капитализм и проект модерн, капитализм в прошлом и настоящем Опции

[Ratan]

В Манифесте, принятом на летней школе, дана картина социально-политической реальности, складывающейся сегодня. Понимание современ-ной ситуации требует наряду со всем прочим глубоких теоретических зна-ний, на каком бы уровне они не излагались. В частности, вновь и в встает во-прос о сущности и исторической роли капитализма. Цитата из Манифеста: С.4. «Для того, чтобы получить честный и глубокий ответ на этот вопрос, нужна новая аналитика капитализма, которая существенным образом переосмыслит все, что связано с его прошлым и позволить заглянуть в его будущее».
Полагаю, что будет полезно обсудить наше понимание этих вопросов. Здесь полезны усилия всех заинтересованных лиц на форуме, но хотел бы в осо-бенности пригласить профессиональных обществоведов для разговора по существу.
В качестве первого шага к такой дискуссии предлагаю собственные замеча-ния по поставленному вопросу.
На мой взгляд, интригующая тема для понимания современной ситуации за-ключается в вопросе о соотношении капитализма и проекта «модерн». Как сказано в Манифесте, проект модерн стал средством легитимизации капита-лизма в западном обществе, а отказ от этого проекта делает не лигитимным капитализм как таковой. Обсуждение темы, заявленной в этой ветке, требует разговора о том, что такое капитализм и как рождался проект модерн. Я бы поставил вопрос так: является ли проект модерн продуктом и заслугой капи-тализма, или же проект модерн и капитализм встретились на историческом перекрестке и поддержали друг друга, пока их пути не разошлись, пока внутренняя логика развития капитализма не заставила его отказаться от проекта модерн и обратиться по сути к проекту, который более всего похож на фашизм. Я склоняюсь именно к такому видению вопроса. Но прежде всего о сути капитализма.
По Марксу капитализм возникает с необходимостью как определенная ста-дия в развитии общества. Известно, что развитие общества К.Маркс пред-ставлял в духе исторического материализма как некий естественноисториче-ский процесс развития производительных сил. Капитализм предстает в таком случае (на начало 19 века) как высшая стадия развития производительных сил, на которой общественный характер производства вступает в противоре-чие с частной собственности на средства производства. Разрешить это проти-воречие должно коммунистическое движение, вырастающее столь же есте-ственным и необходимым образом внутри капитализма (он рождает своего могильщика). Устранение частной собственности на средства производства и ликвидации эксплуатации человека человеком должно стать результатом мировой коммунистического (социалистической) революции. Тем самым должно быть преодолено отчуждение человека не только от средств произ-водства, но и от своей человеческой сущности (творчество), возникающее в рамках капитализма.
Марксистская теория одномерна, она исходит из того, что есть развитие про-изводительных сил, рождающее капитализм в условиях частной собственно-сти и товарного производства. Структура общества и его динамика поставле-ны в зависимость от этого простого фактора, что делает теорию простой и понятной. Но эта простота обманчива. Русская общественная мысль, а в Рос-сии многие были увлечены марксизмом, подвергла критике эту одномер-ность, основанием которой оказалась и одномерная модель человека, кото-рым движет исключительно материальный интерес. Во всяком случае, в об-щественный процесс люди и классы вступают именно как носители опреде-ленных материальных интересов. Русская философская мысль не согласилась с таким пониманием истории, противопоставив ей видение истории, основанное на видении нравственных мотиваций в поведении и действиях людей.
Что нового привнес М.Вебер в понимание капитализма? Целый ряд черт, ко-торые можно обсудить. Но важнейшая мысль Вебера в том, что капитализму соответствует некий «дух», некое культурное начало, выражением которого на стадии его становления является трудовая этика протестантизма. Есть мо-тивации нематериального (сакрального) характера, которые способствовали рождению «духа капитализма», и вне этого духа не сформировался бы капи-тализм как некая общественная система. Этот дух и его становление пред-стают также как своеобразная рациональность, формирующаяся именно в западном обществе. В этом плане капитализм предстает как новая рацио-нальность, какой не было (каковая не доминировала) в феодальном общест-ве.
Можно ли соединить подход Маркса и подход Вебера? Конечно, они не складываются арифметически или как некие пазлы. Их сложение может оз-начать соединение культурно-исторического анализа сущности обществен-ных систем с анализом развития хозяйственной деятельности в человеческих обществах. Вне предметно-технического, т.е. хозяйственного, развития нет человеческой истории. Но мотивации, которые бросают людей в историче-ский процесс никак не могут быть сведены к сугубо материальным побужде-ниям.
Анализ современно капитализма должен принять во внимание большую ис-торическую работу Ф.Броделя, который оппонирует и Марксу и Веберу. Во всяком случае, нам сегодня важно ответить на вопрос, что есть проект мо-дерн и как он связан с капитализмом. А ответ на этот вопрос требует вхожде-ния как в сущность капитализма и его историю, так и в процесс развития ев-ропейской цивилизации в которой собственно родился и укоренился капи-талистический проект.

[Ratan]

Реплика (навеяна заседанием "Валдайского клуба"): Цивилизация ли Россия?
Вообще-то для авторов цивилизационного подхода этот вопрос не стоял. Т.е. все они согласны в том, что Россия цивилизация. Молодая, восходящая, незрелая, идущая путем псевдоморфизма (Шпенглер О.) или, наоборот, наиболее гармоничная (Данилевский Н.Я.) и т.п., но - цивилизация. Марксистский подход эту точку зрения элиминировал, словом цивилизация в нем скорее представлен уровень развития, разумеется, развития европейского.
Почему вопрос снова актуален? Потому что это вопрос о лице России как исторического субъекта. Для нынешнего правящего класса нет вопроса о цивилизационном лице России. В самом начале перестройки было заявлено о «возвращении» в мировую (т.е. в европейскую) цивилизацию. На том и стоим до сих пор. Президент словно говорит своим западным «партнерам»: «Мы одной крови, ты и я. Давайте успокоимся и мирно разберемся в своем цивилизационном доме». Более того, напряженность в мире якобы от внутренних противоречий элит в ведущих странах. Рано или поздно они успокоятся и примут реальность, а реальность в том, что мы по характеру принимаемых ценностей часть западного мира, Рано или поздно они это осознают, а мы достаточно сильны, чтобы терпеливо ждать. Отсюда и анекдот о том, как расслабляться с известным ответом - а я не напрягаюсь. Мы ничего не боимся, нам нечего бояться. Переждем, мы часть мировой цивилизации мировая цивилизация рано или поздно согласится с этим, ей некуда деться. Так нужно понимать нынешнюю позицию правящего класса? Интересно, что одной из причин напряженности названо нежелание «партнеров» видеть сильного конкурента, но, тем не менее, будущая гармония цивилизованного мира будет выстроена на принципе конкуренции как основном драйвере развития (???).
И потому так интересен вопрос китайца, которому было дано первое слово. Но вопрос как бы забытый по ходу дискуссии. Лес хочет покоя, сказал это представитель древней цивилизации, но ветер беспокоит. «Дядюшка очень рассержен», сослался он далее на сюжет боевика, последствия будут ужасными. а мы в одной в вами лодке. Что бы Вы посоветовали Китаю?
Надо отдать должно восточной образности и восточной вежливости представителя Китая. Очень тактичная характеристика ситуации и очень вежливо спрошено, что вы о ней думаете, что вы собираетесь делать? Ведь мы «в одной лодке». Ясно ведь, что он об этом задает вопрос, а не ждет совета великому Китаю. И каков ответ? Он, скажем так, не вполне соответствует масштабу вопроса, но вполне соответствует образу мысли. Ключевые слова: «время пройдет и ветер пройдет (стихнет)», так что нет нужды напрягаться. Тем более, что у китайцев такая сильная экономика и далее об экономике… Но прочность государства не только в экономике, во всяком случае не в ней одной. Наверное, пассажиры «Титаника» тоже не рассуждали о прочности корабля. А об экономике, наверное, рассуждали.
Так мы в одной лодке или нет? Об этом был вопрос в числе прочего. Ответ не прозвучал (комплименты прозвучали). Ведь если Китай «возвратится в мировую цивилизацию», т.е. станет капиталистическим в полном смысле этого слова, то пространство России будет поделено. В одиночку ей не устоять в конкуренции между востоком и западом. Требуется глубокое стратегическое сближение России и Китая, которое требует поиска ценностных оснований в культурной истории двух цивилизаций, позволяющих спасти человека и человеческое достоинство против безумного натиска «нынешнего глобального Рима». Мелочь на том фоне, но философский конгресс в Пекине (август 2018) сделал своим девизом не европейские ценности, но вечный «конфуцианский» вопрос: учиться быть человеком. Это ведь вопрос о ценностных основаниях будущего мироустройства. Он не экономический, он этический. Право, можно было бы даже вспомнить о ветре с востока, довлеющем над ветром с запада. Может он «успокоит лес»?
В ответ историософская тишина, набегающая скука от вопросов такого рода и возникающее желание сбежать на хоккейную площадку. Хотя в косвенной форме тема прозвучал в рассуждениях о национализме и принципе толерантности при построении русского государства. Без комментария…
Итак. Цивилизация ли России? Без ответа на этот вопрос мы своего лица не обретем.. Интеллигенция сама по себе не может стать правящей элитой России, но она должна дать ответ на этот вопрос, должна дать слова и мысли, которые необходимы элите русской цивилизации. Этому не могли научить институты марксизма и академии общественных наук недавнего прошлого. Этому может научить только внутренняя рефлексия, объективная, бесстрастная, но страстно заинтересованная в истине.

[Ratan]

Тема прежняя - обществоведение
Для России как исторического субъекта актуальная проблема сегодняшнего дня заключается в собственном самоопределение или самоидентификации. Можно разными словами называть эту задачу. Однако простое понимание сути дела можно пояснить вопросом: с каким лицом мы вступаем в новый этап своего развития? Ответ на этот вопрос должен определять наши действия
В том, что этап развития новый сомневаться не приходится. Он новый уже потому, что СССР ликвидирован, возврат к нему невозможен. Точнее, если он возможен, то путем построения социальной структуры, реализующей те ментальные установки, на осуществление которых претендовал СССР. Это можно называть построением СССР - 2. Формула уместная тем, что ориентирует на историческую преемственность в истории России, на преемственность с великими идеалами октябрьской революции 1917 года и великими достижениями советского строительства.
Более чем очевидно сегодня, что падение СССР под внешним и внутренним напором стало возможным по причине внутреннего кризиса его идеалов, т.е. тех ценностей, которые были реализованы в соответствующей исторической форме в ходе советского строительства и защищены в ВОВ. Этот кризис зародился в глубинах правящей элиты и, поддержанный интеллектуалами разных социальных групп, причислявших себя к интеллигенции советского общества, парализовал способность общества к их защите собственных идеалов. Это был системный разрушительный кризис, сделавший возможным предательство элиты. В свое время делались попытки «оздоровления» элиты через ее пополнение выходцами из народа. Такие действия могли обеспечить решение текущих задач, но сами по себе они не могли исправить системные ошибки и предотвратить системный кризис. Чтобы понимать хотя бы частично причины, в силу которых элита отказалась от задач советского строительства, нужно взглянуть на историю российских элит, поскольку ментальность элиты. как и ментальность народа, транслируется неведомыми путями, невидными вне критического анализа. Социально-исторический анализ может выявлять эти пути, на поверхности же видны люди, их решения, их поступки.
Построение Московской Руси шло в борьбе государственнического сознания, требующего единства и централизации, с сознанием вотчинным, проявившегося в частности через борьбу царя и бояр. В государстве должно существовать и существует в тех или иных формах гражданское сознание. В вотчине его нет и быть не может. В нем есть хозяин (боярин, барин) и холопы. На уровне государства должна возникать идея единства власти и народа, и даже идея единства их исторической судьбы. В вотчине такое исключено. Наверное не будет ошибкой сказать, что российскую элиту традиционно преследует дилемма вотчинного и государственнического сознания. Решение этой дилеммы, причем решение окончательное, возможно только на пути «примирения» народы и элиты. Термин «примирение» в данном случае отправляет к самосознанию элиты. Элита «примиренная с народом» не должна быть косноязычной, как это изображал М.С. Горбачев, и не должна ходить в сапогах и косоворотке. Просто она должна ощущать свою судьбу как историческую судьбу общества, как судьбу общую для народа и элиты, и быть ответственной за эту судьбу. Служение этой идее, т.е. исторической идее России должно формировать сознание элиты.
Было ли выполнено это условие в СССР? С одной стороны, прежние элиты общества в этом их качестве были смещены полностью. Часть элиты прошлого, вошедшая в новый управленческий аппарат, руководствовалась по большей части идеей государственнической. Была очевидным образом высказана идея, на основе которой должна была формироваться новая элита. Это идея справедливого общества свободного от эксплуатации, т.е. общества победившей народной правды. Но для того, чтобы организующая идея транслировалась в самой элите, обеспечивала формирование ее сознания и поведения, нужны не только организационные институты воспроизводства элиты, но и идеология, наполняющая эти институты. Идеология, способная открывать историческую перспективу, должна опираться на исторический опыт общества, на его историческую память, на реальные деяния народа в прошлом и настоящем. Тогда актуальная история становится продолжением истории предыдущей, продолжением существования народа. .в истории, Обеспечивал или марксизм решение этой задачи? Вопрос риторический, ибо крушение Союза есть ответ на поставленный вопрос. В прошлом и настоящем попытки перетолковать марксизм, вернуться к «истокам» и т.п. подобное могут давать решения может и полезные и эффективные, но паллиативные, пригодные на краткий текущий момент. Нельзя строить свое отечественное сознание, глядя на себя через европейские очки, пусть даже через очки революционного действия. Весь советский период в сфере идеологии и общественной теории отмечен своеобразной боязнью «русского национализма» начиная с «ленинского похода» против «великодержавного русского шовинизма». На тот период мотивы таких действий понять можно. Однако в последующем, даже поле победы в ВОВ, догматизация марксизма как единственно верного учения поставила непреодолимый барьер к освоению русского интеллектуального наследия в сфере общественной мысли, в частности, в сфере мысли философской. Русские мыслители были помещены в спецхран (кроме так называемых революционных демократов, трактуемых, разумеется, через призму марксизма как его незрелых предшественников), преемственность русской общественной мысли была остановлена. Здесь можно было отметить как благо прерывание так называемой либерально-западнической традиции. Но она никогда не была собственно русской общественной мыслью, т.е. не выражала культурно-исторической идентичности русского общества Конечно, названная остановка не была (и не могла быть) абсолютной, оставались научные и иные учреждения, в которых в допустимых границах осваивалась русская культура и русская история. Сейчас трудно сказать, понимал ли Сталин угрозу сложившейся ситуации в свере идеологии и была ли его борьба с космополитизмом пробным шаром для реанимации русской общественной мысли и возвращения ее на политическую и идеологическую арену СССР. Во всяком случае такого возвращения не произошло. В последующем силы и соответствующие организации, готовившие идеологическую и психологическую базу для перестроечных действий, категорически избегали и избегают до сего времени обращение к русскому историческому и философскому сознанию, использую тупые п провокационные формы национализма (вроде известного в свое время движения «Память») для его компрометации и одновременно для компрометации всего советского периода развития. Идейной основой для подготовки социального переворота стал позиция либерально-западническая. В помощь ей был также мобилизован «черносотенный национализм», изображавший победу красных в революции и гражданской войне как некий «жидомасонский заговор». При этом культурная политика советского государства не могла быть столь жесткой к историческому наследию России. Более того. в определенные периоды (например., в послевоенный период) широко открывала пути приобщения к нему. Это не удивительно, ибо вне такой культурной политики вообще исчезал культурно-исторический субъект создатель советского государства, обеспечивший победу в ВОВ.
Боязнь национального русского самосознания, которое отчасти явило себя в самосознании советского человека в так называемой единой общности «советский народ», культурно-историческим основанием которого явилась несомненно русская культура и ее этический генотип, породила соответствующие следствия. Прежде всего национально-историческое вырождение элиты, полностью утратившей способность мыслить исторически и историософски. Учение марксизма, доведенное до карикатуры в учебных заведения и исследовательских институтах, почти полностью утратило свое воздействие на умы и воспринималось как ядовитая схоластика. В этих условиях была окончательно утрачена способность элиты чувствовать единство с народом, иметь историческое самосознание. Разрыв элиты и народа, эта вечная болезнь России, стал быстро нарастать после смены идейного вектора, совершенного в «хрущевское время». Но свято место пусто не бывает, оно естественным путем стало заполнять сознанием вотчинным, сознанием полновластного хозяина, а не слуги. Сама ходячая фраза о слугах народа возвращала к оппозиции «слуги-господа», а уж социальная действительность определяла в этом случае кто слуга, а кто - господин. Но, выражаясь быть может метафорически, для «возвратившейся к вотчинному сознанию» элиты главный вопрос заключлся в том, как в условиях социальной динамики сохранить свое неявное положение господ, сделать его явным, легимитировать это положение. Привлекательный соблазн мог заключаться в реставрации капитализма с примыканием к европейской и даже глобальной элите. При этом, как случалось и в прошлом, у лица или группы лиц вотчинное сознание могло соединяться с государственническим, и при этом объединении государство уже представало элите как его большая вотчина, с которой они входят в мировую политику. Всегда можно найти словесное оформление этой позиции для народа, оставаясь вотчинным феодалом. Выросшим, например, на посту секретаря ОК КПСС. Характерным выражением такого вотчинно-государственнического сознания в новейшей истории остается Б.Н. Ельцин.
Неудивительно, что ядро властвующей сегодня политической элиты заражено этим «вотчинным мирочувствованием», не имеет исторического сознания и не может сформулировать стратегический курс, отражающий роль России в мировой истории и, соответственно, в геополитике. Надо ли удивляться реинкарнации феодально-барского сознания в среде государственных чиновников. Полный отказ от советской истории может вести лишь к реставрации того, что было до нее, т.е. к оживлению ментальных рудиментов феодального прошлого. В такой ситуации не вызывает удивление поведение «холопов» (в том числе холопов интеллектуальных), устраивающих при новых господах. Уже можно писать «ревизора» и возрождать одновременно гуманистические порывы творческой интеллигенции 19 века. Не вызывает удивления и деятельность РПЦ, активно способствующей такому ходу событий. Новая постперестроечная элита, и элиты советского заката, сохранившиеся в глубине постперестроечной действительности, по большей части не способны к обретению национально-исторического самосознания. Нельзя обрести себя, напяливая на лицо европейскую маску и возвращаясь на этой основе в «мировую цивилизацию», которая деятельно призывает РФ «присесть у параши» в ожидании окончательного решения русского вопроса.
И здесь вновь и вновь приходится возвращаться к мысли о том, что русское национальное самосознание не является национально-этническим и потому не является тем, чем являлось и все еще является национально-эгоистическое сознание буржуазных наций. Так называемая всемирность русской души (Достоевский Ф.М.), ее жажда деятельного осуществления добра (В.С. Соловьев), ее общее дело победы жизни над смертью, осуществленное в ВОВ – все это проявления ее цивилизационного сознания, определяющего роль России в мировой истории. Гуманистическая роль защиты человека, защиты нравственного чувства и нравственных начал в человеке, защиты справедливости и правды – это историческая задача России, на которую ее обрекла ее собственная история. Для оправдания и обоснования этой роли не нужны западные теории, включая и марксизм, под теоретическими конструктами которого начало русской человечности вносил в мировую историю Советский Союз. Бессильный патриотизм сегодняшнего дня, обретающий силу только при обращении к деяниям СССР, выглядят бледной пародией на ту действительную историческую миссию, которую выполняла Россия советского периода. Сегодня для обретения собственного цивилизационного сознания есть богатая культурная и интеллектуально-когнитивная база. Здесь нет необходимости изобретать изобретенное, для начала нужно освоить сказанное, адаптировать его к действительности текущего дня и строить на этой основе требуемое перспективой исторического развития. России и нужно ей собственное обществоведение, способное включить в себя гуманистический опыт культур запада и Востока. Эта работа не может ограничиться только философией, социологией и т.п. Понятно, что такая задача, требующая организованной и слаженной работы, не может быть решена отдельными индивидами или даже отдельной группой лиц. Начальные точки могут возникать любыми путями, но они должны быть поддержаны властью и обществом, стать одной из задач СМИ. Между тем, власть похоже уповает на новую формулу, похожую на «патриотизм», «православие», «народность» и менее всего заботится о развитии собственного обществоведения. Оно действительно в скверном состоянии, но это не причина отказываться от светского сознания в его научных и художественных формах. Такой поворот в сознании необходим для обретения своей национальной элиты, для соединения ее с народом. Он не может совершиться вне установки на новый политический и экономический курс взамен ставшему уже каким-то шутовским вхождению в «мировую цивилизацию», т.е. в западный мир. Но без такого поворота трудно представить себе безопасность огромной по территории державы с небольшим в сравнении с территорией населением. Более чем странным видится в этих условиях желание политической элиты видеть партнеров в тех глобальных кругах, которые своей неотменяемой жизненной задачей считают ликвидацию России как исторического субъекта. И на этом фоне все острее и острее становится вопрос об отношениях с Востоком. Может ли Восток (Дальний Восток) быть концептуальным союзником в деле защиты человека и человеческого достоинства как неотложного и необходимого условия спасения культуры и человеческой цивилизации? Должны ли мы вместе с ними «учиться быть людьми» и искать в своем прошлом (здесь и на Востоке) объединительные гуманистические основания для решения стратегических задач развития человечества?

