Смыслы в советской культуре Опции

[Tapa]

Вадиму, Умнику и всем, кто хочет присоединиться к разговору.
Итак, было предложение о кино говорить отдельно. Нет вопросов. Развивать дальше тему советского кино на ветке «разрушителей» - неверно, поскольку, хотя она появилась там отнюдь не случайно, но тут же стала обрастать животрепещущими для каждого подробностями. То есть приобрела характер самозначимой и «перетягивает на себя одеяло». Только предлагаю чуть шире сформулировать - «Смыслы в советской культуре».
И еще. Мне кажется, тема чрезвычайно важна - не для того, чтобы обмениваться впечатлениями по любимым и нелюбимым фильмам, а чтобы понять, как именно произошло со страной то, что произошло.
Может быть, отношение к самому факту произошедшего, как к трагедии своей страны и собственной трагедии - единственное, что нас объединяет. А все остальное: культурные предпочтения, идеологические пристрастия, жизненный опыт (профессиональный, социальный, экзистенциальный), тип эмоционального восприятия - скорее разделяет. Или, точнее, затрудняет диалог.
Но я уверена, что при всех трудностях диалога, он может быть продуктивным.

[питерский зрител...]

Как-то все ушли от титульной темы далеко-далеко, да еще и перешли
на личности. Обнаруживая в информационном хламе железки наших строк,
исполненных праведного гнева в основном друг на друга, потомок будет
долго ломать голову, что же это такое был за двадцатый век, равно как
и советская культура, и были ли в этой советской культуре какие-нибудь
еще персонажи, кроме Сталина, Пастернака, Мандельштама, Окуджавы,
Бродского и Михалкова, и кто-таки из них был боевитее.

Вот был в Древней Греции такой персонаж Плиний-младший, он, когда
письма писал, думал всякий раз: а вот если потомки прочтут? И из этих
писем в самом деле можно реконструировать эпоху, и восхититься
культурой, которая была и ушла, и понять, почему ушла безвозвратно.

Так мы про какую культуру-то речь ведем? Про советскую культуру как
часть мировой коммунистической, про советскую культуру как часть
русской? Нет, явно про что-то совсем третье. Возможные причины: 1)
все эти железные комсомольцы (помимо Багрицкого, еще Безыменский,
Светлов, Алтаузен и мн. др.) нас не сильно "зажигают", равно как и
отнюдь не железные, но ответственно взявшиеся служить идее Максим
Горький, Фадеев, Бабель, позже Смеляков, Твардовский, Слуцкий; 2)
тема отношений личности и революции для нас несущественна в принципе,
3) на самом деле нас глубоко занимает, равно как и поколение 70-х
годов, тема отношения власти и поэзии, причем не обязательно большой
(Высоцкого все жуем и жуем, Арсения Тарковского забыли - ну не был
человек ни в каких отношениях с властью, стало быть, и говорить не о
чем); то же о кинематографе - здесь мы отбираем только и
исключительно примеры, необъяснимые вне конъюнктуры, худжожественно
второстепенные и неряшливые - "Свой среди чужих", "Интервенция").

Если нам действительно неинтересна именно "красная культура",
существующая поныне (из кинематографа последний пример - запрещенная
в прокате "Окраина" В.Степанова), а интересна именно русская культура
XX века, не относящаяся к коммунистической традиции и не умещаемая в
нее, и ее отношения с коммунистической властью - наверное, нужно
начинать с отношений литературы с властью вообще, с той дистанции,
которая между ними необходима, чтобы жила культура и литературный
процесс в частности, и чтобы власть могла оглядываться на нее как
на незаменимый индикатор состояния общества; об обязанностях
властителей по отношению к литераторам, а литераторов к согражданам,
если они относят себя к данной нации и это так или иначе декларировали
(даже театральным обещанием скончаться посередь Васильевского острова).
Тоже прекрасный предмет для обсуждения, даже бездонный.

