной сфере состоялся грандиозный метафизический провал, и на первом этапе катастрофы мелкие торгаши взяли на себя роль реализаторов заведомо самоуничтожительного «вхожденческого проекта». «Чаадаевский» проект незамедлительного слияния с Европой, представленный сегодня «петербургской аксиоматикой», изначально не мог не быть антирусским, средством разрушения цивилизации, складывавшейся более тысячи лет. Он естественным образом ведет к восстановлению не только социального, но и ментального разрыва между новой бюрократией, условно называемой элитой, и народом. И далее ср всеми остановками…
К какому источнику должно обратиться сознание человека, способного противостоять регрессу? Без понимая общественных процессов нельзя обрести путь. Точнее, без того цивилизационно-культурного понимания, которое необходимо России. Фундаментально необходимым шагом является выстраивание мировоззрения, исходящее из осознания фундаментальной сложности задачи. В содержательном плане такой процесс начинается с антропологии, в данном случае, с выстраивания образа человека русского культурно-цивилизационного архетипа. Образ человека является основанием матрицы, на которой выстраивается миропонимание и мирочувствование общества. Все миропонимание и мирочувствание западной (европейской) культуры сегодня выстроено на основе философско-антропологической модели самодостаточного индивида, который по определению свободен и при этом наделен естественными правами. Но даже для европейской истории этот социально-философский миф выполнил свою историческую роль и уже в явной форме оборачивается своей разрушительной стороной. Человек есть существо общественное (собирательный человек), он не восходит в одиночку. Антропология личности, проникнутой сознанием связи с другими людьми, такая задача вольно или невольно решалась в русской культуре и русской сознании. Это и есть рациональное осознание архетипа. Решение задача предполагает понимание чужой рациональности, но оно не может достигаться на ее основе. Иное мирочувствование запечатано в кодах европейской рациональности. Так что решение задачи требует глубокого погружения в культуру и историю России, в мир переживаний, в котором выражены ее жизненные смыслы, в мир мысли, в которой они осознавались. Только на этом пути сложится необходимый набор слов и образов.

[Ratan]

«кто сказал, что нужно бросить песню на войне…»
Восторженное «вхождение в Европу» в последние 30 лет привело к жестокому результату. Война на Украине, названная спецоперацией, одно из его проявлений. Многие исходили из невозможности войны России и Украины. Она стала реальностью, но… закрывает ли она вопрос о вхождении России в европейское пространство? Объективно говоря, забивает наглухо и надолго, вероятнее всего навсегда, хотя стремящаяся в Европу часть элитарно-потребительского общества еще не может в это поверить. И немудрено. Причина такого умонастроения не только в открывшейся возможности предаваться «европейской расслабухе» и роскоши на собираемые в Росси деньги. Основанием служит также ментальная установка, давно укоренившаяся в русском обществе. Еще недавно президент говорил о единстве российского и европейского культурного пространства, о том, что мы европейцы до самого Владивостока, и честно верил в эту «истину». Возможно, верит и до сего дня, что именно мы носители и хранители европейской культуры в отличие от «временно свихнувшейся» политической элиты Европы. Признание того, что отказ от «вхожденчества» требует не только продажи газа за рубли, но глубокой ментальной трансформации, не может проникнуть в сознание элиты без давления чрезвычайных экзистенциальных обстоятельств. Впрочем, и они едва ли помогут излечить давнюю болезнь русского общества. Даже чрезвычайные обстоятельства бывают бессильными перед «врожденными» идеями ума. К такой исторически обусловленной идее относится наше беспочвенное западничество, суть которого, как было сказано ранее, не столько в восхищении успехами Европы, сколько в неприятии культурного типа России, и это неприятие принимает характер отрицания и даже тотальной ненависти, в чем-то превосходящей инстинктивную ненависть запада к России.
Как уже было сказано, глубинная причина этого положения в фундаментальном разрыве народа и элиты, воспроизводимом от поколения к поколению. Русский барин 18 века, заговоривший на «языке Просвещения», закрепил этот разрыв, противопоставив себя крепостным рабам. Вся образованная элита, формировавшаяся в России, невольно воспроизводила эту традицию. Отсюда свойство либерального интеллигента, т.е. человека образованного, на которое указывал Достоевский: либерал начинает с ненависти к народу. Чувство это чаще всего подсознательное, проявлявшееся через полагание бытовой, образовательной, сословной дистанции, в целом, социально-ментальной дистанции, разделяющей «их» и «нас», что так характерно проявляет себя сегодня в бюрократии постперестроечной России. В.В. Розанов остро подметил, что у нас нет мечты своего отечества, зато всякий прошедший русскую гимназию и русский университет обретает ментальную установку «проклятая Россия». Пусть это сказано полемически заостренно, но разве не с тем же самым явлением мы столкнулись в период перестройки, когда оно обрело слоган «так жить нельзя».
