капитализм и проект модерн, капитализм в прошлом и настоящем Опции

[Ratan]

Личность и общество (вчера и сегодня).
В учебниках по марксисткой философии утверждалось, что личность это то, то формируется в человеке обществом. Какое общество, такова и личность, Во всяком случае общество неизбежно формирует личность, адекватную этому обществу. Речь идет не об индивидуальности, которая может быть самой разной, речь идет о некоторых типовых чертах, определяющих поведение человека некоторого общества, а стало быть определяющих и его переживания. Нечто характерное «типовое» закладывается в психику человека. Поэтому утверждалось, что каждое общество и каждая культура формируют свою личность, т.е. набор типовых черт в поведении и психологии человека. Дополним, что эти типовые признаки личности выражают доминантные ценности, принятые в обществе и положенные в основание его организации. И эти ценности являются несомненно этическими (моральными, нравственными) ценностями. Основания всему – начала нравственные. Это мысль простая, но фундаментальная, которую следовало бы обсудить на фундаментальном уровне. Но эту задачу мы отложим и возвратимся к проблеме личности.
Проблема формирования новой личности неизбежно возникла перед советской властью после победы в гражданской войне. Эта проблема есть по сути проблема утверждения доминантных этических ценностей в обществе, их воплощения в человеческом образе, в личности, иначе говоря. Об этом шла в частности речь и на съезде «инженеров человеческих душ», назвавшем одной из задач литературы идейной переделку и воспитание трудящихся в духе социализма (1934). Какой образ человека выбрало советское строительство, его пропаганда, его искусство? Это был одновременно образ человека труда (1) и образ человека общины (2). Человек труда, живущий в большой человеческой общине («что б вся на первый крик - товарищ, оборачивалась земля…»). Личностный эгоизм должен быть устранен или по возможности подавлен. Трудиться для себя – значит трудиться для общества, трудиться для общества – значит трудиться для себя. Труд на благо всех, труд по способности и каждому по труду.
Такое общинное сознание определенным образом снимало проблему материального неравенства, ибо все представали участниками общего процесса трудового строительства, каждый вносил в него свой вклад, а каждый вклад оценивался в соответствии с его количеством и качеством. Такая этика формировала советского человека в период сверхсрочной индустриализации, такой человек победил в истребительной войне с фашизмом. Материалом для такого строительства был народ, т.е. огромная городская и крестьянская масса с «врожденным» общинным сознанием. Врожденным, естественно, культурно-исторической традицией. Отзвуки этой этики мы слышим еще в предперестроечный период – «сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня…» (песня-1973).
Сегодня советское общество разрушено, человеку труда, озабоченному своей страной («жила бы страна родная…») нет места в нынешней действительности. С авансцены общественной жизни его вытолкнули «предприниматели», ищущие максимизации личной выгоды. В этих условиях общественная польза, если верить Адаму Смиту, должна родиться из эгоизма множества лиц. Верить этому искусственному тезису мы не обязаны. Нам более интересно знать, как случилось, что трудовая этика общинного человека отступила перед этикой калыма, халявы, наживы, в конечном счете?
Ответы на такие вопросы ищутся не через отвлеченную динамику личностного сознания, а через динамику общественной жизни, отраженную в сознании. Советская индустриализация обратилась к общинному трудовому человеку постольку, поскольку она вполне осознанно оперлась на трудовую этику народа, на присущее ему общинное сознание. Новая личность, которую ковало советское общество, была действительно новой в том смысле, что это была трудовая личность промышленного общества, формируемого на культурно-генетической основе русской цивилизации. В соединении личного и общественного в сознании этой личности, третируемой сегодня либералами через кличу «совок», реализовано архетипическое начало, по-новому оформлявшееся в ходе индустриализации. Эта личность принципиально, по самой своей культурной генетике, представала альтернативой индивидуализму западного человека, имеющему свои привлекательные черты. Трудовое напряжение промышленного строительства и жестокая внутренняя и внешняя мобилизация периода войны не оставляли времени для проблемных вопросов. Такие вопросы поставила послевоенная жизнь, поскольку в повестку дня стал вопрос о личном достатке. Материальное неравенство, неизбежное во всяком обществе, должно было получить объяснение в рамках трудовой общинной этики. Общество, прежде всего идеология и общественная теория этого общества, не были к этому готовы.
Идеология советского общества видела опору общинному сознанию советского человека в марксистской теории, в научном социализме. Но теория социализма (в том числе и научного марксистского социализма) апеллирует к социальному равенству, которое предстает как равенство материальное. Проблема соединения личного и общественного – весьма глубокая и принципиальная для понимания общества – видится здесь в весьма узком контексте, уместном лишь в период утверждения идеи справедливости и низвержения общества, основанного на принципе неравенства. В марксизме база для соединения личного и общественного весьма ограничена, как ограничен весь марксизм, апеллирующий к производству как системному началу в обществе. Так и возник вроде бы не вызывающий сопротивления предперестроечный слоган «все во имя человека, все во благо человека», вызвавший со временем известный юмор: видел этого человека!
А говорила ли что-либо о соединении личного и общественного русская мысль 19 века? Можно ли было обратиться к ней для понимания природы синтеза личного и общественного в русской культуре?
Заглянем в некоторые тексты теперь уже позапрошлого века. Вот Ю.Ф. Самарин вступает в полемический разговор с К.Д. Кавелиным, западником и либералом, написавшим известную тогда (1846) статью о юридическом быте русского народа. Полемика того времени и сегодня интересна своим языком, литературным стилем и философской окраской. Читатель, более или менее знакомый с историей русской общественной мысли, без труда почувствует, что либеральная лексика и ее образ мыслей мало изменились за почти два века. Главная мысль Кавелина в том, что развитием Европы (германских народов) двигало личностное начало, а развитие России тормозил ее общинный уклад, в котором нет места личности. Мысль не новая, об этом постоянно талдычит либеральное сознание. Она ставит общинный уклад, «поглощающий личность», в упрек советскому периоду развития, как в свое время Кавелин поставил это в вину всей предшествующей истории России. Что же отвечает умный и образованный «славянофил» (кличка славянофилы была брошена московскому кружку либеральным петербургским кружком, полагавшим эту кличу забавной и полемически удачной) либеральному историку древней Руси. Мы отметим лишь то, что представляет интерес в контексте поставленного вопроса. Вот самаринская оценка общинного быта и его роли в истории Руси: «Нет, общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить». Но ведь и община складывается из индивидов, из людей. Либо они не личности, либо нужно ставить вопрос о личности в общине. Русское славянофильство по сути ставило вопрос именно об общинной личности, так нужно понимать соборную личность А.С. Хомякова. Западная мысль связывает представление о личности исключительно с его свободой, этим фетишем просвещенческой мысли. Что же имеет в виду под свободой Ю.Ф. Самарин: «Самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собой». Этим не отрицается личностное начало, этим может только утверждаться, что оно иное, нежели начало индивидуально-эгоистическое. Были ли образы личности в этом общинном сознании? Ответ Ю.Ф. Самарина: «Никто, вероятно, не будет отрицать того, что каждый народ в своей национальной поэзии изображает идеал самого себя, сознает в образах различные стремления своего духа. Чего нет в народе, того не может быть в его поэзии, что есть в поэзии, то непременно есть и в народе. Каким же образом воображение народа, изнеженного семейной жизнью, лишенного энергии, предприимчивости и вовсе не сознающего идеи личности, могло создать целый сонм богатырей? Сколько нам известно, стар-матер казак Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович и прочие бездомные удальцы, искатели приключений, имели и достаточный запас сил, и соразмерную уверенность в себе самих. Любая германская община не постыдилась бы их принять. Каким же образом связать их с родовым бытом, в котором убаюкивается личность, из которого никогда не вырывалась она на простор? Или вы скажете, что и они занесены в народную фантазию из-за моря?»
В общем, общинное сознание и общинная жизнь создают свой тип личность, разъяснение которому дается в контексте собственной культуры. Привлекателен образ Геракла, земного сына Зевса, утверждающего себя подвигами. Но разве менее привлекательны образы народных богатырей русского эпоса, защитников народа, также способных поиграть своей силой и славой. Просто это личности другой культуры, которую никак не могли увидеть интеллигенты петербургского кружка, которая столь чужда и нынешнему евроцентричному либерализму.
Еще одна цитата из Самарина: «Семейство и род представляют вид общежития, основанный на единстве кровном; город, с его областью – другой вид, основанный на единстве областном и позднее епархиальном: наконец, единая, обнимающая всю Россию государственная община, - последний вид, выражение земского и церковного единства. Все эти формы различны между собою, но они суть только формы, моменты постепенного расширения одного общинного начала, одной потребности жить вместе в согласии и любви, потребности, сознанной каждым членом общества как верховный закон, обязательный для всех и носящий свое оправдание в самом себе, а не в личностном произволении каждого. Таков общинный быт в существе его; он основан не на личности и не может быть на ней основан, он предполагает высший акт личной свободы и сознания – самоотречение» Наверное, здесь необходимо терминологическое уточнение, соответствующее ходу мысли Ю.Ф. Самарина. Общинный быт основан не на личности в том смысле, что он исходит не из автономного самодостаточного индивида, но из общинного сознания.
Границы жанра не позволяют обратиться к другим, не менее впечатляющим суждениям русских философов о соединении личностного и общественного начала в жизни России. Практика советского строительства вплоть до первых послевоенных лет, «визитной карточкой» которых была картина «Три богатыря», словно списана с сочинений славянофилов. Но идеология отставала от практики. Единство личностного и общественного должно было опереться на глубокую культурную рефлексию, начатую русской национальной мыслью 19 века. Вместо этого – последовательный отход, молчаливое, но последовательное отстранение партийной бюрократии от рефлексии такого рода. Более того, обращение к ряду представителей русской общественной мысли (к славянофилам, в частности) рассматривалось как ретроградное отступление от единственно научной теории и методологии марксизма. А что могла дать марксистская теория вместо такой культурной рефлексии? Да, можно было обратиться к молодому Марксу, к его пусть и не четко выраженной идее преодоления отчуждения и возврата человека к самому себе, к своей родовой сущности. Но, во-первых, эта пусть и прекраснодушная идея всего лишь отзвуки фейербаховской антропологии, требовавшей критического анализа ее границ. Во-вторых, это не решало задачи, ибо все равно пришлось бы прийти к вопросу о сущности человека, к вопросу о противостоянии личности европейского индивидуализма и личности русской общинной культуры. На практике отдаление от культурно-исторических оснований общинно-личностного сознания вело к определенной маргинализации всего идейно-теоретического комплекса, к «провисанию» всей идеологии, ибо одно теоретическое обоснование легко смывается другим, если нет внутренней убежденности, порождаемой причастностью к истории. В перестроечный период часть маргинализированной интеллигенции предала красный проект и встала на сторону его уничтожения. Другая часть просто не нашла в себе внутренних и внешних аргументов для противостояния этому разгрому. Марксизм здесь не мог быть защитой и спасением. Такую роль могут выполнять только глубинные культурные архетипы, пусть и подавленные на время тотальной пропагандой и отсутствием средств противостоять ей. Ослабленная ткань культуры оказалась не способной противостоять разрушению.
Новое обращение к коллективистким началам советского проекта потребует обращения к основаниям русской культуры и потребует привлечение того опыта исследования этого начала, которое уже есть в русской философии. В русской философии 19 века образ солидарного (общинного) человека опирается преимущественно на религиозное основание, хотя были сделаны шаги и к поиску светской антропологии солидарного человека. Здесь перспективен эволюционный подход, синтезирующий деятельное представление о сущности человека, предложенное марксизмом, с анализом культурной эволюции, вскрывающей становление фундаментальных смыслов, формирующих социальное поведение людей и появление тех смыслов и мотиваций, которые принимают характер высших ценностей, отделяющих человека от животного мира. Но это задача более глубокого теоретического уровня, которая возникнет по мере обращения к солидарной природе человека, явленной в русской культуре. Что же касается текущего момента, то он свидетельствует, что общинно-трудовая этика подавлена, но не умерла, как не умер и общинный человек. Он жив, но ему нужен кислород своей родной общинной культуры. Дадим ему вдохнуть этого кислорода, обеспечим работу такого «компрессора» обращением к нашей исторической традиции, которая приняла новую форму в советском промышленном обществе, но которая изначально входит в русскую культурную генетику.

[Ratan]

Расколы в обществе могут идти по разным причинам и по разным линиям-границам. Например, различные интересы социальных групп, касающиеся их положения, престижа, материальных интересов. Но особое место занимают противоречия и расслоения, обусловленные принципиальными культурно-смысловыми противоречиями (или просто смысловыми противоречиями). Эти глубинные расколы предопределяются разным пониманием смысла жизни, которое может быть вообще не отрефлексировано или иметь слабую и неадекватную рефлексию. Интегрально приверженность тем или иным смыслам жизни находит свое выражение в том, что принято называть мирочувствованием. Последнее всегда выстраивает себе опору в сознании через миф, теологию или рациональную онтологию, предлагаемую философией. Обе стороны сознания взаимно обусловливают друг друга. Характер онтологии (христианский бог, гностико-мифологические персонажи, рациональная философская онтология и т.п.) и переживание смысла жизни соединяются в психике в системное целое, которое опосредует восприятие, оценку и реакцию на внешние факторы жизни. Внутренний смысловой раскол накладывается на все прочие групповые и индивидуальные интересы, в контекст которых совершаются действия групп и личностей. Можно ли попытаться найти основание глобальному смысловому расколу в России, одной из форм которого было противостояние славянофилов и западников, и который выражается сегодня прежде всего в противостоянии тех, кто с ненависть относится к советскому проекту и тех, кто ему симпатизирует? Где искать глубинные, часто неосознаваемые основания такого смыслового противостояния?
Поиск таких оснований может идти через уже затронутое представление о соотношении личного (индивидуального) и общественного в сознании общества и через реализацию названного соотношения в его социальном устройстве. В народной толще России всегда жил общинный дух, точнее сказать, мирочувствование общинного человека. Оно являет себя не в теориях (хотя закрепляется в соответствующем мировоззрении), оно являет себя в поведении, тем самым, в мотивациях и переживаниях, обусловливающих эти мотивации и последствия принимаемых решений. Русский былинный эпос впечатляюще фиксирует этот строй чувств. В нем нет героев, совершающих подвиги ради выгоды и собственного самоутверждения. Они слиты с русским земледельцем, что находит свое отражение в том символическом значении, которое имеет в этом эпосе образ Земли. От земли-кормилицы черпают силы русские богатыри. А подвиги совершают ради народа как его защитники. Сущность общинного сознания заключена не столько в сюжетах, которые могут быть инвариантными в разных культурах, но в тех переживаниях, в том культурно-эмоциональном оформлении, которое сопровождает эти сюжеты. С этой культурной толщей всегда вынуждена была считаться российская элита от боярско-княжеской до советской и постсоветской. Но в России прижился и другой тип, другое мирочувствование, своеобразный фенотип западной культуры, имеющий в своем основании совсем другое представление об соотношение личного и общественного. Это мирочувствование, перенесенное и активно культивируемое со времени интенсивного проникновения в Россию европейского просвещения, приняло своеобразные черты. Выросшее на чужой почве, он не было по-настоящему европейским, он стало подражанием ему, но подражанием активным, стремящимся увидеть (невозможно сказать – воплотить, поскольку никогда не имело деятельно-утверждающих рецептов такого воплощения) на территории России европейские формы жизни. Характерный пример из 19 века – П.Я. Чаадаев. В «Апологии сумасшедшего» он заявляет: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей родине только в том случае, если ясно видит ее… я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его».
Примем это заявление как искреннюю декларацию чувств П.Я. Чаадаева. Но во что выливается его любовь к Отечеству? Преимущественно в отрицание прошлого, в котором мыслитель не видит никаких заслуг. Признав, что в своем первом «Философическом письме» он был может излишне резок в оценке прошлого и настоящего России, он остается верен позиции, которая в этом письме была заявлена. Вот некоторые важные суждения в «Апологии». «Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. И оттого – сколько борозд провела эта история в сознании людей, как разрыхлила она почву, на которой действует человеческий ум!» Поэтому «Настоящая история этого народа (русского, как и любого другого - R) начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытным инстинктом, который ведет народы к их предназначению».
А что же в России? «Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем историческом развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована… не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых». Путь России по Чаадаеву – это подхватить путь европейский, пойти путем, который проложила Европа: «Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад: и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу». Не будем обсуждать, так это или не так. Нам важно, что это позиция Чаадаева. И эта позиция (заявленная и в первом философическом письме) в том в том, что у России нет прошлого, она суть белый лист, на котором пишутся европейские письмена: «Неужели вы думаете, что, если бы он нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые представления и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколебался бы кинуть его в новую форму? Неужели вы думаете, что, будь перед ним резко очерченная, ярко выраженная народность, инстинкт организатора не заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами, необходимым для возрождения его страны?».
Отметим важную сторону западнической (в рассматриваемой контексте) установки – нет народности в России, Россия суть чистый лист, а то, что мы склонны иногда принимать за свою историю, суть всего лишь пребывание в необъятной гробнице. Нет нужды осуждать Чаадаева, он искренен в своей вере. Важно, что эта вера не признает в России исторического лица. Нет сомнения, что Чаадаев неправ, что он игнорирует исторические факты, на что ему указал в своем ответном слове А.С. Пушкин. Но это суть западнической веры вплоть до сегодняшнего дня. Понятно, что такая вера не может содержать в себе конструктивного проекта, весь ее проект в ликвидации псевдоисторического мусора России, дабы написать на этом географическом месте слова «Европа» и «Запад» (наше нынешнее министерство образования в этом преуспевает при поощряющем похлопывании политической власти). Конечно, пишущие сегодня эти слова (Европа и Запад) не альтруисты, они глубоко погружены в личный материальный интерес, связанный с таким «чистописанием».
Ну и без любимого нашими либералами «народ безмолвствует» здесь не обойтись: «Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности мы стали великим народом. Посмотрите от начала до конца наши летописи – вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявление общественной воли». Разумеется, Чаадаев неправ. Просто ему видится проявление воли в виде английского парламента, а не в действиях народа в смутное время или в войне 1812 года. Но у нас нет задачи спорить с Чаадаевым, нам всего лишь важно видеть «западническую платформу», пережившую в основных чертах почти два столетия. При этом внутренне оправдание, к которому прибегает наш мыслитель, – стремление к истине: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине … Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству». В общем, возьмемся за руки друзья… в поисках этой истины. А она, в общем-то, совсем не далеко: «Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов».
П.Я. Чаадаев может и не лучший этнограф, но еще в 19 веке прояснил, почему так наши новые русские стремятся в Лондон.
У Чаадаева ничего не сказано о проблеме синтеза личного и общественного. Речь о ней впереди. Им выражено мирочувствование русского человека, прельщенного западной историей и западной культурой. А западный прогресс, как представлялось либеральному сознанию, основан на личности, о которой писал К.Д. Кавелин, и направлялся западным католическим вариантом христианства, определявшим действие всякой индивидуальности (Чаадаев П.Я.). В своей аристократической П.Я. Чаадаев не почувствовал единства личного и общественного, почувствовал мироощущения общинного человека, отвергая изначально историю «самоеда, любящего свои снега и прогорклый олений жир». А это путь маргинализации, проделанный сполна русским либерализмом. Нужно время и усилия, чтобы вглядеться в мирочувствование этого «самоеда», оказавшегося важным, а со временем и ключевым субъектом мировой истории. Такое вглядывание не могло не происходить в русской общественной мысли под улюлюкание маргинализирующегося либерализма.