***

Тогда, во-первых: к власти и культуре, властителю и поэту бесполезно
и бессмысленно применять одни и те же критерии. Это разные сущности.
Одним аршином они не мерятся просто потому, что у властителя и поэта
разное предназначение, как у молота и манометра. Второе измерение: не
все, кто пишут стихи, являются поэтами, причем талант стихосложения -
не единственный критерий отличия. Третье: среди поэтов есть люди
разного внутреннего устройства; иногда хрупкое устройство - их личная
беда, другой раз - беда окружающих, иногда внешняя мощь сочетается с
внутренней ломкостью, иногда наоборот. Четвертое (важное в контексте
дискуссии): кто-то из них оказался в лагерях, а кто-то нет, по выбору
судьбы, не более предсказуемому, чем лотерея. Притом один и тот же
творческий человек после лагерей мог стать другим (как бывало не
только в двадцатом веке, вспомним автора "Белых ночей" и "Неточки" и
автора "Бесов" - это разные люди). И если всех мерить строго, то это
должен быть очень сложный и чуткий измерительный прибор.

Возьмем самый простой, не отягощенный, предельный вариант -
Маяковского ("с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне
без него любви"). Почитайте его письма к Лиле Брик и представьте
себе на секундочку Сталина, подписывающегося в письме любимой женщине
"твой щен", и покорно обитающего годами в одних стенах с нею и ее
супругом. Такое могло быть?

Маяковский, безумно ранимая и зависимая душа, бросился в коммунизм, а
Мандельштам не бросился. И что? Ну сравните последние стихи одного и
другого и скажите, кто из них сильнее духом.

Мог бы Мандельштам ("и меня только равный убьет") свой дух и слог
поставить на службу коммунизму? Мог. Если этого не произошло, то чья
в том вина - его опыта, его характера, его жены, друзей,
обстоятельств? Он не понимал чего-то такого, что понимал Маяковский?
Или понимал иначе, не в той степи родился, не бегал в желтой рубахе,
а качался на качелях, и оттого у костра читал Петрарку вместо
"Интернационала"?

Два интеллигента пришли на один и тот же вокзал "А", а оказались в
точках "В" и "С". А мы хорошо знаем, что с ними было по дороге?

Когда Велимира Хлебникова не сажали в тюрьму, а всего-то забирали в
армию, кто-то по этому поводу сказал: это все равно, что жарить
соловьев. Все названные лица жили в том веке, когда попасть на
жаровню было очень легко. Можно попытаться представить себе, как вел
бы себя Маяковский или, скажем, Пастернак на той же зоне, где сидел
Осип Эмильевич. Ну, зажарили бы Пастернака; заставили бы вместо
"Доктора" писать агитки, но из этих агиток все равно бы не получилось
второй "Охранной грамоты". Это был бы уже другой человек, или не
человек вовсе. Наверное, Сталин об этом догадывался, оттого и не
жарил. А вот Солженицына, живи он в то время, обязательно запряг бы
писать агитки, поскольку заказная историография у него как-никак
получается лучше художественной литературы.

***

Я не хочу сказать, что вся литература прошлого века - запутанный
железнодорожный разъезд. В той мере, в которой я себе поэта и
человека представляю, я могу от него чего-то ожидать, чего-то - ни за
что на свете.

Из всех больших поэтов первой половины того века я со стопроцентной
точностью могу сказать только про одного, что вот этот-то поэт пошел
бы на костер и при самой нечеловеческой боли остался бы человеком и
вышел бы без царапинки, как кристалл. Этого поэта зовут Марина
Цветаева (в самоповешение которой я не верю). Про остальных не
уверен.

Но есть Цветаева, а есть ее читатель. Эта аудитория узка не
потому, что она старалась писать непонятно и экспериментировала
с языком, а потому что, может быть, ее массовый читатель еще не
родился, благо от него слишком много требуется, от этого
читателя.