Степень этого «неродственного» чувства может быть разной, но даже принятая умом «любовь к народу» может натолкнуться на внутреннюю стену, разделяющую элиту и народ. Чтобы на образно-психологическом уровне понять, какую грань должен перешагнуть человек элиты на этом пути, представим себе любого элитарного персонажа из нынешних «вхожденцев», например олигарха, снимающим цивильный европейский фрак (кстати, вполне уместный для дирижера симфонического оркестра) и надевающим крестьянскую поддевку и сапоги. Делающим это не ради минутной публичной шоу-сценки, но делающим это экзистенциально, т.е. как смена смысла жизни. Признаемся себе, что это невообразимо даже по отношению к нашим продвинутым интеллектуалам из патриотического лагеря (например, известного кинорежиссера). Никого этим не хочу обидеть. Этот пример, затрагивающий область культурного заимствования, лишь средство указать на элитарно-ментальную проблему, так глубоко врезавшуюся в социальную жизнь России, что она стала почти что частью ее культурно-исторического кода. Причем, эта проблема не решается вербовкой (призывом во власть) людей из народа. Это вопрос внутренней жизни элитарного слоя, его психологии и образа действий, формирующих его сознание, т.е. ментальные установки, принимаемые можно сказать подсознательно в процессе врастания в этот слой. Призыв «из народа» оказывается мерой паллиативной, решающей проблему лишь краткосрочно. Оказавшись в «элитарной» среде, человек ментально становится ее частью.
Для постановки вопроса о возможном исправлении положения полезно взглянуть в предложенном контексте на советскую историю, на процесс возникновения, загнивания и практически полного падения советской элиты. Прежняя дворянско-буржуазная элита была просто снесена. Не обсуждаю, чего в ней было больше, дворянского или буржуазного. На ее месте утвердилась новая политическая элита, которая стала создавать необходимую ментальную опору через формирование нового образованного слоя (интеллигенции), через все средства народного образования и воспитания. Мера необходимая и бесспорно исторически прогрессивная. Ряд действий был продиктован как исторически неотложной задачей вхождения общества в промышленную фазу развития. Понятийным основанием этого процесса стала марксистская теория, интерпретируемая как политическая идеология, обеспечивающая решение задач управления и строительства. На этот процесс интерпретации марксизма несомненно влияла борьбе тех или иных политически ангажированных интеллектуальных группировок, боровшихся за свое доминантное положение в области идейно-политической пропаганды. Разумеется, этот процесс не мог не принимать иногда гротескные формы, и мы до сего времени комплиментарно воспринимаем сатиру на эти процессы, которую находим у Ильфа и Петрова или у М.А. Булгакова. Критическое отношение к этим процессам необходимо, оно полезно, когда делается ради поиска правильного пути, когда оно видит внутреннюю правду искажаемого процесса. Однако позднесоветское интеллигентское сознание уже не могло и не хотело видеть и оценивать ту социальную правду, которая осуществлялась под этой подчас заслуживающей сатиры гротескной оболочкой и которую в целом правильно выражала власть «сталинской эпохи». Эта правда заключалась в ликвидации сословия господ и в строительстве общества, стремившихся к осуществлению общественной пользы и видевших в этом пользу личную. Этической основой этого строительства фактически этика русской крестьянской общины, уповавшей на мир (общину), как основное средство противостояния несправедливости и человеческому эгоизму. Этим духом проникнуто искусство и пропаганда эпохи сверхсрочной индустриализации. Социальная справедливость действительно осуществлялась в этом обществе, что и позволило эмигранту Н.А. Бердяеву заявить о советском обществе как гораздо более христианском, нежели общество западное. Кстати, таких признаний никогда не делала наша РПЦ, ставшая одним из лидеров идейных гонений на советский период. Чувство народной правды, достаточно острое в первый период советского строительства, в войну и послевоенный период, постепенно испарилось из сознания послевоенной советской эпохи. Его заменила «правда интеллигентская», хороша известная по досоветскому период и описанная в «Вехах». Внутренний в чем-то не сознаваемый отказ от этой народной правды проявил себя даже в творчестве «патриотов-деревенщиков», принявшем «белые тона». В конечном счете символом этого процесса стала белая обложка журнала «Современник». Можно сказать, что в поздний советский период общество ментально провалилось, чувство народной правды сменилось примитивной жаждой потребительства, ставшей почвой идейного разброда. Очаги ментального и социального сопротивления не повлияли серьезно на процесс распада, и, что симптоматично, они не смогли объединиться, они не нашли ментальной почвы, способной соединить их усилия. Каждое решало ситуативно-тактическую задачу, для выработки общей стратегии оснований не оказалось.