[Ratan]

Теория и жизнь - 1
Проблема, которую общество перманентно на протяжении всей своей истории может быть названа проблемой развития человека. Что здесь имеется в виду? Имеется в виду простая истина, многократно здесь повторенная. Поведение человека программируется культурой. Можно сказать иначе, именно, что оно программируется общественной средой, в которой живет человек, и многими события, с которыми встречается человек в этой среде. Например, в жизни конкретного индивида на этапе его становления может случиться очень важная и полезная встреча, которая станет решающей для формирования его личности и судьбы. А может такая встреча и не состоится, и во многом жизнь сложится иначе. Либо состоится иная встреча с большим негативным воздействием, которое нужно будет долго изживать. Для развития человека, который так или должен войдет в интеллектуальную среду, важно оказаться в ней как можно раньше, иначе интеллектуальный рост потребует гораздо больше усилий при меньшей отдаче.
Но с теоретической точки зрения это все вторично, все это конкретика личной судьбы. Важен сам принцип: человек не имеет генетически унаследованных программ социального поведения, он обретает их в обществе и те или иные факторы общественного воздействия есть многогранные проявления культуры, есть ее жизнь. Она формирует человека и по отношению к индивиду она есть среда, наполняющая мысли и чувства индивидуальности. В этом плане перед обществом всегда стоит задача формирования человека, и всегда есть доминантные культурные (ценностные, моральные) установки, определяющие ценностное поле общества, характер его мирочувствования, рациональным сопровождение которого является рациональное мировидение. Нельзя предать ту или иную мировоззренческую картину, не передав мир переживаний, с которой она связана. В отрыве от ценностных переживаний можно рассказать и усвоить теорему Пифагора или любое другое знание такого же типа. Но не то, которое формируют жизненную позицию. Неудивительно, что обращение к философской мысли или иным сферам общественного знания «европейского модерна» или иных периодов западного развития, неизбежно дополняется обращением к литературе, живописи, поэзии, музыки и другим феноменам западного искусства той или иной эпохи.
То же самое должно происходит и при обращении к опыту русской жизни. Но здесь мы сталкиваемся со своеобразным феноменом. Русское искусство вроде бы понятно. Можно читать Л.Н. Толстого всем вместе или уединившись с текстом (строго говоря, только в последнем случае мы имеем дело с чтением, а не оглашением текста), можно слушать Чайковского или русский городской романс, народную песню и пр., а вот общественная мысль при этом остается далеко за кадром. Ее вроде бы не было, и нет. И такая ситуация возникает в силу неких объективных причин, обсуждение которых оказывается совсем не простой задачей. Но здесь мы ее решать не будем, возвратимся к главному сюжету, именно, к решению обществом проблемы человека, совершающемуся непрерывно со времени появления первых культурных символов, с которыми человек связал свои переживания и свои действия.
В иерархии смыслов, определяющих поведение человека, основание всему – начала нравственные. Иначе говоря, базовые смыслы и базовые мотивации имеют в культуре моральное содержание. А мораль выражает отношение человека к Человеку. Не только и не столько отношение одного конкретного лица к другому, хотя это отношение всегда совершается в поле моральных смыслов, но отношение к человеку как сущности, к человеку как носителю этой сущности. В разных культурах моральные смыслы пережиты по – разному, даже если носят один и тот же характер. Китайские конфуцианцы культивируют человеколюбие (жэнь), у них свои прецеденты человеколюбия. Нам же более понятны и близки слова «нет больше той любви…» и адекватная им проповедь. В культуре, тем самым и в обществе, проблема человека решается созданием образа человека, точнее идеалом человека, причастного тем или иным смыслам и потому имеющим некие доминантные жизненные мотивации. Они, эти доминантные мотивации, должны выражать человеческую сущность, понимание этой сущности, выраженные через его человеческие мотивации, т.е. мотивации, исходящие из природы человека.
Приняв сказанное во внимание, можно обратиться к текущей ситуации. Действительно, нынешнее вырождение «модерна» направляет сферу культуры, сферу информации и философской рефлексии на разложение человека, на его расчеловечивание. Человеки (люди) всех стран, объединяйтесь! – так лучше всего можно выразить спасительный лозунг сегодняшнего дня. Но для противодействия идущему разложению нужно понять как стало возможным, что капитализм и капиталистическое общество пришли к этому крайнему порогу, к обрыву, за которым маячит лишь фашистская тюрьма, побивающая своими фантазия Оруэловский «1984». Конечно, можно думать, что дело не в капитализме, изжившем свой срок и потому мутировавшем, а в элите, утвердившейся в западном обществе и не желающей покидать своего положения властных господ, которым принадлежит даже и не общество, а сама История. Но система есть система. Элита ли породила систему или система – элиту, или имел место более сложный исторический процесс, в нашем случае не столь принципиально. Мы лишь всматриваемся в проблему человека в современном мире.
Какого человека воспроизводил Запад (эпоха модерн) в ходе становления и утверждения промышленного общества? Чем определился этос этого общества? На наш взгляд, он определился этосом капитализма и другой ответ нам дать трудно. М. Вебер указал на хозяйственную этику капитализма, доминантная ценность которого – приобретательство, нажива, которую освятил в свое время протестантизм. В отличие от характерного для всех эпох стремления к наживе («скупой рыцарь» один из персонажей такого приобретательства) протестантизм сакрализировал приобретательство, превратил его в богоугодную христианскую добродетель. Приобретательство (нажива, говоря словами М. Вебера) обрело статус жизненного смысла, а не просто средства индивидуализации и продолжения жизни для отдельных лиц и социальных групп в обществе. Эту ценность светским языком выразило европейское Просвещение, создав необходимую антропологию, т.е. тот образ человека, который определил мотивации человека «модерна». Об этой антропологии речь шла неоднократно, но, как говорится, повторение – мать учения. Нативный (естественный) человек Просвещения, это природное существо, наделенное разумом и чувствами (аффектами). Его поведение достаточно простое: минимизировать страдание и максимизировать удовольствие. Мыслители, проповедовавшие эту истину, всегда могли подкрепить множеством примеров, «показать» на поведении исторических персон и т.п.. В общем, - человек суть эгоист (на языке просвещения этот термин теряет негативную окраску, каковую он имеет в обществе «родовом», т.е. солидарном). Этого человека и начинает воспроизводить промышленное общество запада. Средствами культуры оно формирует его мирочувстование, его социальное движение к успеху, а успех есть обычно достижение вдохновляющих человека целей. Но эти цели сугубо индивидуалистичны, они не обязательно имеют в виду общественное благо, скорее всего, они его в виду не имеют, хотя и как-то соотносятся с ним в сознании персонажей этого общества. Понятно, что человек этой эпохи воспроизводится не только средствами культуры, но и всей совокупностью общественных отношений, закрепляющих культурное воспитание.
Западное общество в теории и на практике строилось как общество эгоистов, заключенных в некоторые социальные рамки, причем, как утверждает мировоззрение этого общества, эти рамки определены этой самой эгоистической природой человека. При этом приходится заметить, что абсолютная реализация этого принципа невозможна, и в обществе в той или иной форме присутствует этика солидарности, даже если общество маргинализирует эту этику. Два вопроса с необходимостью должны быть решены в рамках этой антропологической и общественной модели: вопрос о общественном благе (общественной пользе) и вопрос о морали и ее границах. В христианском сознании эти вопросы решались христианским провиденциализмом, дополненным теодицеей, и христианской этикой. Новая концепция человека и его мотиваций потребовала других конструкций. Теперь ведущую роль должно занять право, регламентирующее отношения людей в обществе эгоистов, ставящее границы этому эгоизму. Что же касается общественной пользы, то она должна возникать как результат суммы эгоистических воль. Почему? По щучьему велению, тому же самому, по которому невидимая рука рынка якобы интегрирует действия эгоистов, стремящихся к наживе, в общественное благо, трансформируя в совокупную пользу эгоизм отдельных лиц. Другой границей эгоизма должна стать утилитаристская мораль, в рамках которой действия одного эгоиста не должны причинять ущерба (страдания) другому эгоисту. Этакое равновесие эгоизма.
Эта новая антропологическая версия имеет, по меньшей мере, две особенности в сравнении с христианской версией прошлого. 1.Она носит светский характер и опирается на соответствующее рациональное обоснование. Ей не нужна вера, ей нужна наука. 2.Она игнорирует духовные побуждения или ставит их на второй план, зависимый от естественных побуждений нативного человека (пирамида Маслоу). Общественное благо должно пройти фильтр индивидуального эгоизма и удовлетворить ему, чтобы стать благом. Заповедь «нет больше той любви…» вытесняется на периферию или вообще удаляется из сферы культурных ценностей (Ф. Ницше как пример).
Из этого можно заключить, что общество, завоеванное капитализмом, его этикой, его мотивациями и построенными на этих основаниях социальными отношениями в принципе неспособно к развитию человека. Результат его действий по формирования человека обнаружился в начале 20 века, что и зафиксировал Хосе Ортега-и-Гассет в известном философском эссе «Восстание масс». Политическое и культурное пространство Европы заполнил человек массы, уважающий только свои вожделения. Постмодерн с его нарративизмом, деконструкцией и смертью автора закрепил антропологию вожделеющего человека, выросшего из нативного самодостаточного существа просвещенческой антропологии. Здесь нет мутации капитализма, но есть естественное развитие той линии человека-эгоиста, которую определила эпоха Просвещения. Пресечь эту линию развития можно было только отказом от определяющих мировоззренческих философем Просвещения и социальных отношений, навязанных капитализмом. Но для этого нужен жестокий кризис, ставящий социальные проблемы в рамки дилеммы «жизнь или смерть». Он обнаружил себя в пришествии фашизма и второй мировой войны. Но Запад потерял чувствительность к кризису гуманизма, он стал массой, формируемой той властной элитой, которая помогала родиться нацизму, направляемому на Восток, ибо европейский восток в лице Красной России предстал как радикальная альтернатива капитализму, альтернатива, несущая смерть капитализму и спасение человечеству.
Можно ли теперь искать на Западе мировоззренческое и теоретическое основание для противодействия расчеловечиванию человека? Представим невероятное, что западное общество поставило перед собой именно такую задачу. Откуда оно будет черпать представления «нового гуманизма»? Возрождение обратилось в свое время к античному наследию. Тогда нынешнему западному общество следует обратиться к христианским ценностям и христианской антропологии, которые должны получить светское рациональное обоснование и соединиться с соответствующими им культурными пластами. Просто потому, что промышленное и постпромышленное общество не могут идти в историю с хоругвью, их опора рациональное научное сознание. Может оказаться, что в теоретическом плане западная антропология сможет построить модель солидарного человека и человечества (сегодня этому мешают принципиальные мировоззренческие установки, играющие селективную роль, роль подсознательного цензора). Но с каким культурным материалом оно должно будет эту модель соединить, если солидаристская установка вычеркивается из сознания запада уже пять веков, начиная с догматики Лютера и первых шагов Реформации? Да, для отдельных шагов в социально-политическом действии можно использовать отдельные достижения западной мысли как, например, теория Маркса или иные побуждения, отраженные в общественной мысли Запада. Но это вспомогательные костыли, пригодные для конкретного шага, которые придется далее отбросить. И еще неясно, больше пользы или вреда от использования этих костылей.
Между тем есть живая историческая альтернатива, это русская жизнь, ее сознание, ее социальный опыт прошлого и настоящего. Культурный ген, архетип этой жизни, всегда влиявший на ее социальное строительство – это солидаристское сознание, основанное на фундаментальном этическом принципе человеческого родства и всеобщности человечества. К этому генотипу всегда обращалось русское сознание и в давнее время феодального строительства («О, Русская земле, уже за шеломянем еси…), и в период полного напряжения сил («Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…) и даже в сегодняшний период чтения романа Л.Н. Толстого. Конечно. самое впечатляющее время социального строительства, освященного идеей братства человечества, - это период советского строительства, отягченный множеством исторических обстоятельств, но не утрачивающий по этой причине своей исторической привлекательности и исторического значения. Прав П.А. Кропоткин в своем суждении о солидарном чувстве человечества: «Стремление к взаимопомощи появилось у человека еще в отдаленные времена, оно так глубоко переплеталось со всем прошлым эволюции человеческой расы, что сохранилось, несмотря на все превратности истории, до настоящего момента… И всякий раз, когда человечеству предстояло выбрать новую социальную организацию, приспособленную к новой фазе развития, его созидательный гений почерпал вдохновение и необхолимые ему элементы из этой вечно живой тенденции».

[Ratan]

Теория и жизнь-2
Возвращение к опыту русской общественной мысли прошлого не может быть бытующим доныне пересказом, например, дискуссии славянофилов и западников. Собственно, дискуссии там никакой и не было, это был разговор глухих. Глухая сторона представлена прежде всего лагерем западников, до которой не долетали мысли так называемых славянофилов. Западники вообще не считали славянофилов носителями каких-либо идей, и эта установка сохраняется до сих пор в сознании образованного русского общества. Ю.Ф. Самарин об этом пишет следующим образом: «Петербургские журналы встретили Московское направление с насмешками и самодовольным пренебрежением. Они придумали для последователей его название славянофилов, показавшееся им почему-то забавным, подтрунивали над ермолками и доселе не истощили этой богатой темы. Принявши раз этот тон, им было трудно переменить его и сознаться в легкомыслии: они не могли или не хотели добросовестно вникнуть в образ мыслей Московской партии, отличить случайное от существенного, извлечь коренные вопросы и отстранить личности… Много было рассыпано колкостей и насмешек, но много ли дельных возражений? Самолюбия были раздражены, но двинулся ли спор хоть на один шаг?»
Западническая сторона вообще не считала возможным обсуждение своеобразия русской истории. Такой истории для них не существовало, а если что и существовало, то как некое неполноценное недоразумение, которое должно быть устранено, поскольку его даже исправить нельзя. Потому осуждение западников или возражение им не может быть актуальной задачей и представляется занятием пустым. Сегодня важно извлечь проблему, которую ставили московские «славянофилы» и через обсуждение проблемы оживить то содержание, которое было произнесено, но не было услышано русским обществом. Иначе говоря, актуализировать проблему и обратиться к ее решению. Можно ли это сделать? На наш взгляд не только можно, но и необходимо.
Примером может служить обсуждение двух по меньшей мере проблем и пути пути их решения, обнаружившиеся в прошлом. Одна из них представлена в статье Ю.Ф. Самарина «О мнениях «Современника» исторических и литературных». В первой части статьи Самарин дает критический ответ на очерк известного в 19 века публициста и либерального деятеля К.Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России». Утверждения Кавелина о русской истории типично западнические, норманистские. Общая установка – отрицательная оценка внутреннего содержания русской истории, ущербного для становления государственности в отличие от истории Европы. Вообще-то, строго говоря, никакой норманической теории в настоящем смысле слона не было и нет. Есть определенная установка, под которую подбираются факты и их интерпретация. Однако популярным теоретическим основанием норманизма и западничества в целом стала концепция, согласно которой родовой быт русской общины не мог породить личность. Напротив, предполагалось, что в европейской истории и в становлении европейской государственности фундаментальная роль принадлежит именно развитию индивидуализма (личностного начала) в западном обществе. Само это блестящее развитие стало возможным благодаря западной личности, в становление которой внесло свой вклад западное христианство. С этой позиции порицание русскому обществу высказано еще П.Я. Чаадаевым: «Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль: выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода». И как некое пояснение этой мысли можно рассматривать сказанное П.Я. Чаадаевым абзацем ранее в том же письме: «Настоящее развитие человеческого существа в обществе еще не началось для народа, пока жизнь не стала в нем более упорядоченной, более легкой, более приятной, чем в неопределенности первой поры». Да, эта упорядоченная, быть может даже блестящая легкость жизни европейского индивида, во всяком случае так она выглядела внешне, представлялась большим преимуществом в сравнении с тягостным давлением русской жизни и ее общественных институтов. Через полторы сотни лет с аргументацией, отталкивающейся от «легкости» западной жизни, мы встречаемся в статье Ф. Фукуямы:: «В частности, впечатляющее материальное изобилие в развитых либеральных экономиках и на их основе — бесконечно разнообразная культура потребления, видимо, питают и поддерживают либерализм в политической сфере. ... Мы могли бы резюмировать: общечеловеческое государство - это либеральная демократия в политической сфере, сочетающаяся с видео и стерео в свободной продаже - в сфере экономики».
Возвратимся однако к нашему сюжету. Западничество, находящееся под очарованием европейской истории, не имело и не имеет намерения понять свою историю. Оно стремится осудить ее и конструирует причины неполноценности русской истории. Одна из этих причин, как стремится показать К.Д. Кавелин, отсутствие личности, которая никак не могла возникнуть в «родовой жизни» русского общества в прошлом: «Русско-славянские племена представляют совершенно иное явление… Начало личности в них не существовало… Семейный и домашний быт не мог воспитать его». На это Самарин возражает по ряду пунктов, из которых для нас важны два. Один из них касается различия между личность и индивидом. Для личности характерно самосознание, позволяющее ей должным образом оценивать ее отношение е общине, к родовому союзу, вообще к человеческому объединению: «Христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, - говорите вы, - человека, отрекающегося от своей личности, прибавляемы мы, - и подчиняющего себя безусловно целому. Это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собою». И на этом основание суждение об общине и общинном типе устройства в русской общественной жизни: «Таков общинный быт в существе его; он основан не на личности и не может быть на ней основан, но предполагает высший акт личной свободы и сознания – самоотречение». Самоотречение в данном случае можно понимать как ощущение общественного долга, как ощущение органической связи с целым, как осознание человеческого единства, осуществляемого в общественной организации. Именно такой тип социальной организованности характер для русского общества и составляет его архетип. Во всяком случае, он таков, если идти «снизу вверх», т.е. от народной толщи к элитному слою общества. Как заявляет Ю.Ф. Самарин, «общинное начало составляло основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу,не достигнет своей цели, не будет жить».
Проблема, которая обсуждается Ю.Ф. Самариным и которую необходимо извлечь, - это вопрос о личности в общине, о личности в родовом обществе. Она не утратила своей актуальности сегодня. По сути изобретение уничижительных прозвищ «совок», «вата» - все это адресация к личности в русском обществе, точнее, атака на общинную личность, которая реально жила и живет в нашем обществе, но теории которой нет ни в обществоведении, в социальной психологии. Это продолжение полемики в духе западничества, осуществлявшегося в форме насмешек и прозвищ, которые им казались удачными и остроумным. И в этой полемике нужны не эмоции, но ответ на вопрос, возможна ли личность в общине? И ответ, несомненно, положительный должен быть дан не только на материале далекого прошлого. Советская история дает образцы такой личности, которая несла в себе чувство всечеловеческого братства, освященное тысячелетней культурной традицией России. На такую личность направлены маргинализирующие усилия той составляющей западной культуры, которая основывается на этосе капитализма и формирует массового человека потребительского общества. Принципиальный ответ на поставленный вопрос дал не только Ю.Ф. Самарин. «Перекликаясь» с Самариным, В.С. Соловьев пишет: «Чем более единичный член рода входит на деле в смысл родового строя, требующего благоговения е невидимым, солидарности с ближними и умерения плотских страстей, тем нравстеннее он, очевидно становится, а чем он нравственнее, тем выше его внутреннее значение или личное достоинство; таким образом, подчинение обществу есть возвышение лица. С другой стороны, чем свободнее это подчинение, т.е. чем самостоятельнее единичное лицо следует внутренним побуждениям своей нравственной природы, согласным с требованиям общественной нравственности, тем более верною и прочною опорою может такое лицо служить для общества: значит, самостоятельность лица есть основание крепости общественного союза». В целом ответ о личности в общине и ее отношений с общественной средой дан во всей самостоятельной русской философии 19 века, как и советском искусстве 20 века. Община порождает личность, а не «самодостаточного индивида», снимающего с себя ответственность перед обществом. Свободное самоотречение общинной личности предполагает взаимную ответственность личности и общины, ответственность не формально юридическую, но основанную на чувстве человеческого родства, поддерживаемого с обеих сторон. Это взаимные обязательства продления жизни, которое, собственно, и должно совершаться на основе солидаристской этики всеединого человечества. Защитить общинную личность - значит защитить русскую и советскую историю, дать основу для понимания русской истории, которая была историей соборной личности и общества, которое ее создает (культурно программирует).
«Свободное самоотречение» личности обращается в сфере поступков в этику делания добра, которая, как полагал В.С. Соловьев, представляет собой универсальное выражение нравственного начала в человеке. В этом контексте обнаруживает себя и другая проблема, поставленная русской общественной мыслью. Эта проблема касается соотношения нравственных начал и устройства общества. Этот вопрос получил у В.С. Соловьева достаточно ясное освещение в «Оправдании добра». Суть дела в том, что человеческая история не может ограничиться и никогда не ограничивалась сугубо субъективной нравственностью, ограниченной поступками отдельного лица: «Начало совершенного добра, открывшееся в христианстве, не упраздняет объективного строения человеческой общественности, а пользуется ею как формой и орудием для воплощения своего безусловного нравственного содержания: оно требует, чтобы человеческое общество становилось организованною нравственностью. … Когда дело идет об организации общественной среды поначалу безусловного добра, то ведь такая организация есть не ограничение, а исполнение личной нравственной воли, - есть то самое, чего она хочет. … Для человека нравственно настроенного важно здесь только одно: чтобы собирательная организация человека действительно подчинялась безусловному нравственному началу… чтобы лично-общественная среда по существу становилась организованным добром».
Может показаться, что суждения такого рода являются благожелательным морализаторством, апеллирующим к нравственному чувству человека. Однако суть суждений русского философа как раз в том, что обществе всегда есть воплощение некоторых этических начал в силу, говоря языком марксистским, естественно-исторических законов своего становления и развития. Проблема сегодня как никогда актуальная, требующая не только негодующего возмущения действиями, направленным на нравственное разложение человека, называемое расчеловечиванием, но требующая ясного рационального осмысления того, как этические начала культуры сопрягаются с общественной структурой и складывающимися в ней общественными отношениями. Последнее означает, что Историю нельзя сводить к материальной истории человечества. Культурные смыслы, система таких смыслов, выражающих этические начала в обществе и определяющих поведение лиц, предстает как фундаментальный фактор всякого социального строительства. Западное общество в последние пять столетий выстраивалось как общество индивидов, озабоченных своими эгоистическими (мягче сказать, эгоцентричными) целями. Теория такого общества исходила из индивида и его устремлений. Отношения индивидов предстают в таком случае как отношения интересов автономных личностей, уравновешиваемые общественным договором (Т. Гоббс, Д. Локк, Ж. Руссо), соответственно, правом и полицией. Здесь не могла идти речь о лично-общественном союзе и лично-общественном сознании, столь характерном для другого типа организации, явленной в обществе «родовом» (Н.Ф. Федоров), т.е. в общине, принципы которой простираются и на государство как всеобъемлющую общину. Попытки обращения к общественной теории, вскрывающей названные основания в истории обществ, все это указанное время вызывали острое противодействие противоположной стороны, которая с 19 века проявляет себя уже не как научный оппонент, но как идеологический боец, не стесняющийся в выборе средств. Причина достаточно очевидна: этика солидаризма есть жизнеутверждающая этика, которая не оставляет места власти плутократии, разделяющей мир, развращающей и разрушающей человеческую личность ради главной цели – власти глобальной, к которой она чувствует свое призвание и вынуждена находить ему оправдание с помощью той или иной эзотерики, оправдывающей претензию на эту власть. Интеллектуалы, подписавшие с ними договор даже и не кровью, а чернилами на дорогой инкрустированной пишущей ручке, ищут идеи, теории, в конечном счете социально-психологические технологии, способные обеспечить решение поставленной задачи. В борьбе с ними нужно указать человеку на человеческое в нем, которое затаптывается потребительским корытом. Но открыть человеческое в человеке – значит суметь сказать ему, что душа его «от природы христианка и стремится делать добро». И только так она наполняется жизнь, высоким смыслом, приносящим высшее удовлетворение и свет в сознании. Но природа этой души совершенно земная, она продукт социогенеза, продукт развития культурного собщества как способа существования высшей формы жизни. И здесь невозможно обойтись без теории, раскрывающей через социогенез. через становление человека его высшую человеческую природу, природу лично-общественную. На этом пути пресечь интеллектуально антисоветскую энергию новой элиты, не способной видеть Историю за большим глобальным корытом.
Замечу в заключение, что марксизм при всем просветительском идеализме и гуманизме молодого Маркса, в своей теории не вышел из круга материальных интересов индивида, удовлетворяющего свои потребности. Разговоры о преодолении отчуждения и возвращения к своей природе останутся разговорами, поскольку в теории нет потенциала обращения к лично-общественному союзу и лично-общественному сознанию этики солидаризма. Материальный интерес. а не идея предстают в этой теории движущей силой.
И в заключение еще раз к вроде бы утратившим актуальность соображениям Ф. Фукуямы, обсуждавшем когда-то конец истории как впечатляющем материальном изобилии либеральных экономик: «Таким образом, Советский Союз находится на распутье: либо он вступит на дорогу, которую сорок пять лет назад избрала Западная Европа и по которой последовало большинство азиатских стран, либо, уверенный в собственной уникальности, застрянет на месте». Основание для такого суждение виделось Ф. Фукуяме 35 лет назад в том, что альтернативы либеральной идее нет, все возможные варианты исчерпаны. Но ведь никто не обсуждал идей, высказанных русской общественной мысль, но затоптанных либеральной толпой и подавленных в СССР ради торжества единственно верного учения. Но вот что отметил тогда американский футуролог о возможности обращения к марксизму: «Вполне возможно, что на какое-то время произойдет возврат к традиционному марксизму-ленинизму, просто как к пункту сбора для тех, кто стремится восстановить подорванные Горбачевым «устои». Но, как и в Польше, марксизм-ленинизм мертв как идеология, мобилизующая массы: под его знаменем людей нельзя заставить трудиться лучше, а его приверженцы утратили уверенность в себе».
Может какие-то приверженцы марксизма и не утратили уверенности в себе, но бороться за улучшение своего материального положения в мире, можно сегодня только утесняя материальное положение других. Мир изменился с середины 19 века, он стал очень тесен. Потребность в идее человеческого родства всегда актуальна. Однажды она явила себя в форме христианства. Сегодня она востребована на светской почве науки и светского образования. Разрушение сознания человека есть упреждающее средство борьбы с ее утверждением. И еще одно суждение из недавнего прошлого (все тот же Фукуяма): «В отличие от пропагандистов традиционного марксизма-ленинизма, ультранационалисты в СССР страстно верят в свое славянофильское призвание, и создается ощущение, что фашистская альтернатива здесь еще вполне жива». Ультранационалисты в конце концов есть преимущественно результат спецработы, но отождествление фашизма и лично-общественного сознания «родового» общества, есть характерный штамп идеологической борьбы сегодняшнего дня, штамп борьбы с русской альтернативой. Надо ли его бояться? Теоретическое осмысление русской истории как истории общества, идеалом которого являлся и является принцип этики человеческого братства, само собой уберет это гнусный штамп. «Восстановление в Советском Союзе авторитета власти после разрушительной работы Горбачева возможно лишь на основе новой и сильной идеологии, которой, впрочем, пока не видно на горизонте» (Ф. Фукуяма).
Увы, все еще не видно.