Даже при самом ответственном копании в самом себе и попытках осознать
и систематизировать собственные предпочтения все равно получается,
как ни крути, что свойства личности литератора воспринимаются
отдельно от его взгляда на мир, хотя и влияют н него; талант - вообще
отдельно. Место и роль конкретного поэта, общественная, культурная,
социальная и даже классовая (недавно я писал о Высоцком как о кумире
криминального класса) только из этих слагаемых не складывается: надо
еще знать, как автор ведет себя в жизни, и не только по отношению к
власти, чем это оборачивается для него и чем - для читателей, и кто
что приобретает или теряет.

И наконец, у каждого из нас есть свои особенности эстетического
восприятия, из-за которых как раз нас одни литераторы занимают, а к
другим мы предельно безразличны.

Из всего этого складывается не только восприятие, но, увы, и
запечатление, и мы не знаем и знать не хотим замечательных людей
прошлого века, а на какого-нибудь Маршака с гитарой "западаем", и еще
как. Впрочем, мы же все-таки требовательны, мы же отделяем и Окуджаву
от масс-культуры; значит, что-то такое второстепенный дар в себе
несет, помимо самого сочетания аккорда со словом.

Вот я понимаю умом, что Цветаева как поэт на два порядка выше
Окуджавы (хороший способ сопоставления масштаба поэтического дара -
чтение одних и тех же поэтов Шекспира, переведенных Пастернаком и
Маршаком), но только два-три ее стихотворения помню от начала до
конца. А когда кто-нибудь запоет Окуджаву, я поймаю себя на том, что
подпел. Мне его личность, как и вам, не особо симпатична. И все
равно подпеваю, почти бессознательно:

"А как первая война - то ничья вина..."

Или, в особом настроении:

"А что я сказал медсестре Марии..."

Или даже:

"Тело вскрыли и зашили, кровь из тела утекла..."

Обязан ли я в следующую минуту клясть себя за измену? Я что, Хорста
Весселя пою?

Способен ли Окуджава вдохновлять - меня или кого-нибудь? Да,
способен, и даже солдата в армии, благо не только песня из
"Белорусского вокзала", но и "Маркитантка", и "Царскосельское
катанье" отлично ложится на марш. Другого литератора вдохновить
способен? Очень даже, благо свои смыслы он доносит вместе с
настроением, и над стихом не требуется ломать голову; когда тебе
нужно именно настроение, ты отложишь в сторону ребусы.

Нет у его поэтического дара? А вы напишите лучше, чем он, об иссякшем
чувстве, и чтобы это было так же просто, точно, без лишних слов:
"...когда ласкать уже невмочь, а отказаться трудно, и потому всю
ночь, всю ночь не наступает утро". Вас не пробирало до косточек от
ужаса, что такое может быть с вами (женский вариант: "а кто в том
виною? Да ты и виною: все тенью была у него за спиною")? А ведь это
может случиться с кем угодно. И с поэтом, и с властителем. И выпасть
из рук от этого может и перо, и скипетр.

Или он же - про власть:

"Вселенский опыт говорит, что погибают царства
Не оттого, что тяжек быт, и не страшны мытарства,
А погибают оттого, и тем больней, чем дольше,
Что люди царства своего не уважают больше".

У меня в голове эти четыре строки на всю жизнь засели и регулярно
всплывают. Они не вводят меня в уныние, в сарказм, в цинизм и прочие
постыдные состояния; они вообще больше предназначены не мне, а тем,
кто в Кремле сидит, но косвенно касаются и меня, поскольку уважение к
царству делается не только царственными особами.

В этих строках нет никакой великой премудрости, есть только точное
выражение правды в классическом русском стихе. И я эту правду
воспринимаю и разделяю совершенно безотносительно от того, что
говорят или думают его эпигоны. Я отделяю стихи от Окуджавы, а
Окуджаву - от эпигонов. И честно говоря, не вижу в этом ничего
затруднительного.