Частный пример сознания, иллюстрирующий названную утрату чувства народной правды. Автор этих строк оказался в 1993 году участником акции «Возрождение», проводившейся союзом кинематографистов и других творческих организаций. «Возрождение» понималось по сути как отказ от «совка», от советского периода и ценностей советского общества, как возвращение к православию и т.п. В возникавших дискуссиях я задал «православнутому» оппоненту ключевой по моему мнению вопрос: «Вы хотите удалить советское прошлое из нашей истории. Но не думаете ли Вы, что оно есть органическая часть народной истории, которую нельзя отделить, не повредив самую народную сущность?». На внятный ответ надеяться не приходилось, как обычно, вместо него был уход от темы и сути вопроса. Но вопрос так и висит над всем постперестроечным процессом, это ведь вопрос о народной правде, восторжествовавшей, пусть не вполне и не окончательно в форме советского строительства. И до сих пор собирательный интеллигент поставить этот вопрос не может не по политическим причинам. Это вопрос, обращенный внутрь, так сказать, вопрос – с кем вы работники российского интеллектуального фронта? Этот есть ключевой вопрос об отношении элиты и народа, вопрос не о том, надо надевать поддевку и сапоги, а вопрос о том, может ли она слышать народную правду и принимать ее как свою?
Конечно, этот пример и эти выводы есть упрощение нынешней ситуации, которая сложнее простой картинки. Это всего лишь риторический прием для акцентации проблемы давнего внутреннего ментального разрыва, порождающего состояние уходящей из-под ног почвы, а на беспочвенности вырастает российская (русская) элита. Преследующий русскую историю «элитарный разрыв» раз за разом порождает социальные катастрофы. Фундаментально то, что он всякий раз преодолевается при возникновении внешних угрозах государству, сопровождающих внутренний распад. Тогда вдруг активизируется живущее внутри чувство общности, чувство общей исторической судьбы. В этих случаях нет нужды обращаться к Н.Я. Данилевскому и его утверждению о политическом суверенитете как необходимому условию развития культурно-исторического типа. Эта необходимость вдруг осознается и встает во весь рост без какого-либо теоретического обоснования как неотложная потребность текущего времени. Важно, что в таких ситуациях вдруг проявляет себя некая фундаментальная ценностная установка, скрепляющая общество. В аграрном прошлом это было единство веры, та этика, которую несло в себе русское понимание христианства. В критических фазах истории защита России воспринималась не только как создаваемая ситуацией необходимость защита государственного интереса, но как защита правды общечеловеческой, как защита тех ценностей (христианских ценностей), на которых зиждется человеческая жизнь. Эта ментальность создавала русского солдата, его самоотверженность, его стойкость, его героизм, способность к самопожертвованию и неспособность к бессмысленной жестокости. Характерный литературный пример можно почерпнуть из «Трех разговоров» В.С. Соловьева. Генерал (персонаж этих разговоров) в своем возражении толстовско-либеральному пацифизму рассказывает военную историю, случившуюся с ним в ходе, вероятнее всего, русско-турецкой войны. Его подразделение наткнулось на свежую стоянку башибузуков (нерегулярных отрядов), на которой они совершали свои издевательства над армянами. Хорошо знакомые сегодня истории садизма в виде вспоротых животов, отрезанных женских грудей и даже младенца, пытаемого над огнем на глазах обезумевшей матери. Здесь важно понимание чувства, овладевшего генералом. Это не бешенное «шекспировское» чувство мести, это нечто большее, это его понимание немыслимости в христианско-человеческом мире такой бесчеловечности. Ей должно быть отвечено именно как инфернальной силе, несовместимой с человеческой жизнью. Теперь им руководит это ясно осознанное чувство, ясно сознаваемая мысль о необходимости возвращения исчадия ала в его обитель. Хладнокровно организованная погоня, организация боя, расстрел башибузуков из картечи и чувство, охватившее генерала: «Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе - светлое Христово Воскресение. Собрали мы своих убитых – тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза закрыли. … Вот как сейчас мне это отпевание представляется. День-то был облачный, осенний, а тут разошлись тучи перед закатом, внизу ущелье чернеет, а на небе облака разноцветные, точно божьи полки собрались. У меня в душе все тот же светлый праздник. Тишина какая-то и легкость непостижимая, точно с меня вся нечистота житейская смыта и все тяжести земные сняты, ну, прямо райское состояние – чувствую Бога, да и только».