[Ratan]

Экономика и нравственность
Если мы представим себе переход к СССР-2, то один из фундаментальных вопросов, который нужно решить теоретически и практически, – это вопрос о собственности. В более широком плане это вопрос организации хозяйственной деятельности общества. В марксистской теории частная собственность на средства производства представлена как основной порок капитализма, ведущий к нарастанию противоречия между общественным характером производства и частнособственническим характером присвоения и распределения произведенного продукта. Обобществление собственности было одним из деяний социалистической революции. Наиболее тяжелой формой такого обобществления была коллективизация, мера вынужденная, поставившая основной производственный ресурс под контроль государства. Ненависть собственников нынешнего дня к советскому прошлому определяется прежде всего страхом потерять то, что было приобретено в ходе антисоветской революции путем мародерского по сути разграбления собственности советского государства. Едва ли сегодня возможен силовой отъем собственности и подавление частной инициативы. Возврат к полной этатизации экономики невозможен. Но что тогда должно стать альтернативой капиталистическому развитию? Вопрос, который должны были бы прорабатывать прежде всего теоретики КПРФ, но с их стороны полное молчание по этой проблеме. У них нет ответа. Народные предприятия могут давать благотворные примеры отношений работников внутри таким образом организованного производства. Но сами по себе они не могут решить социальной проблемы, если вынуждены встраиваться в капиталистическую экономику в общества, и останутся локальными ограниченными очагами. Проблема «общество и экономика», точнее общество и организация общественного хозяйства требует более общего и фундаментального решения вначале хотя бы на теоретическом уровне.
Есть ли в общественной мысли России и Запад какие-то подходы к решению этого вопроса, т.е. вопроса об отношениях общества и хозяйственной деятельности, способные поддержать советский проект в его новом варианте? Здесь есть вообще-то терминологическая проблема. Сейчас принято говорить об экономике, а не о хозяйственной деятельности. Но термин «экономика» смещает обсуждение на вопросы приумножения богатства. Примем это во внимание, имея в виду, что приумножение богатства предполагает хозяйственную деятельность созидающую таковое. Приумножение возможно и путем ограбления, завоевания и т.п., что имело и имеет место в истории. Но, так или иначе, прежде чем приумножать грабежом, кто-то должен создать трудом.
В научном сообществе широко известна работа М. Вебера о роли протестантской трудовой этики в становлении «духа капитализма». В более широком контексте предметом исследования немецкого социолога была трудовая этика в различных религиозных воззрениях, но конкретное системное исследование он успел сделать лишь в отношении «духа капитализма», т.е. в отношении этики капиталистического производства. Нет нужды пересказывать названное сочинение немецкого ученого. Нам важны те выводы, которые оно позволяет сделать. Мы ограничимся следующими положениями.
1.Вебер дает альтернативное основание для понимания природы капитализма, имеется в виду альтернатива марксизму. «Дух капитализма», без которого невозможен и сам капитализм, возникает, как полагает Вебер, не в самом производстве. Он возникает в культуре. Можно ставить вопрос о том, насколько обусловлено появление этой культурной мутации динамикой производства. Наверное, как-то обусловлено. Но в любом случае новая хозяйственная этика должна была получить культурное оформление, чтобы затем завоевать общество. И, если М. Вебер указывает на трудовую этику протестантизма, оформившую новое понимание роли хозяйственной деятельности в жизни человека и общества или, по меньшей мере, сыгравшую важную роль в этом оформлении, то в этом он прав почти безусловно. Те, кто оспаривают суждения М. Вебера, обычно руководствуются тем, что Вебер якобы полагался в своем исследовании «духа капитализма» исключительно на трудовую этику протестантизма. Но сам М. Вебер с этим не соглашался. Важно, что М. Вебер указал на культурно-историческую компоненту капитализма, без которой он не мог состояться.
2.Если мы принимаем во внимание правоту М. Вебера, касающуюся хозяйственной этики капитализма, то вынуждены будем признать, что появление капитализма нельзя объяснить исключительно из динамики производительных сил, как это представлено в социальной теории К. Маркса. Тем самым отпадает необходимость отождествлять капитализм и промышленное общество. Действительно, Запад построил промышленное общество как капиталистическое, т.е. этика получения наживы стала не только установкой экономического субъекта, но ей придали «общечеловеческий статус». Более того, создали представление, что конкуренция на всех уровнях за максимизацию наживы является общечеловеческим мотивом, присущим человеку по самой его природе. Неадекватность такого представления доказано опытом СССР, в котором было построено промышленное общество вне этики капитализма и, тем самым, вне капитализма вообще. Кстати, Ф. Бродель, оппонирующий М. Веберу, показывает, что капитализм зародился на вершине рыночных обменов и спустился оттуда в остальные сферы хозяйственной деятельности, заразив их этикой максимизации наживы, говоря терминологией М. Вебера.
Мы должны быть признательны названным мыслителями за их исследование природы капитализма. Они оба считали капитализм исключительно европейским культурно-историческим явлением, а никак не универсальной дорогой всего человечества. Но возникает вопрос, а можем ли мы найти в России, которая в начале 20 века отвернулась от капиталистического пути развития, те или иные соображения, касающиеся соотношения хозяйственной деятельности и общества, соотношения этики хозяйственной деятельности, вообще касающихся нравственных оснований общества как такового. Интеллектуальный поиск, который имел место в России 19-го века, не мог пройти мимо этой темы. Она, в частности, представлена в работе С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Однако здесь ее нужно извлекать из контекста сочинения, побудительным мотивом написания которого было «сведение счетов» с марксизмом, под влиянием которого одно время находился названный русский мыслитель. Более полно и в достаточно общем концептуальном контексте названная тема звучит в сочинении В.С. Соловьева «Оправдание добра», о котором и пойдет речь. В.С. Соловьев мыслитель религиозный, что однако не имеет особого значения при рассмотрении поставленного вопроса. Каким бы ни было представление русского философа о природе нравственного чувства, для современника важны его суждения о «Добре в истории», т.е. рассмотрение роли нравственности в истории общества и, в частном случае, – в соотношении экономики и нравственности, чему посвящена 16 глава названного сочинения.
Отметим прежде всего, что В.С. Соловьев не приемлет представления о неких особых самодовлеющих законах экономического развития, существование которых считается несомненным экономистами как марксистского, так и либерально-буржуазного толка. Они представляются ему вымыслом плохой метафизики. Эта метафизика плохая уже потому, что она игнорирует «метафизическую», т.е. высшую природу человека. В более раннем сочинении В.С. Соловьев утверждал, что метафизическая природа человека проявляется в потребности в моральном деянии и познании истины. Моральное же деяние заключается в стремлении к целям всеобщим и универсальным. Признание экономической необходимости как универсального закона, которому следует человек, означало бы отказ от его высшей природы и одностороннее сведение человека к его материальным началам: «Признавать в человеке только деятеля экономического – производителя, собственника и потребителя вещественных благ – есть точка зрения ложная и безнравственная». Отсюда и его отношение к так называемой рыночной стихии (невидимой руке рынка): «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, и провозглашать здесь попустительство, вседозволенность (laissez faire, laissez passer) - значит говорить обществу; умри и разлагайся!». Этому соответствует общее суждение, высказываемое философом: «Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчинялась высшему нравственному началу, чтобы и в хозяйственной своей жизни общество было организованным осуществлением добра». Если общество, как полагал философ, есть совокупный орган делания добра (или с неизбежность становится таковым исторически), то вполне естественно, чтобы экономическая жизнь в обществе была подчинена этой исторической задаче: «Самостоятельный и безусловный закон для человека один – нравственный, и необходимость одна – нравственная». Кстати, заметим. такое представление о роли экономики в обществе вполне соответствует изначальной задаче, поставленное советским строительством..
В сочинении В.С. Соловьева речь идет не о нравственном сознании того или иного экономического субъекта, но о нравственных началах в экономической жизни как системном целом. В чем же они должно проявиться?
Если нравственность проявляется как служение целям всеобщим и универсальным, то точно так же должна проявить себя нравственность в экономике. Проще сказать, она должна быть организована в интересах социального целого, т.е. общественный интерес должен быть доминирующим началом хозяйственной деятельности на всех ее уровнях. Нарушением этого принципа является эгоистический интерес индивидов, который сам по себе представлен в философии В.С. Соловьева злом, поскольку ведет к разъединению, вражде, а не к целям общим и универсальным. Следствием названного эгоизма является господство плутократии в обществе: «Общественная безнравственность заключается не в индивидуальной и наследственной собственности, не в разделении труда и капитала, не в неравенстве имуществ, а именно в плутократии, которая есть извращение должного общественного порядка, возведение низшей и служебной по существу области – экономической – на степень высшей и господствующей и низведение всего остального до значения средства и орудия материальных выгод».
Следование общественному интересу как интересу нравственному, которому должна соответствовать организация экономической жизни, не может представать только как подчинение сформулированному и навязываемому извне требованию. Сами принципы организации хозяйственной деятельности должны вести к его реализации. Это достигается отношением к труду и отношением к работнику, закладываемым в экономическую систему. Нельзя к работнику относиться как к средству получения наживы: «Плутократия своекорыстно подчиняет себе народные массы, распоряжается ими в свою пользу, потому что видит в них лишь рабочую силу, лишь производителей вещественного богатства». Этот результат достигается при капитализме тем, что главным побудителем к труду рассматривается своекорыстный интерес. Однако «принцип индивидуалистической свободы интересов, когда усвояется сильными, не заставляет их сильнее трудится, а порождает древнее рабовладельчество, средневековое право и современное экономическое кулачество, или плутократию». Поэтому «выставлять своекорыстие как личный интерес как основное побуждение труда – значит отнимать у самого труда значение всеобщей заповеди, делать его чем-то случайным». Господство частного интереса в экономической жизни не ведет к общественной гармонии; «Очевидность заставляет признать, что, исходя из частного, материального интереса как цели труда, мы приходим не к общему благу, а только к общему раздору и разрушению. Напротив, идея общего блага в истинном, нравственном смысле, т.е. блага всех и каждого, а не большинства только, - идея такого блага, поставленного как принцип и цель труда, заключает в себе и удовлетворение всякого частного интереса в его должных пределах».
Таким образом, соподчинение личного и общественного интереса рассматривается философом как проявление нравственного начала в экономической жизни. Польза, приносимая обществу, становится условием достижения личной пользы, причем участник трудового процесса «должен не только трудиться для всех, участвовать в общем деле, но еще и знать и хотеть такого участия». Результат же подчинения экономической жизни нравственному началу не означает уравнивания материальных возможностей всех членов общества. Речь идет о том, что «с нравственной точки зрения требуется, чтобы всякий человек имел не только обеспеченные средства к существованию (т.е. пищу, одежду и жилище с теплым воздухом) и достаточный физический отдых, но чтобы он мог также пользоваться и досугом для своего духовного совершенствования. Это и только это требуется безусловно для всякого крестьянина и рабочего, лишнее же от лукавого». Заметим в этой связи, что советское строительство практически реализовала эту задачу, заточив однако в спецхран ее этическое обоснование русским философом. .
В этом контексте решается В.С. Соловьевым и вопрос о собственности. Сама по себе она не есть зло, и потому вопрос о собственности лишается самодовлеющего значения: «Все острые вопросы экономической жизни тесно связаны с понятием собственности, которое, однако, само по себе боле принадлежит к области права, нравственности и психологии, нежели к области отношений хозяйственных. Уже это обстоятельство ясно показывает, как ошибочно стремление обособить экономические явления в совершенно самостоятельную и себедовлеющую сферу». Иначе говоря, зло не в собственности, а в способе ее употребления. Тем самым мы возвращаемся к веберовской постановке вопроса о «духе капитализма», который изменил мотивы экономического субъекта и характер использования им собственности. В свое время президент ставил вопрос о социальной ответственности бизнеса и не получил ответа. Ответ не может быть получен, поскольку нет смысла взывать к нравственному чувству бизнесмена, если вся система, в которой он работает, подчинена этическому принципу «боливар не выдержит двоих». В лучшем случае призыв к социальной ответственности бизнеса вызовет его простую и естественную реакцию: «сколько?».
Разумеется, хозяйственный этос, или нравственность в экономике, неотделим от этических начал доминирующих в обществе. Нравственное в описанном выше смысле экономическое поведения не может быть индивидуальным проявлением нравственности, во всяком случае, не может этим ограничиться. Нравственные начала в экономике проявляют себя на уровне принципов ее организации, а последние устанавливаются не моральными индивидами по их индивидуальной воле. Они устанавливаются «моральным обществом» и проявляют себя через принципы, определяющие отношения в сфере экономики. В силу системной организации общества им должны соответствовать совокупность ценностей, в которой стремление к успехам к материальной сфере, естественная для человека и его семейного хозяйства, займет подчиненное значение, подчиненное ценностям более высокого порядка, соответствующим культурно-исторической и культурно-деятельной природе человека. В общем-то всякое хозяйство в любой исторический период несет в себе определенную этику, сопряженную с этическим нормами, господствующими в обществе. Так что наличие нравственности (или безнравственности) в экономике не является открытием, и подлежит обсуждению как один из принципиальных вопросов общественного строительства. Вторжение нравственных принципов, прежде всего – принципа органической связи общественной и индивидуальной пользы – само по себе не требует конфискации собственности олигархов, и, тем более, тотальной ликвидации частной собственности на всех уровнях. Но постановка вопроса о нравственности в экономике как следовании общественному интересу для плутократии столь же болезненна, как и отъем собственности. Возвращение к доминированию общественного интереса отнимает у плутократии экзистенциальный смысл, который можно было бы метафорически выразить «как господство во имя свое». Этим, а не репрессиями прошлого объясняется ненависть «строителей капитализма» к советскому прошлому. Точно также сегодня власть, ставящая памятники антикоммунистам, не может не быть властью олигархии. Тем менее, общество обязано поставить вопрос о социальной и нравственной ответственности собственника. Но достигается такая цель не нравственной проповедью, а законодательством, ставящим собственника и предпринимателя в ответственное отношение к обществу. Только строгими законами и их исполнением можно остановить «черных лесорубов», черных риелтеров, изготовителей некачественной продукции, наносящей вред здоровью потребителей и другим лицам, прячущимся за ширму предпринимательства, о свободе которого трубят либеральные экономисты. Но начинать нужно с крупного бизнеса, с олигархата, в тени которого происходит все остальное. Это необходимый шаг к «национализации элиты». В.С. Соловьев одной из функций права называл защиту нравственных начал, точнее, правовое закрепление в обществе некоторого необходимого минимального порога нравственности. (Право есть принудительное требование реализации определенного минимального добра, или порядка, не допускающего известных проявлений зла). Борьба за законодательные меры, ставящие бизнес в социально-нравственное отношение к обществу, и есть борьба за подчинение организации хозяйственной деятельности нравственным началам. Самому же обществу необходимо широкое обсуждение проблемы «экономика и нравственность» для уяснения как самой проблемы, так и пути ее решения.
В заключении снова о восточном соседе. В контексте сказанного несколько домыслов о его внутренней политике реформ. Китай проводил модернизацию с помощью западных инвестиций и западных технологий. Разумеется, при этом использовались и используется финансовые средства управления хозяйственной деятельностью. Стал ли Китай при этом капиталистическим, и почему у власти остается компартия и ее идеология? Возможный ответ на эти вопросы заключается в следующем. Государственная элита Китая всегда воспроизводила государственно-историческую и государственно-этическую идею Поднебесной. Она не пускала и не желает пускать в свой состав олигархию в ее классическом западном смысле, не говоря уже о компрадорской и мародерской элите, которая явила себя в России. Ф. Бродель даже полагал, что именно такая традиция государственной элиты Китая воспрепятствовала в свое время становлению капитализма в этой стране. И до сего времени государственная власть Китая препятствует размыванию своего ядра этикой максимизации наживы. Она вынужденно опирается на идеологию, способную поддерживать ее усилия. Превращение Китая в настоящее капиталистическое государство принесет последствия катастрофические, прежде всего для России. Устоять наступлению капитализма с Востока и с Запада она не сможет. А русский выморочный и достаточно подлый капитализм, старательно закрепляемый властью, не нужен ни Западу, ни Востоку и губителен для самой России. Что же касается финансовых инструментов, которыми пользуется современное промышленное общество, то они лишь средства решения экономических задача, но не суть экономического строя.

[Ratan]