[Ratan]

Антропология или антропософия.
Как в прошлом, так и в настоящем любое широкое и глубокое общественное движение требует оформления общественного сознания, направляющего такое движение. Нужна идея, говорят в таких случаях. Эпоха, переживаемый обществом исторический момент, дают основание для адекватной идеологии, она же (эпоха) осуществляет селекцию возникающих воззрений. Всегда такое актуальное общественное мировоззрение находит обоснование и поддержку в сознании своей культуры, преломляемой эпохой. В частности, на протяжении полутора тысячелетий новой эры доминирующей формой сознания была религиозная вера, точнее, монотеистическая вера христианства, вера в бога живого, несущего добро и благодать всякому, принявшему вглубь своей души веру в этого бога и вместе с ней веру в конечное торжество добра. Даже наступление безблагодатной эпохи капитализма (правильнее сказать – антиблагодатной эпохи) было проложено религией протестантизма, этой ветвью христианства, подготовившей почву для светской идеи самодостаточного эгоиста, стремящегося к удовольствию и избегающему страданий. Светская антропология Просвещения завершала приход индивидуализма, начатого протестантизмом, и в обществознании Просвещения общество предстало как инструмент реализации и удовлетворения фундаментальной модели поведения индивида-эгоиста, стремящегося к максимизации личной пользы. Эта модель доминирует в этике капитализма. Сегодня эта максима в условиях ускоренного строительства капитализма в России трансформировалась в установку «быть успешным», т.е. быстрее всего добираться до кормушки, расталкивая (в рамках закона) остальных конкурентов на рынке труда. Вопрос о том, откуда кормушка и в чьих она руках, отпал сам собой.
Вместе с приходом промышленной эпохи утвердилось, т.е. стало доминантной в обществе, сознание светское, т.е. по преимуществу сознание безрелигиозное, опирающееся на науку. Правда, в силу ряда событий и общего хода западной истории в самой науке в начале 20 века ослабела воля к Истине, она оказалась заражена странными фантасмагориями. Сначала они поразили естествознание в форме парадоксов специальной теории относительности. А сегодня можно услышать из уст ученого, дающего публичное интервью, что создание некоего малого подобия андронного коллайдера в России позволить уловить момент появления Вселенной из …Ничего. Блестящий результат научного развития, М.В. Ломоносов ворочается в гробу. Тот факт, что «ничто» здесь метафора, обозначающая некую сингулярность (точку творения), не изменяет сути дела.
Однако нам важнее другое. На этом пути западное обществоведение в массе своей превратилась в ангажированное оправдание основных идеологем капитализма, в антропологии – все то же оправдание самодостаточного индивида, занятого собой и собственной выгодой, а также поиском путей наслаждений от примитивной маструбации до возвеличивания гей-культуры. Исключение представляет, пожалуй, академическая культурная антропология, признавшая надуманным поиск указанного универсального нативного индивида, стремящегося к максимизации пользы как жизненной доминанты..
Вся эта идейная плесень накатилась на Россию в ходе ее «капитализации». Здоровая часть России, способная думать о будущем и настоящем, не может не искать идеи, не может не искать идеологии и теории, способной вести к оздоровлению прежде всего саму Россию. «Исторический народ для того, чтобы исполнить свое назначение, чтобы становиться христианским царством и способствовать всемирному совершенствованию, должен прежде всего существовать» (Соловьев В.С.). При этом условии можно вести к оздоровлению и весь глобальный мир. Но на каком пути должен осуществляться этот поиск, включающий в себя поиск новой антропологии, т.е. адекватный задаче образ человека? Куда идти, где компас для такого поиска?
Направление, задаваемое «русским компасом», определить не сложно. Основание всему начала нравственные – вот основная истина человека и общества, произнесенная в русской общественной мысли 19 века. Однако в истории социальные структуры выстраивались не по тем лекалам, которые могли бы оказаться в руках моралистов. Они складывались «естественно-историческим путем». Этот путь определен тем, что люди живут сообществами и в сообществах, это атрибутивное условие их существования. Жизнь в сообществе предполагает внутреннюю консолидацию сообществ через поведенческие программы индивидов. И если такие программы в биологических сообществах приобретены в ходе биологической эволюции и, соответственно, передаются биогенетически (включая программы социального поведения особей, т.е. поведения внутри сообществ, регламентирующего взаимоотношения особей внутри эволюционно сложившейся биологической структуры), то программы поведения людей носят культурный характер. Это программы, кодированные системой символов, расшифровываемых внутри той социальной среды, которая их создала. Они обеспечивают сохранение своеобразных культурных сообществ (этносов) и их интеграцию в более сложные структуры (суперэтносы, нации, цивилизации и т.п.), они живут своей жизнь, соотнесенной с эволюцией социальных структур, но не стоящей в прямой зависимости от них. Рост социальных структур совершается в смысловом поле таких программ, поскольку прямым и неотъемлемым фактором социального строительства является воспроизводство материальный условий жизни, т.е. организация хозяйственной деятельности больших и малых сообществ. Внутренняя взаимообусловленность культурных программ, поддерживающих в сообществах жизненные мотивации, и социальных структур, в которых они действуют, существовала всегда. Но сегодня эта связь должна быть осознана ради исправления социальных структур, вступивших в конфликт с фундаментальными основаниями, с фундаментальными принципами жизненных программ человечества. Речь идет об отступлении от моральных принципов, необходимых для продолжения жизни организованных человеческих сообществ. Поругание этих начал ведет к гибели человека и человеческих начал, и чем более они технически вооружены, тем скорее может эта гибель наступить. В этом смысл тезиса о том, что основание всему начала нравственные.
Для исправления ситуации в России и для исправления текущей глобальной ситуации необходимо обратиться к органической связи моральных норм и социальных структур, к проблеме морали в истории, как ставил вопрос В.С. Соловьев. Тогда открывается принципиальный вопрос, на который требуется ответ – что должно быть средством для выстраивания общественного сознания и его оснований в текущий период? Наука или религиозная (или гностическая) вера? Автор уже не однократно высказывался в том духе, что в индустриальное и постиндустриальное общество ведет не хоругвь, но рациональный научный поиск. Промышленное общество и на Западе и на Востоке выстраивалось на рациональных основаниях, оно опиралось на теории, оправдывающие такое строительство. Но если рационализм западного сознания в последние два столетия превращался в рассудочно-эгоистический рационализм индивида или группы, то рационализм русской культуры способен направляться нравственным компасом. Суть его в том, что поиск истины есть одновременно поиск нравственный, так что и научная истина не может допускать в себя безнравственную ложь даже там, где она изучает природу. Такая наука во всех ее проявлениях способна помочь человеку осознать себя, понять свою природу, дать понимание природы необходимого человечеству нравственного чувства и нравственных начал в устройстве общества. А таковые всегда были и всегда есть.
Опыт такого осмысления не лежит в тайнике, зарытом где-то на территории России. Опыт такого осмысления дает вся мировая истории, но когда приходит время синтеза этого опыта, то такой акт совершается в определенном обществе и в определенной культуре. На сегодня только Россия и ее культура могут оказаться местом такого синтеза, по которому наносится ураганный упреждающий огонь со всех идейных стволов геостратегического и метафизического противника. Почему именно Россия? Разумеется, не в силу какой-то расовой исключительности русского народа, но исключительно в силу исторических обстоятельств.
Во-первых, культура Россия в основе своей есть культура аграрного общества, совершившего стремительный прорыв в промышленную фазу в советское время. От земледельческой стадии несет она генетику всечеловеческого солидаризма, явившую себя как в общинной солидарности агрария, так и во всех лучших образцах русской (советской) культуры промышленной стадии. Никогда в ней не был героем ницшеанский самоутверждающийся индивид. Образ Раскольникова - своеобразный приговор русской культуры такому индивиду.
Во-вторых, советский проект представлял собой идею реализации солидаристских начал в общественном строительстве, и эта идея была в принципе реализована в условиях промышленного общества.
В-третьих, голос России может быть услышан и будет услышан в силу ее роли в мировой истории. В свое время Конфуций утверждал, что философ должен иметь внушительный вид, иначе ему не поверят и его усилия пойдут даром. У России исторический вид более чем внушительный, что и порождает истерический визг шавок, служащих геополитическому противнику, который хладнокровно ищет слабые места России, чтобы наносить по ним удары.
В общем, теоретическое основание нового (точнее, обновленного) солидаристского мировоззрения должен дать научный обществоведческий поиск. Этот поиск не может быть нейтральным к этике, хотя фактуальная сторона такого поиска сама по себе может этических истин не нести. Они, как и концептуальные положения естественнонаучной теории, приходят вместе с теоретическими постулатами, т.е. вместе с антропологией солидарного человека и осознания роли этических принципов в общественном строительстве.
Конечно, можно обсуждать и гностические средства к построению нужного мировоззрения. Например, через гностическое прочтение К. Маркса, что само по себе более чем оригинально. Но здесь есть свои внутренние проблемы. Пример таких проблем – творчество В.С. Соловьева, который был несомненным христианским гностиком, субъективно ощущал свою причастность к трансцендентному миру и мировому процессу всеединства. Позитивная сторона такого индивидуального мирочувствования в том, что оно могло создавать и создавало глубокую внутреннюю мотивацию к творчеству через ощущение причастности к трансцендентным началам некоего «мирового процесса». Но индивидуальная мотивация такого рода всегда остается индивидуальной, она и реальный продукт ее устремлений могут серьезно отличаются друг от друга. В частности, чем больше русский философ настаивал на своей картине мира и исторического процесса, тем больше проблем возникало у него с миром эмпирическим. Однако в багаже русской философии 19 века осталось то, что было внесено им в анализ этого эмпирического мира, именно, сама установка и первые подходы к исследованию проявления всечеловеческих (читай – нравственных) начал в конкретных общественных структурах и в конкретных исторических ситуациях. Это наследие продолжает жить, без особых усилий оно может быть отделено от «встреч» философа с Софией, поскольку правильная постановка задачи всегда есть половина пути к ее решению.

[Ratan]