С философско-этической точки зрения в этих «разговорах» В.С. Соловьев противостоит толстовскому пацифизму, утверждая, что зло может быть организованным, и ему должны противостоять организованные силы добра. С точки зрения «метафизики жизни» русский генерал защищает всечеловеческую ценность жизни и добра. Его погоня есть желание Добра, т.е. спасение жизни, самих «метафизических» оснований жизни. Причем его погоня и его картечь совсем не гарантированное месть противнику заведомо превосходящими силами: «А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены – саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, тут уж нам была бы верная крышка – третьего-то залпа уж не дали бы!». Правое дело оправдало праведную решимость, ее готовность принять смерть за дело человеческое.
В вот 20-ый век и Великая Отечественная война. Сражение за Родину, за советское государство, организовавшее общество на эту беспримерную борьбу. Но опять-таки за этой беспримерной борьбой текущего момента, борьбой за собственную жизнь стояло «светлое христово воскресение», борьба за жизнь как таковую, за человеческое существование на земле против абсолютной и хорошо организованной и вновь инфернальной силы зла. Россия снова выступила как катехон, удерживающий жизнь, как защитник жизни, как спаситель права человека на жизнь. Кстати, антисоветское сознание сегодняшнего дня разом обнулит себя, если вдруг примет эту простую истину. Оно этого сделать не может, и потому не может не быть антирусским и антиисторическим. В 20-ом веке христианские всечеловеческие ценности нашего народа выступили в светской форме, именно, в форме принципов советских. И было верно сказано: «Бой идет святой и правый, смертный бой не ради славы, ради Жизни на Земле…». В той войне снова противником зла выступил русский человек, воплотившийся в многонациональном человеке советском.
Здесь и наступает время вновь обратиться к вопросу о философии, в частности к русской философии. Проблема заключается в следующем. Если историческая роль России быть катехоном, противостоящем инфернальному метафизическому злу, то как и в какой форме эта роль должна быть осмыслена? А осмыслена она должна быть, поскольку без этого осмысления поведение социальной системы остается ситуативным, не позволяющим видеть экзистенциальные вызовы и угрозы и давать на них ответ. Этот ответ не может полагаться на этические и политические качества руководителя или малой группы, осуществляющей управление. Этот ответ должен создавать условия сетевой реакции общества на экзистенциальные угрозы. Он осуществляется, когда система всеми своими клеточками ощущает ту или иную болезнь, тот или иной вызов, ту или иную угрозу. Ее системный принцип, ее геном должен быть записан в каждой части системного целого. Послесталинская бюрократия боролась за власть внутри системы, мало озабоченная последствиями для нее тех или иных экзистенциально-смысловых решений. У нее не было «мечты своей родины», говоря словами В.В. Розанова. У нее на руках был некоторый исторически краткосрочный социальный проект, во всяком случае его видение было исторически ограниченным, продолжение которого стало делом противоречивых и мало сознаваемых в историософской перспективе решений. У нее не оказалось экзистенциального инстинкта безопасности, ее горизонт мышления оказался ограничен текущими социальными решениями, в отличие от, например, китайской бюрократии, никогда не забывающей идею (или образ) Поднебесной. В такой бюрократической среде, неспособной видеть историософскую перспективу, легко может зародится и сгруппироваться антисистемное начало, а если оно еще вступит со взаимодействие с антисистемными силами извне, то катастрофа неминуема.