Более того, я не думаю, что он этих своих эпигонов такими сделал.
Мне не припомнится, чтобы он вообще активно лез в кумиры
шестидесятничества. Он, как мне кажется, просто жил в определенном
отравленном воздухе и не сопротивлялся. Общество катилось, он катился
с ним. Шестидесятники делали из него мэтра, и он в самом деле
проникся ощущением элитарности. Только к Арбату это отношения не
имело: Арбат был тогда самой обыкновенной улицей, как и Малая
Бронная, и Моховая, а если с шиком прогуляться где-то с Любовью ("а
Люба смотрит: что за красота"), так конечно, по Тверской, а не по
закоулкам. Наносная элитарность, которая его в итоге сгубила, даже не
от эпигонов исходила, а из узкой прослойки весьма благополучных
интеллектуалов с претензией на аристократию.

Но и там Окуджава окончательно своим не стал, благо не имел
внутренней потребности постоянно прикидываться Амираном Амилахвари,
т. е. не тем, что он есть ("он все норовит заработать строкой себе и
тебе на штаны"), и даже когда отрекался от "Белорусского вокзала", не
прикидывался.

Другое дело, что никак не лезет в голову, как он мог с небес поэзии
броситься в Ельцина - а он бросился не в демократию, а именно в
Ельцина. И как со всеми такими случилось, ему отказала муза. Но это
уже несчастье, между прочим, это катастрофа человеческая.

Если же ставить вопрос ребром: черное или белое, я не против, ради
Бога. Только я предлагаю этот вопрос ребром повернуть извне вовнутрь.
Либо найти в себе способность к великодушию к поэтам (и не только)
двадцатого века, либо к самому себе применить те же обстоятельства, в
которых иные из упомянутых поэтов оказались. Не обязательно застенок,
где тебе неспешно и деловито загоняют под ногти один гвоздь за
другим, а просто вот эта реальность, когда "воздух пахнет смертью" не
обязательно физической, когда все окружающие формы и смыслы встают
вверх дном.

***

Если у нас хорошо натренирована эстетика, мы можем запросто выделять
"Сентиментальный марш" из контекста Окуджавы (этот марш сам по себе -
признание в тоске по смыслам) и почитать его за одну эту песню: она
же сущствует, вылетело - не поймаешь, как бы ни отнекивыался потом),
а "Горца" так же легко изымать из контекста Мандельштама (благо с
поэтической точки зрения это, мягко говоря, не шедевр). Но мы
претендуем более чем на докапывание до смыслов - мы претендуем на
суждения о поступках поэтов. Тогда надо влезть в душу Мандельштама
начиная не с 1931 года, а гораздо раньше, и разобраться в самом
феномене отношений поэтической личности и революции.

Блок и Пастернак были очарованы революцией - еще до того, как стало
возможно понять, что из этой революции выйдет, рухнет Россия или
продолжится; Цветаеву и Мандельштама это очарование не затронуло, как
и многих других, из которых - вот здесь в самом деле существует
видимая грань - одни тогда от России самоустранились или поливали ее
ядом извне, другие были с ней и вернулись в нее при разных, но в
любом случае ничего им не гарантирующим обстоятельствах, и остались
частью культуры, мысли и существа страны; из них одни потом прослыли
приспособленцами (А.Н.Толстой), другие отверженными (Цветаева), но
для тех и других продолженная Россия, такая, какая она есть, осталась
предметом мысли и применения; даже те, кого вроде бы всецело
ангажировала новая власть, писали отнюдь не только агитки ("Голубые
города" А.Н.Толстого - не меньшая "ересь" с точки зрения
политработника, чем "Доктор Живаго", а с точки зрения
читателя-потомка - не менее необходимый самой стране, и власти
особенно, невоспринятый сигнал о неблагополучии).