Нужно ли обществу обществознание?
В контекст текущих событий вплетен, как кажется автору этих строк, один занимательный сюжет, который далеко не всем может показаться серьезным. Виден этот сюжет под углом историософии, а не в свете тактики, в которой так успешен наш первый руководитель. И связан он конечно с трудным, на мой взгляд, обреченным процессом строительства капитализма в России. Правда эта обреченность нависает больше над нами, нежели над капитализмом, и чем больше упорства в деле его строительства, тем более горькой будет ирония истории над нами. Однако – по сути.
Нет сомнения, что наш Президент человек идеи, во всяком случае, - идеи возвращения России ее государственной мощи и значимости как геополитического субъекта истории. При этом по своим этическим убеждениям, по своему мирочувствованию он скорее всего человек советский, с советским чувством человеколюбия, братства, честности, верности дружбе, семье, наконец, чувством государства и чувством долга, по отношению к обществу и государству. А всякое чувство долга есть уже признак элиты в ее подлинном смысле, т.е. признак людей, способных к служению высшему началу в отличие от мафиозно-кланового корпоративизма глобальной элиты. Тем не менее, он идейный строитель капитализма, им прочно владеют убеждения, сформировавшиеся возможно еще под влиянием покойного Собчака. Впрочем, и без участия последнего была почва для их формирования, причем, как ни странно, в глубинах КГБ («андроповский» проект вхождения в мировую цивилизацию). Наверное, не будет ошибкой сказать, что цель его устремлений снова сделать Россию великой на «единственном правильном» пути строительства капитализма. При этом сам капитализм отождествлен в его сознании со свободным предпринимательством людей, желательно не чуждых его устремлениям.
На практике в ходе реализации такого проекта социальной базой, на которую вынуждено и может опираться руководство, прокладывающее этот «светлый путь», оказываются абсолютно «антисовковые» нынешние олигархи и вообще класс собственников, возникший в ходе мародерского раздела общенародной собственности. Их этика далека от солидаристских установок сознания, к которым в той или иной форме постоянно взывает Президент. Но по логике строительства капитализма именно новые собственники должны новым гегемоном, ведущим страну в будущее. Поэтому указанную социальную категория хочет защитить власть, защитить именно как новый класс, поскольку отдельные представители этой социальной группы могут быть подвергнуты сокрушительной критике, как показывает пример с Улюкаевым. Невольно возникает вопрос, в чем причина такой светлой убежденности в правильности проекта капитализма, какое волшебство заставляет видеть этот проект, этакого «крошку Цахеса» неким благородным Циннобером? Что за волшебство окутывает сознание вполне идейного руководителя, желающего видеть единство великой России на основе этого проекта?
Легко сказать, что причина такого положения в недостатке историсофского образования, вообще в недостатке глубокой гуманитарной интеллектуальной культуры, на месте которой могли бы оказаться какие-нибудь «протоколы красных мудрецов». Легко сказать, тем более, что это действительно так. Важнее понять волшебную прочность названного мировидения, понять структуру мировидения, странным образом соединяемого с мирочувствованием государственника и солидарного человека. Попробуем же ее понять.
В свое время Н.А. Бердяев пытался разъяснить западному читателю историософский «секрет» русского коммунизма. Суть его в соединении традиционного чувства справедливости и правды, выступающего на первый план русской истории в ее критические минуты, с западной теорией. Речь идет о марксизме, представшим в ходе революции и гражданской войны теоретическим обоснованием действий, направленных на установление социальной справедливости. Эта теория соединила поиск народной правды с социальной действительностью, с принципами ее преобразования. В общем-то, Н.А. Бердяев был прав, и своим сочинением лишь подтвердил тот факт, что русское общество не сумело выдвинуть свой собственный исторический проект, и вплоть до сего времени ситуативно реагирует на исторические обстоятельства, не имея собственного стратегического проекта. Быть может О. Шпенглер имел в виду то же самое, когда говорил о псевдоморфизме русской истории, хотя, скорее всего, немецкий публицист не вникал в нее столь глубоко. Соединение нравственно окрашенного чувства справедливости (а не его цифрового юридического антипода) с социальным строительством, дало замечательные плоды. Советская история в ее историософском ракурсе – беспримерна. Это действительно всечеловеческое завоевание, ненавидимое альтернативным миром. Но, когда закончилась пора экстремального ситуативного реагирования (мобилизационный период) и встал вопрос о дальней стратегической историософской перспективе, тогда обнаружился стратегический изъян, изначально заложенный синтезом марксизма и русского чувства правды. Из этого теоретического синтеза исчезла высшая компонента, на которую опирается русская история, именно, историософские оправдание человечности и чувства справедливости. В теоретическом обосновании реально осуществленного социального проекта исчезла его опора, именно, этика всечеловечности, которая единственно и может поддерживать человеческую историю. В марксизме, как справедливо заметил основатель советского государства, нет ни грана этики. Потому марксизм не мог сформулировать высшие основания, а чисто эмоциональная составляющая (так называемое горение, «огонь истории»), не может жить без поддержки разума. Элита исчезла, те, кто пришел в огонь революции и индустриального строительства, отгорели. На смену им пришел «не горючий» материал. Не имея своей идеи, это «материал» в общем-то естественным образом потянулся к идее материального прагматизма, к чужой, уже готовой идее, реализованной в «мировой цивилизации».
Тема крушения СССР неисчерпаема. Но мы хотели понять, на чем зиждется очарование идеи капиталистического строительства? Точнее, очарование этой идеи, проникшее в сознание людей, принимающих стратегические по своим последствиям решения? Где точка опоры этого сознания?
Осмелюсь предположить, что такой точкой является странная вера, что общество не должно заботиться об этике и нравственном прогрессе. Все решается в сфере производства, все решается в сфере экономики. А здесь, согласно политэкономии как самого марксизма, так и его политических противников, нет места рассуждениям о добре и зле. Здесь якобы действуют объективные законы, само собой рождающие общественное устройство и общественное благо. Правда есть существенная разница между марксизмом и западным «экономизмом», обеспечившая успех марксистского мировоззрения в России. Она в том, что для марксизма производство изначально является общественно организованным, чему начинает противоречить частная собственность на средства производства. Наоборот, в идеологии экономического либерализма главной действующей персоной является экономический субъект, представленный как активный предприниматель. Его деятельность создает общество и общественные отношения (с эволюционной точки зрения просто чушь собачья).
Во всяком случае «экономизм» любого типа стоит в стороне от этики, от моральных принципов и их роли в истории. Нельзя не признавать, что они имеют место быть, они нужны, они действуют в индивидуальном поведении. Но они начинают рассматриваться как внешние по отношению к той реальности, которая творит историю, хотя, осмелюсь на аналогию, воздух не создает живые организмы, но он необходим, чтобы их создание стало возможным. «Продавец воздуха» в фантазии А. Беляева указал на это обстоятельство. В рамках теории «европейского экономизма» свобода индивида, в частности, предпринимательская свобода совершенно необходимы. А мораль предстает как некое следствие свободы, и нужна лишь для того, чтобы люди не наступали излишне агрессивно на свободу друг друга. По крайней мере так выглядит моральная теория И. Канта. Получается, что то, что может быть названо нравственностью, добром или деланием добра, не воспитано исторически, не есть культивируемое обществом его собственное жизненное начало. Она сопровождает индивидуальную жизнь, но не затрагивает принципов жизни общественной. Там доминирует материальный интерес индивида, проявляющийся прежде через экономическое поведение людей. Собственно об этом сказано в западной просвещенческой антропологии, сложившейся, если говорить марксистской терминологией, естественно-исторически как этическая опора наступающего капитализма. Надо быть не добрым или злым, надо быть успешным. Способность к деланию добра выпадает из социальной оценки, она перестает быть предметом социальной теории.
Антропологическая концепция европейского Просвещения несомненно является мифом. И этот миф утверждает, что все люди действуют исходя из индивидуального интереса, а из этих индивидуальных эгоистических действий возникает общественная польза. Вот собственно мифологическая идеологема, на которую опирается мировоззрение нашего строительства капитализма. Этот миф облегчает «бизнес-душу», поскольку личный эгоизм, ведущий к разного рода обману, коррупции, преступному пренебрежению интересами других людей – все это получает общественную индульгенцию через названный просвещенческий миф. В экономической теории это миф появился как концепция «невидимой руки рынка», устраивающая все во благо. Отсюда убеждение, что предприниматель исторически непогрешим.
«За бугром» эта непогрешимость предпринимателя на стадии становления капитализма обеспечивалась двумя факторами. Во-первых, протестантским сознанием сакральности дела стяжательства, сознанием, что приобретательство и есть христианская добродетель, есть исполнение земного христианского долга. Причем, для основной массы тружеников моральные основания, внесенные протестантизмом, представали как подвижнический и даже аскетический труд, Об этике крупных коммерсантов, живших за плотными шторами рождающегося капитализма, разговор должен быть особый. И второе важное обстоятельство. Успех в приобретательстве был косвенным свидетельством избранности (спасенности) успешных приобретателей. Они предопределены божественным избранием, чтобы делать Историю. Этому протестантскому отношению к приобретательству и предпринимательству дала свое оправдание светская философия Просвещения. Она создала антропологические представления, о которых шла речь, создав тем самым этическую атмосферу капитализма, тот «воздух» в котором он живет. Но вместо сакральной идеи протестантского спасения она вводит миф об общественном благе, возникающим как необходимое следствие приобретательских действий эгоиста. Какие-либо системные закономерности жизни общества здесь не при чем. Их поиск замещен сегодня «экономическими исследованиями» нобелевских лауреатов.
Вообще-то, на трезвую голову глядя, мракобесие какое-то. Рациональная основа понимания общества изгнана, остался магический миф мамоны. Но миф и мифическое сознание сильны тем, что они не чувствительны к логике рассудка, к логике Разума. Всякий рациональный тезис об обществе и общественном устройстве оно немедленно подводит под категории (образы, вернее сказать) своего мифа, и все дальнейшие действия мысли разыгрывается в рамках этих мифических смыслов и правил обращения с ними. Это может показаться странным и несовместимым с рациональностью постиндустриального мира. Но припомним исследование Л. Леви-Брюля о коллективном мышлении архаического (родового) общества. Проявляя замечательную рассудительность в вопросах практической деятельности (рыболовство, охота, ремесла и даже освоения чужих языков), оно не распространяет присущую этой сфере целесообразную рассудительность на вопросы мировоззренческого плана, где продолжает действовать мистическое мировидение с характерным для него чувством сопричастности. Взглянем на современное общество Запада, прежде всего США, в массовом сознании которого легко укрепился демонический образа России, действующей с характерной для мифического существа неуловимостью и вездесущностью. Замечу, что отчасти наше спасение в этой слабости постмодернистского сознания. Разбивая разумность и рациональность, они загоняют в ловушку иррационализма и самих себя. Ведь западный промышленный прогресс начинался с гуманистического рационализма Возрождения, с необходимость принимавшего светский характер. Эта культурная компонента обеспечивал промышленный расцвет западного общества. Но именно эту рациональную компоненту выкорчевывает нынешний постмодерн, погружая сознание в архаику мракобесия. Это и есть практически полная победа этоса капитализма, ворвавшегося в европейскую жизнь на плечах Возрождения.
Что же на деле стоит за основным мифом о свободном предпринимателе, превращенном если не в святого, то уж точно в спасителя человечества? В свое время достаточно трезво мыслящий протестантский мыслитель английского просвещения сказал, что естественное состояние такого общества есть борьба всех против всех (Т. Гоббс). По логике вещей в этом обществе без благодати, на место которой поставлен материальный интерес, должен возникнуть властвующий победитель, прежде чем наступит другой печальный исход такой борьбы. Но Разум Просвещения подсказывает Гоббсу другой выход: право, закон, общественный договор! Так являют себя разумные принципы устройства общества. Торжествует право, эта совершенно необходимая опора просвещенческого сознания. Право и полиция решат все проблемы человеческих отношений, которые могут возникнуть при реализации основоположений, провозглашенных просвещенческой доктриной.
Итак, историософская доктрина, положенная в основание действий нашего «стратегического управления» - это просвещенческая доктрина об индивидуальном предпринимателе, действия которого неизбежно с «естественно-исторической необходимостью» прокладывают дорогу обществу в туманах и тупиках Истории. Но на Западе эта доктрина живет в атмосфере той этики, которую принес с собой капитализм, этике индивидуального успеха, в рамках которой «боливар не вынесет двоих», Наши отечественные воздыхания оставляют без внимания этическую основу западного капитализма (другого собственно нет, капитализм – продукт европейского развития). Положившись на компас этой доктрины, мы, как мыслится «стратегическим руководством», неизбежно совершим исторический прорыв, выйдем, так сказать, на ее оперативные и стратегические просторы. Факты, указывающие на массовый эгоизм собственника, на его тотальное пренебрежение интересами будущего, и настоящего, на пренебрежение обществом, не могут ослабить веру в этот миф. Просто потому, что вместе с марксизмом устранена любая возможная альтернатива, и не осталось ничего кроме этого «марксизма наоборот» с верой в экономическую необходимость предпринимательства, двигающую историей. Можно было бы назвать это все ужасом, но ужас, ставший реальность, уже не воспринимается таковым. И пока спасает нас обычная в нашей жизни трезвая ситуативная реакция, столь характерная для русского сознания.
Выход из этого интеллектуального тупика предполагает реабилитацию разума, возврат к нему, к его способности к системному анализу человеческой жизни на уровне сообществ и индивидов, ведущего к понимают жизни как фактора космического, к пониманию культурно-нравственных оснований жизни, разрушение которых ведет и к погибели жизни. Ведь возврат к животной жизни нам закрыт эволюцией: либо нести бремя разумно-культурного существования, либо закрыть его земную лавочку. Таков историософский выбор, который совсем не по плечу «предпринимателю». Поэтому речь не должна идти об уничтожении предпринимательства как такового, речь должна идти об этической атмосфере, создаваемой устройством общества, в которой должны формироваться цели и смыслы предпринимательства. Возврат к разуму в этих условиях есть возврат к науке о человеке, о его природной и культурно-исторической природе, обращение к этике как культурно-историческому основанию жизни человеческих сообществ и человечества как целого. Эти истины, а не потребительские интересы могут консолидировать общество, способное встать на защиту жизни от взбесившегося эгоиста.
Вопрос об обществоведении и его роли в строительстве России настоящего и будущего исчез из повестки дня. Реформа образования и науки похоронила такие задач. Действительно, должно ли государственное строительство опираться на обществоведение, на концепции общественного устройства, предложенные в прошлом или в настоящем? Или мы должны опираться на просветительских миф о невидимой руке рынка и об общественном благе, само собой возникающем из эгоистических воль индивидов? Ни слова о развитии обществоведения, общественной теории мы не слышим из уст «стратегического руководства» по описанной нами причине.
Конечно, можно сказать, что обществоведение выродилось в России еще до перестройки (хотя это не будет правильно). Но на Западе его идеологическое вырождение началось еще раньше нашего. Там кроме марксизма не осталось ничего, похожего на науку о высшем, т.е. на историософию, на философию Человека. Успешно развивается лишь прикладная сторона, т.е. социально-психологические технологии, своеобразная социальная инженерия, направленная на разрушение человека, а не на его созидание. Мировоззренческую опору эта активность находит в интеллектуальной игре идеологов постмодерна.
А можно ли положиться на РПЦ в решение проблемы историософского тупика, в котором мы оказались? На мой взгляд – увы! Заполняя собой мировоззренческое пространство, она не несет в себе рациональной компоненты, скорее возрождает те отношения власти и церкви, которые были до революции 1917 года. Светлая вера в человека нужна обществу, в этом едва ли следует сомневаться. Но еще более ему необходимо светское сознание, способное дать ответ на исторический вызов, с которым столкнулась не только Россия. С ним столкнулось человечество. Добро и делание добра должны получить поддержку Разума. Должен быть осознан тот факт, что общество имеет нравственное измерение, явленное в его структуре. Нравственное чувство и нравственный ум (разум) есть та атмосфера, которая делает возможной жизнь общества. Безумию эгоизма, оправдываемого вплоть до настоящего времени антропологическими мифами, должен быть положен конец. Это сделает не экономика, это сделает рациональная мысль человека, обращенная к этическим основаниям жизни общества, прежде всего своего собственного общества. Эти основания по сути явлены в культурной и социальной истории, проблема в том, чтобы ясно их увидеть.

[Ratan]

Нужно ли обществу обществознание?
В контекст текущих событий вплетен, как кажется автору этих строк, один занимательный сюжет, который далеко не всем может показаться серьезным. Виден этот сюжет под углом историософии, а не в свете тактики, в которой так успешен наш первый руководитель. И связан он конечно с трудным, на мой взгляд, обреченным процессом строительства капитализма в России. Правда эта обреченность нависает больше над нами, нежели над капитализмом, и чем больше упорства в деле его строительства, тем более горькой будет ирония истории над нами. Однако – по сути.
Нет сомнения, что наш Президент человек идеи, во всяком случае, - идеи возвращения России ее государственной мощи и значимости как геополитического субъекта истории. При этом по своим этическим убеждениям, по своему мирочувствованию он скорее всего человек советский, с советским чувством человеколюбия, братства, честности, верности дружбе, семье, наконец, чувством государства и чувством долга, по отношению к обществу и государству. А всякое чувство долга есть уже признак элиты в ее подлинном смысле, т.е. признак людей, способных к служению высшему началу в отличие от мафиозно-кланового корпоративизма глобальной элиты. Тем не менее, он идейный строитель капитализма, им прочно владеют убеждения, сформировавшиеся возможно еще под влиянием покойного Собчака. Впрочем, и без участия последнего была почва для их формирования, причем, как ни странно, в глубинах КГБ («андроповский» проект вхождения в мировую цивилизацию). Наверное, не будет ошибкой сказать, что цель его устремлений снова сделать Россию великой на «единственном правильном» пути строительства капитализма. При этом сам капитализм отождествлен в его сознании со свободным предпринимательством людей, желательно не чуждых его устремлениям.
На практике в ходе реализации такого проекта социальной базой, на которую вынуждено и может опираться руководство, прокладывающее этот «светлый путь», оказываются абсолютно «антисовковые» нынешние олигархи и вообще класс собственников, возникший в ходе мародерского раздела общенародной собственности. Их этика далека от солидаристских установок сознания, к которым в той или иной форме постоянно взывает Президент. Но по логике строительства капитализма именно новые собственники должны новым гегемоном, ведущим страну в будущее. Поэтому указанную социальную категория хочет защитить власть, защитить именно как новый класс, поскольку отдельные представители этой социальной группы могут быть подвергнуты сокрушительной критике, как показывает пример с Улюкаевым. Невольно возникает вопрос, в чем причина такой светлой убежденности в правильности проекта капитализма, какое волшебство заставляет видеть этот проект, этакого «крошку Цахеса» неким благородным Циннобером? Что за волшебство окутывает сознание вполне идейного руководителя, желающего видеть единство великой России на основе этого проекта?
Легко сказать, что причина такого положения в недостатке историсофского образования, вообще в недостатке глубокой гуманитарной интеллектуальной культуры, на месте которой могли бы оказаться какие-нибудь «протоколы красных мудрецов». Легко сказать, тем более, что это действительно так. Важнее понять волшебную прочность названного мировидения, понять структуру мировидения, странным образом соединяемого с мирочувствованием государственника и солидарного человека. Попробуем же ее понять.
В свое время Н.А. Бердяев пытался разъяснить западному читателю историософский «секрет» русского коммунизма. Суть его в соединении традиционного чувства справедливости и правды, выступающего на первый план русской истории в ее критические минуты, с западной теорией. Речь идет о марксизме, представшим в ходе революции и гражданской войны теоретическим обоснованием действий, направленных на установление социальной справедливости. Эта теория соединила поиск народной правды с социальной действительностью, с принципами ее преобразования. В общем-то, Н.А. Бердяев был прав, и своим сочинением лишь подтвердил тот факт, что русское общество не сумело выдвинуть свой собственный исторический проект, и вплоть до сего времени ситуативно реагирует на исторические обстоятельства, не имея собственного стратегического проекта. Быть может О. Шпенглер имел в виду то же самое, когда говорил о псевдоморфизме русской истории, хотя, скорее всего, немецкий публицист не вникал в нее столь глубоко. Соединение нравственно окрашенного чувства справедливости (а не его цифрового юридического антипода) с социальным строительством, дало замечательные плоды. Советская история в ее историософском ракурсе – беспримерна. Это действительно всечеловеческое завоевание, ненавидимое альтернативным миром. Но, когда закончилась пора экстремального ситуативного реагирования (мобилизационный период) и встал вопрос о дальней стратегической историософской перспективе, тогда обнаружился стратегический изъян, изначально заложенный синтезом марксизма и русского чувства правды. Из этого теоретического синтеза исчезла высшая компонента, на которую опирается русская история, именно, историософские оправдание человечности и чувства справедливости. В теоретическом обосновании реально осуществленного социального проекта исчезла его опора, именно, этика всечеловечности, которая единственно и может поддерживать человеческую историю. В марксизме, как справедливо заметил основатель советского государства, нет ни грана этики. Потому марксизм не мог сформулировать высшие основания, а чисто эмоциональная составляющая (так называемое горение, «огонь истории»), не может жить без поддержки разума. Элита исчезла, те, кто пришел в огонь революции и индустриального строительства, отгорели. На смену им пришел «не горючий» материал. Не имея своей идеи, это «материал» в общем-то естественным образом потянулся к идее материального прагматизма, к чужой, уже готовой идее, реализованной в «мировой цивилизации».
Тема крушения СССР неисчерпаема. Но мы хотели понять, на чем зиждется очарование идеи капиталистического строительства? Точнее, очарование этой идеи, проникшее в сознание людей, принимающих стратегические по своим последствиям решения? Где точка опоры этого сознания?
Осмелюсь предположить, что такой точкой является странная вера, что общество не должно заботиться об этике и нравственном прогрессе. Все решается в сфере производства, все решается в сфере экономики. А здесь, согласно политэкономии как самого марксизма, так и его политических противников, нет места рассуждениям о добре и зле. Здесь якобы действуют объективные законы, само собой рождающие общественное устройство и общественное благо. Правда есть существенная разница между марксизмом и западным «экономизмом», обеспечившая успех марксистского мировоззрения в России. Она в том, что для марксизма производство изначально является общественно организованным, чему начинает противоречить частная собственность на средства производства. Наоборот, в идеологии экономического либерализма главной действующей персоной является экономический субъект, представленный как активный предприниматель. Его деятельность создает общество и общественные отношения (с эволюционной точки зрения просто чушь собачья).
Во всяком случае «экономизм» любого типа стоит в стороне от этики, от моральных принципов и их роли в истории. Нельзя не признавать, что они имеют место быть, они нужны, они действуют в индивидуальном поведении. Но они начинают рассматриваться как внешние по отношению к той реальности, которая творит историю, хотя, осмелюсь на аналогию, воздух не создает живые организмы, но он необходим, чтобы их создание стало возможным. «Продавец воздуха» в фантазии А. Беляева указал на это обстоятельство. В рамках теории «европейского экономизма» свобода индивида, в частности, предпринимательская свобода совершенно необходимы. А мораль предстает как некое следствие свободы, и нужна лишь для того, чтобы люди не наступали излишне агрессивно на свободу друг друга. По крайней мере так выглядит моральная теория И. Канта. Получается, что то, что может быть названо нравственностью, добром или деланием добра, не воспитано исторически, не есть культивируемое обществом его собственное жизненное начало. Она сопровождает индивидуальную жизнь, но не затрагивает принципов жизни общественной. Там доминирует материальный интерес индивида, проявляющийся прежде через экономическое поведение людей. Собственно об этом сказано в западной просвещенческой антропологии, сложившейся, если говорить марксистской терминологией, естественно-исторически как этическая опора наступающего капитализма. Надо быть не добрым или злым, надо быть успешным. Способность к деланию добра выпадает из социальной оценки, она перестает быть предметом социальной теории.
Антропологическая концепция европейского Просвещения несомненно является мифом. И этот миф утверждает, что все люди действуют исходя из индивидуального интереса, а из этих индивидуальных эгоистических действий возникает общественная польза. Вот собственно мифологическая идеологема, на которую опирается мировоззрение нашего строительства капитализма. Этот миф облегчает «бизнес-душу», поскольку личный эгоизм, ведущий к разного рода обману, коррупции, преступному пренебрежению интересами других людей – все это получает общественную индульгенцию через названный просвещенческий миф. В экономической теории это миф появился как концепция «невидимой руки рынка», устраивающая все во благо. Отсюда убеждение, что предприниматель исторически непогрешим.
«За бугром» эта непогрешимость предпринимателя на стадии становления капитализма обеспечивалась двумя факторами. Во-первых, протестантским сознанием сакральности дела стяжательства, сознанием, что приобретательство и есть христианская добродетель, есть исполнение земного христианского долга. Причем, для основной массы тружеников моральные основания, внесенные протестантизмом, представали как подвижнический и даже аскетический труд, Об этике крупных коммерсантов, живших за плотными шторами рождающегося капитализма, разговор должен быть особый. И второе важное обстоятельство. Успех в приобретательстве был косвенным свидетельством избранности (спасенности) успешных приобретателей. Они предопределены божественным избранием, чтобы делать Историю. Этому протестантскому отношению к приобретательству и предпринимательству дала свое оправдание светская философия Просвещения. Она создала антропологические представления, о которых шла речь, создав тем самым этическую атмосферу капитализма, тот «воздух» в котором он живет. Но вместо сакральной идеи протестантского спасения она вводит миф об общественном благе, возникающим как необходимое следствие приобретательских действий эгоиста. Какие-либо системные закономерности жизни общества здесь не при чем. Их поиск замещен сегодня «экономическими исследованиями» нобелевских лауреатов.
Вообще-то, на трезвую голову глядя, мракобесие какое-то. Рациональная основа понимания общества изгнана, остался магический миф мамоны. Но миф и мифическое сознание сильны тем, что они не чувствительны к логике рассудка, к логике Разума. Всякий рациональный тезис об обществе и общественном устройстве оно немедленно подводит под категории (образы, вернее сказать) своего мифа, и все дальнейшие действия мысли разыгрывается в рамках этих мифических смыслов и правил обращения с ними. Это может показаться странным и несовместимым с рациональностью постиндустриального мира. Но припомним исследование Л. Леви-Брюля о коллективном мышлении архаического (родового) общества. Проявляя замечательную рассудительность в вопросах практической деятельности (рыболовство, охота, ремесла и даже освоения чужих языков), оно не распространяет присущую этой сфере целесообразную рассудительность на вопросы мировоззренческого плана, где продолжает действовать мистическое мировидение с характерным для него чувством сопричастности. Взглянем на современное общество Запада, прежде всего США, в массовом сознании которого легко укрепился демонический образа России, действующей с характерной для мифического существа неуловимостью и вездесущностью. Замечу, что отчасти наше спасение в этой слабости постмодернистского сознания. Разбивая разумность и рациональность, они загоняют в ловушку иррационализма и самих себя. Ведь западный промышленный прогресс начинался с гуманистического рационализма Возрождения, с необходимость принимавшего светский характер. Эта культурная компонента обеспечивал промышленный расцвет западного общества. Но именно эту рациональную компоненту выкорчевывает нынешний постмодерн, погружая сознание в архаику мракобесия. Это и есть практически полная победа этоса капитализма, ворвавшегося в европейскую жизнь на плечах Возрождения.
Что же на деле стоит за основным мифом о свободном предпринимателе, превращенном если не в святого, то уж точно в спасителя человечества? В свое время достаточно трезво мыслящий протестантский мыслитель английского просвещения сказал, что естественное состояние такого общества есть борьба всех против всех (Т. Гоббс). По логике вещей в этом обществе без благодати, на место которой поставлен материальный интерес, должен возникнуть властвующий победитель, прежде чем наступит другой печальный исход такой борьбы. Но Разум Просвещения подсказывает Гоббсу другой выход: право, закон, общественный договор! Так являют себя разумные принципы устройства общества. Торжествует право, эта совершенно необходимая опора просвещенческого сознания. Право и полиция решат все проблемы человеческих отношений, которые могут возникнуть при реализации основоположений, провозглашенных просвещенческой доктриной.
Итак, историософская доктрина, положенная в основание действий нашего «стратегического управления» - это просвещенческая доктрина об индивидуальном предпринимателе, действия которого неизбежно с «естественно-исторической необходимостью» прокладывают дорогу обществу в туманах и тупиках Истории. Но на Западе эта доктрина живет в атмосфере той этики, которую принес с собой капитализм, этике индивидуального успеха, в рамках которой «боливар не вынесет двоих», Наши отечественные воздыхания оставляют без внимания этическую основу западного капитализма (другого собственно нет, капитализм – продукт европейского развития). Положившись на компас этой доктрины, мы, как мыслится «стратегическим руководством», неизбежно совершим исторический прорыв, выйдем, так сказать, на ее оперативные и стратегические просторы. Факты, указывающие на массовый эгоизм собственника, на его тотальное пренебрежение интересами будущего, и настоящего, на пренебрежение обществом, не могут ослабить веру в этот миф. Просто потому, что вместе с марксизмом устранена любая возможная альтернатива, и не осталось ничего кроме этого «марксизма наоборот» с верой в экономическую необходимость предпринимательства, двигающую историей. Можно было бы назвать это все ужасом, но ужас, ставший реальность, уже не воспринимается таковым. И пока спасает нас обычная в нашей жизни трезвая ситуативная реакция, столь характерная для русского сознания.
Выход из этого интеллектуального тупика предполагает реабилитацию разума, возврат к нему, к его способности к системному анализу человеческой жизни на уровне сообществ и индивидов, ведущего к понимают жизни как фактора космического, к пониманию культурно-нравственных оснований жизни, разрушение которых ведет и к погибели жизни. Ведь возврат к животной жизни нам закрыт эволюцией: либо нести бремя разумно-культурного существования, либо закрыть его земную лавочку. Таков историософский выбор, который совсем не по плечу «предпринимателю». Поэтому речь не должна идти об уничтожении предпринимательства как такового, речь должна идти об этической атмосфере, создаваемой устройством общества, в которой должны формироваться цели и смыслы предпринимательства. Возврат к разуму в этих условиях есть возврат к науке о человеке, о его природной и культурно-исторической природе, обращение к этике как культурно-историческому основанию жизни человеческих сообществ и человечества как целого. Эти истины, а не потребительские интересы могут консолидировать общество, способное встать на защиту жизни от взбесившегося эгоиста.
Вопрос об обществоведении и его роли в строительстве России настоящего и будущего исчез из повестки дня. Реформа образования и науки похоронила такие задач. Действительно, должно ли государственное строительство опираться на обществоведение, на концепции общественного устройства, предложенные в прошлом или в настоящем? Или мы должны опираться на просветительских миф о невидимой руке рынка и об общественном благе, само собой возникающем из эгоистических воль индивидов? Ни слова о развитии обществоведения, общественной теории мы не слышим из уст «стратегического руководства» по описанной нами причине.
Конечно, можно сказать, что обществоведение выродилось в России еще до перестройки (хотя это не будет правильно). Но на Западе его идеологическое вырождение началось еще раньше нашего. Там кроме марксизма не осталось ничего, похожего на науку о высшем, т.е. на историософию, на философию Человека. Успешно развивается лишь прикладная сторона, т.е. социально-психологические технологии, своеобразная социальная инженерия, направленная на разрушение человека, а не на его созидание. Мировоззренческую опору эта активность находит в интеллектуальной игре идеологов постмодерна.
А можно ли положиться на РПЦ в решение проблемы историософского тупика, в котором мы оказались? На мой взгляд – увы! Заполняя собой мировоззренческое пространство, она не несет в себе рациональной компоненты, скорее возрождает те отношения власти и церкви, которые были до революции 1917 года. Светлая вера в человека нужна обществу, в этом едва ли следует сомневаться. Но еще более ему необходимо светское сознание, способное дать ответ на исторический вызов, с которым столкнулась не только Россия. С ним столкнулось человечество. Добро и делание добра должны получить поддержку Разума. Должен быть осознан тот факт, что общество имеет нравственное измерение, явленное в его структуре. Нравственное чувство и нравственный ум (разум) есть та атмосфера, которая делает возможной жизнь общества. Безумию эгоизма, оправдываемого вплоть до настоящего времени антропологическими мифами, должен быть положен конец. Это сделает не экономика, это сделает рациональная мысль человека, обращенная к этическим основаниям жизни общества, прежде всего своего собственного общества. Эти основания по сути явлены в культурной и социальной истории, проблема в том, чтобы ясно их увидеть.