Ф.М. Достоевский легко и просто определял русскую идею. Она в том, чтобы устроится всем, устроиться всем миром. Есть в этом проявление глубокой правды русской культуры. Она в том, человек восходит не как самодостаточный субъект, бросающий вызов миру, судьбе и т.п. Этот привлекательный и в известной мере верный образ вполне явлен и осмыслен в европейской культуре (быть иль не быть, таков вопрос…). Действительно, всякое восхождение есть усилие личности, ее страданий, ее подвига и т.л. Но есть фундаментальное «НО». В конечном счете человек восходит не как индивид, он восходит как человек собирательный, и только так направленные усилия делают его деяния человеческим подвигом. Выражаясь традиционной русской лексикой, восходит мир (человек собирательный), восходит общество, восходит конкретный исторический субъект, увлекающий других своим восхождением.
Какая философия способна донести сознанию эту идею? Русская философия начинала ее сознавать, она должна ее осознать до логического конца. Человек восходит не как самодостаточный индивид. В постижении этого всемирность русской культуры и русской задачи: «чтоб вся на первый крик, товарищ, оборачивалась Земля». Эта суть должна быть формулирована на философском языке, на языке когнитивном, на языке понятий, сливающихся с образами культуры и с ее мирочувствованием. Эта не праздная работа ума. Своя философия выстроит свой язык, свою лексику. Нельзя выразить свой культурный тип европейским языком. Речь идет разумеется не об изоляции или о создании какого-то нового эсперанто. Речь идет о том, что создаваемая в культуре картина мира и человека, а через создание такой картины решает философия свою задачу, несет в себе нравственный этико-антропологический контекст, который не передаст язык чужой культуры. Своя антропология и своя картина мира не создается заново и с чистого листа, но появляющаяся как продолжение вековых поисков слов и образов. В конце концов, философия есть искусство выражать мирочувствование в понятиях. Это не открытие математической теоремы, это глубокое погружение в культуру и ход развития, обеспечивающий наш собственный разговор о нас самих. В этом смысле работа над русским сознанием в виде русской философии есть непреходящая интеллектуальная задача. Война ее не отменяет, она ее актуализирует. Ее решение даст язык, даст слова и образы русского сознания. Вошедшие в сознание людей, они дадут основу «окончательного решения русского вопроса», исключающего расистскую вакханалию, которая поразила современный западный мир. Этот путь, а не строительство «правильного» европейского государства сможет привлечь симпатии всего мира как привлекало их советское строительство, внутри которого бесспорно заключалась идея всечеловеческая. Всякое достижение человечества, преобразованное в нужном контексте, может и должно войти в такой процесс. Культурное (цивилизационное?) самосознание и достоинство навсегда закроют вопрос о вхожденчестве в мир европейский, в воображаемый мир евразийский и тому подобные миры. Мир всечеловеческий – такова «провиденциалистская» перспектива русской культуры. Но чтобы решать такую задачу, эта культура и это государство должны выстоять и победить во вновь навязанной ему борьбе святой и правой ради жизни на земле.

[Ratan]

Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на Земле
(А.Твардовский)
Общая мысль и общее чувство необходимы России сегодня как никогда. Но их нет в общественном государственном масштабе по причинам, о которых говорилось многократно. Есть много исторических причин такой «идейной недоработки». Но в текущей ситуации причину, требующую немедленного устранения, можно выразить одним словом: «вхождение (так называемое) в цивилизованный мир». Сначала как программная установка, а теперь как инерция, в соответствии с которой продолжает жить высшая школа и академическая наука. Перспектива жизни самостоятельной концептуально не оформлена и по прямому бюрократическому указанию она не оформится. Социальные институты, которые должны понятийно формулировать или образно выражать такую концепцию, внутренне мертвы. Разгром, учиненный в сфере гуманитарного знания всеми образовательными и преобразовательными реформами, просто чудовищный. В полной мере увидеть его и оценить может лишь человек, способный сравнивать прошлое, настоящее и желаемое будущее. На интеллектуальное иго Запада в прошлом (в России 19 века) указывали многие. Но сегодня оно восторжествовало в полной мере. Обществоведение России какое-то даже не туземное, оно вообще неописуемо. Т.е. если и описуемо, то назвать его можно одним модным словом «дискурс». Непрерывное щебетание и игра словами, переведенными и непереводимыми с англо-американского и несущими пустоту. Какие-то псевдо-проблемные вопросы, которые никак не натягиваются на текущее положение нашего общества. И слова, и проблемы (якобы проблемы) берутся из источников иноязычных, часто сетевых, подсовываемых гуглом. При этом забыты действительные достижения западного общества, вписывающиеся в мировую историю. Собственно, их сам Запад забыл, они не нужны в эпоху осознанной политики дегуманизации и разрушения личности. Даже свое российское, если оно и видится, то только через призму западного сознания. То же самое в массовом искусстве, заполняющем телеэкран, сцену, интернет и другие средства коммуникации. Сфера формирования чувств по-прежнему ведет в вонючий мир западного потребительства, лишенного самооценки и личностного начала и отрицающего не только российскую, но вообще всякую историю. Осталось был только застрелиться по примеру русского дворянина Опочинина И.М. конца 18 века, утратившего веру в российскую жизнь, если бы не ясно видимое фактическое пробуждение и проявление сил, способных принадлежать своему Отечеству, его культуре, его истории, всем его спасительным человеческим началам. Этим силам нужен свой культурно и философски оформленный отечественный разум. Тем более он будет нужен после победы при осознанном прокладывании пути в будущее. Нужен свой язык, свои слова, способные выразить языком абстрактных обобщений то, что являет себя на уровне чувства. Они не могут быть почерпнуты из чужого словаря, они могут родиться при осмыслении своего прошлого и настоящего, собственного опыта, явленного в философии, истории, в искусстве и практическом действии, в том числе, действии политическом. Необходимо осмысление сути своей жизни ради будущего, осмысление с любовью к прошлому и осознанием его безрадостных страниц, к будущему и даже к тому настоящему, в котором это будущее живет.