Кто нам поможет?
Никто нам не поможет, сказал Президент в своей новогодней речи. Это нужно было понимать признание необходимости опираться на собственные силы, Собственно, об этом прямо сказано в названной речи. Но два вопроса по ходу возникают. Почему никто помогать не станет, и только ли это сказано Президентом? А как же наши «стратегические партнеры»? Ведь много сил потрачено на ряд союзов, объединяющих нас с другими государствами. Есть братский народ Беларуси, есть великий восточный сосед, есть ряд других стран в той или иной мере заинтересованных в союзе с Россией. Почему ж такое убийственное «никто нам не поможет»?
Если взглянуть на эту фразу с точки зрения психологической, то можно найти в ней разочарование, досаду и обиду. Так свято верилось в европейский проект, в европейский капитализм, в европейскую гуманность и демократию, и вот – на тебе. Пустота вокруг, полагайся на себя и только на себя. Получается, что «лучший из миров» вообще-то никуда не пропал, но нас своими он не считает. Более того, он объявил нам войну без правил, такую же войну, какую объявлял разным туземцам в 17-19 вв., не признавая за ними статус полноценных людей, на которых распространяется цивилизованное право. Да, вооруженные силы нас спасают, и здесь по сути повторен тезис Александра третьего о союзниках России в лице ее армии и флота. А 30 лет усилий вхождения в «мировую цивилизацию» пошли прахом. Прямо сказать об этом страшно, да и как скажешь, если отказ от прежнего вектора внешней и внутренней политики не объявлен. К этому остается добавить ощущение постепенной утраты поддержки высшей власти населением после поразительно неуместного решения о пенсионной реформе. Идти в колонне бессмертного полка означало заявить о ментальном единстве с народом. А ведь народ не под хоругвями ходит в этот бессмертный полк, но под символами советского периода. Советский Союз и Советская Россия в его составе одержали бессмертную победу. И вот после этого, после получения беспрецедентной поддержки на выборах сразу так взять и уничтожить последний символ и последнюю привилегию советского периода. Как говорится, уму непостижимо. Разом пролегла черта и расширяющийся разлом между властью и народом. Во имя чего?
М. Вебер в своей «понимающей социологии» писал об объективном и субъективном смыслах социального действия. Чтобы ни думала власть, объективный смысл пенсионной реформы есть шаг в интересах олигархического капитала, намеревающегося решать государственные задачи за счет стрижки народа. Это шаг ради класса собственников, прописавшихся за рубежом и не способных к государственному строительству. Исчезла надежда на мудрого государя, которая жила в обществе. Эту надежду, поддерживавшую политический баланс между олигархией и народом, не вернуть искренней или демонстративной любовью к детям. Почти утеряна поддержка снизу, необходимая для удержания дистанции меду ними и народом.
Что осталось на руках? Экономика, находящаяся в рецессии. Давление извне возрастает и возрастает, но экономического проекта, способного защитить страну и обеспечить развитие, нет и в зародыше. Олигархическое правительство не может выработать нужного проекта, поскольку принципы такого проекта вступят в неразрешимое противоречие с интересами и образом жизни олигархии. Запад консолидированно продолжает политику культурной изоляции, политику расчеловечивания России, и не видно никаких значительных средств для ее нейтрализации. В морально-политическом плане такого бедственного положения не было даже в самые тяжелые годы противостояния с Западом. Да, там шумели о тоталитаризме политической системы, о репрессиях и жестокости власти, но не могли расчеловечить страну и народ. Советский Союз находил поддержку своей реальной политикой социальной справедливости, и никто не смел вытирать ноги о красный флаг советской сраны. Это смогли сделать только собственные «реформаторы», именем которых и сегодня освящаются экономические формы в России. Страна потеряла лицо, и никакое напяливание на себя европейской маски не вернет доверие и уважение к ней. Та симпатия и то доверие, которое еще могут оказывать России, связано с ее советским прошлым, есть память об этом прошлом, в котором есть великая победа добра над злом.
В идейном плане оставлена одна опора – православная церковь и, как можно подумать, власть ищет в ней утешения. Но опора ли она? Самый неистовый реформатор России Петр I не искал в ней опоры, хотя обращался при необходимости к ней как к союзнице. Церковь не приняла народную революцию, и большевики были враждебны церкви, но именно они построили индустриальное общество, которое потом было предано прогнившей элитой. Они опирались на народ, причем не только через принуждение, неизбежное в столь масштабном историческом процессе, но опирались на народ ментально, в то время как церковь в России всегда была консервативна и даже меркантильна. Ее существование было и остается исторически оправдано необходимостью поддержать веру в человеческие ценности, выраженные религией христианства. Но никогда церковь не могла дать и не дает сегодня какого-либо социального проекта, какой-то схемы общественного устройства, реализующего человеческие ценности, даже те, которые она сама своим богослужением должна поддерживать. Не станем дискутировать вопрос, должна ли она этим заниматься. Фактически же она вообще не задумывалась над общественным устройством, способным обеспечивать христианские ценности в обществе. Если бы она об этом задумывалась, то ей пришлось бы согласиться с тем, что при всех крайностях в событиях октябрьской революции, как и в последовавшей затем гражданской войне, была своя народная правда. Но сегодня РПЦ одна из фундаментальных опор антикоммунизма, поддерживающая де-факто вытирание ног о символы советского времени, сотворившего великую державу. Сегодня события на Украине и действия константинопольского патриархата есть несомненное поражение русского православия в лице РПЦ. Но откуда выросло это поражение? Ответ однозначный, из анафемы советскому прошлому, из разрыва с историей, погасившего лицо России.
Как уже отмечено, существование религиозного сознания и его поддержание религиозными обрядами имеет культурное и психологическое оправдание. Его оправдание в том, что оно остается средством поддержания нравственного сознания индивида. В России оно всегда остается жить хотя бы в крайнем уголке человеческого сознания, о чем верно и выразительно написал в свое время Ф.М. Достоевский. Но есть смысловое пространство между нравственным сознанием индивида и его гражданской позицией. В в современном промышленном мире это смысловое пространство не может быть заполнено вне сознания светского, вне общественной теории, соединяющей нравственные основания индивидуальной жизни со средствами нравственной организации общества.
Сказать проще, политически вектор власти направлен против исторического вектора России. Мы в ментальном тупике, и попытки прятать голову за икону (или под икону) никак не способствуют выходу из тупика. Министр обороны может верить в христианского бога, но эта вера не должна быть атрибутом его государственной службы. Президент может быть искренним христианином, но он глава светского государства и вопрос веры остается вопросом его религиозной совести. Конечно, светское государство не может и не должно оставаться безразличным к конфессиям. Его граждане суть адепты этих конфессий, а сами конфессии суть объединения граждан государства. Эти объединения так или иначе вступают в общественную жизнь. Но светское государство должно искать опору прежде всего в светской идеологии, ставящей в ответственное отношение к ценностям этой идеологии элиту общества и государства.
Православная империя осталась в прошлом, на ее основе возникла Красная империя, воплотившая в принципах своего общественного устройства христианские ценности. При этом она была вынуждена согласиться и с религиозными основаниями личной нравственности. Зато погромщик ценностей советского общества (Хрущев Н.С.) оказался одновременно крупным погромщиком религии и русской церкви, о чем РПЦ вспоминать не любит, помнит только гонения 30-х годов.
Однообразные политические ток-шоу не могут сформировать политическое сознание общества в условиях, когда предлагаемый властью вектор исторического развития направляет нас на путь «псевдоморфизма», на путь европейского капитализма, который чужд мирочувствованию русской культуры. Ради этого иллюзорного повторения европейского капитализма, невозможного по сути и ведущего только к ликвидации России как исторического субъекта, постоянно поддерживается осуждение собственного советского прошлого. Церковь называет его безбожным. Но было ли оно безбожным? Где критерии осуществления заветов Христа?
В 1891 году В.С. Соловьев прочитал реферат в собрании русского психологического общества, с негодованием встреченный общественностью. Разрыв между ним и русским образованным обществом превратился в пропасть. Священник приходской церкви, которую посещал философ, отказал ему в причащении пока он не отречется от «католической ереси». Этот реферат назывался «О причинах упадка средневекового миросозерцания». В нем есть поучительная мысль, которую едва ли примут сегодняшние хулители советской истории. Вот некоторые тезисы этого публичного выступления, отражающие общественную позицию философа и его понимание роли веры и церкви в историческом процессе.
Средневековое мировоззрение В.С. Соловьев называет некоторым компромиссом между христианством и язычеством Почему? Потому, что «сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в царство божие. … Но разумеется, христианское перерождение человечества не может быть только естественным процессом, не может совершаться само собою, путем бессознательных движений и перемен… в нем непременно должно участвовать само человечество своими собственными силами и своим сознание… духовное перерождение человечества не может произойти помимо самого человечества, не может быть только внешним фактором; оно есть дело, на нас возложенное, задача, которую мы должны разрешить».
Отметим главное, что нас должно интересовать. Будущее – это не рай, возникающий мановением руки бога, в котором томятся бездельники в белых одеждах. Духовное перерождение человечества, требующее соответствующей социальной организации – такова по Соловьеву конечная цель христианства. Мы можем отметить, что такое перерождение может совершаться и светским сознанием, направляемым главной идеей христианства, именно, идеей всечеловеческого братства, идеей делания добра. Но, последуем за нашим философом, утверждающим деятельное духовное и социальное перерождение общества (в этом реферате тезис об идеальной социальной организации звучит косвенно, но в других тестах он заявлен прямо). В общем, можно перефразировать К. Маркса: теологи различным образом объясняли мир, а дело в том, чтобы преобразовать его.
И тогда философ обращается к главному вопросу: стремилась ли церковь к преобразованию мира? Вся наша жизнь, - как пишет философ, - прошедшая, настоящая и будущая, до конца истории, есть в каждом своем данном состоянии фактический компромисс между осуществляющимся в мире высшим идеальным началом и тою материальною, не соответствующей ему материальною средою, в которой оно осуществляется. Но компромисс компромиссу рознь. Упрек средневековому христианству вытекает из следующего обстоятельства: «Сохранить эту языческую жизнь, как она была, и только помазать ее снаружи христианством – вот то, чего хотели те псевдохристиане, которым не приходилось проливать свою кровь, но которые уже начали проливать кровь чужую».
Невольно аналогия напрашивается. Современная христианская церковь в России хочет сохранить антигуманный, мягко выражаясь, капитализм, и только помазать его снаружи христианством.
Средневековые христиане мир не спасли и не переродили. Причина проста: «Они не спасли и не могли спасти христианского общества, христианского мира, потому что при всей своей праведности и святости, ошибочно думали, что спасать можно и должно только отдельные души. Они достигли, чего хотели: свои собственные и многие другие души спасли, а общество и мир, от которых они отделились, от которых бежали, остались вне их действия и пошли своим путем. С тех пор как истинно христианское общество первых веков растворилось в языческой среде и приняло ее характер, сама идея общественности исчезла из ума даже лучших христиан. Всю публичную жизнь они оставили властям церковным и мирским, а своею задачею поставили только индивидуальное спасение».
Но что же было с обществом, предоставленным самому себе? Оно совершало определенное движение, которое в истории называют прогрессом: «Неужели человечество в целом и его история покинуты духом Христовым? Откуда же тогда весь социально-нравственный и умственный прогресс последних веков?». Ответ философа прост, хотя и неприятен для «верующих христиан»: «Но если христиане по имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если бы только оно могло погибнуть, то отчего не христиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду – и не пошел, другой сказал, не пойду – и пошел. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца?»
Вот вопрос, обращенный к нашему недавнему прошлому. Кто способствовал духовному преображению общества и человека, следовал принципу человеческого братства, справедливости и делания Добра? Кто делал дело Христово? Может оценки и не столь однозначны, но не это ли чувствовал поэт, давший образ того времени: «в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос». Как пишет В.С. Соловьев, «те, которые ужасаются этой мысли, что дух Христов действует через не верящих в Него, будут неправы даже со своей догматической точки зрения. Когда неверующий священник правильно совершает обедню, то Христос присутствует в таинстве ради людей, в нем нуждающихся, несмотря на неверие и недостоинство совершителя. Если дух Христов может действовать через неверующего священослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля особенно когда верующие изгоняют его? Дух дышит, где хочет. Пусть даже враги служат ему».
Дело духовного преобразования человечества не может ограничиться помахиванием кадилом и получением церковного воздания. Оно требует действительного участия человека в духовном перерождении человечества. Рациональное светское сознание, утверждающее человеческое братство, может и должно служить всечеловеческой идеи делания добра и духовного преобразования человечества через преобразование общества, через действительную реализацию в его строении нравственных человеческих начал. Идея добра, утверждаемая светским сознанием, не может быть безликой идеей в безликом мире, обращенной к индивиду и его материальному благополучию. Она неизбежно приобретает форму социального проекта, обусловленного культурным архетипом общества. В нашем случае первый принцип и первое начала движения к такого рода светской культуре и светской идеологии состоит в разработке пути некапиталистического развития. Отрицание капиталистического пути есть отрицание разрушительной этики эгоизма. Отмечу лишь вновь, что отрицание капитализма не есть тотальное обобществление производительных сил. Оно есть подчинение таковых интересам общества, а этот интерес не сводится к естественному стремлению, чтобы наши граждане жили материально лучше. Это само собой разумеющее следствие правильного пути, который и определит, что значит жить хорошо, жить лучше, вообще, что значит жить.

[Ratan]

Ангелы или демоны…?
Реплика на статью Суркова В., навеянная размышлениями о светском обществознании.
Провиденциальный призрак («это только кажется, что выбор у нас есть») всплывает при чтении статьи. Призрак провидения в лице «глубинного народа», ведущего нас по просторам истории. С ним ведет власть незримый и неустанный мистический диалог. «Глубинный народ» образ иррациональный, а диалог с ними невольно возвращает к давней формуле «православие-самодержавие-народность», Про православие прямо ничего не сказано, но тень его лежит на политологическом повествовании. Если не православным, то каким духом осиян воображаемый глубинный народ? Впрочем, и президент однажды высказал предположение, что Бог хранит Россию.
Рассуждения автора статьи суть отражение политической мысли «безыдейного государства» («государство нового типа, какого у нас еще никогда не было»), т.е. государства, в котором политическая элита отказалась от светского сознания, от анализа общества в категориях социально-исторических. Тогда и мыслится мистическое государство вне времени, поскольку все исторические обстоятельства предстают как декорации, которые существа дела не затрагивают, но выступают как обстоятельства, оттеняющие провиденциальный путь.
Если говорить языком публицистической полемики, то замену разума мистикой в политологии можно называть мракобесием. Но тогда на память приходит некая странная несуразица в этом провиденциальном шествии государства и власти. Бог совершил какое-то попустительство, когда позволил светской власти выстроить светское (оно же советское) государство, достигшее максимума могущества за всю его историю. Впрочем, по В.С. Соловьеву, когда отступают люди, называющие себя христианами, то его историческое дело могут продолжать люди, не считающиеся себя таковыми. Причем они слушают голос народной массы, не подозревая о существовании глубинного народа.
Но все-таки… Вместо теории, вообще вместо содержательного социально-философского осмысления действительности статья предлагает архаическую формулу, в рамках которой общество в принципе должно отказаться от осознания своей перспективы. Вместо этого оно должно положиться на власть (самодержца), ведущую иррациональный диалог с народом, который вообще-то эмпирически не выявляется как «недосягаемый для социологических опросов, агитации угроз, и других способов прямого изучения и воздействия» (???).
Как относиться к этому уровняю политического анализа? Разве только как к кануну февральской революции 1917, свергшей самодержавие, а вместе с ним и православие и народ? А потом нехристиане по имени решали христианскую задачу справедливости правды, взявшись за решение жизненно важной проблемы построения промышленного общества (индустриализация). Если мысли нашего политолога услуга власти, то услуга «медвежья». Если она и отрывает какую-то дверь, то дверь в тупик идейного феодализма, пролога престройки-2. Но, если в прошлом объявились не-христиане по имени, способные собрать государство, то сегодня их появление крайне проблематично.
P.S. Идейный крах элиты всегда есть пролог к краху государства. Эту универсальную истину раз от разу проверяет российская политическая элита. Хотя, конечно, за термином «глубинный народ» можно было бы увидеть культурный архетип русской цивилизации. Но тогда был бы другой анализ и другая статья.

[Ratan]