[Ratan]

Еще раз об обществоведении- 1
1.Обществоведение сегодняшнего дня не решает задач, которые поставленных текущим историческим моментом. Оно бежит от осознания проблем в область говорильни, информационного шума, который по своему содержанию суть слабо эхо европейской демагогии и постмодернистской болтовни, залепляющей уши западного потребителя. В этом нет ничего удивительного. Многолетнее прореживание русской общественной мысли, начатое еще в самодержавии, продолженное в советскую эпоху и достигающее сегодня уровня интеллектуального геноцида, направляемого реформой образования, дает свои плоды. Да и представьте себе положение преподавателя или работника научного гуманитарного учреждения, зарплата и гранты которого напрямую зависят от «качества» продукции. При этом «качество» определяется не содержанием, оно менее всего интересно. Качество оценивается публикацией текстов в определенных рецензируемых изданиях, которые с удовольствием публикуют информационный шум, но такой шум, в котором по определению не может родиться содержание, адресованное злобе дня. Оценка текстов, регуляции их тематики и направленности определяется не нашим научным сообществом и даже не нашими чиновниками, а неизвестными нам лицами, регулирующими этот псевдонаучный поток Люди зарабатывают на жизнь, и это сделать нет так трудно, потому что родилась ветвь бизнеса по производству информационного шума, столь необходимого властной элиты. Этот шум создает видимость идеологии и вообще видимость общественного сознания. Когда властной элите необходимо, то все эти шумящие голоса вдруг все вместе в проплаченный унисон прокричат нужный слоган.
Это не значит, что нет людей действительно озабоченных, но из их действий и мыслей не складывается «озабоченное обществоведение». А оно необходимо, и об этом стоит говорить. Говорить о том, какое обществоведение нужно и на каких принципах оно должно развиваться.
2.Один из первых вопросов сегодняшнего дня – какое сознание нам нужно, религиозное или светское? Точнее, правильная постановка вопроса не требует противопоставлять эти два вида сознания как взаимоисключающие. Правильная постановка вопроса требует выяснения их соотношении в современном обществе. Не может идти речь о борьбе с православной (или иной) верой и о ликвидации, например, РПЦ. Вопрос в следующем: на какой тип сознания должно опираться социальное строительство сегодня? Вроде и пьяному ежику здесь понятно, что религия сама по себе не может быть создателем того или иного социального проекта. Она всегда есть средство поддержания нравственных устоев в человеке. В этом качестве она оказывается для индивидов психологической опорой нравственного сознания. Приходя в храм и осуществляя соответствующие ритуалы, человек чувствует свою связь с другими людьми как нравственным существами. Поддерживая веру, институт церкви словно выводит людей из текущей мерзости в трансцендентную реальность, в мир добра и духа, которые есть вопреки злу и меркантилизму обыденной жизни. Но из этого не вырастает и не может вырасти осмысление общественной жизни и какой-либо приемлемый рецепт ее перестроения. Истина казалось бы тривиальная. Наступление промышленной стадии развития породило науку, причем не только опытную науку, на которую опиралось изобретение машин. Родилось разветвленное гуманитарное знание, которое если и не создало европейский капиталистически проект промышленного развития, то, во всяком случае, его оправдало и обосновало. Да, протестантская вера приняла участие в создании и обосновании проекта. Но опять-таки тем, что дала новую концепцию человека и его отношения к богу и миру, новую версию положения человека в мире. Однако укрепилась эта концепция человека, преследующего мирские цели стяжания и приумножения, в светском сознании Просвещения, в его философии и в его светской культуре. Светское сознание дало концепцию самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. И до сих пор именно эта антропологическая версия, усваиваемая с молоком матери, обеспечивает как идейную, так и социальную прочность западного мира. Но это светская концепция. По сути она не научна, это новый просвещенческий миф, облеченный в научную оболочку. Но по форме миф научный, не связанный с какой-либо конфессией, не вытекающий из какой-либо среди них.
В общем, вхождение в промышленную фазу везде совершалось на основе светского сознания, не хоругвь, но наука становилась символом эпохи. Наука привносила «общечеловеческое» содержание, объединяющее общество. Неудивительно, что именно такова оценка европейским сознанием эпохи модерн. Победа светского сознания не требовала уничтожения всех конфессий, храмов, сект и т.д., хотя французская революция была отмечена революционными эксцессами, направленными против католической церкви. Важно, что над всей этой пестротой был сооружен новый научный храм, храм нового светского мировоззрения, скрепившего общество.
3.Россия не могла уклониться от обсуждаемой закономерности. Ее вхождение в промышленную фазу, строительство промышленного общества и жизнь этого общества также имели своей основой светское сознание, принявшее научную оболочку. Опорой светского сознания стала марксистская историософия, определенным образом воспринятая и интерпретированная в СССР. Мы здесь ограничиваемся констатацией этого факта, не обсуждая все проблемы, порожденные вхождением западной теории в культурное пространство России. Уместно лишь отметить, что проблема статуса православной церкви в СССР возникала не только в силу исходного атеизма приверженцев марксистской теории. Проблема носит некий фундаментальный характер, она касается вопроса о сосуществовании светского и религиозного сознания на индустриальной стадии развития. Эта проблема затронула все общества, вступившие в промышленную фазу. К сожалению, сегодня эта проблема по-прежнему не является предметом обсуждения обществоведов. В нынешней России на нее вообще наложено молчаливое табу. Создается впечатление, что нынешняя элита России делает ставку на церковь как мировоззренческий и идеологический стержень государства. Тогда К.Н. Леонтьев должен стать нашим мировоззренческим поводырем. Но полезно вспомнить, что названный философ признавал, что на этом пути Россию придется «подморозить», временно законсервировать. Сегодня же это совершенно очевидный путь в тупик. Но то, что очевидно одним, другие видят в прямо противоположном свете. Сама церковь должна была бы предостеречь от иллюзий этого пути. Но злоба дня и желание успеха сегодня и сейчас превращает людей в пассажиров «Титаника», рассовывающих по кармана то, что плохо лежит, и мало понимающих, что все это скоро станет вообще не нужным.
4.Россия как цивилизация.
Мало сказать, что нам нужно обществоведение для формирования адекватного эпохе светского сознания. Нужно указать, каким оно должно быть, дать некий рамочный проект такого обществоведения. Его основой должна стать историософская самоидентификация, свой собственный образ, выстроенный рациональными средствами. Здесь тот самый случай, когда Россию необходимо понять умом и измерить рациональным аршином. Для такой работы есть необходимая почва, есть необходимые предпосылки и есть наработанный материал. Не может быть такого положения, чтобы общество, государство, культура существовали в истории, но не хотели себя понять и не сделали никакой работы для собственной самоидентификации. Не могло такого быть и с Россией, она всегда имела для себя свой образ, который мог быть адекватным, но в силу тех или иных причин мог искажаться в собственной истории. В феодальном мире этот образ формировался в контексте религиозной веры и религиозного сознания, в частности, Россия – третий Рим, она носительница подлинной веры, хранящей в себе истину христианства. Либеральный стеб по этому поводу должен быть отброшен. Независимо от того, принималось ли то положение церковью (возникнув внутри церкви, оно, как мне кажется, не стало ее программным принципом, было скорее мироощущением культуры), оно на практике было неотъемлемой стороной православного сознания. Быть русским значит быть православным, это практическая формула народного сознания. Осваивающие новые земли русские начинали с построения церкви, этой визитной карточки православного человека, его самоидентифицирующего портрета. При этом русские никогда не кичились своей верой. Они просто находили ее по-человечески исчерпывающей, хотя реальная жизнь никогда не сводится к идеальной формуле. В жизнь народа вторгались и другие верования, и сектантские движения. Но идентифицирующий портрет опирается имеет на фундаментальные системообразующие факторы культуры.
Другая форма самоидентификация – культура народа в ее традиционном понимании, его мифы, легенды, его песни, сказания, эстетика быта, эстетика строительства и организации пространства и т.д. и т.п. Этот слой, воспринимаемый непосредственно чувствами и психикой человека, соединялся с его верой и формировал его мирочувствование, его психический склад, придавал ему цельность, соответствующую культурному архетипу.
К этому добавим, что определенные формы рациональности, необходимые для строительства и управления обществом всегда присутствуют в культуре. Но средства и конкретные формы рациональной самоидентификации изменяются в ходе исторического процесса. В определенные переходные периоды потребность в изменениях и сами эти изменения становятся весьма острыми. Таким периодом обострения проблемы культурного самосознания стал период после петровских реформ, в особенности 19 век, когда эта проблема уже не просто стучится в дверь, но колотит в нее, угрожая разломом. Проблема перехода в индустриальную стадию развития, сопряженную с ростом городов и городского населения, остро ставит вопрос о формировании светского самосознания. 19 век обостряет и ускоряет процесс обретения светских форм идентифицирующего сознания, он формирует интеллигенцию как социальную группу, призванную выполнить эту работу. Складывается русский литературный язык, создается русская оперная музыка и музыка городского романса, расцветает русская литература, формируется историческая наука в России, активизируется философский рефлексивный поиск. Весь 19 век предстает как интенсивный интеллектуальный поиск, содержание и результаты которого по понятной причине (идеологический диктат марксизма) не были востребованы в советский период. Но они не востребованы и сегодня в силу полной идеологической и интеллектуальной капитуляции нашего образованного слоя перед неким аморфным «глобализирующим сознанием». В прошлом русская мысль выталкивалась на периферию интеллектуальной жизни объединенными усилия политической власти и политической элиты, включая РПЦ, которые боялись самостоятельной мысли больше, чем боялись западного либерализма. Русские интеллектуалы, которых петербургская интеллектуальная публика назвала забавным, как им казалось, именем славянофилов, до сих пор подаются в нашей истории как некие ретрограды, консерваторы, защитники самодержавия, тоталитаризма, борцы с индивидуальной свободой, любители мурмолок, поддевок и смазанных дегтем сапог. Это типичный софистический прием компрометации противника, позволяющий полностью игнорировать его содержательные утверждения, избегать с ним разговора по существу. Но именно славянофилы начинали тот поиск, который мог вести к принципиальным для русской мысли результатам.
В рамках культурной самоидентификации, осуществляемой в форме философской рефлексии, фундаментальное значение приобретают сопряженные друг с другом образы мира и человека. Собственно, эти два образа всегда соотнесены в философской рефлексии, даже если материал для построения картины мира дает естественная наука, индифферентная по своим целям к той или иной культурной среде. Но образ человека является центральным, можно сказать, системообразующим для выстраивания философской культурной рефлексии. И здесь русская философия оказывается перед своей главной задачей. Она должна сформировать образ человека, адекватный культурному архетипу русской цивилизации. Неудивительно, что решение этого вопроса органически связано с историософским вопросом о России, об ее сходстве и не сходстве с другими человеческими обществами, прежде всего с европейской цивилизацией в силу географической и исторической близости Европы и России. А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и Ю.Ф. Самарин каждый по своему обсуждали вопрос о личности. Главное свойство личности в русской культуре, определяющее ее поведение, заключается в ее ощущении и осознании органической связи с целым, с обществом, с миром в отличие от рассудочного эгоизма самодостаточного индивида западной культуры. Ю.Ф. Самарин в дискуссии с К.Д. Кавелиным указывает, что главным свойством личности является ее самоотречение в пользу мира, в пользу целого. А.С Хомяков в рамках своих религиозных воззрений ставит вопрос о «соборной личности», позднее В.С Соловьев пишет о неразрывной связи личности и общества: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравстенно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном». Речь идет не об ее политических или экономических связях с общественной средой, но о принципиальной сущностной характеристике человека как личности.
Возникает вопрос, где причина столь упорной акцентации внимания на солидарной природе человека в отличие от западного представления о свободном самодостаточном индивиде? Ответ здесь заключается в следующем. Россия является обществом, культурной доминантой которого является этика всечеловеческой солидарности, всечеловеческого братства. Точнее сказать, это некая мыслимая предельная степень реализации основной архетипической установки русской культуры. Послденее никак не означает, что в обществе нет индивидуального эгоизма, желания поживиться за счет ближнего и других проявлений названного человеческого свойства. Это значит лишь, что системообразующая культурная доминанта, зеркало, в которое смотрит человек этой культуры, есть солидарная личность, способная обращаться к другим с чувством человеческого братства. Этот образ есть образ собирательный, способный обеспечивать реальное единство общества. Но тогда все другие ценности, как-то семья, отношение к труду, отношение к Отечеству и т.д. выстраиваются вокруг названной доминантной ценности, которую можно назвать культурным архетипом русского общества. И это общество живет давно, вся его история пропитана мирочувствованием солидарного человека.
Чем обусловлена устойчивость этого культурного типа? Ответ на этот вопрос весьма прост, хотя эта простота ответа бесит западно-ориентированного представителя русского истеблишмента. Россия является самодостаточной цивилизацией, занимающей свое историческое место среди других цивилизаций, прежде всего между цивилизациями Запада и Востока. Все ее цивилизационное устройство, ее историческая жизнь и человеческие отношения внутри ее меняющихся социальных структур поддерживали названный культурный архетип, транслируя его от поколения к поколению. Потому она и должна осознать себя как цивилизация, а не как заблудившаяся толпа, которая должна прибиться к тому или иному цивилизационному устройству. К этому цивилизационному осознанию себя вела общественная мысль старших и младших славянофилов, и во весь рост этот вопрос был поставлен Н.Я. Данилевским, отвергнутым как русской, так западной общественной мыслью.
Исторические основания видеть себя самодостаточной цивилизацией, не тождественной Европе и Востоку, весьма многочисленны. Они обусловлены системным взаимодействием геофизических, социальных, геополитических и культурных обстоятельств. Когда мы знакомимся с жизнь античного мира, с его цивилизационным устройством, то мы понимаем, что такой образ жизни и такой образ мысли просто не может сформироваться, например, у чукотских оленеводов. Есть условия, в которых формируется и развивается цивилизация, а цивилизации по сути своей всегда есть империум, т.е. объединение народов, а не способ жизни одного конкретного этноса. В геофизическом плане Россия есть самая северная цивилизация, и эти географические условия ее становления не могли не отразиться на ее культурном оформлении. В частности, речь идет о формировании аграрной культуры на пространстве большой среднерусской равнины, на котором сформировалось ядро, разрастающегося на юг, на восток и отчасти на запад. Освоение огромных пространств, требующее постоянной мобилизации сил, необходимость столь же постоянной мобилизации для отражения внешней агрессии, для самозащиты, трудовая этика крестьянской общины все это формировало цивилизационный архетип, отпечатавшийся в русской культуре. Разумеется, эта цивилизация обладает рядом своих системных характеристик, и вопрос здесь не об исключительности, якобы запирающей ее в себе самой. Напротив, это очень открытая цивилизация, открытая для диалога. Кстати, это свойство было использовано противником для разрушающей программно-вирусной инфильтрации, называемой сегодня информационной (культурно-психологической и т.п.) войной. Во всяком случае, вне выстраивания собственного цивилизационного сознания русское общество будет постоянно метаться между Европой и чем-то неосознанно своим. Такое «потерянное общество» давно было бы поглощено европейским Западом, если бы не глубокие цивилизационные корни, удерживающие Россию от такого поглощения.