С каких слов корневых слов можно начинать такое осмысление? Есть интересное утверждение Ю.Ф. Самарина в одной из его концептуальных статей, излагающей позицию московского философского кружка: «Общинное начало составляет основу, грунт всей Русской Истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, отвергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Эта адресация к общинному началу компрометирована в общественном сознании тем, что его привыкли связывать с социальной организацией крестьянской общины вместо того, чтобы развернуть содержание этого начала в его более широком культурно-смысловом, культурно-историческом значении. И здесь неизбежно приходится прикоснуться к одной из страниц общественной мысли России 19 века. Есть ряд слов замусоленных и искаженных в интеллектуальной истории России. Например, если человек обращается к истории русской философии 19 века, то непременно сталкивается с темой «славянофилы-западники» как якобы центральной темой начала 19 века. Да, такая тема была, и она касалась отношений образованных людей (отдельных личностей, но не социального слоя общества) с преобладающей западнической ориентацией общественного (интеллигентского) сознания России. Но значения названных альтернативных терминов изначально искажены. Не было философского «славянофильства» в России 19 века (во всяком случае в его первой половине). Да, разговор о славянстве, о славянах и славянском объединении возникал в обществе в контексте определенного политического и исторического размежевания с Западом (с Европой), в особенности, во второй половине 19 века, когда эта проблема обострился новой войной с Турцией. Тогда стало проявляться «славянство» как идея политического объединения славян. Идея изначально утопическая, что понимали многие. Но философы, которых обозвали славянофилами, никакого отношения к этому образу мысли не имели. Они свою задачу видели в осмыслении русской истории и русской культуры, обращали свою мысль внутрь России, но совсем не на Запад и совсем не на славян и славянство. Однако кличка сработала, и с середины 19 века, т.е. с времени появления московского кружка братьев Киреевских, Аксаковых, Хомякова и Самарина всякая мысль, направленная на осмысление русского культурно-цивилизационного типа, третировалась и преследовалась идейными противниками как славянофильская. Пользуясь этим термином-кличкой, западническая публика могла произвольно приписывать тем, кого она так называла, все, что считала нужным приписать. В том числе они приписали оппонентам защиту допетровской Руси и патриархальной крестьянской общины, рассматриваемым как патриархально-ретроградное прошлое России. «Общинность» оказала в перечне этих ретроградных качеств, защищаемых «славянофилами». Либеральная публика Петербурга боролась с московским кружком не через осмысление его текстов, но как с политическим направлением, враждебным прогрессивному, европейски ориентированному будущему России. Показательна в этом отношении безоговорочно отрицательная, исключающая какую-либо дискуссию, позиция В.Г. Белинского в его ответе на статью Самарина в 1847 году.
В коротком обращении к теме можно отметить три проекции рассмотрения общинного начала.