Уже были попытки их мерить по ранжиру, изнутри литературы в том числе
(Катаев), но не получалось, и не только из-за пристрастий. Это
объективно не так легко, особенно если мы толком не знаем, чего мы
хотим как от умерших литераторов, так и от литературы вообще,
особенно если нам не интересно, как и почему один поэт видел одни и
те же вещи так, а другой иначе, один ходил с этим по друзьям и
знакомым (как Мандельштам со своим "Горцем"), а другой писал в стол;
одна писанина в столе сгинула, а другая была втащена в литературный
процесс (если уж говорить об операции извне, так лучший пример,
действительно - втаскивание "Мастера и Маргариты") и др. Как ни
странно, мне не припоминается попыток делить по тому параметру,
который Смеляков называл "гражданственность". Литератору вообще,
возможно, не обязательно быть гражданином: русскому - обязательно,
иначе он уничтожит сам себя.

***

Какие рукописи на самом деле горят, а какие нет, уже видно по полкам
магазинов, где пылятся горы вытащенного из столов без всяких
признаков общественного интереса к ним. Не только потому, что людям
некогда или нечего читать, а еще потому, что одни авторы
воспринимаются как свои, а другие как чужие. Хотя писать могли об
одном и том же. И смотришь на живого классика, а он-то и неживой.
Потому что воздух 1991-1993 гг. тоже пахнул смертью, хоть и не
физической.

Солженицына таскают в Кремль, привечают, немеряно публикуют
вытащенное из стола - а есть он, или нет его? Он кого-нибудь потряс
или хоть немного затронул собственным возвращением? Он возродил
прерванный литературный процесс? Нет. Он рассчитывает в него
когда-нибудь вернуться? Если да, то напрасно, потому что если от него
что-то и останется в наследии, преодолевающем века, так разве что
"Матренин двор" - и то если его не будут "за папу, за маму" впихивать
в школьной программе.

Чтобы вернуться всерьез, он должен был либо не узжать, либо, если
уехал - не писать бесконечных трилогий о пагубе коммунизма как раз в
центре всемирной борьбы с ним, а если написал - то вернуться раньше и
тихо, не иметь иностранную внешность с идеально вставленными зубами,
а за все там написанное каяться в церкви, как за вклад в национальную
трагедию, отказаться от всего этого, от всего, что написал в
конъюнктуре. Даже для простого "возвращенца" это было обязательно
(сколько написали Максимов и Зиновьев ради отпущения грехов перед
родиной), а уж если хочешь стать властителем умов - так поди же,
попляши на горящих рукописях! Ничего этого не сделал, предпочел
почивать на приготовленных лаврах, не усвоил даже уроков "бросившихся
в Ельцина" и еще кого-то пытается после этого учить - гуляй,
свободен, нет тебя. Не первый, хотя и показательный случай дурацкого
распоряжения русского человека самим собой.

Девяносто первый год сущностно противоположен семнадцатому, но к
литераторам обе исторических драмы предъявили совершенно равные
требования. Это касается, однако, отнюдь не только и не столько
выбором стороны в гражданском расколе, но но и тем, как данный автор
в минуты роковые вообще себя ведет. Эти самые минуты безошибочно
показывают, что для данного автора Россия и заодно поэзия - предмет
самоутверждения, страсти или служения.

***

Чем занималась Цветаева после семнадцатого года? Она - больше было
нечем заняться? - ставила прозаические монументы современникам. Они
тонули, а она их вытаскивала, тонущих, прихорашивала, зачем-то
намеренно выискивала лучшие черты в самых что ни на есть слабых и
беспомощных людях вроде Андрея Белого, отбрасывая все остальное
("Пленный дух") - с безмерной ответственностью перед литературой и
историей, с безмерным великодушием по-настоящему сильной личности.
Будь она мужчиной, она стала бы любимым поэтом Сталина.