Как ни прискорбно, вопрос об общественной теории, в частности, об отечественной философии, адекватной задачам нынешнего дня, вопросы историософии, позволяющей вести государственный корабль в историческом пространстве – такие вопросы даже не намечаются в повестке дня нашей властной элиты. Такое же равнодушие к ним проявляет светская интеллигенция, в частности, работники исследовательских учреждений и преподаватели гуманитарно-общественных наук. Удивительное состояние маргинального безмыслия, которым упивается власть. Конечно, какой-то эшелон власти представляет себе дело иным образом. Эта группа может быть даже уверена, что наконец-то вывела Россию на историческую траекторию, оставив «мечтательные проекты построения коммунизма». Уверенность власти в том, что она на правильном пути, постоянно выражается через ее апелляцию к свободе предпринимателя как основному условию экономического роста.
Не станем обсуждать вопрос, является ли экономический рост целью самодостаточной или же он должен рассматриваться в системе приоритетов общества. Согласимся с тем, что экономический рост необходим. Но почему предприниматель (по большому счету – финансовый олигарх) изначально мыслится как спаситель Отечества, как «принц на белом коне», которому мешает госбюрократия? Вопиющие факты разбазаривания природных ресурсов различными предпринимателями, принявшее массовый характер, подделки, некачественная продукция, пренебрежение безопасностью и т.п. нисколько власть не смущают в оценке нашего предпринимательства, которому изначально выдана индульгенция. Он безгрешен по определению, а отдельные факты греха объяснятся лишь личными недостатками отдельных весьма успешных дельцов, Т.е. «нечистые» все-таки есть, но, как говорит русская поговорка, в семье не без урода.
Эта «философия» удобна, разумеется, прежде всего для крупной успешной олигархии, как когда-то атмосфера мелких хищений (несуны) была прикрытием для несунов крупных, так называемых теневиков. Нет никакой загадки в источнике появления мифа о предпринимательстве как драйвере прогресса. Этот миф свободы и свободного предпринимательства сконструировало европейское Просвещение в ходе становления буржуазно-промышленного общества в Европе, в ходе смены элит, в ходе изменения социальных иерархий, точнее, в ходе тотального завоевания общества капитализмом. Однако по-своему честные мыслители того времени, еще не порвавшие с христианской этикой, сознавали перспективу пропасти, которая откроется перед обществом, если снять все преграды индивидуальному эгоизму, единственной целью которого останется максимизация личной (групповой) пользы. Перед ними вставал вопрос об этике и этической ответственности собственника и предпринимателя, вопрос о связи индивидуального эгоизма и общественной пользы. Основатель новой политэкономии А. Смит был вынужден обратиться к исследованиям по этической проблематике. Пожалуй, наиболее приемлемое для западного мира решение этого вопроса дал И. Кант, поместивший категорический императив нравственности в сфере траснцендентальную. Два важных следствия кантовского решения заключаются в следующем. Во-первых, нравственность оказалась лишена нравственного чувства. Солидарное чувство сострадания к ближнему в кантовской парадигме нельзя рассматривать как проявление нравственного императива, ибо оно субъективно и пристрастно. Вместо него трезвый рассудочный расчет, ставящий границу индивидуальному эгоизму мерой возможного вреда другому эгоисту. Во-вторых, кантовская этика позволяет приписать рассудочному эгоисту нравственные характеристики. Его эгоизм получает этическое оправдание, оправдано его стремление к максимизации личной пользы, поскольку его ростовщичество само по себе моральной сферы не затрагивает. Получает оправдание построение общества на основе индивидуального, тем самым и группового, эгоизма. Остается вопрос, как из эгоизма отдельных лиц возникает общественная польза? Мифологическую конструкцию завершил такой же простой мифологический «краеугольный камень»: да, из суммы индивидуальных воль возникает общественное благо. Теоретические обоснования здесь излишни, поскольку они невозможны. Можно сказать, создатель так задумал, или сказать, что таковы трансцендентные основания нашей жизни. Можно даже назвать это формой протестантского провиденциализма.
Почитатель западной истории может сказать, ну и что такого?! Они ведь достигли больших промышленных и экономических успехов! Кольт, джинсы, жевательная резинка, пароход, паровоз, автомобиль, аэроплан, танк и, продолжим, иприт как средство ведения войны, и даже нацистская идеология. Замечу в этой связи, что технический прогресс совершался всегда, доминирование личного эгоизма в общественной идеологии само по себе его не ускоряет и не замедляет. Нам здесь важно отметить лишь тот факт, что наша «европеизация» с наивностью туземцев назвала эту идеологию основанием общественного прогресса, от которого увели нас «мифы коммунизма». Критическое рассмотрение такой идеологии предстает в таком случае как покушение на основание веры. Обществоведение. способное к критическому (т.е. объективному, научному) анализу жизни, исключено из средств общественного сознания. Вера в давно устаревший западный миф стала селектором всего, что проникает в СМИ и в современное гуманитарное образование. А наиболее активные и убежденные надсмотрщики этой веры даже удостаиваются государственных премий.
С чисто прагматической точки зрения достаточно очевидно, что, если мы принимаем чужую установку сознания (а для России она, несомненно, чужая), то встраиваемся в мир на его условиях, которые есть условия безусловного подчинения. Для нуворишей, решающих личные задачи вхождения в глобальный капиталистический космос, нет никаких сомнений и разочарований по этому поводу. Ради решения этих задач, как они полагают, Россия должна быть растворена в глобальном экономическом космосе на любых условиях, обеспечивающих сохранения приемлемого положения для соответствующих компрадорских элит. Если же мы не принимаем условия безусловной деконструкции своего государственного суверенитета и продолжаем при этом наставить на своем вхождении в этот «благодатный» мир, то мы оказываемся в сложном положении. Тогда мы должны «сместить плохого пахана», по меньшей мере, сместить его идеологию, и встать на его место как добрые носители «доброго принципа индивидуального эгоизма». Задач во всех смыслах не разрешимая.
Но как в таком случае должна поступать государственническая властная элита? Я не обсуждаю нынешние конкретные тактические отчасти даже стратегические решения этой элиты. Многие из них вынужденно верны. Но что далее? Все также толкаться у порога этого «прекрасного мира», убеждать его в своей девственной невинности и ждать момента трогательного любовного слияния? Более дебильный и идиотский сценарий придумать трудно. Наращивание силы необходимо, оно позволяет сохранить суверенитет. Но противника нашей силой не напугать. Он не менее силен, и от своей задачи стереть Россию с исторической карты едва ли отступится. Так как же должна поступать государственническая элита? Кланяться «западным ценностями» и одновременно им противостоят?
Решение кажется простым и очевидным, оно не раз высказывалась на страницах этого ресурса. Прежде всего отказаться от вхождения в этот долбаный (прошу прощения за ненаучный термин) «цивилизованный мир». За этим твердым решением ясно обнаружится необходимость обращения к собственной идентичности и прекращение шельмования советской истории. Но это барьер, который нынешняя элита взять не может, для нее он равен самострелу. Принятию перестроечного решения о «возвращении в цивилизованный мир» предшествовала маргинализация советской элиты, причем не только той ее части, которая принимала названное решение, но и той, которая оказалась не способной защитить свое отечественное, по форме советское, но, по сути, - русское общество и государство.
Здесь невольно приходится высказать предположение о причине, по которой властная элита в ходе русской истории раз за разом предает свое общество и государство. Называют по крайней мере три таких масштабных исторических событиях, хотя при детализации исторического процесса их может быть найдено гораздо более. Речь идет обычно о смутном времени, февральской революции 1917 года и перестроечной революции 1991-93 гг. Причины таких процессов не случайно-исторические, они носят системный характер. Суть дела в исторических взаимоотношениях общества и властной элиты, начавшихся возможно еще с призвания северных князей. Дело не в самом призвании, а в тех отношениях, которые изначально складывались между обществом и княжеской властью. Княжеская власть несла государственническое начало, этим формировалось общность сознание княжеского сословия при всей внутренней его состязательности. Земля русская представала как общее княжеское владение, защита которого есть общее дело. В то же время наследственное дробление подрывало единство государственной власти, рождало удельно-собственническое сознание, с которым пришлось вести борьбу в период становления Московского княжества и Московский Руси. В еще большей степени удельно-вотчинное сознание характерно для боярства и всей удельной знати феодального периода истории. Отчасти его центробежная сила ограничивалась вынужденным обращением к мнению соборному через представительство, часто неадекватное, других слоев городского и сельского населения. Эпоха Петра напрочь покончила с так называемой соборностью. Но наибольшую важность представляет в этом движении процесс формирования нации и национального самосознания. Буржуазные революции в Европе, устранившие сословную иерархию, формировали сознание наций на основе представления о единой исторической судьбе, объединяющей все социальные группы. Удельно-собственнические взаимоотношении элиты и народа в буржуазных нациях стали невозможными. Социальные различия и социальные взаимоотношения приняли другой характер, поддерживаемый буржуазными демократиями.
Такой процесс объединения нации оказался невозможным в России по ряду причин. Ведущая отрицательная роль принадлежит здесь крепостному праву и сформировавшейся на этой основе ментальности русского барства (оно же дворянство), последствия которых многомерны и не сводятся к экономическому закабалению крестьянства. В отношении интересующей нас проблемы наиболее важное следствие заключается в разделении элиты и народа, элиты и общества, окончательно оформившееся в эпоху дворцовых переворотов и затем в эпоху правления Екатерины второй. Царская власть продолжала помнить о своей государственнической функции и время от времени напоминать о ней также и дворянству, которое по своему происхождению было служилым слоем, опорой власти и государства. Но сама власть и ее дворянская основа были не только сословно, но и ментального отделены от тяглового общества, от тех социальных групп, которые составляют тело общества и которые принято называть народом. Речь идет прежде всего о крестьянстве, основной производительной силе государства. Окончательное закрепление крепостного права и привилегии дворянства, освобождавшие его от обязательной государственной службы, окончательно разделило народ и элиту. Два мира, жившие разной жизнью на одной территории. Бесспорно, что точки соприкосновения между мирами должны были существовать в силу экономической и политической необходимости. Но этим дело по сути и ограничивалось, если не считать, что власть взывала к народу и производила его мобилизацию, когда это требовалось обстоятельствами и волею власти. Народ же объединяла вера, которую он распространял также на государство и общество как целое. Однако невозможно представить русское дворянство. мыслящее себя как часть общей народной семьи, в которую входит и русский крестьянин, превращенный, совсем по Аристотелю, в говорящее орудие.
Существование государства требовало государственнической элиты, которая в то же время не чувствовала и не имела живой социальной и ментальной связи с народом. Таково в данном случае проявление удельно-вотчинного сознания элиты. Народ в лучшем случае его трудовой ресурс. Точно также и государство могло превратиться в сознании элиты в его большую вотчину. Собственно, это и выразил совсем слабый император Николай второй, назвавший себя хозяином земли русской. Благожелательная и комплиментарная интерпретация термина «хозяин» сути дела не меняет. Было бы лучше, если бы он назвал себя повелителем земли русской, ощущая при этом ответственность своего положения. Советская революция сломала этот порядок и давала шанс исправить взаимоотношение народа и элиты, точнее, взрастить новую элиту с новым пониманием взаимоотношений народа и элиты. Здесь мог быть использован переход небольшой здоровой части старой элиты на красную сторону, т.е. принятие ею принципов строительства государства социальной справедливости и нравственной правды. Проект мог казаться фантастически, но гораздо более фантастично то, как много удалось сделать на этом пути, вполне соответствовавшим народной этике, его культурно-нравственным установкам.
Почему же новая элита, начавшаяся формироваться в предвоенные годы, не состоялась? Главная проблема видится здесь в том, что не было сформировано системное смысловое поле для выращивания новой элиты и не были созданы соответствующие социальные условия для ее воспроизводства. Не раз уже сказано, что революция и то, что за ней последовало, должно было осмысливаться как этап собственной истории. Марксистская догма, верная в оценке промышленного капитализма и тенденций его развития, неспособна понять не только русскую, но и всякую иную историю, ибо видит ее слишком односторонне. Неудивительно, что исторические исследования марксизма есть, а марксистской истории нет. Ее не может быть по определению. Общество сложное системное целое, его взлеты и падения нельзя объяснить одной простой экономической причиной и должны быть названы причины, имеющие столь же системный характер. Идеология, мировоззрение, обществознание является одной из таких системных причин. Практика советского строительства вытекала не из марксизма как такового, она опиралась на русский культурный архетип. Она больше вытекала из самой русской идеи справедливости и правды, а марксизм только оформлял решения власти. В поздний советский период имелся большой отряд обществоведов, задачей которого было обоснование и оправдание решений партийной бюрократии. Неудивительно, что, не имея твердых убеждений и ясной теории, он изменился вместе с изменением власти, начав оправдывать ликвидацию того, что прежде обосновывал. Да, в свое время в СССР появились охотники исправить «русский марксизм». Но как выразился в свое время классик, они были страшно далеки от народа в своем марксизме. Всякое же движение к национальному историческому самосознанию в политической и обществоведческой сфере, пресекалось в послесталинский период самым решительным образом. Тем самым предопределялся тот отвратительный ментальный выбор, который огласил послдений генсек к восторгу нашего маргинализированного общества.
Какое мировоззрение приходило на смену ценностям и представлениям советского периода? Обывательское мирочувствование потребителя, питающегося из корыта глобального капиталистического космоса. Этой тотальной маргинализации и умственному оскудению способствует сегодня успешно проведенная образовательная реформа, маргинализирующая молодежь и толкающая ее в поле деятельного, но бессмысленного экстремизма. Накачивание ее шоу-патриотизмом едва ли изменит ситуацию. На этой почве живут нелепые мифы Просвещения и немыслимая тарабарщина, заполняющая смысловое пространство власти и общества. Вдумчивое и системное образование, обращающее людей к мировой и собственной истории, является условием обретения обществом внутреннего единства. Оно потребует действительного, а не пустого обществоведения, создающего лишь информационный шум. У власти нет идеи, нет такого обществоведения, и она его не хочет. Что же касается общества в целом, то его интеллектуальная импотенция происходит не от недостатка ума, а от недостатка гражданского чувства. Своей маргинальностью интеллигенция поддерживает элиту, воспроизводящую традиционное барское пренебрежение к народу.
Не может гражданин достойный
К Отчизне холоден душой.
Ему нет больше укоризны…
Интеллектуалы у нас есть, граждан нет. Восходящий человек есть человек, ощущающий связь с историей, не с ее фактологией как таковой, а с ее жизнеутверждающими началами. Русская мысль всегда вела эту работу, задача в том, чтобы ее продолжить. Нет никакого национализма в обращении к русскому интеллектуальному наследию. Это обращение есть новое осознание того, что осознали люли через Учителя христианства, оно есть обращение к жизнеутверждающей идее всечеловеческого родства. Оно позволяет понять, что этический принцип советского государства был прост (как проста всякая нравственная истина): личная польза достигается через пользу общественную и, наоборот: осуществление общественной пользы есть польза для всех. В этом преодолении субъективной нравственности и понимание ее общественной природы, сказанном в «Оправдании Добра» В.С. Соловьева, собственно и заключается восхождение человека, точнее сказать, первый, но необходимый шаг такого восхождения.
Никакая экономика не определяет этику. Этика определяет экономику, ее генеральные цели и формы организации. Через диктат той или иной экономики (например, капиталистической или экономики русского коммунизма) утверждается соответствующая этика. Об сказано в религиозной по форме философии В.С. Соловьева, об этом писали В. Зомбарт и М. Вебер. По сути об этом сказал в мягкой форме и Ф. Бродель. Через экономику капитализма утверждается в конечном счете этика господства сильных над слабыми, а посредством экономики нашего социализма утверждался принцип человеческого братства, человеческого товарищества, принцип торжества жизни над смертью. В этом суть так называемой русской идеи, это идея не русская, строго говоря, но идея всечеловеческая. Но исторически именно Россия оказалась способной реально придать этой идее всечеловеческий характер, воплощая ее в соответствующих социальных формах. Именно в этом пункте начинается непримиримое противостояние и гражданская война, и вновь вспыхивает та же либерально-буржуазная ненависть к народу, которая отличала белогвардейскую элиту, столкнувшуюся с народным восстанием. Эта же ненависть к народу и его желанию «устроиться всем миром» вызывает жгучую ненависть этики эгоизма, этики строителей капитализма в России, вообразивших себя сверхчеловеками, примыкающими к «сверхчеловеку глобальному». Потому в течение 30 лет они не могут изобрести никакой идеи, зато все с дружной ненавистью реагируют на «русскую идею» всечеловеческого родства. Рано или поздно противостояние этих идей примет осознанный характер. Состоявшаяся однажды победа красной братской идеи, как и ее временное поражение, не могут быть забыты.
.

[Ratan]

Бюрократический восторг сопровождает процесс принятия конституционных поправок. И восторг и поправки имеют свое основания в том, что они закрепляют курс на выстраивание правовых оснований постсоветского буржуазного государства, прием государства довольно странного. Оно по плану строителей есть буржуазное, по фактическим результатам воспроизводит отчасти дух феодализма, и по замыслу его архитектора должно быть государством социальным, т.е. социалистическим в буржуазном толковании этого слова. Генезис этого государства далек от становления национальных государств Европы. Впрочем, на практике прямое копирование европейской политический жизни и ее правовых основ в России, как говориться, «не прокатило». Ничего неожиданного в этом нет, о невозможности превратить Россию в Европу говорено давно, собственно, с первых шагов ее «европеизации» русскими самодержцами. Наша элита, получив по морде от глобальных партнеров, которым она старалась демонстрировать, что мы «одной крови», вынуждена скулить и устраиваться по-своему без помощи этих самых партнеров, сохраняя однако затаенную мысль, что рано или поздно мы станем «одной крови». Им еще кажется, что мы превращаемся в подлинных носителей всечеловеческих европейских ценностей.
В этой ситуации «конституционная реформа» предстает как вынужденный шаг, и нет нужды обсуждать - нужна она или не нужна. Это ситуативный ответ на текущие вызовы, поскольку стратегии плавания в историческом океане у нового правящего сословия нет. Просто ему надо укрепляться перед лицом весьма недружественных партнеров, иначе они нас сомнут, как когда-то выразился другой политик. На этом фоне вновь торчит шилом главный вопрос: правда ли, что на этом пути строительства русского (российского) капитализма Россия действительно превратится в успешное цивилизованное государство? Под таким государством новое правящее сословие не мыслит по сути ничего иного как успешный бизнес-проект. Мещански ограниченная мысль «собчаков» принимает более внушительный характер, когда ее формулируют новые интеллектуалы от бизнес элиты. , Однако бизнес проекту «Россия» мешают как некоторые всеобщие объективные принципы общественной жизни, так и частные исторические обстоятельства, формирующие исторический субъект под названием Россия. Об этих последних полезнее всего вспомнить.
Что значит быть историческим субъектом? Это значит быть носителем некоторых исторических смыслов. Отдельные личности могут жить без этих смыслов, но без них и вне их не могут жить исторические народы. Эти смыслы, которые по-своему и не без успеха несла советская эпоха, напрочь и демонстративно были отброшены гайдаровской командой, вытершей в буквальном и переносном значении ноги о советский флаг победы. История прервана, разорвана нить цивилизационного сознания. соединяющая эпохи. Нынешняя западная ненависть к России питается не только прошлым, она питается нынешним унижением России. Не тем унижением во имя любви, которое претерпел учитель христианства, но унижением плебеев, которым не дано стать патрициями. Такими же по духу агентами и пропагандистами стали так называемые «либеральные интеллигенты». Однако жизнь требует склеить хоть какие-то смыслы, способные придать хотя бы временную устойчивость общественной структуре. Такие смыслы нельзя принести внешним образом, они ищутся в собственной истории. И поскольку разрыв с ближайшей советской эпохой закрывает поле смыслов этого периода, то приходится обращаться к феодальному прошлому. Однако в буквальном смысле к самодержавию, православию и народности – этой формуле патриотизма прошлого – вернуться нельзя, но можно реинкарнировать этот образ через постсоветское возрождение православие, новую государственность и патриотизм, понимаемый как верность первым двум. Забыта соборная (общинная, коллективистская и т.п.) этика русской культуры, в контексте которой рождались смыслы, на которой держалось и все еще держится русское государство. Именно эта этика, этот дух был смысловой опорой в борьбе с абсолютным злом нацизма. Об этих смыслах сказал поэт: «Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,… В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.»
Теперь парадоксальным образом православное государство должно опереться на этику самоутверждающегося индивидуального эгоизма. Тоска по Ф. Ницше?
Есть некая простая истина, которую не смогло переварить ни интеллигентское сознание, ни, тем более, сознание властной элиты: русская культура по своим смыслам и масштабу есть основание цивилизации. Власть феодального прошлого отождествляла русский и с православным, советская власть – с советским. Власть большевиков в начальном периоде и власть советская на ее излете не любили слова русский. Они видели в политическом употреблении этого термина зловещий признак национализма, который может охватить самую большую часть населения Союза. Но в историческом бытии России слово русский несет не национально-этнический смысл. Этот термин приобретает цивилизационное значение, он обозначает смысловое ядро цивилизации, как и этнос, создатель этого ядра. Русская культура – цивилизационный генотип этого государства, и у этого генотипа есть его исторический создатель. Из культурного мире России убрать этот термин невоможно. Его пришлось включить и в политическое сознание страны: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…». Это произошло в момент крайнего напряжения сил народа в борьбе с истребительным нашествием с Запада. Но элита была не в состоянии осознать в полной мере значение этого термина не только потому, что сделала марксизм теоретической основой политического процесса. Когда ей стало нужным, она выбросила марксизм на свалку. Причина более глубокая. Цивилизационное сознание требует внутреннего преображения элиты, оно формирует историческую и историософскую ответственность, оно опирается на чувство долга перед Историей, в которую включены народ и государство. Но нашу элиту с давних пор преследует сознание удельно-вотчинное, границы которого ограничены возможностью распоряжаться ресурсами в рамках своих сословных интересов. Даже усилия для сохранении государства оказываются продиктованными заботой о сохранении своего владения. Положительная сторона этих усилий в том, что они ведут к сохранению государства, становится основанием для формирования государственнического сознания и воспитания людей, готовых ему служить. Приходит понимание того, что вне государства народу нет места в истории. В критический период такой государственнический патриотизм стал также патриотизмом русско-советским, объективно принимавшим цивилизационное значение. Советская Россия, Советский Союз справедливо представали в свете этого сознания как носители всечеловеческих ценностей справедливости, нравственной правды, человеческого братства, всесторонней образованной и мудрой (доброй) личности и т.п., а не лакеев, жадно тянущих в свой дом потребительский хлам европейских господ.
У нашей элиты во все исторические времена прослеживается одно занимательное свойство, именно, весьма подозрительное отношение к образованию и образованности, прежде всего, к образованности светской. В феодальный период оно выражалось в отношении к университетам и, как характерная частность, к преподаванию в них философии. Хотя закрыть университеты было невозможно, поскольку страна и общество нуждались в просвещении. Если научно-техническое образование поддерживалось усилиями государства и общества, особенно в советский период, то иначе обстояло дело с образованием гуманитарным. В этой сфере традиционно выстраивается как оправдание, так и критика общественного порядка, вырабатывается собственное идентифицирующее сознание, социальные проекты, представление об исторических целях развития и соответствующие социальные проекты. Проще сказать, в этой сфере происходит осознание реальности и понимание перспектив будущего. Здесь могут формироваться как позитивные проекты будущего, так и своеобразные мировоззренческие вирусы. Общество, его социальные группы и элитарные (авторитетные) слои в этих группах становятся инструментами оценки и контроля интеллектуального мировоззренческого процесса. Для власти это механизм обратной связи, тот канал, который позволяет слышать общество, думать, осознавать то, что находится за пределами конкретных прагматических задач, но определяет стратегическое цели и траектории. Власть в России традиционно предпочитала слышать саму себя. Диалог власти и образованного слоя мог иногда возникать, но общественная подсистема интеллектуального поиска фактически никогда не была выстроена. Власть с ее сословным сознанием предпочитала слышать себя и «налаживала диалог» с теми, кого рассматривала как помощников и проводников своих решений. К такому положению пришла и постхрущевская партийная элита, в особенности в поздний брежневский период. Обществоведение стало излишним, его лицо стали представлять «феди-пропагандисты».
Учтены ли эти ошибки прошлого периода? Отрицательный ответ очевиден. Развитие теоретического гуманитарного сознания власти не нужно. Она руководствуется «исторической задачей возвращения в мировую цивилизацию». В сознании или подсознании элиты остается мысль, что, хотя «мировая цивилизация» сейчас несколько испорчена, но рано или поздно все входящие в нее народы поймут, что все мы одной крови, откажутся от нечестной конкуренции и станут в конкурентной борьбе руководствоваться идеалами гуманизма. Как-то забывается, что для этого нужно забыть о прибыли как цели всякого бизнеса, и думать об общественном интересе, т.е. переродиться из мира капитализма в мир «русского коммунизма». А пока власть живет иллюзией построения социального государства в условиях господства эгоизма предпринимателя на всех уровнях, от самозанятых до олигархических корпораций.
Является ли нынешний разрыв с Западом, продиктованный различием интересов в политической и экономической сфере, окончательным ментальным разрывом? Пока что, нет. Два обстоятельства подтверждают это. С одной стороны, ментальный разрыв требует собственного самоидентифицирующего сознания. Обращение к православию, демонстрируемое в числе прочего конституционным упоминанием веры, с которой нам передано государство потомками, решением проблемы не является. Это подсознательный или уже сознательный поиск ментальной опоры в феодально-аграрном прошлом России, предполагающий в политическом плане ту или иную форму самодержавии, о котором затосковали совершившие контрреволюцию сословия. Разумеется, здесь нет места демократии трудового коллектива, вообще нет места демократии общинного сознания. Зато на ее место приходит «демократия» голосующих индивидов, столь милая власти, «возвращающейся в мировую цивилизацию».
Еще более значимо, что индустриальному и постиндустриальному обществу нужно светское сознание. В западном мире именно оно создает социально-психологические технологии, обслуживающие власть. В советский период основанием светского сознания была общественная теория марксизма, хотя и односторонняя в своем понимании общества, но как теория рациональная оставлявшая все-таки смысловое пространство для понятийного обществоведения, к тому же обществоведения альтернативного, т.е. размышляющего об общественном интересе как ментальной основе общества. Однако именно эта установка оказывается неприемлемой правящему сословию, вышедшему из марксистского прошлого, которое было превращено властными предшественниками перестроечного поколения, включая бессменного послевоенного идеолога М.А. Суслова, в совершенно мертвую догму, уже не имевшую связи с действительностью и выполнявшую роль заклинаний, а не роль учения. Демонстративная опора на веру, на церковь закрывает путь к познанию общества и его исторической перспективы, вновь превращая историю России в псевдоморфоз. Словесные разговоры о русских, о русской культуре, включаемые в конституционные поправки, являются «поздними припарками», оправдывающими обращение к православию как мировоззрению. Они могут давать какие-то надежды и как-то успокаивать «патриотические души», но они не заменят светского общественного сознания. Да и появление этих поправок обусловлено все тем же ментальным возращением в феодально-аграрное прошлое, когда термины русский и православный были практически тождественны. Обретение собственного сознания требует не пропагандистского жонглирования словами, а серьезного обращению к истории общественной мысли в России, возможность которого закрывается реальной практикой образовательной реформы и «политическим строительством» правящего сословия.
Наконец, какое социальное государство строит нынешняя власть? Государство советской эпохи реально было социальным, т.е. по самим своим принципам, по этике советского руководителя, по способу принятия решений, по тем социальным программам, которые были успешно решены в период советского строительства: социальная гарантия всем, независимо от возраста, образования и других общественных характеристик являлось главной идеей общества «русского коммунизма». Эти принципы стали дискредитироваться при попустительстве власти еще до начала перестройки, причем дискредитация строилась как противопоставление личного успеха, личного благополучия принципу общественной пользы. Теперь же строительство «социального государства» предполагает, что у его граждан должно быть много (хотя бы достаточно) денег для покупки товаров и услуг. Государство при этом должно помочь «своей копеечкой» тем, у кого денег недостаточно для какого-то уровня благополучия и комфорта. Это западный образец социального государства, по западным меркам даже гуманного, обеспечившего в собственных развитых странах свой высокий уровень благополучия и пенсионного содержания, но, конечно, не решивший эту проблему тотально. Наше нынешнее строительство социального государства все тот же путь на запад, «возвращение в мировую цивилизацию». Он опирается на все ту же западную этику индивидуализма и максимизации наживы: сначала прибыль, потом ее распределение. По этому признаку Римскую империю можно называть социальным государством, поскольку в ней плебсу раздавали часть добычи, принесенной мечом легионера. Если прибыли достаточно, граждане умиротворены (слабым – подачка). А если недостаток прибыли? Кто будет раздавать подачки? Раньше думай о прибыли, а потом обо всем остальном – таков этический принцип, внесенный в общество через хозяйственно-экономическую организацию бизнеса. Советское общество было другим. В нем забота человека об обществе и общества о человеке осуществлялась через гарантию трудовой занятости, гарантию медицинской помощи, гарантию жилья, образования, реализации способностей человека на пути созидания, а не полукриминального воровства, называемого бизнесом.
Нынешнее строительство есть строительство на ментальном песке. По сути у общества отнимается его культурно-исторический фундамент, на место которого становится мещанская установка личного успеха для обывателя и максимизация прибыли для бизнесмена. Но эгоистическая этика бизнеса не заменит историософии и исторического мышления, не принесет добра в душу человека. И в этом ему не помогут многочисленные храмы, поскольку за стенами таковых господствует эгоистическая мораль успеха личного, принятая в основание общественного строительства. Экономикс не заменит историософии и историсофского мышления, похоже, полностью утраченного элитой нашего времени.
Можно, конечно, принимать конституционные поправки, если они стабилизируют политическую ситуацию в стране. Но это паллиатив, тришкин кафтан, штопание дырок текущего социального строительства. Они не решают стратегических проблем будущего. Обществу нужно идейное обновление, в частности, обновление через обращение к недавнему историческому прошлому, действительно открывавшему для России цивилизационную перспективу.