[Ratan]

Еще раз об обществоведении- 1
1.Обществоведение сегодняшнего дня не решает задач, которые поставленных текущим историческим моментом. Оно бежит от осознания проблем в область говорильни, информационного шума, который по своему содержанию суть слабо эхо европейской демагогии и постмодернистской болтовни, залепляющей уши западного потребителя. В этом нет ничего удивительного. Многолетнее прореживание русской общественной мысли, начатое еще в самодержавии, продолженное в советскую эпоху и достигающее сегодня уровня интеллектуального геноцида, направляемого реформой образования, дает свои плоды. Да и представьте себе положение преподавателя или работника научного гуманитарного учреждения, зарплата и гранты которого напрямую зависят от «качества» продукции. При этом «качество» определяется не содержанием, оно менее всего интересно. Качество оценивается публикацией текстов в определенных рецензируемых изданиях, которые с удовольствием публикуют информационный шум, но такой шум, в котором по определению не может родиться содержание, адресованное злобе дня. Оценка текстов, регуляции их тематики и направленности определяется не нашим научным сообществом и даже не нашими чиновниками, а неизвестными нам лицами, регулирующими этот псевдонаучный поток Люди зарабатывают на жизнь, и это сделать нет так трудно, потому что родилась ветвь бизнеса по производству информационного шума, столь необходимого властной элиты. Этот шум создает видимость идеологии и вообще видимость общественного сознания. Когда властной элите необходимо, то все эти шумящие голоса вдруг все вместе в проплаченный унисон прокричат нужный слоган.
Это не значит, что нет людей действительно озабоченных, но из их действий и мыслей не складывается «озабоченное обществоведение». А оно необходимо, и об этом стоит говорить. Говорить о том, какое обществоведение нужно и на каких принципах оно должно развиваться.
2.Один из первых вопросов сегодняшнего дня – какое сознание нам нужно, религиозное или светское? Точнее, правильная постановка вопроса не требует противопоставлять эти два вида сознания как взаимоисключающие. Правильная постановка вопроса требует выяснения их соотношении в современном обществе. Не может идти речь о борьбе с православной (или иной) верой и о ликвидации, например, РПЦ. Вопрос в следующем: на какой тип сознания должно опираться социальное строительство сегодня? Вроде и пьяному ежику здесь понятно, что религия сама по себе не может быть создателем того или иного социального проекта. Она всегда есть средство поддержания нравственных устоев в человеке. В этом качестве она оказывается для индивидов психологической опорой нравственного сознания. Приходя в храм и осуществляя соответствующие ритуалы, человек чувствует свою связь с другими людьми как нравственным существами. Поддерживая веру, институт церкви словно выводит людей из текущей мерзости в трансцендентную реальность, в мир добра и духа, которые есть вопреки злу и меркантилизму обыденной жизни. Но из этого не вырастает и не может вырасти осмысление общественной жизни и какой-либо приемлемый рецепт ее перестроения. Истина казалось бы тривиальная. Наступление промышленной стадии развития породило науку, причем не только опытную науку, на которую опиралось изобретение машин. Родилось разветвленное гуманитарное знание, которое если и не создало европейский капиталистически проект промышленного развития, то, во всяком случае, его оправдало и обосновало. Да, протестантская вера приняла участие в создании и обосновании проекта. Но опять-таки тем, что дала новую концепцию человека и его отношения к богу и миру, новую версию положения человека в мире. Однако укрепилась эта концепция человека, преследующего мирские цели стяжания и приумножения, в светском сознании Просвещения, в его философии и в его светской культуре. Светское сознание дало концепцию самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. И до сих пор именно эта антропологическая версия, усваиваемая с молоком матери, обеспечивает как идейную, так и социальную прочность западного мира. Но это светская концепция. По сути она не научна, это новый просвещенческий миф, облеченный в научную оболочку. Но по форме миф научный, не связанный с какой-либо конфессией, не вытекающий из какой-либо среди них.
В общем, вхождение в промышленную фазу везде совершалось на основе светского сознания, не хоругвь, но наука становилась символом эпохи. Наука привносила «общечеловеческое» содержание, объединяющее общество. Неудивительно, что именно такова оценка европейским сознанием эпохи модерн. Победа светского сознания не требовала уничтожения всех конфессий, храмов, сект и т.д., хотя французская революция была отмечена революционными эксцессами, направленными против католической церкви. Важно, что над всей этой пестротой был сооружен новый научный храм, храм нового светского мировоззрения, скрепившего общество.
3.Россия не могла уклониться от обсуждаемой закономерности. Ее вхождение в промышленную фазу, строительство промышленного общества и жизнь этого общества также имели своей основой светское сознание, принявшее научную оболочку. Опорой светского сознания стала марксистская историософия, определенным образом воспринятая и интерпретированная в СССР. Мы здесь ограничиваемся констатацией этого факта, не обсуждая все проблемы, порожденные вхождением западной теории в культурное пространство России. Уместно лишь отметить, что проблема статуса православной церкви в СССР возникала не только в силу исходного атеизма приверженцев марксистской теории. Проблема носит некий фундаментальный характер, она касается вопроса о сосуществовании светского и религиозного сознания на индустриальной стадии развития. Эта проблема затронула все общества, вступившие в промышленную фазу. К сожалению, сегодня эта проблема по-прежнему не является предметом обсуждения обществоведов. В нынешней России на нее вообще наложено молчаливое табу. Создается впечатление, что нынешняя элита России делает ставку на церковь как мировоззренческий и идеологический стержень государства. Тогда К.Н. Леонтьев должен стать нашим мировоззренческим поводырем. Но полезно вспомнить, что названный философ признавал, что на этом пути Россию придется «подморозить», временно законсервировать. Сегодня же это совершенно очевидный путь в тупик. Но то, что очевидно одним, другие видят в прямо противоположном свете. Сама церковь должна была бы предостеречь от иллюзий этого пути. Но злоба дня и желание успеха сегодня и сейчас превращает людей в пассажиров «Титаника», рассовывающих по кармана то, что плохо лежит, и мало понимающих, что все это скоро станет вообще не нужным.
4.Россия как цивилизация.
Мало сказать, что нам нужно обществоведение для формирования адекватного эпохе светского сознания. Нужно указать, каким оно должно быть, дать некий рамочный проект такого обществоведения. Его основой должна стать историософская самоидентификация, свой собственный образ, выстроенный рациональными средствами. Здесь тот самый случай, когда Россию необходимо понять умом и измерить рациональным аршином. Для такой работы есть необходимая почва, есть необходимые предпосылки и есть наработанный материал. Не может быть такого положения, чтобы общество, государство, культура существовали в истории, но не хотели себя понять и не сделали никакой работы для собственной самоидентификации. Не могло такого быть и с Россией, она всегда имела для себя свой образ, который мог быть адекватным, но в силу тех или иных причин мог искажаться в собственной истории. В феодальном мире этот образ формировался в контексте религиозной веры и религиозного сознания, в частности, Россия – третий Рим, она носительница подлинной веры, хранящей в себе истину христианства. Либеральный стеб по этому поводу должен быть отброшен. Независимо от того, принималось ли то положение церковью (возникнув внутри церкви, оно, как мне кажется, не стало ее программным принципом, было скорее мироощущением культуры), оно на практике было неотъемлемой стороной православного сознания. Быть русским значит быть православным, это практическая формула народного сознания. Осваивающие новые земли русские начинали с построения церкви, этой визитной карточки православного человека, его самоидентифицирующего портрета. При этом русские никогда не кичились своей верой. Они просто находили ее по-человечески исчерпывающей, хотя реальная жизнь никогда не сводится к идеальной формуле. В жизнь народа вторгались и другие верования, и сектантские движения. Но идентифицирующий портрет опирается имеет на фундаментальные системообразующие факторы культуры.
Другая форма самоидентификация – культура народа в ее традиционном понимании, его мифы, легенды, его песни, сказания, эстетика быта, эстетика строительства и организации пространства и т.д. и т.п. Этот слой, воспринимаемый непосредственно чувствами и психикой человека, соединялся с его верой и формировал его мирочувствование, его психический склад, придавал ему цельность, соответствующую культурному архетипу.
К этому добавим, что определенные формы рациональности, необходимые для строительства и управления обществом всегда присутствуют в культуре. Но средства и конкретные формы рациональной самоидентификации изменяются в ходе исторического процесса. В определенные переходные периоды потребность в изменениях и сами эти изменения становятся весьма острыми. Таким периодом обострения проблемы культурного самосознания стал период после петровских реформ, в особенности 19 век, когда эта проблема уже не просто стучится в дверь, но колотит в нее, угрожая разломом. Проблема перехода в индустриальную стадию развития, сопряженную с ростом городов и городского населения, остро ставит вопрос о формировании светского самосознания. 19 век обостряет и ускоряет процесс обретения светских форм идентифицирующего сознания, он формирует интеллигенцию как социальную группу, призванную выполнить эту работу. Складывается русский литературный язык, создается русская оперная музыка и музыка городского романса, расцветает русская литература, формируется историческая наука в России, активизируется философский рефлексивный поиск. Весь 19 век предстает как интенсивный интеллектуальный поиск, содержание и результаты которого по понятной причине (идеологический диктат марксизма) не были востребованы в советский период. Но они не востребованы и сегодня в силу полной идеологической и интеллектуальной капитуляции нашего образованного слоя перед неким аморфным «глобализирующим сознанием». В прошлом русская мысль выталкивалась на периферию интеллектуальной жизни объединенными усилия политической власти и политической элиты, включая РПЦ, которые боялись самостоятельной мысли больше, чем боялись западного либерализма. Русские интеллектуалы, которых петербургская интеллектуальная публика назвала забавным, как им казалось, именем славянофилов, до сих пор подаются в нашей истории как некие ретрограды, консерваторы, защитники самодержавия, тоталитаризма, борцы с индивидуальной свободой, любители мурмолок, поддевок и смазанных дегтем сапог. Это типичный софистический прием компрометации противника, позволяющий полностью игнорировать его содержательные утверждения, избегать с ним разговора по существу. Но именно славянофилы начинали тот поиск, который мог вести к принципиальным для русской мысли результатам.
В рамках культурной самоидентификации, осуществляемой в форме философской рефлексии, фундаментальное значение приобретают сопряженные друг с другом образы мира и человека. Собственно, эти два образа всегда соотнесены в философской рефлексии, даже если материал для построения картины мира дает естественная наука, индифферентная по своим целям к той или иной культурной среде. Но образ человека является центральным, можно сказать, системообразующим для выстраивания философской культурной рефлексии. И здесь русская философия оказывается перед своей главной задачей. Она должна сформировать образ человека, адекватный культурному архетипу русской цивилизации. Неудивительно, что решение этого вопроса органически связано с историософским вопросом о России, об ее сходстве и не сходстве с другими человеческими обществами, прежде всего с европейской цивилизацией в силу географической и исторической близости Европы и России. А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и Ю.Ф. Самарин каждый по своему обсуждали вопрос о личности. Главное свойство личности в русской культуре, определяющее ее поведение, заключается в ее ощущении и осознании органической связи с целым, с обществом, с миром в отличие от рассудочного эгоизма самодостаточного индивида западной культуры. Ю.Ф. Самарин в дискуссии с К.Д. Кавелиным указывает, что главным свойством личности является ее самоотречение в пользу мира, в пользу целого. А.С Хомяков в рамках своих религиозных воззрений ставит вопрос о «соборной личности», позднее В.С Соловьев пишет о неразрывной связи личности и общества: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравстенно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном». Речь идет не об ее политических или экономических связях с общественной средой, но о принципиальной сущностной характеристике человека как личности.
Возникает вопрос, где причина столь упорной акцентации внимания на солидарной природе человека в отличие от западного представления о свободном самодостаточном индивиде? Ответ здесь заключается в следующем. Россия является обществом, культурной доминантой которого является этика всечеловеческой солидарности, всечеловеческого братства. Точнее сказать, это некая мыслимая предельная степень реализации основной архетипической установки русской культуры. Послденее никак не означает, что в обществе нет индивидуального эгоизма, желания поживиться за счет ближнего и других проявлений названного человеческого свойства. Это значит лишь, что системообразующая культурная доминанта, зеркало, в которое смотрит человек этой культуры, есть солидарная личность, способная обращаться к другим с чувством человеческого братства. Этот образ есть образ собирательный, способный обеспечивать реальное единство общества. Но тогда все другие ценности, как-то семья, отношение к труду, отношение к Отечеству и т.д. выстраиваются вокруг названной доминантной ценности, которую можно назвать культурным архетипом русского общества. И это общество живет давно, вся его история пропитана мирочувствованием солидарного человека.
Чем обусловлена устойчивость этого культурного типа? Ответ на этот вопрос весьма прост, хотя эта простота ответа бесит западно-ориентированного представителя русского истеблишмента. Россия является самодостаточной цивилизацией, занимающей свое историческое место среди других цивилизаций, прежде всего между цивилизациями Запада и Востока. Все ее цивилизационное устройство, ее историческая жизнь и человеческие отношения внутри ее меняющихся социальных структур поддерживали названный культурный архетип, транслируя его от поколения к поколению. Потому она и должна осознать себя как цивилизация, а не как заблудившаяся толпа, которая должна прибиться к тому или иному цивилизационному устройству. К этому цивилизационному осознанию себя вела общественная мысль старших и младших славянофилов, и во весь рост этот вопрос был поставлен Н.Я. Данилевским, отвергнутым как русской, так западной общественной мыслью.
Исторические основания видеть себя самодостаточной цивилизацией, не тождественной Европе и Востоку, весьма многочисленны. Они обусловлены системным взаимодействием геофизических, социальных, геополитических и культурных обстоятельств. Когда мы знакомимся с жизнь античного мира, с его цивилизационным устройством, то мы понимаем, что такой образ жизни и такой образ мысли просто не может сформироваться, например, у чукотских оленеводов. Есть условия, в которых формируется и развивается цивилизация, а цивилизации по сути своей всегда есть империум, т.е. объединение народов, а не способ жизни одного конкретного этноса. В геофизическом плане Россия есть самая северная цивилизация, и эти географические условия ее становления не могли не отразиться на ее культурном оформлении. В частности, речь идет о формировании аграрной культуры на пространстве большой среднерусской равнины, на котором сформировалось ядро, разрастающегося на юг, на восток и отчасти на запад. Освоение огромных пространств, требующее постоянной мобилизации сил, необходимость столь же постоянной мобилизации для отражения внешней агрессии, для самозащиты, трудовая этика крестьянской общины все это формировало цивилизационный архетип, отпечатавшийся в русской культуре. Разумеется, эта цивилизация обладает рядом своих системных характеристик, и вопрос здесь не об исключительности, якобы запирающей ее в себе самой. Напротив, это очень открытая цивилизация, открытая для диалога. Кстати, это свойство было использовано противником для разрушающей программно-вирусной инфильтрации, называемой сегодня информационной (культурно-психологической и т.п.) войной. Во всяком случае, вне выстраивания собственного цивилизационного сознания русское общество будет постоянно метаться между Европой и чем-то неосознанно своим. Такое «потерянное общество» давно было бы поглощено европейским Западом, если бы не глубокие цивилизационные корни, удерживающие Россию от такого поглощения.

[Ratan]