Я не знаю, как Сталин относился к Маяковскому, но подозреваю, что
никак. А Булгакова любил, и известно за что: за "Белую гвардию". Ее
персонажи никуда не бросаются, а делают над собой колоссальное
усилие, преодолевают свое естество, чтобы принять сущностно чужую,
астрономически далекую правду. У кого-то из
литературоведов-германистов (кажется, у Наума Берковского), то, что
Сталина захватило в "Белой гвардии", называется: идея раскаяния
хищника. Цветаева была тому не литературным, а живым примером: надо
было так разделять дворянство и простонародье ("Вы не вышли к черни с
хлебом-солью..."), так изобретательно пакостить советской власти
("Мои службы"), так воспеть невоспеваемых "добровольцев", при всем
одновременном понимании обреченности ("Все окна флагами кипят, одно -
завешено"), чтобы в итоге завещать сыну: "езжай, мой сын, домой,
вперед", и еще назвать то место, в которое он едет и за которое
погибнет, "на-Марс-страной" - это в 1932 году.

Кстати, редкий случай в нашей литературе: она тоже, когда писала
письма, думала о том, что когда-нибудь прочтут и будут судить не о
ней, а о времени. И что бы мы знали без ее писем о том же Пастернаке?

***

Еще через запятую был назван Галич. Но запятая, я прошу прощения,
стоит не там. Если за кем ставить запятую, так за той же Цветаевой,
хотя бы по жанру: он точно так же и по тем же мотивам ставил
памятники современникам по веку, только что в стихах. Получалось
хуже: человек был другой, часто себе врал, но когда его герой его
захватывал по-настоящему (Корчак) - все было честно, взаправду: "о
дай мне Бог конец такой: всю боль испив до дна, в свой смертный миг
махнуть рукой глядящим из окна". И всего-то: никакого Миссалонги,
никакой Арины Родионовны.

Галич не был ни шестидесятником, ни диссидентом. Он был классический
разочарованец того времени, когда началось и пошло распространяться
это неуважение царство своим - хрущевщины, этим временем полностью
сформированный, вечно противоречащий сам себе, и тоскующий по ясности
грани добра и зла, и следовательно, по смыслам (точно так же тосковал
вполне благополучный Юрий Бондарев). Он поставил единственный в своем
роде литературный диагноз XX съезду, назвав своим именем то, что
произошло, в одной простой параллели: "Помню, глуп я был и мал,
слышал от родителя, как родитель мой ломал храм Христа Спасителя"...
Его образ зла сосредоточен не в Сталине, а в "полулюдях", удобно
рассевшихся на его останках, свесив ноги и ставших еще мерзее: "А зал
жевал, а зал скучал: мели, Емеля... и кто-то жрал, и кто-то ржал над
анекдотом" - вот этот зал, из которого несло разверзающейся на
тридцать лет вперед падалью. На их фоне обыкновенный слесарь был ему
роднее интеллектуала: "а нам-то среди роботов - что нам делать, людям
неприкаянным?" У него был какой-то смутный образ будущего, связанный
с новыми людьми: кто-то же должен "поименно вспомнить всех, кто
поднял руку". Он себе врал: этих новых людей не было. Когда он
уехал, он себе соврал в последний раз, и очень скоро это понял - и
если вы найдете мне более точное выражение тоски по покинутой стране,
где кроме этого зала, как вдруг оказалось, был "ладана запах, как
запах приютского хлеба", я буду решительно благодарен.

Мог ли он кого-то вдохновить? "Каждый приют - как храм" -
вдохновляет, особенно человека, только пришедшего с зоны. "Не
бойтесь пепла и ада" - тем более. Другой вопрос - как вдохновленные
распорядились этим вдохновением. Но это характеризует не Галича, а их
самих - всех, кто решал для себя не бояться, но дальше уже без
всякого Галича решал, что ему делать в жизни.

***

А начинали с Бродского, физиологически неспособного к подобным
чувствам вообще. При чем тут вообще Бродский? Поэт от не-поэта
отличается тем, что даже когда поэт на все сто процентов знает, что
его не напечатают, он все равно не пишет неряшливо (см. "Шествие"). И
еще тем, что поэт помещает себя в рамки если не истории, то хотя бы
какой-нибудь общей жизни (и тогда неряшливость невозможна). Иначе он
в лучшем случае певчий дрозд.