[Ratan]

Давление объединенного Запада на Россию нарастает. Этот объединенный политический субъект не просто сказал, что он не желает видеть независимую Россию в объединенном западном сообществе. Он ведет против нее откровенную и беспощадную «гибридную войну» на уничтожение ее как исторического субъекта, т.е. как субъекта политического, экономического и, если можно так выразиться, - субъекта метафизического. История показала, что для «объединенного запада», точнее, для его элит, не важно, какую социально-историческую оболочку принимает Россия. По его пониманию, она является лишней на географической и исторической карте в любом варианте. На время ее могут принять в свой мир в роли служанки, но лишь на время до полной потери сил. После этого произойдет физическое уничтожение, не важно в каком варианте, их может быть много.
В этой ситуации поздно вздыхать о безумии внутренней советской спецэлиты, принявшей когда-то решение о ликвидации некапиталистического пути развития в его советском варианте. Сегодня необходимо ясное осознание того, что отдельные индивиды могут прожить свою жизнь без лица (прожить физически), но общество без лица жить не может. Без лица ему нет места в истории. Россия имела свое лицо как в досоветский (феодально-аграрный), так и в советский (промышленный, индустриальный) периоды. И только в результате антисоветской революции начала 90-х годов потеря культурно-исторического лица приняло характер глубокой и смертельно опасной катастрофы. Возвращение этого лица без определенной степени «ресоветизации» просто невозможно. Но гораздо важнее сказать, что есть это лицо и почему оно оказалось потерянным.
1.Что есть наше лицо?
Попытка дать краткий ответ сводится к следующему. Лицо каждого общества является себя в его образе жизни, а этот образ жизни есть реализация определенных этических установок, сложившихся исторически в ходе развития общества и воспроизводимых внутренними системными средствами. Возможно, к такому обобщению шел немецкий социолог М. Вебер, сделавший предметом своего научного внимания хозяйственную этику разных религий и исследовавший «дух капитализма». Универсальная формула исторического лица общества коротко, но весьма емко. выражена фразой Ф.М. Достоевского «основание всему начала нравственные». Нравственность суть культурно-видовой принцип (или принципы) поведения человека, обеспечивающие его видовую консолидацию и существование на планете. Отрицание человеческой в общем случае также является культурно-видовым принципом с противоположным вектором исторического движения. Осознанию того обстоятельства в общественном сознании России мешает установка, которой де-факто следовал марксизм. Суть ее в том, что основанием всему является производство, в понятиях марксизма – производительные силы и производственные отношения. Согласно такому воззрению появление и развитие этого общественного фундамента никакого отношения к нравственным началам не имеет. Все явления такого рода вторичны и в этом качестве лишь сопровождают развитие производственной базы общества. В.И. Ленин был по сути глубоко прав, когда сказал, что в марксизме нет ни грана этики (чего не скажешь, разумеется о самих марксистах, включая самого К. Маркса). На языке бизнеса эта мысль высказывается утверждением - «ничего личного, только бизнес», выводящим так называемый бизнес из сферы этики (установка вполне соответствующая марксистской теории). Однако М. Вебер приходит к мысли, что это не совсем так, или даже совсем не так. Этика в виде этики хозяйственной (а она не может быть оторванной от человеческой этики как таковой) является фундаментальным фактором, участвующим в формирования хозяйственных отношений и, в этой связи, общественной системы как целого. Но еще до появления веберовского исследования «духа капитализма» и вне зависимости от него в русской общественной мысли утверждение о том, что основание всему начала нравственные, было перенесено на экономику и экономические отношения. В.С. Соловьев в известном сочинении «Оправдание Добра» заявляет: «Несостоятельность ортодоксальной политической экономии … заключается в том, что она отделяет принципиально хозяйственную область от нравственной, а несостоятельность социализма заключается в том, что он допускает между этими двумя различными, хотя и нераздельными областями более или менее полное смешение, или ложное единство».
Коротко говоря, если историческое лицо общества определяется его этическими установками, то обращение к «нашему лицу» есть обращение к этике, пронизывающую русскую историю. Здесь не может идти речи о том, что в ней есть что-то такое, чего мы не найдем в других обществах и культурах. Речь может идти о доминантах, определяющих поведение людей в рамках той или иной общественной структуры и, более того, о способности общественных структур поддерживать и воспроизводить эти доминанты (или доминанту). Своеобразие культуры выражается не только в том, какие ценности она воспроизводит, но в еще большей степени в том, как она их воспроизводит, через какие переживания, образы, ценности, формирующие социальное поведение.
Русская культура рождалась как культура аграрного общества, как общества земледельцев (хотя, конечно, общество не может состоять только из земледельцев), осваивавших территорию среднерусской равнины. Многообразные условия жизни и условия труда, в которых осуществлялся этот процесс, сформировали как саму этику нашего аграрного общества, так и собственные специфические формы реализации этой этики. Земледельческий труд требует соответствующей этики, в рамках которой он обретает свой смысл и которая не может быть агрессивной, воинственной, захватнической. Это положение, разумеется, нельзя понимать упрощенно. В обществе есть разные социальные группы, имеющие разные интересы и даже по-разному реализующие одинаковые или сходные этические установки. Дружина всегда будет склонная к воинственным походам, несущим обогащение. Речь идет именно об этических доминантах, принимаемых обществом как некие константы, на основе которых выстраиваются отношения в обществе, в том числе и правовые, на основе которых достигается некий общественный консенсус, соглашение о правилах жизни этого общества и в - более глубоком и метафизическом смысле – касающихся понимания смысла жизни, ее конечных целей. Когда князь Владимир крестил Киевскую Русь, то он вносил тем самым определенные этические принципы, дающие обществу, начиная с князя, его челяди, бояр и дружины вплоть до купцов, ремесленников и землепашцев, этическую консолидирующую основу. Разумеется, эта основа должна была уже сложиться или начать складываться в мирочувствовании и в образе жизни социальных групп этого общества.
Доминантные нравственные начала, сложившиеся в русском обществе еще в эпоху Киевской Руси и определявшие его культурно-историческое лицо в российской империи и в Советском Союзе, есть принципы этики всечеловеческой, этики делания добра, этики стремления к «человеческой справедливости», которая не может быть сведена к количеству выдаваемых человеку материальных благ. Это этика общинная, получившая название соборной, в советское время она обозначалась как коллективизм. Отметим, что в данном случае речь идет не об общности интересов, которая может иметь ситуативный и временный характер. Этика общинного сознания опирается на определенное мирочувствование, на ощущение совместного продлевания человеческой жизни, общего участия в жизни всех. Это ощущение общей причастности к Жизни как ценности всеобъемлющей является психическим выражением этики всечеловеческой. Оно получает свою опору в отношении к смыслам, выражающим это чувство, и к символам, посредством которых эти ценности закрепляются в общественной жизни и становятся опорными точками культуры. Жизни всех людей равноценны как участников этого жизненного процесса. «все мы ходим под богом», как утверждает русская поговорка. Такое видение смысла жизни, такое сознание, поддержанное в свое время христианской верой, является основой русского культурного архетипа. Оно предполагает преобладание высшей ценности, какой является соединяющая всех жизнь, а ее воплощение должно находить свое выражение, как полагал Н.Я. Данилевский, в четырехосновном культурном типе, т.е. выражаться в политическом строе, хозяйственной жизни, религии и культуре.
2.Как мы утратили свое лицо?
Здесь возникает первый подвопрос: А присутствовало ли реально это лицо в исторической жизни России, было ли оно реально выражено во внутренней и внешней жизни России или оно было всего лишь мечтательным образом так называемой «Святой Руси»?
Заметим, что социальные структуры возникают не по нравственным правилам, не по неким этическим канонам. Они возникают, выражаясь почти марксистским языком, естественным путем в рамках воспроизводства общественных форм жизни. Этически принципы социальные структуры не порождают, но они действуют в них, способствуя (или препятствуя) их воспроизводству.
Здесь встречаются и пересекаются два взаимосвязанных процесса. С одной стороны, воспроизводство предметной, т.е. хозяйственной деятельности человека, включающее воспроизводство необходимых социальных структур и воспроизводство самого человека как субъекта труда. Этот воспроизводящий процесс обеспечивает поддержание и развитие материальных условий жизни общества и его индивидов. С другой стороны, необходимым условием жизни общества является воспроизводство социального поведения, культурных программ активности человека, формирующих его индивидуальные и социальные мотивации («не хлебом единым жив человек»). Социальная структура оказывается продуктом встречи названных процессов, и системообразующие начала этой организации отображены в активности человека, в его мотивации, в ментальных и психических программах его поведения. Они являют себя во всех сферах активности человека как его нравственные начала, этические принципы, в соответствии с которыми формируется отношение человека к человеку, к обществу, другим социальным организациям, в конечном счете – отношение к жизни как процессу, объединяющему людей, либо наоборот, как процессу их разъединяющему (например, разделение на избранных и отверженных).
Поддержание жизни общества совершается не само собой, но через активность людей, связанными определенными общественными отношениями. В социальной иерархии так или иначе формируется общественный слой, который может быть назван элитой и который выполняет функции управления во всех его формах, как через политическую власть, так и через управление сознанием общества, его жизненными мотивациями и целями. От действий элиты, ее отношения к обществу как целому, ее способности решать задачи зависит ход социальных процессов в обществе, способность самого общества «сохранять лицо» и совершать историческое движение, или такая же «способность к потере лица», требующая выдвижения новых элит. Но, если общество оказывается не способным найти новые идеи и новых вождей, оно гибнет и становится материалом (удобрением) для других цивилизаций, как утверждал в своей время Н.Я. Данилевский.
В русском феодально-аграрном обществе процесс формирования элит был органически связан с формированием Российской империи. К концу 18 века сложилась социальная структура, в раках которой общество существовало вплоть до революций 1917 года. Было ли это общество с российским лицом? При всех проблемах феодально-крепостного общества оно было таковым, что выражалось прежде всего в консенсусе общества об этических основаниях, которыми должны руководствоваться и в определенной степени руководствовались индивиды и социальные группы общества. Это христианские принципы взаимоотношений, т.е. принципы человеколюбия, любви и сострадания, к которым в 19 веке напряженной форме обращается Ф.М. Достоевский. Разумеется, принципы нарушались на разных уровнях, а общественная жизнь и общественное устройство во все более острых формах сигнализировали об общественной неправде. В условиях нарастающих социальных противоречий утрачивала авторитет православная церковь, которая никак не способствовала преодолению этой общественной неправды. Слабость российского общества того времени и нарастающий кризис веры в конечную справедливость в острой форме обнажились через разрыв элиты и народа. Выработке ясного проекта будущего в этот период препятствовала разрозненность элит, узкие горизонты мышления, ориентированного почти исключительно на защиту эгоистических сословных интересов. Государственнический интерес и государственной мышление тонули в этой борьбе сословий и пустоте общественного сознания, разрываемого общественной многоголосицей. Обращенная во вне Российская империя оставалась христианским (православно-христианским) монархическим государством. Внутри же себя она шаг за шагом в течение всего 19 века, начавшегося великой победой в Отечественной войне 1812 года, утрачивала свое лицо. Христианская этика терпела поражение в реальной жизни России, которой с трудом и противоречиями вела свое вхождение в промышленную эпоху, в промышленную стадию развития. Феодально-сословная структура в принципе была не пригодная для построения промышленного общества, и в этой связи становились непригодными ее ментальные основания в виде религиозной веры и института церкви. Аграрно-феодальная государственность теряла свою историческую лигитимность, ее падение было неизбежным.
Историю СССР необходимо видеть в контексте событий, совершавшихся в социальном и смысловом (ментальном) поле России начала 20 века. Преодоление социальной несправедливости феодально-аристократического и крепостнического в недавнем прошлом общества могло совершиться в рамках фундаментальных преобразований, исторически обусловленных переходом к промышленной стадии развития. В любом случае этот переход должны были осуществить новые силы, идущие на смену дворянско-аристократическому правящему классу России. Так оно и случилось, и главные вопросы заключались здесь в том, какие силы будут осуществлять социальные преобразования и какими будут этические основания такого перехода. В свое время в Европе Ренессанс и последовавшее за ним Возрождение обосновали в светском сознании принципы новой этики и новых взаимоотношений. Речь в данном случае идет не об этических теориях, которые сыграли свою роль в философских доктринах, открывавших путь новому сознанию. Суть в концептуальных постулатах, согласно которым человек есть самодостаточный индивид, по природе своей наделенный естественными правами. Его жизнь есть реализация его естественных прав, а его отношения с обществом регламентируются исключительно общественным договором. Таково в своей основе «правовое общество», в котором общество и индивид не обязаны друг другу, но выступают друг по отношению к другу как правовые субъекты. В теории это атомизированное общество индивидов, каждый из которых стремится к максимизации личной пользы. Особого обсуждения заслуживает вопрос, насколько это положение соответствует социальной действительности. Нет, однако, сомнения в том, что эта антропология, под которую подводилось «научное обоснование», есть социальный европейский миф, своеобразная секулярная вера, которая была сконструирована в ходе становления западного варианта промышленного общества, основанного на этике капитализма. В хозяйственной деятельности названная этика задана принципом максимизации прибыли как основного закона ведения хозяйства.
Из сказанного выше понятно, что этика индивидуалистического эгоизма в принципе неприемлема для русской культуры. Она в ней осуждалась везде и всегда, в народной крестьянской массе в особенности. В ходе политических событий 1917 года в революцию был вовлечен народ, и в революционной борьбе масс, принявшей форму гражданской войны, уже не было места для интеллектуальных дискуссий. Новое лицо новой России создавалась прямым революционным действием тех, кто непосредственно принимал в ней участие и пришел на сену прежним элитам. Доминирующим мотивом социального строительства стала справедливость в той ее форме, которая составляла суть общинного крестьянского сознания. Представление о неразрывной связи общества (мира) и человека, характерное для крестьянского сознания, легло в основание советского строительства. Этим не отменялось стремление к личному благополучию, но достижение результата ставилось в зависимость от вклада индивида в общественное благо. Принцип, провозглашенный однажды в комсомольской песне, «раньше думай о Родине, а потом о себе».
Этический принципы, положенные в основание общества, поддерживаются не только общественными отношениями, но и общественным сознанием, идеологией. Основанием такой идеологии, основанной на принципе органического единства человека и мира, должна быть антропология солидарного человека, выстраивание которой было начато в русской культуре и русской философии 19 века. Однако в силу всей суммы исторических причин этот интеллектуальный опыт не был востребован. Марксизм и в его советской интерпретации стал единственным основанием строительства общественной теории. На первых порах его соединяла с русской ментальность идея социальной справедливости и представлении о пути ее достижения через уничтожение эксплуатации человека человеком. Но марксизм, принципиально отделявший «общечеловеческую» социальную теорию от каких-либо национальных корней, не мог стать основанием ни национального, ни, тем более, цивилизационного сознания, необходимого русской империи, ставшей красной советской империей. Остановка на марксистской теории резко зауживала поле смыслов, на котором должна была вырастать советская элита и советская власть. Об этом писал в свое время Н.А. Бердяев. Но эта сторона дела была отмечена и другими исследователями. Характерно в этой связи суждение А. Тойнби, указавшего на странное противоречие советского строительства, именно, стремление осуществить «зилотскую» (национальную, самобытную) программу социальных преобразований на основе «иродианского» (чужого, заимствованного) сознания. Этот недостаток до определенной степени компенсировало советское искусство, несшее идею коллективизма и приоритета общественного долга. Однако узость смыслового поля в сфере общественной теории и общественного сознания в конечном счете сыграла свою роль в катастрофе, разрушившей СССР.
Советская послевоенная элита трансформировалась в бюрократия, лишенную историософского сознания и, тем самым, глубинной психоэмоциональной связи с историко-культурной генетикой своего общества. Вольно или невольно она оказывалась в позиции владелей государства, распоряжавшегося им в силу правил, легитимность которых исчезала в их сознании по мере утраты идейного накала первых лет строительства советского государства. В этом контексте начинает воспроизводиться схема взаимоотношения власти и народа по принципу начальник-подчиненный, повелитель – исполнитель. Элита начинает ментально отдаляться от народа, ее начинает тяготить положение «слуг», более соблазнительным выглядеть положением «господ». Первый президент России характерный пример такого сознания. Слабости общественной теории становятся слабостями идеологии, идеологию шаг за шагом разъедал системный кризис, парализовавший иммунную систему общества и препятствовавший «идейных антител», способных подавить вирусы антисоветизма и дать почву для роста элиты, способной продолжить общественное строительства на основе тех глубинных этических принципов, которые создавал советскую страну. Сам социальный процесс, приведший к реализации установки превращения из слуг народа в повелителей народа требует, исторических исследований. Идея перестройки не могла созревать в широких слоях партийной бюрократии, непосредственно работавшей с народом, решавшей по большей части задачи хозяйственного строительства и вообще лишенная возможности обсуждать какие-либо идейно-теоретические проблемы. Программа свертывая советского строительства и возвращение в мировую цивилизацию могла созревать скорее в кругу закрытых спецэлит, которые в принципе не мог мыслить историософски, которым такое мышление противопоказано по долгу службы.
С ликвидацией советского строя и распадом СССР Россия вновь утратила своей лицо, и смысловая катастрофа этой утраты, беспрецедентная по своему масштабу в истории России, может быть сопоставлена виртуально возможным поражением советских войск под Москвой или под Сталинградом.
Продолжение следует

[Ratan]