[quote name='Ratan' date='6.2.2018, 7:56' post='115248']
Еще раз об обществоведении- 2
5.Аграрная цивилизация в своем неторопливом движении могла удовлетворяться и удовлетворялась религиозным христианским сознанием, способным защитить ее солидаристское ядро. Другое дело – жизнь общества промышленного и современного «постпромышленного» или постиндустриального. Его идентифицирующий портрет должен быть сделан светским языком теоретического сознания, в любом случае –рациональным языком понятий. Всегда имеется некое рациональное ядро, некое смысловое основание для решения всех вопросов цивилизационного самосознания. Например, для восточной философии такую основу дает картина космоса, в который вписан человек. Она задает некую иерархию, некий вселенский порядок, которому следует человек и которому по необходимости следует общество и общественные отношения. В китайской философии эта иерархия бытия связана с Небом, как высшей инстанцией, посылающей человеку Дао, т.е. путь, судьбу, образ жизни. Причем речь идет не о личной судьбе того или иного индивида, но о способе существования человечества, воплощаемого в конкретной судьбе китайского общества. Древнее индийское мировоззрение может быть представлено как вариация на эту тему. Есть Космос с его внутренними порядком, люди как некое сообщество строят свою судьбу по его образцу, точнее, по образцу его порядка. В Космосе царит внутренняя гармония, человек Будды может приобщиться к ней, обрести свой индивидуальный внутренний порядок, покинув своими чувствами, своими переживаниями призрачный мир майи, скрывающей от человека истину. И в том и в другом случае человек обретает себя, приобщивших к целому, хотя это приобщение опирается на разный социальный контекст. Конфуцианец и даже даосец остается в мире, с которым соотносит высшую истину, в то время как буддизм по сути асоциален, обещает индивидуальное отрешение от страданий. Позитивной стороной остается здесь лишь благоговение к жизни, запрет на ее разрушение на земле. Личное освобождение от страданий не может быть куплено причинением страданий другому. В этом гуманистическое ядро буддийской веры.
Другой тип культуры, скрепляющей западную цивилизацию, дает европейская реальность античного времени. В ней главная персона - герой, сражающийся с судьбой, с обстоятельствами, с богами. Геракл, земной сын царя богов, совершает подвиги в силу своей неординарной природы. Утверждающая себя индивидуальность оказывается доминантным антропологическим образом античности даже в тех случаях, когда эта индивидуальность тесно связана с сообществом (общиной) и жертвует собой ради ее интересов. Уже в античном обществе являет себя культурно-историческое начало, о котором пишет И.В. Киреевским в своем известном очерке о характере просвещения Европы и России. Европейские общества античности строятся как правовое решение конфликтных отношений, право в нем становится основным регулятором, оттесняющим на второй план переживание человеческих отношений в обществе. Древний Рим воплотил это в полной мере. Эта сторона дела, отодвинутая на второй план христианским сознанием европейского средневековья, вновь становится ведущим принципом в ходе Реформации и буржуазных революций. Европейское Просвещение придает индивидуалистическому принципу рационально-рассудочное оформление, создает те мифы и те теории, на которые до сего времени опирается цивилизация Запада. В ее саморефлексии фундаментальное значение приобретает образ самодостаточного индивида, наделенного естественными правами. Это образ так называемого нативного (естественного) человека очень привлекателен тем, что устраняет эмоционально-психическое переживание живой связи с целым, снимает с индивида внутреннюю личностную ответственность за эту связь. Вместо нее остаются внешние правовые принуждающие правила, с помощью которых поддерживается социальное целое. Другие поддерживающие общество принципы не могут исчезнуть из общественной жизни, но они отступают на второй план. Разумеется, сами по себе формальные нормы права не могли бы доминантную роль, если бы человек не принял правила игры, при которых эти нормы становятся высшей ценностью и высшими регуляторам общественной жизни.
Нетрудно видеть, что в русской цивилизации все обстоит совсем иначе (во всяком случае, обстояло в прошлом как в цивилизации). Снова вспомним упомянутый очерк Киреевского И.В.: «Последний крестьянин, являясь во дворец перед лицо великого князя (за честь которого он, может быть, вчера еще отваживал свою жизнь в случайном споре с ляхами), не кланяется хозяину прежде, чем преклонится перед изображением святыни, которое всегда очевидно стояло в почетном углу каждой избы, большой и малой. Так русский человек каждое важное и неважное дело свой всегда связывал непосредственно с высшим понятием ума и с глубочайшим средоточием сердца». Постоянное обращение к высшему началу, определяющему сознание личности, вытекает из общинной организации русского общества и его общинной культуры. При этом необходимо иметь в виду, что социальные формы общинной организации и общинное сознание не одно и то же. Важно, что они не существуют отдельно друг от друга и организация общественной жизни в России с необходимостью должна была в той или иной степени отвечать требованиям общественного сознания. Мы здесь имеем в виду общинность не как формальный принцип, но как мирочувствование и миропонимание культуры русской цивилизации. Заметим также, что чувство человеческой общности в тех или иных формах присуще всем культурам, но принимает в них разные формы и разные масштабы. Культура русской цивилизации отличается тем, что в ней это чувство является доминирующим. Оно является мерилом для оценки других культур и различных общественных явлений. Оно дает идеал, с которым соотносятся различные способы организации общества. .
6.Обращение к солидарной природе человека, раскрытие этой природы, теоретическое объяснение и в этом смысле ее теоретическое обоснование становится отправной точкой для построения самоидентифицирующего миропонимания русской цивилизации. На этом пути должно выстраиваться представление о человеке и обществе, альтернативное тому решению этой задачи, которое дало европейское Просвещение. Человек солидарный – это есть исходная точка и в то же время конечна цель философствования. Что касается собирательного образа этого человека, его мирочувствования и его взаимоотношения с социальной организацией, то более чем достаточный материал для решения этой задачи накоплен в русском искусстве, в русской литературе, в русской философии, до сего времени непонятой и не освоенной в нашем обществе. Лишь в контексте так поставленной задачи она раскроет свой исторический смысл и свое содержание, будет понята и освоена общественным сознанием. Но эта лишь одна сторона дела, обращенная к образу человека русской культуры. Другая сторона, которая не была раскрыта в прошлом развитии русской науки, касается самой природы человека. На место европейского мифа самодостаточного индивида, свободного по своей природе, а эта точка зрения является несомненно просвещенческим мифом, должна придти теория социогенеза, вскрывающая общественную природу человека. И это не только и даже не столько марксистская теория общественного развития. Эта концепция должна формироваться как синтез поисков культурологии, культурной антропология, психологии (социальной психологии), философской антропологии, теории этногенеза и т.п. Но центральным пунктом, обеспечивающим философский синтез этих представлений, является вопрос о происхождении культуры, т.е. вопрос о происхождении символических, смысловых программ поведения, их трансляции и их роли в формировании и поддержании общественных структур. Европейская и американская культурная антропология разочаровались в поиске «нативного человека», т.е. человека просвещенческого мифа. Ее исследователи повсюду сталкиваются с тем обстоятельством, что человек, его переживания и его поведение являются продуктом культуры. Но само становление культуры может объяснить лишь социогенез, в котором переход к предметным операциям оказался реальной пограничной линией, разделившей биологические и историческое существования вида «homo». Освоение эволюционно новой формы активности, которая может быть названа предметной деятельностью, осуществлялось не индивидом самим по себе. Оно осуществлялось сообществом. Сообщество, а не индивид является ключевым понятием социогенеза, и в этом антропология солидарного человека (и солидарного человечества) принципиально противостоит европейской просвещенческой антропологии, отталкивающейся от самодостаточного индивида.
Марксизм сводит солидарные отношения человека к кооперативным связям, необходимым для совместных трудовых усилий, для реализации «производственного процесса». Но это лишь внешняя социальная сторона дела, не раскрывающая солидарную природу человека. Солидарные связи внутри сообщества имеют место еще на биологической стадии его эволюции. Для понимания природы человеческой солидарности важно ответить на принципиальный вопрос, касающийся становления культурных исторических форм жизни человека. Это вопрос о становлении смыслового (символического) поведения человека. Решение этой проблемы не может ограничиться указанием на кооперативные связи в трудовых процессах. Внутренняя организация сообщества, связь его индивидов, основанная на узнавании «своих» и их безусловной, можно сказать, инстинктивной поддержке, опирается на формы поведения, органически вписанные в психику человека. Развитие психических способностей, психических функций человека оказывается столь же фундаментальным фактором социогенеза как и развитие предметно-деятельных навыков. Это развитие направляется формированием и психическим усвоением основных смыслов (основных культурных программ), направляющих поведение человека. Переживание смыслов, в иерархии которых формируются некие высшие смыслы, безусловно определяющие поведение человека, становится основным психическим процессом в овладении культурными формами поведения, необходимыми человеческим сообществам. Сообщество является способом жизни человека, а сообщество скрепляется единством поведенческих программ, единством переживания ценностей, фундирующих эти программы, наконец, социальными связями, возникающими в ходе предметной деятельности, как впрочем и в других процессах, связанных с воспроизводством самого сообщества. Такова рамка цивилизационного самосознания, альтернативного идеологии самодостаточного эгоиста, из эгоистических действий которого якобы вырастает общественное благо.
7.В контексте социогенетических представлений может быть решен принципиальный для человеческого существа вопрос о природе морали и об ее роли в исторических процессах. Традиционно мы привыкли думать, что моральное или аморальное поведение это исключительно личностная индивидуальная характеристика человека. Он должен быть моральным, и можно придумать много оснований, почему он должен быть таковым. Но он часто бывает аморальным, и можно найти еще больше причин, почему он таковым оказался. Но если человек должен быть морален, то есть два вопроса, на которые нужен ответ. 1.Почему человек должен быть морален, иначе говоря, какова природа этого человеческого свойства. 2.Какое отношение имеет мораль к жизни общества как целого?
Никто не скажет, что эти вопросы праздные, моральные оценки мы встречаем во всех сферах как в форме требования следовать определенным моральным принципам, так и в форме принципиального отказа от моральной оценки тех или иных сфер деятельности.
Религиозное сознание принимает мораль как заповедь божию. Вопрос о происхождении морали в таком случае снимается, остается лишь вопрос ее конкретного толкования. Действительную историческую картину происхождения морали может дать теория социогенеза, раскрывающая культурно-историческую сущность человека. Животным мораль не присуща, поэтому они не могут быть аморальными, в чем иногда можно видеть их преимущество перед человеком. В отличие от животных поведение человека программируется культурой, так что в становлении социального поведения человека необходимо искать истоки морали. Мораль имеет культурно-историческое происхождение, она задает правила внутривидовых отношений в глобальном сообществе «человек». Внутривидовая солидарность, формирующаяся в конкретных человеческих сообществах по мере их исторического становления, принимает форму морали, оказывается суммой фундаментальных поведенческих принципов, задающих единство культурно-биологического вида «Homo». Нарушение моральных принципов выталкивает индивида из человеческого сообщества, его поведение становится асоциальным и потому преследуется сообществом в разных формах от бойкота нарушившего табу в родовом обществе, до разнообразных форм общественного осуждения и суда правового, хотя в последнем случае оценке повергается антиобщественное деяние, а не его моральные или аморальные основания.
В конечном счете человеческая внутривидовая солидарность реализуется через то, что называется моралью. Она задает фундаментальные принципы внутривидовых отношений, поэтому нет нужды искать ее основания в акте творца или в некой трансцендентальной действительности. Поскольку мораль имеет всечеловеческую природу, то вполне оправдано ее объяснение в религиозном сознании заповедями того, кто якобы создал человека. Но если человека создала культурно-деятельная эволюция, то и объяснение природы морали лежит именно в этой плоскости, те. в плоскости социогенеза.
Но тогда неизбежно приходится принять, что общественная организация и общественные отношения не могут быть безразличны к фундаментальным принципам поведения. Общественные структуры выстраивают не моралисты, их выстраивает жизнь, Но общественные отношения внутри этих структур должны соответствовать некоторому моральному минимуму, от которого общество, достигшее соответствующей стадии развития, не может отказаться. Общество полностью аморальное существовать не может, поскольку такая ситуация означала бы полную потерю солидарных отношений, обеспечивающих целостность сообществ и их способность к воспроизводству. По сути это имел в виду В.С. Соловьев, когда ставил вопрос о добре в человеческой истории. Русский философ был далек от мысли, что моральные принципы имеют культурно-историческое происхождение. Но он был прав в том, что недостаточен субъективистский принцип, ограничивающий проявление нравственных начал индивидуальным поведением. Общество как собирательный орган делания добра также является моральным субъектом, и уровень его моральности исторически подвижен. Прогресс в человеческой истории предстает не только своим деятельным содержанием. Он является также моральным прогресс человеческих сообществ, мерилом которого является большая или меньшая степень реализации нравственных принципов в соответствующих социальных структурах. Мораль есть социогенетическое необходимое качество людей и человеческих сообществ, но она не врождена человеку как биологическому существу. Она транслируется как культурно-видовая программа, и тем самым подвержена всем тем историческим обстоятельствам, которые возникают на пути сопряжения биологических и культурных форм существования человека.
В сознании промышленной эпохи западного общества сложилась иллюзия, также закрепил марксизм, в рамках которой разговоры о морали превращаются в своеобразные «разговоры для бедных», поскольку в обществе и человеческой истории якобы действуют объективные экономические законы, не подлежащие нравственной оценке. Доминирование такой установки означает лишь победу капиталистической этики, ее установки на индивидуальное преуспевание путем максимизации прибыли в ее денежной форме. Но такое видение общественной жизни является односторонними. Разговоры об экономике и ее якобы объективных законах, не подверженных моральной оценке, есть всего лишь победа определенной общественно-исторической позиции, ставящей красную линию для культурно-исторической критики капитализма, для вскрытия его культурно-исторических оснований. Эту границу перешел в свое время М. Вебер, указавший на трудовую этику протестантизма, принявшую участие в формировании «духа капитализма». Еще до М. Вебера русский философ В.С. Соловьев утверждал, что признание за экономическими законами некоего метафизического смысла ничем не обосновано и является вымыслом дурной метафизики, в то время как экономическая (хозяйственная) деятельность в обществе не может не подчиняться нравственным целям.
Исследование природы морали и ее роли в организации истории общественной жизни открывает путь к исследованию культурно-исторических оснований капитализма, чего в принципе не приемлет марксизм. К. Маркс исследовал вполне определенную стадию в развитии европейской общественной жизни, придав капитализму как сугубо европейскому явлению всеобщий характер. К. Маркс полностью прав в анализе социальной структуры промышленного капитализма 19 века и всего того, что касается классового интереса капиталистической элиты, ставшей сегодня элитой глобальной. Но, сведя общественную жизнь к чисто экономическим отношениям классов внутри европейского буржуазного общества, марксизм закрыл путь к исследованию культурно-исторических оснований жизни обществ. Однако сегодня противостояние мировому капитализму требует вскрытия его этических оснований, ибо совершающееся сегодня расчеловечивание человека является прямым продолжением того пути развития, который был избран обществом, принявших этику разумного эгоиста, преследующего индивидуальную пользу. Сегодня решающее значение в борьбе с капитализм и этикой капитализма является не столько разоблачение классового неравенства, сколько разоблачение его античеловеческой сущности, которое является столь же необходимым в борьбе с фашизмом. Но моральное осуждение, основывающееся на перечисление тех или иных фактов бесчеловечности победившей этики капитализма, не решает задачу мобилизации сил для борьбы против этой формы общественной жизни. Необходимо ее осуждение, основанное на положениях, обладающих свойствами всеобщности и необходимости, необходимо раскрытие принципиального несоответствия этоса капитализма и природы человека. Для этого нужна общественная теория, для этого необходимо жизнеутверждающее обществоведение, способное раскрыть историческую перспективу человека в ее глобальном и космологическом контексте.
8. Русская цивилизация ближе всех подошла к пониманию роли нравстенных начал в общественном строительстве. Она создавала промышленное общество на основе этики всечеловечности, всечеловеческого братства. Ее исторический опыт, ее этика, ее общественная мысль, которой часто пренебрегают интеллектуальные группами России, должна быть востребована и предъявлены миру как некий рецепт жизненного строительства, возможно, рецепт последний и единственный.
Впрочем, поэтическое слов звучит в такой ситуации сильнее рассудочной логики философа:
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!
…
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз — на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Русское общество до сих пор ищет свое светское рациональное самосознание. Как цивилизация оно может либо развиваться собственным путем, либо лишиться этого качества и стать удобрением другой цивилизации. Отказ от цивилизационной идентичности предполагает второй вариант. Обретение собственного субъектного достоинства есть обретение своего цивилизационного самосознания. Общество, лишенное идентичности, должно будет включиться в некий мир, который встроит его на своих культурно-цивилизационных основаниях. Но цивилизации слишком прочный материал и постоянная работа на ее разрушение и лишение идентификации пока не дала конечного результата. Как сказал красноармеец Сухов, лучше помучиться, чем быть убитым сразу. Но сколько можно мучиться, не пора ли поставить точку в этих «мучениях». Эту «точку» может поставить новая интеллектуальная элита, которая будет вырастать не в вузовских коридорах а на поле общественной жизни. Учиться в ВУЗах необходимо, но вырастать как элите приходится вне их. В нынешних реформированных коридорах образования нужная нам элита вырастать не может.

[Ratan]

Еще раз об обществоведении- 3
Ф. Бродель в своем фундаментальном и в этом смысле замечательном исследовании экономической истории Европы обращается также к странам, к лежащим за пределами Европы. В третьем томе (Время мира) предметом исследования французского историка становятся миры-экономики как целостные системы, складывавшиеся на том или ином культурном и географическом пространстве. Такой анализ позволяет проследить роль культурных факторов, их влияние на складывание экономических отношений, представленных среди прочего отношениями рыночными, т.е. отношениями экономики обменов. Одной из задач всемирной истории является синтез культурной, политической и экономической истории таких миров. В ходе ее решения станет очевидным, что строение общества, его мысли, его переживания, характер общественных отношений – все это не может быть определено только разделением труда и собственности. Общество более сложная система, поведение людей и их общественные отношения не могут определяться исключительно уровнем их технологического (производственного) развития. Сам характер собственности, если иметь в виду ее использование в в складывающемся «экономическом мире», зависит от доминирования тех или иных ментальных установок. Поэтому оказывается необходимым обращение к культурному архетипу общества, процессу его формирования в ходе социо- и культурогенеза, своеобразного для каждого из таких больших общественных миров, получивших название цивилизаций.
У всякой цивилизации на той или иной стадии ее существования имеется некая культурная матрица, которая служит основой для формирования отношений в обществе. Эта матрица воспроизводится в сознании средствами культуры, она «материально воплощается» в поведении людей. Рано или поздно приходит время ее рационального (философского) осмысления. В Европе эта философская традиция имеет давнюю историю, начиная с Фалеса и его современников. Сложнее оценивать интеллектуальный опыт России, обращенный к ее цивилизационному осознанию самой себя. Неоднозначность такого опыта позволила О. Шпенглер назвать историю России псевдоморфизмом, т.е. подражательным заимствованием чужих форм жизни. Едва ли он прав. Но у шпенглеровского суждения есть свои основания. Со времени европейского Просвещения немалая часть нашей элиты смотрит на Европу и хочет ей подражать. Неважно, чем она руководствуется в этом своем желании. Важно, что это желание толкает на путь псевдоморфизма. Если бы Россия была бы чем-то гораздо менее масштабным в географическом и историософском смысле, то ментальность ее элиты привела бы Россию в европейским мир на положении сателлита, или просто она была бы поглощена Европой.
Что же этому препятствует? Н.Я. Данилевский дает свой ответ на этот вопрос: «Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д., - материалом, который можно было бы формировать и обделывать по образу и подобию своему, как прежде было надеялась, как особливо надеялись немцы, которые, несмотря на препрославленный космополитизм, только от единой спасительной германской цивилизации чают спасение мира. Европа видит поэтому в Руси и славянстве не чуждое только, но и враждебное начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает, или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолотить, не растворить, - которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою плоть и кровь, - которое имеет и силу и притязание жить своею независимою, самобытною жизнью. ...Тут ли еще думать о беспристрастии, о справедливости. Для священной цели не все ли средства хороши?... Тут можно и турка взять в союзники и даже вручить ему знамя цивилизации».
В этом страстно-публицистическом тексте обращают на себя внимание слова о твердом ядре, которое не растолочь, не размолоть, не растворить. Почему так? И действительно ли так? В том, что действительно так, свидетельствуют политические события последнего времени. В частности, почти тотальная поддержка президента на последних выборах, обусловленная его внешнеполитической защитой национальных интересов. Вопрос – почему так? Ответ вообще-то довольно простой. Россия суть цивилизация, культурно-историческое ядро которой формировалось более тысячи лет. Это ядро и есть прочная основа под податливой оболочкой. Наверное, легче уничтожить цивилизацию, недели растворить ее культурный архетип. Правда, геополитический противник сегодняшнего дня все еще не теряет надежды растереть этот архетип, как однажды он свел «на нет» формирующийся тип туземцев северной Америки. Сегодня он хочет представить нас как туземцев ради подсознательного и сознательного оправдания своих действий по «окончательному решению русского вопроса».
Не всякому сознанию кажется оправданным считать Россию цивилизацией, а не просто одной из многих стран. Но вот интересный вопрос, позволяющий с другой стороны подойти к проблеме. На Руси и даже в России нынешней не приживается русский этнонационализм. Хоть убейся! Найдется кучка ненормальных, покричат, покричат «Россия для русских», да и разойдутся ни с чем. В современной истории России (даже еще СССР) одна их попыток формирования организации этнонационалистов – уже забытое общество «Память», созданное, кстати сказать, спецслужбами, а не творческим гением народа. И конечно, всякий этнонационализм должен кого-то ненавидеть. Тут обычно евреи оказываются самым подходящим материалом. Правда, для украинских этнонационалистов москали суть главный предмет ненависти, насмешки и презрения. Но и «другой народ» тоже в этой обойме враждебного отношения. Объяснение негативной реакции общества на этнонационализм заключается в том, что цивилизационное сознание не может строиться как этносознание. Оно строится именно как цивилизационное сознание, соединяющее народы. Так было на Востоке (и Дальнем и Ближнем), так было в Европе, такая тенденция имеет место и в России. Цивилизационное сознание всегда выстраивается как «общечеловеческое», а не великоханьское, немецкое, британское и т.п., хотя каждый этнос, вносящий свой вклад в построение цивилизационного сознания, сохраняет за собой историческую и культурную память об этом вкладе, и по имени ведущего этноса получают свое название цивилизации. В нашей истории таким носителем культурного типа был русской этнос, так что цивилизация и скрепляющая ее культура получили название «русская»
Если мы принимаем тезис о России как собственной цивилизации (а тогда должно будет признать ее собственный культурно-исторический тип), то скрепляющее общество сознание должно быть построено как сознание цивилизационное, как рациональное осмысление собственного объединительного культурного типа. Однако этого не произошло до сего времени, до сего времени нет системного рационального осознания культурной матрицы русской цивилизации, что и является главное проблемой в ее строительстве и определении ее будущего. Это явление нельзя объяснить внешним противодействием других цивилизаций. Такое противодействие несомненно есть, но сложившейся реальности оно не объясняет. История формирования элит нашего общества может отчасти пролить свет на незавершенность процесса цивилизационного самосознания русского общества. Речь здесь не может идти о том или ином «этническом перекосе» в составе элиты, на чем обычно настаивает этнонационализм. Цивилизационные элиты всегда полиэтничны. Речь должна идти о внутреннем разрыве элит и народа, который постоянно трансформируется в разрыв элиты и Истории. Этот разрыв затронул также «интеллигентскую массовку», сложившуюся в России 19 века. Для иллюстрации сути дела одна цитата из статьи Н.А. Бердяева в «Вехах», обращенная к русскому интеллигентному обществу: «Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому, что она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание великой русской литературы… Казалось, были все основания к тому, чтобы В.С. Соловьева признать нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную философскую традицию. Ведь не может же создаваться эта традиция вокруг Когена, Виндельбанда или какого-нибудь другого немца, чуждого русской душе. Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны. Но русская интеллигенция Вл. Соловьева не читала и не знала, не признала его своим. Философия Соловьева глубока и оригинальна, но она не обосновывала социализм, она чужда и народничеству, и марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием, и потому не давала интеллигенции подходящего «мировоззрения», оказалась чуждой, более далекой, чем «марксист» Авенариус, «народник» О. Конт и др. иностранцы».
Для интеллигенции оказалось более удобным создавать русскую традицию вокруг того или иного европейца, приспосабливая его к своим задачам. Можно считать, что так произошло и с К. Марксом. Неудивительно, что обращение к русскому началу в идеологической сфере стало расцениваться как проявление этнонационализма. Победившая в революции власть в лице В.И. Ленина указывала на опасность великодержавного русского национализма. Отчасти эту позицию можно понять, исходя из политической ситуации сразу после гражданской войны, в частности, идейных установок белогвардейщины, главного противника в гражданской войне, не увидевшего и до сего времени не желающего видеть народной основы большевистского движения. Односторонняя и безусловная ориентация на марксизм стала одним из результатов победы в гражданской войне. И если в ходе социального и культурного строительства необходимый для страны возврат к культурным основаниями и ценностям русской истории все же состоялся, то в области идеологии и общественной теории он был наглухо закрыт, что и обернулось в конечном счете глубоким идейным провалом. Так или иначе, сегодня мы в идейно-теоретическом тупике, из которого не выведет опора на реставрацию РПЦ, и Россия, если она сумеет защитить себя, вновь будет возвращаться к собственной идентичности долгим и кружным путем. Но рано или поздно будет осознана жгучая необходимость обращения к рациональному обществоведческому осмыслению собственного культурного типа, формировавшегося, кстати сказать, в тесном контакте с европейской культурой.
Уместно поставить вопрос: были ли наработки в русской общественной науке, позволяющие осознать смысловую матрицу русской цивилизации? Ответ, несомненно, положительный. Они были, и славянофилы лишь одна из интеллектуальных групп, осуществлявших эту работу. А суть работы заключается в выявлении и рациональном осмыслении основных тезисов смысловой матрицы русской культуры. Общим основанием этой матрицы можно назвать тезис о том, что «основание всему – начала нравственные». Оно означает, что нравственная оценка играет ведущую роль при оценке социальных структур и социальных отношений. Разумеется, само по себе нравственная оценка не дает рецепта изменения социальных отношений, но и без нее направление такого действия теряет ориентиры, которые так или иначе определяется нравственным полем культуры. Один частный, но крайне важный прецедент проявления культурной матрицы России. Вспомним, что сказало об обществе и его происхождении европейское Просвещение устами Т. Гоббса, первого протестантского теоретика «общественного договора». Он утверждал, что естественное состояние людей «борьба всех против всех». Эта бескомпромиссная борьба, которую Т. Гоббс уже мог наблюдать в англосаксонском мире, обусловлена отношением к собственности, правом всех на все. Человек человеку волк, такова по сути нравственная максима, на которой строится теория общественного договора, хотя к чести европейского сознания она приглушается и даже вообще выводится за пределы философской антропологии эпохи Просвещения.
Теперь вспомним, что говорит об обществе и необходимом общественном устройстве русская философия устами ее наиболее видного представителя. Основной тезис В.С. Соловьева в том, что «общество есть собирательный орган делания добра». А его антропологическая установка в том, что солидарность между всеми и каждым существует по природе вещей, и задача заключается в полном осознании и духовном освоении этой солидарности со стороны всех и каждого. Здесь, в этом пункте проходит граница, разделяющая не столько русский и романо-германские этносы. Это граница цивилизационного сознания, граница цивилизационной культуры, разделяющей Европу и России как разные цивилизации, даже если они имеют некоторое общее культурно-смысловое поле. Другими словами и в другом контексте та же самая тема была еще ранее поднята И.В. Киреевским, который вообще о Т. Гоббсе не вспоминает. Просто он утверждает, что европейское общество, европейская государственность строилась в условиях непрерывных конфликтов, так что почва примирения могла быть только правовой, требующей рассудочной правовой рационализации сознания. Напротив, русское общество, русское государство (а не русский этнос сам по себе), строились иначе, на основе этики человеческой солидарности (делания добра). Разумеется, этим не устранялись механизмы государственно-правового регулирования. Но они должны были работать иначе и работали иначе, порождая однако и те болезни (или ту болезнь) на которую указывает сам И. Киреевский. Речь идет не о том, что лучше, но о том, что этим снова и снова указывает на существование культурно-типической цивилизационной границе, разделяющей Европу и Россию.
Эта граница не преодолевается политическими и экономическими институтами, потому что сами эти институты выстраиваются в разных этико-смысловых полях. Эти поля определяют характер использования собственности в хозяйственной жизни общества. Самоутверждение собственника в стремлении к максимизации прибыли не является всемирным историческим законом, действующим на определенном этапе человеческой истории, как это представлено в историософии Маркса. Оно есть следствие той этики, которая победила окончательно в эпоху Реформации последовавшего за ней Просвещения. И сам по себе отъем собственности не изменит этические основания общества. Для решения этой задачи в его системном устройстве существуют другие пути. Неудивительно, что В.С. Соловьев, С.Н. Булгаков и другие русские мыслители не приняли «экономического детерминизма». Просто они принимают простую истину, что организация хозяйства в обществе, как и его другие институты, реализуют в конечном счете некие нравственным нормам, прописанные в культурной матрице общества. обществе. В этом нет никакой утопии, это некий культурно-исторический закон жизни человеческих сообществ, в поведении которых должна быть заложена нравственная компонента человеческой солидарности. В противном случае общество начинает деградировать и обрекает себя на вымирание в борьбе всех против всех, о чем и свидетельствует превращение современной западной политической элиты в ОПГ, которая уже не считает нужным маскировать свои намерения и действия словами о долге, чести или нравственном достоинстве.
Это полная культурно-историческая победа человека Т. Гоббса, т.е. этоса капитализма.
Цивилизационные матрицы всегда несут в себе моральное содержание. Градус реализации этих нравственных норм определяет не нравственное сознание и нравственная проповедь отдельных индивидов сама по себе. Он определяется уровнем и способом их воплощение в социальных структурах, возникающих в ходе материального развития, но проникнутых духом культурного типа. Потому советское строительство при всей сложности политической истории нашего общества, направлялось архетипической матрицей русской цивилизации, принявшей форму цивилизации советской. И разрушить ее могли не цены на нефть или иные экономические заторы, но сползание со смысловых структур собственной цивилизации на смысловые структуры цивилизации чужой. И в этом процессе роль нашей «прогрессивной интеллигенции» оспорить нельзя. Добро бы, если она правильно понимала бы чужие смыслы и их отношение к истории России, а не руководствовалась примитивным рефлексом потребителя… Что сказать? Васисуалий Лоханкин бессмертен, ему следовало бы поставить памятники в тех местах, где больше всего трется наша интеллигенция. Одним в укор, другим для памяти.
Впрочем, здесь уместен вопрос, что представляет собой наша культурная матрица? С точки зрения структурной она представлена тем компонентами, какими представлена во всех цивилизациях. Это картина мира, картина человека и проблема отношения человека и мира, включающая в себя проблему общества. В общем, мир, человек, общество. Но это отдельная тема. О ней отдельный разговор.