Но певчий дрозд хоть не врет напропалую себе и окружающим, и не
вешает на них свои маленькие дроздячьи проблемы. "Эта местность мне
знакома, как окраина Китая" - врешь ты все, не местность тебе
знакома, а свои маленькие переживания по поводу себя,
неприспособленного к этой местности, даже когда посреди нее никого не
распинают, даже несильно.

Случались ли у Бродского, при всем при этом, стихоплетские удачи,
точные портретные образы? Случались, и хорошо употребимы
исключительно в публицистике для описания разного рода отвратных
ничтожеств ("Сегодня ночью снился мне Петров...").

Может быть, он вяло пытался нащупать что-то противоположное,
некий позитивный смысл. Но на другом конце был только мелкий
"я", по-мелкому страждущий, без меры обласканный чужими и
патологически равнодушный к близким (я видел его бомжующего сына)
пупочек земли, редкостное человеческое ничтожество - только такие и
растворялись в чужой среде, благо именно у таких родина там, где гуще
маслом намазано.

Но вот вам еще одна загадка: как могла Анна Андреевна Ахматова,
пускай на старости лет, увидеть в этой мелкой мстительной душонке, и
притом не поэте, фигуру первой величины? А если увидела - достаточно
ли для нас этого факта, чтобы мы взяли и с высоты собственного
величия взяли и перечеркнули "Мне голос был..." или "Я была тогда с
моим народом"?

Кстати, не думаю, чтобы сын Анны Андреевны обижался на Галича за "не
устав ни капельки как будто, задумчива, тиха и ВЕСЕЛА" (вернувшись от
Крестов), благо только Галичу хватило великодушия написать и другое,
о ее вымученных стихах о Сталине: "И ангел стоял за плечом у нее, и
скорбно кивал головой". Тоже небезынтересный вопрос: зачем писал? По
заказу праздных эпигонов? Точно нет - скорее защищал от них. По
подсказке внешней аудитории? Тем более нет. Получается, что из
какой-то своей ответственности перед нею и вообще перед литературой
XX века. Поскольку Галич был поэт, а не Бродский.

Я не знаю, кто сейчас принимает на себя такую ответственность в
литературном мире. Может быть, поэтому я не чувствую, чтобы
литературный процесс возрождался - хотя говорят, что это так.
Вышеназванные поэты нам могут нравиться или не нравиться, но уже тот
факт, что о них идет спор, а не о Пелевине, наверное, о чем-то
говорит. Когда Пелевин вступится за брата Галковского или даже
Белковского, может, будет смысл говорить и о нем.

***

Сын Анны Андреевны в некоторых случаях говорил: мама, не королевься.
Что, собственно, я и хочу предложить: не будем королевиться насчет
ушедших поэтов. Не потому, что это не наше право, а хотя бы потому,
что литература - не тяжелая металлургия, а тонкая оптика, в
пространстве которой и нецелесообразно, и нелепо размахивать
"кувалдометром". Нужны ли оптические приборы и всякие там манометры и
фонендоскопы в национальном хозяйстве? Боюсь, что нужны - просто
потому, что нация без рефлексии точно так же не способна
просуществовать, как мартен или шахта без измерительных приборов. В
случае России - не просто без рефлексии, а без живой, текущей и
обращенной к каждому общественной мысли - то есть без литературного
процесса. Этот процесс делают не только литераторы, но и их
аудитория, и мы с вами в частности. Власть одна - увы - этого сделать
не в состоянии.

С чего-то надо начинать. Пусть с вынесения оценок и расставления по
местам - я не против. Только прежде чем выносить частные оценки,
давайте попробуем для начала влезть в шкуру каждого из них, а еще
желательно в шкуру их близких. Я про поэтов говорю, разумеется, а не
про богемную шелупонь.

Второе, что я хочу предложить: давайте все-таки поищем что-нибудь
толковое и подающее высокие надежды в сегодняшней литературной каше.
Ведь не может такого быть, чтобы вообще ничего стоящего не было, а?