Жизнь без лица. Есть перспектива?
Потерю лица никто не сможет назвать личным или общественным успехом. В восточной культуре этому обстоятельству придается особое значение. Кришна, наставляющий Арджуну, учит, что чужая дхарма опасна. Чужая дхрама – чужая личина, чужой путь, чужая судьба. Вступивший на чужой путь, теряет свой, ему грозят опасности, о пути преодоления которых он ничего не знает, ибо потерял опору в себе. Подобным образом, нет ничего страшнее для китайского аристократа как потеря лица. Потерять лицо, значит потерять достоинство, потерять уважение к себе, потерять место в иерархии. Потеря лица, если она случается «на минутку», вызывает стыд. Полный отказ от лица есть отказ от самости, отказ от достоинства, отказ от пути. В свое время психологические технология нацистов, направленные на подавление узников в лагерях, были нацелены на отъем лица, на забвение узником самого себя вплоть до забвения своего имени. Человек исчезал для себя, он исчезал вообще, превращался в безропотное животное или бросался на колючку, если у него оставалось хоть какое-то воспоминание о себе и своей личности. Действительно, потеря лица грозит летальным исходом для индивида.
То же самое справедливо и для общества. Есть основание предположить, что сегодня социальный процесс потери лица принимает глобальные масштабы. Речь идет прежде всего о западном мире, разрушающем смысловую опору существования человеческой личности. Симптомы этого процесса явили себя еще в начале 20 века через начинавшийся отказ от традиционных человеческих смыслов, провозглашавшийся теми или иными экстравагантными и модными эстетическими направлениями. Черный квадрат Малевича был, можно сказать, мягким проявлением этого процесса. Смысл картины в том, что смысла нет. Вместо него черная бездна, пустота, манящая человека прежде всего отказом от смысловой ноши, этой, как утверждал у Достоевского Иван Карамазов, непосильной тяжести для человека, выбирающегося хлебы земные взамен свободы. Пустотой квадрата заявляла себя другая свобода, свобода без смысла, свобода без ответственности, поначалу лишь щекочащая нервы и мысль. Эта еще не оформившаяся идея получала собственный образ, который должен был поражать публику, ищущую смысл, но уже способную отказаться от него. Сегодня западная культура провалилась в эту пустоту, заполняемую бессмысленным и по большей части порочным чувственным гедонизмом, с масштабами распространения которого могла бы соперничать лишь поздняя римская империя. Результаты этого процесса слишком очевидны. Человек, который как известно без смысла жить не может, заполняет жизнь суррогатами смыслов, предлагаемых ему в изобилии распадающимся обществом. Его социальные действия в таком случае вообще не могут быть созидательными, но только разрушительными. Исторический результат такого движения может быть только один – тотальная диктатура, управляющая потерявшим смысл «стадом». Она уже виделась русскому писателю в легенде о Великом Инквизиторе, хотя реальность обычно превосходит ожидания. Вспомним метафору Достоевского о школьниках, прогоняющих учителя: «Что в том, что он повсеместно бунтует против нашей власти и гордится тем, что бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя, но придет конец и восторгу ребятишек. Он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю». Им придется просить о возвращении «учителя» и принять его строгость в полном объеме. В современной ситуации такой строгостью должен оказаться тотальный фашизм.
Присоединяясь к цивилизованному миру, Россия невольно и по-своему начинает принимать участие в процессах, маргинализирующих человека и общество. Уже сказано многократно, что наша потеря собственного лица была подготовлена внутренним разложением элиты, потерявшей в клановой борьбе чувство истории и причастность к духу культуры подвластной страны. Есть много причин, по которым эта элита не стала аристократией духа. Обещание построить основания коммунизма к 1980 году, при котором коммунизм мыслился как сытое общество потребления, было проявлением идейной слабости. Этот шаг, который изначально был воспринят в обществе ср скепсисом, похоронил саму возможность рождения смыслового поля для общества будущего. Какой «змей-горыныч» нашептал Хрущеву доклад к 20-му съезду и программу строительства «гуляш-коммунизма» нам знать не дано. Но все эти «идейный подвижки» хорошо сочетались с борьбой за власть внутри политической элиты. Задачи этой становились приоритетными в политической жизни элиты, и властная бюрократия в силу своей историософской слепоты, искала смысловой опоры для их решения у идеологов, способных чувствовать желания властной верхушки. Утрата веры в идеалы будущего, замещенные на обывательско-потребительский идеал, стала почвой, взрастившей замысел о сворачивании коммунистического строительства и «возвращения в мировую цивилизацию», где, как могло показаться, идеал сытой и комфортной жизни реализован вполне. Такой поворот мысли едва ли мог родиться в низовой с средней партийной среде, превращенной в аппарат административно-хозяйственного управления. По самой логике созревания «альтернативного процесса» его очаг должен был находиться в прагматичных структурах, встроенных в государственное управление, далеких от какой-либо историософии и предпочитающих «синицу в руках» неясным грезам справедливости и правды. По мере созревания проекта «вхождения», которому способствовала распространявшаяся атмосфера скепсиса по отношению к коммунистическому строительству, в ментально входили разные группы и персоны, включая перебежчиков из партийного аппарата, интеллигенции, защищавшей «права человека» и т.п. В общественной среде, испытывавшей бессмысленное давление бюрократии и лишенной смысловой опоры, рождение иммунной реакции на уровне общественного сопротивления было крайне проблематичным. Общество постепенно и неуклонно созревало для «перестройки». Это способствовали также кадровые перестановки, осуществляемые по принципу личной или клановой преданности. В клановых и персональных сражениях за власть вектор движения, его историческая перспектива утрачивались, что воспринималось в обществе как тяжелый застой. В этих условиях увлечь за собой значительную часть общества может даже авантюрист, безумец («лжедимитрий»), навеивающий сон золотой. Горбачев таковым не был, но непомерное честолюбие и самолюбование превратило его в эффективный инструмент перестройки.
Потеря лица правящим слоем и потеря лица обществом не связаны простой линейной зависимость. Общество, построенное в соответствии с собственным реально сложившимся идеалом справедливости, продолжало жить. Его ментальные установки, придавленные мотивациями эгоистического обогащения, не исчезли, не рассыпались в прах. Они не только закреплялись в характере выстраивавшихся социальных отношений, они были запечатлены в образной семантике советского искусства. Но, как сказано, системный иммунный ответ на ложь «перестройки» оказался невозможным, а на уровне индивидов и отдельных социальных групп идея прощания с советским прошлым была принята как пролог или даже путь к реализации обещанного благополучия, достатка и комфорта, достижение которого было вдруг освобождено от препон, чинимых прежней властью. Глубинной сути происходящего не видели в полной мере ни организаторы капитуляции советского общества, не те, кто его поддержал, получая выгоду и материальный успех в текущий момент. Лишь отдельные индивиды или групп могли задавать вопрос о будущем и делать предостережение.
В стране утвердились капиталистические формы ведения хозяйства, но никак не капитализм в его полноценном историческом смысле. Понимание этого утверждения дает отчасти следующее рассуждение. Как отмечал М. Вебер, предприниматель, захваченный духом капитализма, весь погружался в дело, оно было для него сакральным. Он жил этим делом, оно становилось его призванием, его Beruf. В России рождавшийся в ходе передела собственности новый хозяин (в его массовом проявлении) никакого сакрального (может и психологического) погружения в дело не испытывал. Он просто получал источник дохода, немыслимого в советские временам. Эта сторона дела занимала его более всего, им двигала жажда наживы в ее традиционном и достаточно пошлом варианте. По этой причине его интересовала бухгалтерия, а не технологии, не специалисты, не квалифицированные рабочие и т.п. Капитализм с его «духом» суть продукт европейской (и только европейской) истории. Вторжение капитализма в другие страны есть лишь форма его экспансии, превращающей завоеванные территории в маргинальные периферийные придатки западной метрополии. Эффективным, хотя и не единственным, средством такой привязки является привязка финансовая. Что же касается самих деятелей периферийного капитализма, то их мотивом остается нажива (обогащение) в ее тривиальном традиционном понимании, проходящем через всю историю человечества.
Для построения маргинального компрадорского «капитализма» сложно выстроить прочное смысловое поле. Его нельзя выстроить нигде, тем более в России, знавшей другие времена и другие смыслы. Поэтому смысловое поле начинает заполнять беззастенчивая и безграничная ложь. Единственным прочным структурным основанием этого смыслового процесса остается антисоветизм. Причины его прочности понятны. Любое объективное напоминание о сущности советской истории оказывается обвинением и приговором как новой элите, так и самой перестройке. Оно оказывается покушением на беззастенчивое обогащение и роскошь тех, кто в той или иной форме смог приобщиться к «аристократии» компрадорского капитализма. И лишь отдельные теоретически наивные представители нового правящего сословия (или «наивные» в силу обстоятельств) еще способны сохранять веру в сказки диссидентов до перестроечной поры о капитализме, несущем потребительское счастье всему человечеству, поскольку мысль о каком-то другом человеческом счастье никогда не посещала их якобы «просветленные умы». С такой элитой Россия, разделенная по этногеографическим регионам и управляемая колониальной администрацией при пособничестве собственных компрадоров, уже должна была погибнуть. Этого не произошло благодаря тому, что во властной элите оказалось небольшое, но критически достаточное количество элиты государственнической, называемой сегодня патриотической. Такое явление не является специфическим для текущего периода, в истории России оно всегда обнаруживалось в периоды смуты. Весьма вероятно, что некая неистребимость государственнической элиты заложена в культурном коде этой цивилизации. И тогда наше рассмотрение обращается к вопросу, какие смыслы вносит в общественный процесс эта элита, способна ли она вообще выстроить необходимое поле смыслов.
Смысловые жизненные установки формируются всегда в конкретной общественной среде и в определенной связи с нею. Социальный слом начала 90-х запустил процесс формирования новых социальных отношений, в котором по логике событий ведущую роль должны были занять новые собственники и порождаемая и поддерживаемая ими политическая власть. В этой среде возникло противостояние тех, кто поддерживал вхождение в мировую цивилизацию с размыванием в ней России («либералы»), и тех, кто стал в позицию сохранения российского государства и России как исторического субъекта («патриоты»). Для поддержания государства нужно поле жизненных смыслов, консолидирующих общество и определяющих историческую перспективу его существования. Государственники до сего времени не придумали ничего, кроме «патриотизма». Словесная формула патриотизма представляет его как некую вневременную сущность, безотносительную к исторической форме жизни общества. Но так не бывает, история народа, история общества не начинается с чистого листа патриотизма. Он имеет конкретно-исторические формы, и поскольку советский патриотизм отброшен, то неизбежным оказывается обращение к патриотизму прошлого феодального времени, т.е. к модифицированной формуле «православие, самодержавие, народность». Строительство храма вооруженных сил, настоятелем которого объявил себя сам патриарх, весьма выразительно свидетельствует об этом. Но такая реставрация не может иметь исторического успеха. Трудно сочувствовать усилиям президента, направленным на создание «социального государства», соединяющего компрадорский капитализм с рудиментами феодализма. Бесплодность этих усилий смутно чувствуется обществом, поколебленным совершенно несвоевременной пенсионной реформой. Нужны действия другого типа, на которые не способна власть. Неспособна потому, что первый шаг заключается в необходимости одуматься. Но всякая власть, закусившая «реформаторские удила», к этому обычно не способна. Первейшая задача – выстраивание требуемого историей поля смыслов, вместо заклинаний в патриотизме, превращенном в кинематографе в некое шоу-посмешище над патриотизм. Нельзя же всерьез воспитывать патриотизм, задрапировав мавзолей и показывая киношное шоу в виде «Движения вверх», «Восток-7» и т.п. Одуматься – значит прежде всего осознать ложь антисоветского погрома, что не приемлемо для правящего класса. И все-таки, возможно ли выстроить логику действий, возвращающих России ее лицо?
1.Прекращение антисоветской пропаганды - это первая необходимая мера для реанимации смыслового поля. Но это не самоцель. Главная смысловая цель в этом случае – обращение к идее общественного служения, к идее общественной пользы, к тому, что иногда называют социальной ответственностью бизнеса.
2.Движение к социальной ответственности бизнеса не предполагает непременной национализации (иных форм обобществления) собственности. Оно предполагает смену ментальных установок собственника, что, собственно, и является главной задачей «перестроечной контрреволюции». Эта задача не может решаться нравственным перевоспитанием собственника. Она должна решаться законодательством, последовательно и неуклонно ставящим успех в бизнесе в зависимость от приносимой общественной пользы. Определение этой пользы не может быть сведено только к финансовым показателям рентабельности.
3.Революция «социальной ответственности» наиболее трудный шаг. Смена ментальных установок всегда трудна, в данном случае она особенно трудна тем, что должна нивелировать традиционную установку предпринимательской активности в России, именно, достижение роскошной жизни дома и за рубежом. Но цель такой ментальной революции достижима, если власть будет действовать продуманно и решительно и опираться на поддержку народа (общества). Два года назад такой уровень поддержки существовал, теперь его достижение требует больших усилий, не сводящихся к государственной филантропии.
4.Необхоимым условием поддержки общества в названной «ментальной революции» является выработка и пропаганда «новых ценностей». По своему смысловому содержанию они не новые, но должны принять новую форму, адекватную текущему моменту. Эта задача может решена только светским обществоведением, обращенным к культурному архетипу России. Здесь может быть сформировано поле смыслов, создающих притягательный облик России внутри и во вне. Это поле смыслов должно консолидировать общество и власть, общество и интеллектуальную элиту. Не надо думать, что в интеллектуальной элите нет здоровых сил, способных выполнять эту задачу. Правильно построенная интеллектуальная политика, ставящая интеллигенцию в ответственное сотрудничество с властью, поможет сформироваться устойчивому творческому ядру. Это будет одновтременно осознанием некапиталистического пути в будущее русской (российской) цивилизации. Осознание сущности капитализма и осознание роли и форм проявления нравственных начал в жизни общества неизбежно станет одной из центральных задач такой интеллектуальной работы.

[Ratan]

Ментальная революция. Как это понимать?
Слова «ментальная революция» были сказаны в предшествующем сообщении. Мысль автора в том, что стране нужна революция сознания. Эта тема появляется в СМИ в форме вопроса об идеологии, необходимой стране, о следовании традиционным ценностям, о православии как ментальной опоре России и т.п. Похоже однако, что высшая власть в лице президента полагает, что ментальный поиск не является необходимым, что у России есть своя идея, имя которой «патриотизм». Разумеется, это не так. Патриотизм давнее чувство, явленное многими народами. В США к патриотизму приучают (патриотизм воспитывают) с пеленок. Заокеанский патриотизм является выражением убеждения, что американцы живут в лучшем из миров, они живут в реализованной мечте, они лучшие, им незачем у кого-либо и чему-либо учиться. Весь мир может лишь завидовать и подражать. Этот стойкий «патриотизм» имеет своим следствием отсутствие метафизики в сознании, проявляющимся в отсутствии интереса к вечным экзистенциональным вопросом. Действительно, какие еще могу быть экзистенциальные вопросы у общества реализованной мечты? Позитивизм в виде аналитической философии или иных его форм, таков интеллектуальный философский потолок для этого общества, мчащегося в смысловой пустыне, как представил эту жизнь европеец Ж.Бодрийар.
Президент России по контексту произносимых слов о патриотизме определенно имеет в виду нечто отличное от этой американской пустоты. В его представлении о патриотизме присутствует некая метафизическая и в этом смысле вневременная реальность, открываемая, в частности, христианством и в христианстве. Тем более, что он сам позиционирует себя человеком верующим в православные истины. Возможно, оттуда им черпается психологическая поддержка своим собственным усилиям в строительстве социального государства. Если это так, то можем лишь засвидетельствовать, что мотивация строительства капитализма оказалась все-таки более сильнее этих усилий, что нашло выражение в пенсионной реформе, которая была им обоснована совсем неубедительно. Нам, конечно, важны христианские убеждения президента, но еще более важно ответить на вопрос, может ли «возрождающееся» православие быть основанием некой ментальной революции и насколько оно в ней преуспело?
Ответ, на мой взгляд, более чем очевидный: не может и не преуспело. Этот ответ продиктован не симпатиями или антипатиями к традиционному религиозному сознанию русского общества. Проблема в той роли, которую может играть РПЦ и христианская вера в условиях постсоветской реальности. Мародерская, по сути совершаемых действий, и криминальная в условиях передела собственности, социальная среда новых собственников смогла инициировать лишь атмосферу разухабистой гулянки, поселившуюся в 90-ые годы на ТВ и в других средствах массовой информации. Власть же не могла не искать для народного сознания каких-то более фундаментальных опор, извлекаемых из прошлого. Особого выбора здесь не было, христианская вера и церковь всплыли здесь сами собой. Это была зацепка за историю, и в условиях тотального поругания и разрушения всего, что скрепляло жизнь народа в 20 веке, православие могло вступить как единственное средство сохранения его исторической идентичности или хотя бы видимости таковой. Этим объясняется поддержка снизу «возрожденческого движения» в том числе со стороны возникавшего мелкого предпринимательства. Но здесь возникают очевидные проблемы. Первая из них связана с отношением христианской веры к постперестроечным мотивациям, сводившимися к быстрому нетрудовому обогащению. Если протестантизм смог стимулировать аскетическую деловитость «тружеников капитализма» из ремесленных и бюргерских слоев европейского населения, то лишь потому, что отказался от основной ментальной установки христианства, именно, от солидарного всеобщего спасения, замененного спасением избранных, а также потому, что перенес основные мотивации верующего из сферы духовной в сферу материальную, в область материального приобретательства. Но христианская вера, провозглашающая человеческое братство и спасение через подвиг любви, в своих основаниях не совместима с эгоистическим этосом капитализма. Как вера, как переживание, дающая основание для делания Добра, она умирает в мире капитала. На это указывали русские философы еще в 19 веке, а протестантизм в этом плане больше напоминает рациональное соглашение с богом избранного меньшинства, предопределенного к спасению. В рациональном мире капитализма нет места той согревающей человека вере в бога, которая имела место в феодальном прошлом. В общем, православие и этос капитализма несовместимы, и верующий человек общества капитализма вынужден жить в двух мирах. Один мир реальный, полный неправды и эгоистической борьбы, другой мир – мир храма, мир совершенно иллюзорный в условиях доминирующей этики капитализма. В феодальном прошлом России он не был совершенно иллюзорным, поскольку поддерживался сознанием и реальными взаимоотношениями крестьянского мира и вообще поддерживался соборным сознанием солидаристской культуры России. Теперь же изгнанная из общества человеческая солидарность не может воплощаться в социальных структурах и не может поддерживать христианскую установку сознания человека, ищущего утешение в храме. В таком случае вера окостеневает и омертвляется, становится догматом, не имеющим прямого отношения к жизни.
Это явление окостеневания веры, как и критика этого процесса, не является новым явлением. Такие процессы имели место еще в феодальной России 19 века. С одной стороны, это была критика народно-сектантская, проявлявшаяся в создании различных неправославных религиозных сект (в числе прочего критика старообрядческая, анти-никонианская). С другой – критика интеллектуально-рациональная, идущая из образованного слоя общества. Одним из типичных «революционных критиков» был Л.Н. Толстой, не без основания названный В.И. Лениным «зеркалом русской революции». Но гораздо более конструктивным критиком восточной православной церкви (не православия) был Соловьев В.С. Его «критическая платформа» определялась стремлением к реформированию христианства, которое должно было явить себя как активный работник по одухотворению мирской жизни через участие в деле общественного строительства в роли духовного вождя этого социального процесса. Восточная церковь, как выразился однажды философ, слишком озабочена чистотой своих риз и не хочет выступить в той роли, о которой говорил философ. В заостренно полемической форме эта позиция была высказана им в реферате «О причинах упадка средневекового миросозерцания», скандально воспринятого русским обществом. Слабость христианства в целом и восточного христианства в частности Соловьев видел в том, что оно обращается исключительно к задаче индивидуального спасения. Понятие об общественном служении исчезло из задач церкви, т.е. вопрос о деятельном служении обществу и всеобщем спасении оказался забытым. Между тем дело всеединства, понимаемого как вселенский процесс одухотворения человечества, включая обретение им совершенной социальной организации, не может быть остановлено. И если верующие в Христа отказываются от деятельного преобразования общества, то этот процесс продолжается действиями лиц, формально отвернувшихся от Христа. Философ вспоминает притчу о двух сыновьях, которые должны были выполнить волю отца. Один из них сказал, пойду и не пошел, другой сказал, не пойду и пошел. Спрашивается, кто из них выполнил волю отца? Столь парадоксальную истину, что Христово дело могут осуществлять люди отвернувшиеся от христианства, церковь и общество России принять не могли, общественность осудила философа. Хотя всего лишь через тридцать лет русская история по-своему подтвердила высказанную им истину, показав, что на подвиги духа способны не только формально верующие.
Причины, по которым не состоялось взаимопонимание философа и РПЦ, достаточно прозрачны. Церковь занимала в обществе сугубо охранительную позицию и в этой связи была крайне консервативно силой, не способной к внутреннему и к внешнему диалогу. В сочинении «Россия и вселенская церковь» В.С. Соловьев обращается к критическим суждениям славянофила И.С. Аксакова, чьи воззрения по этому вопросу отнюдь не умозрительны, но вынесены из многолетней практики государственной службы. Государственное ведомство по духовным вопросам, так определяет И.С. Аксаков роль церкви в государстве. Вот оценка Аксаковым церковных преобразований начала 18 века, использованная В.С. Соловьевым: «Церкви дано лишь правильное благоустройство – введен, наконец, необходимый порядок… Повидимому, так; но случилась только она безделица: убыла душа, подменен идеал, т.е. на месте идеала Церкви очутится идеал государственный, и правда внутренняя замещена правдою формальною, внешнею; подсунуто другое мерило, взамен прежнего, духовного и нравственного; все пошло взвешиваться и измеряться на вес и аршин государственный, клейменный…».
«На страже русского православия – пишет И.С. Аксаков, - стоит государственная власть с обнаженным подъятым мечом, - «хранительница догматов господствующей веры и блюстительница всякого святого в святой церкви благочиния», - готовая покарать малейшее отступление от того церковного, ею оберегаемого «правоверия», которое установлено не только изволением Святого Духа, Вселенскими и поместными соборами, святыми отцами и всею жизнью церкви, - но, для большей крепости и со значительными добавлениями, также и Сводом Законов Российской Империи». Церковь отказалась от своей религиозной свободы, утверждает В.С. Соловьев, а государство взамен этого гарантировало ей существование и положение церкви господствующей. Неудивительно, что «самые искренние защитники этой церкви сознаются, что, как только религиозная свобода будет признана в России, половина крестьян отойдет в раскол, а половина людей общества (женщины в особенности) перейдет в католичество». Наконец, приговор, произносимый И.С. Аксаковым: «В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели, как орудия государственной власти, - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».
Эта критика может показаться слишком резкой и неуместной человеку нашего времени, тем более, человеку воцерковленному. Действительно, сегодня никто не загоняет людей в православие, никто не карает за отступление от него. Но восторжествовала ли христианская истина в самой церкви и, тем более, во взаимоотношениях церкви и государство? Осмыслено ли прошлое, в том числе, февральские события 1917 года, когда синод поддержал Временное правительство, а не отреченного Государя? Что может и что хочет возродить из прошлого православная церковь? Должна ли она осмыслить его или ограничиться анафемой в адрес советского прошлого, как главного врага России? Можно ли сказать, что современная «возрожденная» РПЦ видит свою роль иначе? Если судить по фактам деятельности современной РПЦ, то нужно скорее согласиться, что она воспроизводит или стремится воспроизвести свое дореволюционное охранительное и (типун мне на язык) своекорыстное положение. Но в таком случае она не может выполнять в нашем обществе роль доминирующего и организующего духовного центра. Церкви требовалось определенное «перерождение», способное определить ее новое положение в светском индустриальном обществе. Наверное, оно должно быть более скромным, нежели то, на которое она претендует сегодня, стремясь вернуть себе то положение в обществе и государстве, которое имела в феодальной империи последних веков. Конечно, объективная неспособность церкви играть роль ведущего духовного и интеллектуального центра в современных условиях не означает ее отрицания, борьбы с ней, тем более, закрытия. Плохо или хорошо, но она олицетворяет важное историческое прошлое, она также актуализирует историческую память, по-своему соединяя прошлое и настоящее, хотя и не может быть опорой, порождающей образ будущего в условиях постпромышленной революции. Неудивительно, что государственническая элита, продолжающая ригористически отвергать советское прошлое, другой опоры не имеет и найти не может. Она делает ставку на религиозно-христианское сознание народа, немыслимым образом соединяя его со строительством капитализма и капиталистического государства. Например, двойственное впечатление вызывает освящение храма вооруженных сил РФ. Можно приветствовать историю побед русского оружия, якобы представленную в экспозициях храма. Но какую другую функцию может он выполнять? Воспитывать православного воина? Возможно, хотя весьма сомнительно. Можно понять инициатора этого строительства. Сознание воина (стража) требует веры в святость его общественной роли, требует сакральных ценностей, которые направляют его службу государству. Ему необходимо сознание долга по отношению к защищаемому Отечеству, наконец, верность присяге и приказам того, кто олицетворяет отечество и государство. За веру, царя и Отечество, как провозглашала воинская мораль досоветского прошлого. Сегодня на индивидуальном уровне эта установка сознания лучше, чем отсутствие таковой. Религиозное сознание индивида может оказаться цементом, скрепляющем воедино этическое сознание воина, и это будет проявлением свободы совести. Но может быть и формальным придатком, неким средством, приложенным государством к воинскому уставу. В первом случае это реализация религиозной свободы или, говоря языком светским, свобода совести. Во втором случае, - средство огосударствления веры. Но как это врастает в современную общественную среду. Да, религиозная вера была средством ментального консенсуса православно-христианской цивилизации России. Но какова перспектива этого процесса, если феодализма нет и быть уже не может (хотя призрак такого проекта не покинул умы части нового правящего сословия). Здесь снова возникает вопрос о соотношении личной психологической веры и веры как факта общественного сознания. Вера и церковь могут сохраняют ту роль в историческом сознании, о которой шла речь выше. Они также сохраняют свою роль для индивидуального сознания, обращающегося к такой психологической форме поддержания нравственных начал и даже этнического сознания. Либо же в условиях современных мегаполисов вера будет превращаться в форму массового сознания, далекого от глубоких экзистенциальных переживаний.
В эпоху европейского Просвещения опорой общественного сознания был объявлен Разум. Эта установка по-своему была принята Россией, поскольку она исторически необходима обществу, расстающемуся с феодализмом и вступавшему в промышленную стадию развития с новой социальной структурой, с доминированием города и доминированием интеллектуального начала во всех сферах жизни. Россия не успела и не смогла выработать свою цивилизационную рациональность, и сегодня ей жизненно необходимо то, что может быть названо ментальной революцией. Но это не может быть действием чисто теоретическим, абстрактным умствованием интеллектуалов. Это должно быть социальным действием, направленным на преобразование общества. Для теоретических споров и публицистических сражений времени фактически не осталось. Тогда возникает вопрос: кто выступит субъектом и объектом этого социального действия, и каким должно быть содержательное наполнение этого социально-ментального процесса?