Первая плоскость рассмотрения касается исторических условий формирования общинного начала на Руси, появления той социальной организации и того образа жизни, в котором она развивалась. Этим образом жизни, связанным одновременно с теми или иными формам его социальной организации, был община территориальная. Сама по себе община является распространенной формой социальной организации. Однако историки, обращающиеся к становлению государственности России, справедливо указывают на две весьма различные формы общинной организации. Одной из них является родовая (кровно-родственная) община, порождающая с неизбежностью авторитет старших в роду и вертикаль управления, вертикаль авторитарной власти в такой общине. В истории становления русского государства примером такой общины явилась первоначально княжеская дружина Рюриковичей. Эти принципы взаимоотношений сохранились и в современных обществах, удерживающих родовые связи и родовые авторитеты. Другой формой являлась поземельная территориальная община, основанная на совместном мирном проживании на определенной территории при ведении хозяйства, из чего следовало «признания своими» всех, кто участвовал в этом совместном проживании и ведении хозяйства. Мы здесь не обсуждаем процесс формирования такой общины, роль семейных и родовых (племенных) связей в ходе ее становления, и т.п. Мы обсуждаем принцип, на котором она обустраивалась, а этот принцип требует определенного равенства всех общинников, равенства внутри общины, которое является не столько формально правовым, сколько равенством человеческим, так сказать, равенством человеческих прав. Вопрос о кровном родстве уходил в таком случае на второй план, он вообще должен был исчезать из поля зрения общины. Не кровная связь, а связи земли становилась первичной, земской, областной, территориальной равенства. Невольно вспоминается ВО Ключевский, заметивший в своих лекциях, что не нация, не этнос, а земля была ключевым словом для государственного объединения («О, Русская земле, уже за шеломянем еси!». Принятие решений в такой форме социальной организации опирается не на численное голосование общинников, а на консенсус, на всеобщее согласие. Крестьянская сходка и городское вече становятся основными формами такого социального управления.
Второй контекст анализа касается тех нравственных начал во взаимоотношениях людей, которые формирует территориальная община. Это формирование принципов взаимопомощи, поддержки, соучастия и других культурных средств выстраивания взаимоотношений общинников. Опять-таки, еще раз отметим, что нет никакой необходимости идеализировать самих общинников на индивидуальном личностном уровне. Речь идет об этике общинного принципа, которая пробивается через сумму обстоятельств общественной и личной жизни. В конечном счете, это этика совместного человеческого выживания, трансформировавшаяся в христианском чувстве в этику всеобщего спасения, спасения всем миром. В этой связи нужно отметить следующее. Общинный принцип не может быть связан исключительно со славянским (восточно-славянским) этногенезом. Это принцип внутривидового сотрудничества, полное устранение которого предполагают только расистская практика фашизма и крайнего национализма. Господствующее меньшинство создает в таком случае вырожденную форму объединения, в частности, его корпоративное единство, требующее соответствующего эмоционального и идейного оформления. Поэтому можно сказать, что общинное начало является общечеловеческим, испытывая при этом разную судьбу в разных обществах. Русско-славянская территориальная община, возникшая в конкретных природно-географических и социальных условиях, оказалась наиболее благоприятной культурно-исторической нишей для формирования соответствующих всечеловеческих начал, всечеловеческой этики. Она легко приняла христианство поскольку была близка к нему своей этической ментальностью. Поэтому вместе с христианством она приняла его всечеловеческий характер. Христианство, родившееся на востоке римской империи, сказало, что все мы братья и сестры, мы дети одного творца, для нас нет ни эллина, ни иудея. Но и территориальная поземельная община также «вынесла за скобки» этническое происхождение индивидов, оставив человеческую общность как основание для принятия в свою «семью». И этот принцип пронесен через всю историю, включая историю советскую, вплоть до сего времени. По этой причине Россия, защищающая свое право на существование, защищает всечеловеческие ценности в борьбе с миром, который последовательно проводил принцип индивидуализма и довел его до крайности, заключающей в отрицании всечеловеческих (прежде всего христианских) ценностей. Хотя, надо признать, что этот мир внес свой безусловный исторический вклад в развитие личностного начала, культуры личности, своим искусством, формирующим мир переживаний, научной и технической составляющей цивилизационного развития, и т.п. В свое время на эту заслугу Запада указал В.С. Соловьев.