[Ratan]

Ментальная революция-2
Дело Фургала есть в некотором роде диагноз нынешнего состояния отношений власти и общества. Революция перестройки был одновременна революцией криминальной. Иным и не мог быть процесс передачи собственности в руки частных лиц и групп, лишенный идеологии и стратегического плана, лишенный государственного ума и руководимый одной, в общем-то, безумной идеей «возвращения в мировую цивилизацию». Смысловой базой для принятия этой идеи был исключительно антисоветизм, отказ от советского прошлого как якобы чудовищного исторического провала, памятного лишь кровавыми расправами и массовыми репрессиями. Какие смыслы, таков и результат, и сегодня этот результат препятствует государственному строительству, и борьбу с последствиями катастрофы, пережитой в 90-ые, можно только приветствовать. Проблема, открываемая сегодня «делом Фургала», заключается в том, что власть в той или иной форме ассоциировалась с новым еще не устоявшимся классом собственников, имеющим свои «скелеты в шкафу», Региональная власть, исполняющая директивы власти федеральной, вынуждена строить свои действия сочетая интересы местных собственников, федеральных собственников, свои собственные материальные и иные интересы, соединяя все это каким-то образом с целями, декларируемыми государством. И все это в условиях, когда ведущим мотивом деятельности остается максимизация прибыли, просто сказать, обогащение, которому государство пытается навязать или иные формальные правила.
Отдельные индивиды могут иметь разную степень нравственного сознания. Однако этос бизнеса определяется не нравственными достоинствами отдельных его участников, но системой взаимоотношений общества и бизнеса. Здесь может доминировать либо личная эгоистическая польза, либо общественный интерес, либо какой-то приемлемый для общества компромисс названных установок. Решение этой задачи неизбежно окажется системообразующим действием для практического осуществления ментальной революции, т.е. для поиска того типа взаимоотношений общества и экономических (хозяйствующих) субъектов, который необходим цивилизационному развитию России. При этом в силу сложившихся обстоятельств активная роль принадлежит власти, она должна своими действиями вносить необходимые обществу смыслы в его жизнь, прежде всего в хозяйственную деятельность как материальное основание существования общества. Между тем, власть в лице ее первых лиц верит в иллюзию «честного капитализма», честной конкуренции, социальную ответственность предпринимателя, как якобы присущую ему по его социальной природе. Президент в свое время отечески пожурил Потанина за допущенную его кампанией аварию, принесшую экологический ущерб, но с металлом в голосе ответил на «вопрос из зала» о советской экономике, производившей разве лишь «галоши для африканцев», живущих в Сахаре и вынужденных ходить по раскаленному песку. Между тем, иллюзия, что бизнес, ориентированный на получение наживы как главную цель, сам по себе есть общественное благо, как и иллюзорная вера, что борьба за прибыль в этих условиях («свободная конкуренция») есть двигатель хозяйственного развития, должна быть отброшена напрочь.
Государственническая власть, осуществляющая ментальную революцию, должна обладать глубинными историческими смыслами, которые станут основанием ее решений. И, если власть хочет очиститься от криминала, то ясно сознавать и ясно заявлять, что объективный смысл действия – нравственное очищение как самой власти, также общества и сферы экономики. Но тогда нравственное начало должно быть признано и во взаимоотношениях бизнеса и общества, поскольку бизнес, власть и криминал смешались в некое «сообщество» в период революционного сноса общественного строя прошлого. Если власть не заявит о приоритетном значении фундаментальных нравственных смыслов в строительстве общественных отношений, то ее действия не дадут результата, и о таких смыслах будет вынуждено заявить само общество. Практический вопрос, немедленно возникающий в этой связи, вопрос подготовки управленцев, вопрос подготовки государственных служащих, ориентированных на цивилизационное развитие России. У великого восточного соседа есть опыт воспитания государственной бюрократии, способной следовать интересам поднебесной, закрывая пути проникновения в эту среду торговцев и нынешних бизнесменов, преследующих интересы собственного обогащения. Подготовка государственных служащих всегда является первостепенной задачей всякого государства. Возникает вопрос, кто, где и как готовит сегодня наших госслужащих? По каким учебникам, пособиям, руководствам? Даже если эта подготовка идет в России, то содержательное наполнение берется из учебников европейского менеджмента. Такая постановка дела была уместна для безоглядного «шествия в мировую цивилизацию», но она совершенно не годится для развития собственной цивилизации и собственного государства. Строительство собственного государства неизбежно ставит вопрос о смысле (цели) его существования, и приходится отвечать на вопрос об историческом прошлом и историческом будущем России как цивилизации, как историческом объединении, способном нести цивилизационные начала, нести «цивилизационное знамя», выражаясь патетически. Цивилизационное государственническое сознание – такой должна быть цель подготовки государственного служащего, таким должен быть результат этой подготовки.
Последовательность вопросов может умножаться, но становится очевидным совершенно необходимое действие, с которого собственно и должна начаться «ментальная революция». Первым необходимым действием ментальной революции является решительное прекращение «образовательной реформы» и преодоление ее разрушительных последствий. Решительная борьба, - здесь слово «борьба» крайне уместно, - с реформой и ее последствиями.
Россия примкнула к Болонскому соглашению, предложившему некую унификацию образовательного процесса и образовательных стандартов, им преследуемых. Этот был шаг, сделанный в логике встраивания в мировую цивилизацию. По этой логике Россия должна была принять «европейский образ», открывающий ей широкое взаимодействие с европейским миром. Мир европейский не открылся и открываться не собирается. Путь оказался ложным, но в жертву ему приносится интеллектуальный потенциал страны и то самое патриотическое воспитание, которым озабочена власть. Болонское соглашение, содержание которого сегодня почти забыто, было «красной кнопкой», запустившей процесс реформирования образования в стране. Для этого в верхних эшелонах страны сформировалась «мондиалистская» группа, которой был дан карт-бланш на настойчивое и энергичное осуществление реформы, конечным результатом которой должна стать подготовка маргинального потребителя, обученного ограниченному набору «компетенций». Тесты, придуманные в свое время для выпуска учеников с ослабленными способностями, стали основной формой контроля, а их результаты - основными показателем образовательного процесса. Критика «реформаторских» действий со стороны общественности была просто проигнорирована. По сути уже поколение школьников подготовлено в рамках этого «эксперимента», имеющего чудовищные последствия. Прекращение реформы и возврат к традиционным системным формам образования, адаптированным к современной «цифровой реальности», есть непременное условие социально-ментального действия, необходимого для фактического спасения интеллектуального потенциала страны.
Наконец, всякое масштабное социальное действие должно совершаться в поле определенного набора смыслов, задающих цели и конечный желаемый результат таких действий. Здесь речь должна идти о реанимации общественной мысли и общественного сознания русского общества. Задача, стоящая перед ним, возникает прежде всего в когнитивной сфере, т.е. в области философии как в ее теоретической сфере, так и в прикладных областях, в сфере социальной философии, социологии, культурологии и т.п. Необходима выработка цивилизационной парадигмы, матрицы цивилизационного сознания, дающей основания для синтеза всех сфер гуманитарного знания. Эта работа не начинается с нуля. Есть большой и богатый опыт русской философии, культурологии, этнографии и т.п. Задача заключается в освоении имеющихся результатов и выстраивании теоретических воззрений, необходимых обществу сегодня. Начальной точкой здесь может оказаться набившее оскомину противостояние кружка славянофилов западническому движению в русской общественной мысли. Речь здесь не может идти о запоздалом вердикте, выносимом правым или неправым. Истории не выносит приговоров, она исследует проблемы. Центральной же проблемой, прямо или косвенной обсуждавшейся в этом противостоянии, являлась проблема человека, проблема человеческой личности. Образ человека, принятый обществом, определяет в последующем мир мысли и характер переживаний общества. Цивилизационный раздел, проявляющийся в разных сторонах жизни общества (хозяйственная деятельность, религия, культура, политика и т.п.) в глубинном ценностном плане выражается через образ человека и его смысложизненные ориентации, обеспечивающие воспроизводство культурно-биологического вида «человек». Европейское Просвещение более чем определенно отразило эту сторону дела, сформировав образ нативного (естественного, природного) человека, с его простыми мотивациями в виде избегания страданий и стремления к наслаждению. В таком случае человек естественным образом стремится минимизировать страдания и максимизировать пользу. Выстраивание такого мировоззренческого образа человека не имело прямой связи с предстоящим наступлением капитализма и утверждением в обществе этоса капитализма. Но на этой когнитивной матрице сформировалась антропологическая концепция, в соответствии с которой эгоизм индивида оказался принятым в обществе законом его жизни со всеми социальными, культурными и историческими последствиями.
Славянофильское направление, делавшее первых шаги к выстраиванию национального и цивилизационного самосознания, указывали на другой тип личности, для которой характерно общинное сознание. Оно не является уникальным свойством, присущим только русскому этносу. Оно есть сущностное свойство человеческих сообществ, разрушаемое при этом свойственными им болезнями. В России оно оказалось доминирующим, трансформируясь в соответствии с изменяющимися условиями, в том числе, в соответствии и потребностями строительства государства, которое не ограничилось формальными требования права. Общинная личность не есть отсутствие личности, это есть другой тип личности, постоянно чувствующей свою связь с целым, т.е. с другими людьми, обществом, человеческими началами, объединяющими людей, находящем смысложизненную опору в этом чувстве. Патриотизм такого человека лежит в основании отечественного патриотизма, к которому апеллирует власть. Исчезновение общинного сознания, общинного чувства под воздействием насаждаемого этоса капитализма и безответственной личности, собирающей портфолио со свидетельствами личных успехов и не способное к чувству сострадания и связи с целым, должно иметь следствием устранение характерного для русской цивилизации чувства патриотизма.
Идейное противостояние, идейно-психологическая война прошлого и настоящего постоянно воспроизводит в общем-то ложный дуализм, сформировавшийся еще в 19 века. Суть его является противопоставление свободного западного индивида человеку общинному, изображаемому в образе вечного раба, не способного к освобождению. Добровольное служение обществу и общественному долгу, приносящее удовлетворение общинной личности, представляется как вечное чувство рабство. Ради утверждения такой формулы служение обществу и ценностям всечеловеческим демагогически замещается «пропагандистами свободы» чисто политической формулой служения «режиму». Если в просвещенческом сознании «свободная личность» могла противопоставить себя обществу на основе той или иной системы ценностей, объявляемой альтернативой ретроградности общества, его ориентации на архаику и т.п., то современный индивид потребительского общества в своей свободе прежде всего освобождается от чувства органической связи с обществом, от внутреннего солидаристского чувства «делания добра», замещая его в лучшем случае корпоративными связями. Чувство нравственной ответственности замещается правовыми регуляторами, которые хотя и поддерживают некий минимум нравственности, но не могут заместить нравственные начала. В этих условиях формула «разрешено все, что не запрещено законом», служила на первом этапе российской перестройки отказу от самосознания общинной личности, не замыкающейся на своем себе, своем успехе, достатке, но в той или иной форме принимающей свою ответственность за жизнь общества и совершающиеся в нем процессы.
Задача светского сознания, светского обществоведения заключается в разработке «антропологической матрицы» общиной личности, общинного сознания. Значение выработки таких смыслов в современных условиях аналогично значению христианства на рубеже тысячелетий прошлого. Исторически Россия более всего способна и более всего готова к выработке такого вселенского сознания, над религиозной формой которого работал в свое время В.С. Соловьев. Культурный архетип русской цивилизации изначально строился на основаниях общинного сознания, его развитию способствовала принятая Русью форм христианства, наконец, только Россия имеет опыт строительства промышленного общества на основе чувства всечеловеческой солидарности. То, что названо ментальной революцией, требует деятельной поддержки со стороны искусства, несущего соответствующие образы и переживания. Здесь есть богатый опыт русского народного, классического и советского искусства, поддержавших общинно-солидаристскую ментальность в трудные годы советского строительства и Отечественной войны. Достаточно открыть ему каналы доступа к обществу взамен пошлости «массового искусства», утвердившегося сегодня, чтобы творческий процесс возобновился и продолжился.
Россия открывала и способна открывать человечеству путь развития, альтернативный современному глобализму. Неудивительна поэтому глубинная ненависть альтернативного мира к России и к ее архетипу. Но справиться с этими силами во вне и внутри себя нельзя без ясного осознания своего пути, того мира ценностей, вне которого само существования человечества становится проблемным, без обретения своего лица и консолидации общества на основе собственной культурно-антропологической матрицы.