Наконец, третий план рассмотрения общинного начала связан с пониманием русской истории, вольно или невольно выводящей наше Отечество на первую линию борьбы за человеческие ценности, точнее, за те ценности, вне которых невозможна человеческая история. Здесь фундаментально важным для анализа является процесс становления государства на Руси и процесс выстраивание его ментальных оснований, в более широком смысле, его идеологии. А.С. Хомяков в дискуссии с И.В. Киреевским указал на противоречие, существенное для нашей оценки роли общинного начала в социально-политической истории России. Он указывает на противоречие между образом жизни общины, прежде всего общины городской с ее вечевым самоуправлением, и требованием государственного единства, привносимого княжеской дружиной, осуществлявшей процесс государственного строительства. Тонкости исторического процесса, разрешавшего теми или иными мерами это противоречие, требуют специальных исследований. Показательным примером, хотя не исчерпывающим все ментальные и политические обстоятельства этого процесса, явилось противостояние Москвы и Новгорода. Однако важна не только политическая сторона процесса. Государство, создаваемое в обществе, в жизни которого фундаментально утвердилось общинное начало, не могло игнорировать это обстоятельство. В решении этой проблемы помощь государственному строительству оказывала православная вера и православная церковь, действовавшая вместе с княжеской дружиной и государственной властью в период строительства московского государства. На это вполне обоснованно указывает А.С. Хомяков в своем историческом анализе.
Рассмотрение роли общинных начал и роли этики общинного (всечеловеческого) сознания в становлении Российской государственности, как и в новейшей его истории, должно стать важнейшей задачей не только исторических, но обществоведческих исследований в целом. В ходе таковых нельзя оставить без внимания принципиально важную проблему, заключающуюся в том, что Россия не является национальным государством, т.е. государством русских и для русских как иногда тупо думают искусственно взращиваемые «националисты». Мысль о построении новой России как одного из национальных европейских государств (что кстати предполагало отсечение азиатских окраин СССР) изначально ошибочна. Государство, строящееся на основании этики общинного (всечеловеческого) сознания, с необходимостью должно было строиться и строилось как объединение народов, т.е. как империя. Собственно, так оно и происходило. Русским называл себя и принимался таковым каждый, кто «вступал в эту общину», т.е. принимал православие и служил русскому государю и русскому государству. Этим однако не умаляется роль русского народа, исторического русского этноса (прежде всего этноса великороссов) и его культуры в строительстве империи. Этот этнос не имел и не мог иметь каких-либо привилегий и преференций, кроме, «привилегии» быть цементирующей силой империи. Драма российской (русской) истории во многом в том, что в ходе строительства империи возникли принципиальные проблемы с формированием имперской элиты. Элиту формирует чувство долга, чувство служения большой идее, превосходящей меркантильные или какие-ибо другие карьерные мотивации. Да, с одной стороны, появление большого государства и практика служения этому государству давали ментальные основания для оформления государственной элиты, точнее, ментального оформления какой-то ее части, исполняющей государственный долг. Но этого недостаточно. Государство не самоцель, оно средство для выполнения исторической миссии, неизбежной для больших народов и государств, оформившихся в империи и цивилизации. Имперская элита неполноценна без такого сознания, она превращается в таком случае в бюрократию, грызущуюся за власть и привилегии и почивающую на них после очередного внутреннего переворота. Так было с боярской элитой во времена известной смуты, с царской элитой начала 20 века и с советской государственной элитой конца 20 века. Социальным препятствием для становления «сознающей элиты», объединенной чувством исторической (метафизической) ответственности за судьбу государства и народа всегда являлся ментальный разрыв с народом и народной историей, ведущий к полной потере исторического чувства. Этот разрыв традиционно воспроизводит интеллигенцию как массу, по необходимости заполняющая ментальное поле общества. В такой советской массе, утратившей историческое (историософское) сознание, смогла прижиться безумно-утопическая идея «возращения в мировую цивилизацию».
Этика бизнеса, личного и корпоративного, что по ментальности одно и то же, принципиально противоречит основаниям общинного (всечеловеческого) сознания России. Ее преодоление не требует непременной экспроприации собственности, но требует такой хозяйственной этики, в которой личный успех будет стоять в зависимости от способности приносить общественную пользу. Социальное действие такой направленности требует общего поиска ментальных опор, поддерживающих историческое существование России. Один из шагов - возвращение в интеллектуальное и медийное пространство сегодняшнего дня всечеловеческой общинной идеи, практически защищаемой сегодня военными средствами. Она может поддерживаться христианским чувством, но ей необходимо светское рациональное осмысление, открывающее возможность интеллектуального противостояния силам зла. Она позволит понять иррациональную ненависть к России со стороны «империи зла», последовательно и до бессмысленно-трагического конца реализующего идею самодостаточного индивидуализма, рождающую сегодня корпоративный технофашизм.