[Ratan]

Через два года…
Стратегия регулируемого рынка (НЭП…
Словно вчера заседал Валдайский клуб (10.2018), на котором премудрый китаец в восточном образном стиле формулировал свой вопрос российскому президенту. О текущей ситуации (на то время) он сказал: «Лес хочет покоя, но ветер не дает». Как быть лесу? На что получил не столь образный, но достаточно определенный ответ, смысл которого сводился к утверждению, что надо ждать, рано или поздно ветер утихнет и лес обретет покой. С того времени прошло два года. Ветер не стих, он дует все сильнее. И «рассерженный дядюшка» не хочет успокаиваться. Не потому ли нет на этом форуме китайца. Он получил ответ на слегка завуалированный вопрос о российско-китайском партнерстве (что Вы посоветуете Китаю?) и ничего более не ждет. Он занят свои ответом на вызов ветра.
А что у нас? Чему научилась за два года усиливающегося ветродуя наша элитарная политологическая и историософская мысль?
Похоже, что на высшем уровне руководства наши идейные постулаты остались неизменными, идейные установки повторяет прошлое: мы сильны, мы ничего не боимся и можем ждать «затихания ветра». Правда, в этот раз было сказано, что прочность (сила) государства и общества во взаимном доверии общества и власти. На что опирается или должно опираться доверие общества - ответ не прозвучал. Вроде бы проблема есть, но не столь актуальная, чтобы в нее всерьез вникать. Так ли?
По режиссуре и табелю о ранге первый вопрос передан программному директору клуба. Вопрос, с одной стороны, инициирован процессами в обществе (возможно, нарастанием левых настроений), с другой стороны, ответ должен подтвердить неизменность внутренней политики и успокоить какую-то часть общества. Вопрос вообще-то принципиальный, именно. вопрос о капитализме, в котором Россия пребывает 30 лет. Бордачев Т. спросил о капиталистическом пути, отождествив при этом капитализм с либеральной рыночной экономикой. Вот даже Папа Римский сказал, что капитализм себя исчерпал. Надо ли нам искать альтернативу через обращение к левой идее или путем поиска другой альтернативной (капитализму, либеральной рыночной экономике) стратегии?
Вопрос из разряда «Что есть Истина текущего процесса»? Вспомним, что М.А. Булгаков в известном романе подсунул своему герою (Иешуа га-ноцри) актуальную бытовуху при ответе на подобный вопрос прокуратора Иудеи. Истина в том, сказал он, что у тебя, игемон, безумно болит голова, так что ты малодушно помышляешь о яде. Здесь у нас ситуация проще и голова болит меньше, и ответ на вопрос поиске альтернативы составлен из двух смысловых частей. Одна вводная, напоминание о пережитках социализма и о том, что мы прожили в рамках плановой экономики почти сто (?) лет и потому вроде бы как почти с чистого листа начали строить рыночную экономике. Много трудностей, поэтому мы не целиком живем в рыночной экономике, мы постепенно ее выстраиваем. Но основное содержание во второй части ответа. Суть его в том, что нет чистого капитализма со времени великой депрессии. Все менялось, в целом имеет место капитализм (рыночная экономика) с государственным управлением. Вот и наш бизнес, созданный (?) нами, ведет себя уже по-другому. Он не сбрасывает с себя социальной ответственности и ведет себя социально ориентировано. Президент благодарен этим людям и хочет быть услышан ими. Так что центральный вопрос строительства капитализма, а вместе с ним и исторического будущего, сводится сегодня к уровню присутствия государства в экономике. Нам нужно для себя определить этот самый уровень согласно критерию целесообразности. Нам до сих пор удавалось находит нужное соотношение. В конечном счете курс на строительство капитализма (рыночной экономики) сомнению не подлежит, более того, до сих пор он был в целом успешным. Левый поворот или какая-та вообще некапиталистическая инициатива совершенно излишни.
Разумеется, странно было бы ждать от государственно-олигархической элиты каких-то левых или альтернативных идей. Для нас здесь интересно ее мироощущение и миропонимание, иначе говоря, ее мировоззрение, на базе которого строится ее внутренняя и внешняя политика.
Оптимизм фатализма или фатализм оптимизма
Оптимизм президентской команды можно пояснить такой картинкой. Представим себе водителей автобуса, которые умеют управлять машиной, знают в какой-то необходимой степени его устройство и даже тонкости вождения в тех или иных дорожный условиях. Добротная команда для пассажирских перевозок. Другое дело – кого и куда транспортировать. Эти вопрос решаются на другом уровне организации хозяйства (бизнеса), в этом воители не компетентны. Однако «нашим водителям» ответ о маршруте хорошо известен, и этот ответ примерно таков: «вот же есть дорога, по ней и поедем». Они будут по-своему правы, их машины могут двигаться только по дороге, к тому же по хорошей дороге, для которой они построены. В нашем случае образ команды может быть расширен до поездной бригады, которая хорошо знает поездное оборудование, управление электровозом (время паровозов ушло), дорожные сигналы управления и т.п. Команда даже умеет заботиться о пассажирах в рамках «дорожного устава». А на вопрос «куда мы едем» у нее по сути простой ответ: «туда, куда проложены рельсы». Действительно, поезд иначе и ехать-то не может. А рельсы ведут туда, куда надо. Собственно, других рельсов нет и быть не может, все цивилизованное человечество по ним едет, попытка проложить какой-то свой путь может быть по форме увлекательной, но губительной по сути, как неоднократно утверждал «начальник поезда». Вот и вся историософия. Можно сказать «спасибо» команде за обслуживание поезда, все другое будет от лукавого.
Такова мировоззренческая установка формирующегося государственно-олигархического капитализма. Она государственническая, в этом ее плюс для пассажиров, вроде бы поезд в металлолом сдавать не будут. Но на этом плюсы, собственно, и заканчиваются. Далее возникают вопросы, куда и как едем, какой конечный смысл путешествия? Команда видит его по-своему. Когда садились на поезд, то мечтали в этом путешествии слиться с цивилизованным миром, «объединенным железнодорожными путями». Оказалось однако, что наш поезд не вполне желателен, мягко говоря, а на определенных путях вообще нежелателен. Это повлияло на тактику путешествий, но не на стратегический подход к их организации. Мы должны договариваться с акционерной кампанией, владеющей путями. Мы к такому разговору готовы, при условии, что поезд будет наш. Такова мысль выступления, обращенного во вне. Но договариваться на какой платформе, на какой смысловой базе? Позволю себе обратиться к интересной детали выступления Президента, которая, на мой взгляд, имеет отношение к поставленному вопросу. Все мы читали в детстве «Маленького принца», сказал Президент. Да, если детство пришлось на 60-ые годы или даже начало 70-х. Журнал «Москва» опубликовал сказку в 1959 году. Здесь эта сказка интересна тем, что предлагает в основание этики, причем этики космической, если можно так сказать, некую детскую непосредственность. Осмелюсь утверждать, что сама сказка своеобразный продукт французской сентиментальности, а не духа сопротивления. Тем она была интересна и по-своему учила детскому непосредственному и в этом смысле наивному «асоциальному добру». Примерно в то же время в СССР читалась и друга книга, соединявшая космос и человека и утверждавшая вполне социальную этику объединенного человечества. Это «Туманность Андромеды» И. Ефремова. О вкусах не спорят, хотя, если ориентироваться на некую этическую концепцию сказки, то полезно помнить культурологическую оценку творческой личности французского писателя: взрослый, так и оставшийся в душе ребенком. Но здесь нам важно не личные литературные пристрастия, а смысловое значения образа, извлекаемого обращением к «Маленькому принцу». Кто готов к восприятию этой детской непосредственности? Готово ли к нему «акционерное общество»? Кому адресовано пожелание – стал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету. Ведь порядок, как и беспорядок на планете выстаивается не в силу тех или иных пристрастий отдельных лиц. Он выстраивается общественной системой (или общественными системами), доминирующей на планете. Но об общественной системе мы не слышим ни слова, разговор о рыночной или плановой экономике не может восполнить отсутствие разговора о системе, тем более что в некотором смысле любая экономика есть экономика плановая. На обсуждение и осуждение системы «акционерного общества» наложено табу. Осуждать можно только одну общественную систему прошлого, ликвидированную строителями рыночной экономики. Путь к трезвому и объективному анализу капитализма как общественной системы, а не только ее «рыночным» средствам организации ее хозяйства, закрыт напрочь. И тогда остается взывать к коту Ваське, который слушает да ест. Вроде бы все мы обречены на победу добра. Его победа фатально неизбежна, ибо оно не может не победить. Кто-то еще не понимает? Так поймет рано или поздно. Мы подождем, нам некуда спешить. Мы сильны и уверены в себе, мы опираемся на свой народ на его патриотизм. Ветер утихнет и лес обретет покой.
Примирение неизбежно?
Все сказанное выше объясняет тон выступления президента, его спокойствие, вытекающее из уверенности в своих силах и из его фатализма добра, т.е. уверенности, что добро победит в конечном счете. Просто не может не победить. Люди же нам противостоят, они разберутся в своих проблемах и поймут, что добро лучше зла. Мы им протягиваем руки для разумных переговоров, рано или поздно они согласятся с нашей философий добра и необходимостью прибрать планету. Есть ряд актуальных проблем сегодняшнего дня, у нас есть предложения, остается дождаться «партнеров» на братский пир труда и мира. Это может статься, если человек по природе своей добр и в социальном проведении, включая общественно-политическое поведение на уровне организации, реализует идею добра. А если нет? Тогда уместна ли фатальная вера в неизбежность победы добра? В середине прошлого века вера в эту неизбежность была подержана социальным строем, утверждавшем идею добра и справедливости, гигантским сосредоточением сил, огромными жертвами и бесспорным массовым героизмом. Это все, кроме само победы, названо красивой, но утопической идеей. Однако утопическая идея сплачивала народ, во всяком случае в той войне «не ради славы ради жизни на земле». А что сейчас может сплоить народ? Было сказано, что прочность общества и государства опирается на доверие народа и власти. Но на что опирается само доверие? На филантропию олигархов, якобы привлекающих даже собственные (?) деньги на государственные цели? Конечно, есть основание умиляться и удивляться подобным фактам в условиях, когда доминантой экономического поведения объявлено личное обогащение, а не общественная польза. Можно верить в исконное чувство патриотизма, свойственное народу, но ни чувство добра ни патриотизма не живут в абстрактной пустоте. Они всегда обращены к людям, к обществу и государству. По отношению к своему государству патриотичен народ. Но образ такого государства расплылся в рыночных преобразованиях, где своего народного государства нет. И в этих условиях вера правителя в добро и даже его добрые дела не дадут результата, если принципы добра не реализованы в общественном устройстве. Однако вопрос об общественном устройстве вообще не проблематизируется. Да и зачем, если рельсы вроде бы даже сверкающие проложены и так манят по ним прокатиться. Так что сколько ни плюй нам в лицо Европа, мы все равно надеемся с ней договорится, нужно только подождать когда она образумится. В прошлом вразумлять пришлось взятием рейхстага. Но…история учит тому, что она ничему не учит. Не учит и тому, что «акционерная кампания» не кампания, а в некотором смысле глобальная братва, естественной целью которой давно уже стало мировое господство, о чем сказано еще у Маркса. Не учит и тому, что рельсы технического прогресса можно проложить на совсем другой общественной и цивилизационной почве, и что такие рельсы направят человечество к спасению, а не в глобальный лагерь.
Весьма распространенная мысль прозвучала в выступлении, мысль, что нужно начинать с себя. Но каждый может начинать с себя только так, как может. Например, легко начать с усвоения некоторых простых и очевидных представлений о современном мире капитализма. Но здесь есть барьер классового сознания. Еще Л. Фейербах сказал, что в хижинах мыслят иначе, чем в дворцах. Это классовое сознание, оно тяготеет к своему классу, и это подсознательное или осознанное тяготение сильнее разумных побуждений. Вопрос же главный в перспективах пути, по которому ведет это сознание сегодня.

[Ratan]

Человек и «родовая сущность»
Проблема «человек и мир» вечна, она предопределена способом существования человека, в частности, тем обстоятельством, что человеческая жизнь невозможна вне сознания и мышления. Исторически она решалась явочным порядком как бы «в силу естественного хода вещей», не требовавшего столь напряженной мировозренческой (философской) рефлексии, как это имеет место сегодня. Тем не менее, в реальной истории «проблема человека» всегда была ядром философского сознания, причем далеко не всегда в таком алармическом контексте, какой она стала обретать в европейском сознании в конце 19 века. Капиталистическое промышленное хозяйство актуализировало этот вопрос, впервые создав реальную угрозу превращения человека в придаток системы работающих машин. На это указал К. Маркс, связав с этим процессом проблему отчуждения, проявляющую себя как навязываемый системой капитализма отказ человека от собственной сущности, разрыв с ее культурно-исторической природой. В европейском мировоззрении и в европейской философии одной из симптоматических реакций на это дегуманизирующее отчуждение стало «философствование» Ф. Ницше с его тезисом о беспощадной борьбе и победе сверхчеловека, шагнувшего по ту сторону добра и зла. Сегодня процесс такого отчуждения стал реально угрожающим благодаря сознательному привлечению технологического прогресса к делу разрушения человеческой сущности. В мечтаниях радикального трансгуманизма вопрос стоит не только об изменении культурно-исторической сущности человека (отказе от нее), но и о преобразовании его природно-биологических начал ради сохранения господства некоего властвующего субъекта, оформленного в социальных институтах постиндустриального общества. В этих условиях, как это уже случалось в истории, возникает вопрос, что такое «человек восходящий», каково взаимоотношение мировой истории и «восходящего человека»? В теоретическом и практическом планах это вопрос о цивилизационной динамике в мире, с одной стороны, и о судьбе России – с другой стороны?
Вопрос об отчуждение человека от собственной сущности и возврате к самому себе поначалу поставлен Л. Фейербахом при обсуждении религиозного сознания. Как утверждал немецкий философ, создавая себе конструкт бога, человек объективирует (полагает в форме объекта) и, тем самым, отчуждает от себя свою собственную сущность. Л. Фейербах не связывает этот процесс с особыми социальными условиями, в частности, с условиями буржуазного общества. Сам исторический процесс у Фейербаха предстает как осознание человеком своей родовой сущности, это человеческая привилегия в силу ее собственной природы (человек существо родовое и наделенное сознанием). Отношение Л. Фейербаха к роли религии в истории человека можно интерпретировать так: человек восходит к своей изначальной родовой сущности (человек существо родовое в том смысле, что сознает себя как род) и религия как форма превращенного сознания является этапом такого восхождения. Как помним, возражение классиков по этому вопросу заключалось в том, что человек есть существо культурно-историческое, а изначальная родовая сущность есть абстракт.
К сущности человека обращалась не только европейская философия. Всякая культура и всякая цивилизация решает этот вопрос в рамках собственного культурного архетипа, и нам здесь интереснее всего обсуждение проблемы человека в русской философии. Она вступала на это смысловое поле не только писательским талантом Достоевского. Но в контексте проблемы отчуждения необходимо прежде всего ответить на ключевой вопрос: что есть человек неотчужденный, что такое родовая сущность, к которой нужно обратиться? Она существует в человека как некая изначальная возможность, или дело обстоит как-то иначе? Без ответа на этот вопрос призыв к восхождению оставляет за собой свойство прекраснодушной проповеди, но лишается проектного содержания, ориентировки на социальные действия, обеспечивающие желаемое восхождение. В прошлом христианство дало одно из решений этого вопроса, принятое в том или ином варианте европейской частью евразийского континента. Альтернативой ему была темная мистика гностицизма, а в более поздний период мистика европейского масонства, прикрытого одеждами европейского Ренессанса и Просвещения. В христианском религиозном сознании человек предстает как наделенный изначальной трансцендентной сущность, которую он должен предметно реализовать, хотя есть существенные различия в понимании этой сущности в папском католицизме и в практике православной веры. Из этого исходят сотериология и эсхатология религиозного сознания. Если дело обстоит действительно так, то на индивидуальном уровне решение вопроса о восхождении ограничивалась бы выбором «правильной веры» и следованию ее заветам. Но человек есть существо общественное, т.е. живет в сообществе и сообществом. Нет человека самого по себе. Маркс и Энгельс в своем философско-антропологическом воззрении принимали версию человека как общественно-исторического существа, т.е. человека, создающего себя в историческом процессе. Но тогда отпадает вопрос об изначальной родовой сущность человека как особи, как индивида, поскольку восхождение совершает человечество, возникавшее в ходе культурно-деятельного развития гоминидных сообществ. А что же предлагается Марксом, какой инвариант человеческой сущности? Он таков: человек существо деятельное, стало быть, по природе своей творческое (инновационное, скажут сегодня). Он творит по своей человеческой мерке (культурно-исторической), он свободен, из царства природной необходимости он выходит в царство исторической свободы. Но его свободу, его «родовую» творческую сущность похищает общественная система капитализма, превращающее его в придаток системы машин, и оба они (человек и машина) заняты товарным производством в интересах собственника этой системы. Тогдап, освобождаясь от этой системы, человек преодолевает отчуждение и возвращается к самому себе, к полноценному осуществлению личности, к реализации своих высших творческих способностей. Ответ привлекательный, но в большей степени прекраснодушный, нежели «проективный». Куда же это к самому себе возвращается деятельное существо? Оно производит, оно не может не производить, поскольку деятельное существо соединено с природой предметно-деятельным процессом. Но во имя чего оно производит? Ради удовлетворения непрерывно возрастающих материальных потребностей? Здравствуй, приехали. Под этим лозунгом мы оставили «русский коммунизм», чтобы въехать в царство «обновленного» (?) капитализма. Можем лишь констатировать, что обращение к деятельности раскрывает способ (средство) существования человека, но не смысл, которым оно наполняет (должно наполнять) свою жизнь. К предметной деятельности как таковой смысл присоединяется, можно сказать, «внешним образом», формируя ее конечные цели. Протестантский капитализм присоединил к промышленной деятельности одни ценности, «русский коммунизм» - другие. (какие ценности к постпромышленной деятельности фактически, а не на словах, присоединяет наш нынешний маргинальный и попахивающий феодализмом «капитализм», - это тема для специального анализа).
Не будем упрекать Маркса за то, что родовую сущность (высшую сущность, к которой нужно восходить) человека он не раскрыл. Скажем спасибо за то, что он показал, что капитализм с его деятельной организацией, основанной на эгоизме хозяйствующего субъекта, не только не ведет к обретению этой сущности, но скорее закрывает такую возможность. На этом пути эгоизм в его крайних (фашизм) или компромиссных формах пронизывает все общество. Важно фиксировать, что обращение к сущности, точнее сказать, к духовной сущности человека есть обращение к миру ценностей, которыми он живет. Этот мир ценностей скрывается не в деятельности как таковой, хотя в социогенезе именно становление деятельного отношения к природе запустило процесс их формирования, а также и не в природной сущности биологического вида Homo sapiens. Он рожден в рамках социогенеза, начавшегося переходом к деятельному способу его существования. Проще сказать, к разгадке тайны человека ведет социогенетическое обращение к рождению мира культуры как мира символов и смыслов, программирующих активность человека, правильнее сказать, программирующих его жизнь. В ходе исследования социогенеза, реализовавшегося как антропосоциогенез, можно освободиться от религиозно-мистических представлений о родовой сущности и прийти к пониманию сущности человека как культурно-биологического существа. В ходе такого исследования само собой обнаружится, что эволюционирует не человека как индивид. Эволюционирует сообщество, только в сообществе возможно возникновение мира культуры и рождение человека, покидающего царство природной необходимости и вступающего в мир Истории. Эволюционирующая психика этого существа уже не ограничивается простейшими процессами возбуждения и торможения, она обретает способность переживать смыслы, среди которых дифференцируются смыслы высшие, фундаментальные, организующие поведение человека и, в конечном счете, поддерживающие жизнь культурно-биологического вида «человек». Конструирование и переживание таких смыслов становится «жизнью духа», тем высшим уровнем психической жизни, вне которого жизнь человеческого сообщества становится вообще невозможной. Таков путь к разгадке тайны человека: он живет не только физически, он живет духовно. Духовная жизнь разворачивается как осознание и осознаваемое переживание смыслов культуры, закодированных в том числе в наших переживаниях. Этот мир, как уже сказано, программирует поведение человека, соединяет человека с человеком, человека с социальным целым. Даже свое физическое воспроизводство человек уже не может совершать вне общественной жизни, организованной культурными смыслами. Разрыв с культурой – смерть человека: Формой такого разрыва может быть болезнь культуры, поражающая в ней высшие смыслы, т.е. поражающая вместе с ними мотивации и разрушающая ее способность соединять людей в «род», нести им их культурно-историческую «родовую» сущность.
Есть некий итог этих рассуждений, достаточно тривиальный в рамках современной культурной антропологии. Обществу необходимо не только воспроизводство материальных условий жизни. Встав на путь социогенеза, оно сделало столь же необходимым для себя мир культуры, понимаемый как мир смыслов, программирующих поведение человека (в широком смысле мир предметной деятельности есть также мир культуры, т.е. как мир «искусственного»). Вне «смысловой культуры» невозможна организация хозяйственной деятельности человека как способа (средства) воспроизводства материальных условий его жизни. Предметом дискуссии может быть решение вопроса о «культурных универсалиях», т.е. о смыслах, общих всем культурам. Можно предположить, что таковыми являются моральные императивы, по разному реализумые в разных культурах. Но нельзя оспорить утверждение антрополога о роли осваиваемых высшей психикой культурных смыслах, с которыми органически связано существование человека: «Так как наша центральная нервная система – в особенности неокортекст, ее высшая слава и проклятие – развивалась в значительной мере во взаимодействии с культурой, она не способна направлять наше поведение или организовывать наш опыт без руководства, обеспечиваемого системами значимых смыслов». При таких предпосылках «родовой сущностью» можно назвать есть некий конструкт, обозначающий тип сознания, который обеспечивают ему жизнь на планете и, как видится сегодня, жизнь самой планеты. Он явит себя в разных культурных архетипах, и в этом контексте К.Гирц не без оснований указывал на сложность отыскания культурных универсалий, которые бы раскрыли, говоря нашими словами, эту самую универсальную родовую сущность человека.