[Ratan]

Обществоведение-4
1.Небольшое вступление.
Можно делать вид, что мы «поднимаемся с колен», но можно делать реальные дела для этого подъема, и следует сказать, что президент делает такие реальные дела, его авторитет обоснован. Но остается недоговоренным главным вопрос культурно-исторической идентичности, и эта недоговоренность будет ощущаться все острее по мере того, как Россия будет обретать реальную силу (пока только силу) на глобальном пространстве.
В начале перестройки был оглашен иезуитский посыл: Россия возвращается в цивилизованный мир. Объяснять, что представляет «возвращение в цивилизацию», перестройщики не стали. Одним грезилось присоединение к глобальной элите глобального капитализма, другим – сытая жизнь обслуги этой элиты, другие просто набивали магазины автоматов и пистолетов, действуя как Абдулла из «Белой пустыни». Если ты джигит, сам возьми свое. Россия стала территорией разграбления внутреннего и внешнего. Тогда же случилось одно знаковое событие, по масштабам того времени почти мелкое бытовое событие. Команда Е. Гайдара, оправляясь на какой-то собственный форум, вытирала ноги перед входом в помещение о советский флаг, о тот флаг, с которым в 1945 году был взят рейхстаг. Это факт святотатства, совершенного против России, против русской истории, против русской цивилизации, против живых и мертвых, против подвига народа, к памяти которого сейчас приходится обращаться. А где эти люди. вытиравшие ноги о советское знамя? Они в элите, они правят страной, они органическая часть бэкграунда первого лица.
И тогда возникает вопрос? Россия все еще хочет возвратиться в цивилизованный мир? В какой мир и в каком качестве? С миром понятно, это мир легального бандитизма, называемый глобальным капитализмом. Мутировавший это капитализм, или тот якобы прогрессивно-классический, воспетый Марксом как необходимая стадия прогресса человечества, – это вопрос личных воззрений. Важно, что его политическая (и реально властвующая тоже) элита на сегодня, говоря языком не научным, но публицистическим, суть глобальная ОПГ. Наши нувориши договаривались с ней о вхождении в «цивилизованный мир», видя это вхождение как разухабистую и безответственную гулянку за счет ресурсов своей страны. На этих условиях временно дворового хулигана впускали в «цивилизованный мир», временно до изъятия ядерных зубов. Ради этого было потеряно лицо, была глубоко унижена историческая Россия, ибо какое право на победу и ялтинский послевоенный мир имеет страна, вытирающаая ноги о знамя Победы?
А ведь по «гамбургскому счету» мы (народ) приняли участие в этом вытирании ног, и должны это признать. Не могу забыть эти позорные ряды торгующих вокруг Лубянки, Театральной, и пл. Свердлова. Радостные москвичи ощущали свое возвращение в цивилизованный мир. Это ведь были действия знаковые (как и очередь в макдональдс), прагматический соображения здесь сугубо вторичны. Это было психологическое выражение «возращения в цивилизованный мир». Не будем судить строго эти поступки прошлого, люди как люди, как выразился персонаж, разбрасывавший фальшивые купюры в варьете. Но однажды они, эти люди, должны ощутить себя людьми, как ощутили в дни ВОВ.
Однако, возвращаюсь к капиталистической ОПГ. Она, в своем воображении снявшая шкуру с медведя, задает России вопрос: ты кто такая? Нищенка, попросившая к нам на временную гулянку до полной оккупации? А мы отвечаем (в лице нашей элиты): как же, как же? Без нас мировые вопросы не решить. У нас ракеты гиперзвуковые. Да, это действительно аргумент. С полной оккупацией не вышло, вам придется еще помучится. Нам тоже. Что же, это к нашей выгоде, может и прав наш президент, в долгую мы выиграем, должны выиграть. Но кто такие мы будущие победители? Те, кто вытирали ноги о флаг победы, или те, кто поднимали его над рейхстагом?
И действительно, передвинемся от грубоватой публицистики к некоему подобию рационального анализа. Послевоенный мир переделен, мы внесли свой реальный вклад в эту фактическую переделку. В прошлом мы были представителями «русского коммунизма», политически оформившего вокруг себя мир социализма. А что мы хотим теперь? Мы хотим изменить мировую систему капитализма, войдя в него как некая капиталистическая сверхдержава? По-новому расставить игроков и командовать капиталистическим парадом? Что-то завиральное выходит из-под моего пера. Вроде бы не так, пупок развяжется. Все паханы на своих местах, мировой капиталистический паханат на страже. Как это мы вдруг сменим у них системы доминирования. Мы хотим в их цивилизованный мир? Тогда они указывают нам место в этом мире, будут гонять по этому миру, пока мы на займем указанное ими место. Все по понятиям. Они ядерную кнопку нажмут, но не сдадутся, понимая, что их военным путем тоже победить невозможно. Получается, что надежда на новое равновесия – основной мотив усилий внешней и внутренней политики консервативных (государственнических) сил России. Но равновесие предполагает глобального игрока со своим лицом, т.е. предполагает наличие России как глобального исторического субъекта, а не недоучку, желающего заново и в чистом виде построить европейской капитализм с человеческим лицом на собственной земле, вроде бы дать европейцам урок как нужно следовать европейским ценностям. Впрочем, боле дурацкого хода мысли и придумать-то трудно, но происходящее именно так и представляется. Решать свою задачу в таком ключе просто противоестественно. Но на вопрос то все равно отвечать придется, кто мы такие и чего в мире хотим, пока идет это «мучение» тех и других?
В 2007 году было сказано нашим «мучителям»: вы лицемеры, попрали основные ценности вашей (мировой) цивилизации, так нельзя, одумайтесь. Конечно, безумству храбрых поем мы песню. Я и сегодня с удовлетворением воспринимаю эту речь, которую «они» видимо так и приняли как безумную. Блоха зарычала, выразился какой-то таблоид. Ну, таблоид пусть подавится насчет блохи. Там все-таки не блоха была, а Россия. Но Россия с каким лицом?
В общем, мы возвращаемся к проблеме культурной матрицы русской цивилизации как необходимой основе обретения исторической субъектности и социального строительства в текущий период. «Русский коммунизм», победивший фашизм, был выстроен на этой культурной матрице. Именно это общество 20-го века и эта культурная матрица являются правоприемниками великой Победы. Отсюда проистекает бесконечный бессмертный полк, связующих живых и мертвых, в то время как политическая власть все еще стоит на раскоряку, поскольку не имеет решимости ответить себе - чья она эта власть: власть победившей русской матрицы, или тех, кто вытер об нее ноги?
2.Итак, какая культурная матрица у нас и как она шифруется в культуре?
Основные ценности, организующие человеческое общежитие, т.е. жизнь того или иного малого или большого сообщества, всегда реально воплощены в поведении людей, в их личностных отношениях, в отношениях к фактам природной и социальной среды и т.п. Они запечатлены в психике людей через переживания образов, в которых имеются определенные опорные (высшие, духовные) переживания, и это мир переживаний поддерживает и воспроизводит культура в той ее части, которая создает пространство образов, соединяющих жизнь человека с природной и живой социальной действительностью. Одновременно есть рефлексивная часть культурной матрицы, понятия которой расшифровывают смыслы, сопряженные с миром образов культуры. Этот рациональный уровень представлен прежде всего философией общества, она есть его рефлексивное сознание. И в структуре этой рефлексии, как в образах культуры, всегда явлены три структурные единицы: мир, человек, отношение мира и человека. Общее и различное в культурах определены реальным наполнением этих составляющих, переживаемых и осмысливаемых в рефлексии на разных ступенях и в разные периоды развития.
Картина мира суть первая базовая компонента культурной матрицы в ее историческом развитии. Здесь сразу возникает вопрос: можно ли сегодня, когда доминирует научная картина мира, амбивалентная к культурным особенностями тех или иных обществ, рассуждать о картине мира той или иной культуры? Оставим пока этот вопрос без ответа, но обратимся к картинам мира мифологического и религиозного сознания, генетически предшествовавших нынешнему научному мировоззрению.
В отношении мифологического сознания утвердительный ответ на наш вопрос очевиден. Мифологическое сознание родового общества соединяет человека и окружающий мир при посредстве рождающей в его сознании картины реальности. В этой картине мира отражен психически мир человек, его основные экзистенциальные переживания, его ценностные установки, явленные не в формах теоретических понятий, но в образах мистической реальности. Конечно, материал образов черпается из восприятия природного мира, но смысловые коннотации этих образов заданы рождающимся миром культуры того или иного общества. В этом «коллективном мышлении» (Леви-Брюль) нет разграничения природного и мистического мира, они суть оно и то же. Живые мифические персонажи с их поведением и взаимоотношениями дают модель мира, программирующую поведение человека. И это программирование идет через основные эмоции, через базовые переживания отношения человека к миру.
Что можно в данном случае найти особенного в русской славянской мифологии?
Этот поиск должен начинаться с основных базовых характеристик образа жизни. Человек этого складывавшегося языческого мира суть прежде всего оседлый земледелец. Это не пират, не грабитель, но совсем не потому, что его кто-то (создатель) так любовно вылепил. Он тоже мог организованно разбойничать и при случае разбойничал. Но базовая этика поведения формировавшегося этноса - трудовая, а успехи его труда определенны его взаимодействием с природным окружением. В условиях северной цивилизации, в которой есть только один вегетативный период в году, не могло быть войны с природой, здесь вольно или невольно культивировалась гармония человека и природы. Этой гармоний пронизано языческое сознание и языческие сказки славянского прошлого. Природа лишком могучая стихия, но человек не раб ее, а органическая часть, находящая с ней взаимопонимание. Человек спасет муравьишку, муравьишкт добром платят человеку, их соединяет взаимное добро. Такова кодовая символика этого мироощущения, этого взаимодействия природы и человека. В более широком контексте Земля предстает как кормилица, она становится основным мировоззренческим образом в сознании агрария среднерусской равнины. Микула Селянинович, Вольга Святославич и главные герои русского эпоса - Илья Муромец, Добрыня Никитич. Алеша Попович ‒все они от земли.
Этот мирочувствование аграрного мифа является основным тоном языческого сознания, продленного далее в мирочувствовании земледельца христианского времени. Культ земли по сути является языческим, но с утверждением христианства он вынужденно сблизился (но не отождествился) в народном крестьянском сознании с культом богородицы. Но нам более важна общая тональность образа мира в русской культуре, и, если обращаться к христианской эпохе, то эта тональность отражена в одном из базовых литературных источников православного христианства, каковым является комментарий на «шестоднев». Библейское повествование о шести дня творения проникнуто здесь любовью к миру, сотворенному создателем. Жизнь есть то начало, которое соединяет мир и человека, так что комментарий к созданию богом мира в этом сочинении также пронизан идеей добра и гармони человека и природы.
Новый образ природного мира, новый образ космоса формируется в ходе становления опытной науки и промышленной эпохи в истории человечества. В западном сознании сакрализация творения отступает на второй план. На переднем плане нового мировоззрения природа предстает как неисчерпаемый ресурс, открывающий безграничные возможности для могущества человека. Так взгляд на мир представлен Ф. Бэконом философским основателем европейского эмпиризма. Отчасти эта точка зрения, закрепившаяся в европейском Просвещении, проникла и в русской сознание. В частности, идея освоения природы, идея овладения силами природы, подчинения их человеку получает позитивную оценку в период строчной индустриализации в СССР. Однако научная картина мира, выстраиваемая как независимая от культурных установок общества, встраивается в мировоззрение общества. И в этом новом качестве она обретает те характеристики, которые обусловлены ценностным миром и мирочувствованием принимающей ее культуры. В частности, распространению философии Ф. Шеллинга в России способствовало то обстоятельство, что в его картине мира природа одухотворена. Такой взгляд на мир, соединяющий человека и природную реальность, характерен для русской культуры. Разумеется, это свойство не является ее исключительной привилегией. Просто в разных культурах этот синтез выражен по-разному. В конце концов, протестантское мировоззрение теизма тоже по-своему соединяет природный мир и человека, но это соединение предстает в рационально-деятельном контексте, который можно выразить формулой, что Бог отдал землю человеку в его хозяйственное распоряжение. Трудовое овладение природой. превращение человека в ее господина есть путь «возвращения в рай», как на это указывает Дж. Мильтон в свое поэме. Но в русской культуре сохраняет отношение к природе как живой оболочке, сохраняющей человека и сохраняемой человеком. Можно вспомнить Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...…
На этой основе возникает русский космизм, который названное отношение к земно природе распространяет на весь космос, становящий домом бессмертного человечества, как это представлено у Н. Федорова. Если Запад переносит войну в космос, превращая его в территорию войны, то русские его осваивают как территорию жизни, что в художественной форме заявлено в «Туманности Андромеды».
Рациональная научная картина мира не препятствует такому отношению к природному миру, встраиваясь в мировоззрение, она обретает необходимые ценностные оценки, окрашивается мирочувствованием этой культуры. Сегодня теория большого взрыва, появившаяся как решение уравнеий общей теории относительности, претендует на универсальную мировоззренческую картину. Между тем, как научная картина мира она имеет свои слабости, поскольку все здание теории (как и в специальной теории относительности) основано на формальном отождествлении уравнений движения, записываемых в системах, не удовлетворяющих физическому смыслу принципа относительности (на таком расширении принципа относительности настаивал А. Пуанкаре). Формально можно отождествить ускоренно движущуюся систему с покоящейся системой, в которой действует сила тяготения. Может оказаться, что этого достаточно для постижения тайн вселенной. Но можно искать другой путь, в котором формальная ковариантность уравнений ускоренного движения не будет играть решающей роли для объяснения физических процессов. Это дело науки. Важно, что картина мира, создаваемая наукой, приобретает определенную окраску в ходе интеграции ее в мировоззрение той или иной культуры. Ценностные установки русской культуры требуют распространения нравственных начал на природу: «Без любви к природе для нее же самой нельзя осуществить нравственную организацию материальной жизни» (В.С. Соловьев).

[Ratan]

Обществоведение-4
1.Небольшое вступление.
Можно делать вид, что мы «поднимаемся с колен», но можно делать реальные дела для этого подъема, и следует сказать, что президент делает такие реальные дела, его авторитет обоснован. Но остается недоговоренным главным вопрос культурно-исторической идентичности, и эта недоговоренность будет ощущаться все острее по мере того, как Россия будет обретать реальную силу (пока только силу) на глобальном пространстве.
В начале перестройки был оглашен иезуитский посыл: Россия возвращается в цивилизованный мир. Объяснять, что представляет «возвращение в цивилизацию», перестройщики не стали. Одним грезилось присоединение к глобальной элите глобального капитализма, другим – сытая жизнь обслуги этой элиты, другие просто набивали магазины автоматов и пистолетов, действуя как Абдулла из «Белой пустыни». Если ты джигит, сам возьми свое. Россия стала территорией разграбления внутреннего и внешнего. Тогда же случилось одно знаковое событие, по масштабам того времени почти мелкое бытовое событие. Команда Е. Гайдара, оправляясь на какой-то собственный форум, вытирала ноги перед входом в помещение о советский флаг, о тот флаг, с которым в 1945 году был взят рейхстаг. Это факт святотатства, совершенного против России, против русской истории, против русской цивилизации, против живых и мертвых, против подвига народа, к памяти которого сейчас приходится обращаться. А где эти люди. вытиравшие ноги о советское знамя? Они в элите, они правят страной, они органическая часть бэкграунда первого лица.
И тогда возникает вопрос? Россия все еще хочет возвратиться в цивилизованный мир? В какой мир и в каком качестве? С миром понятно, это мир легального бандитизма, называемый глобальным капитализмом. Мутировавший это капитализм, или тот якобы прогрессивно-классический, воспетый Марксом как необходимая стадия прогресса человечества, – это вопрос личных воззрений. Важно, что его политическая (и реально властвующая тоже) элита на сегодня, говоря языком не научным, но публицистическим, суть глобальная ОПГ. Наши нувориши договаривались с ней о вхождении в «цивилизованный мир», видя это вхождение как разухабистую и безответственную гулянку за счет ресурсов своей страны. На этих условиях временно дворового хулигана впускали в «цивилизованный мир», временно до изъятия ядерных зубов. Ради этого было потеряно лицо, была глубоко унижена историческая Россия, ибо какое право на победу и ялтинский послевоенный мир имеет страна, вытирающаая ноги о знамя Победы?
А ведь по «гамбургскому счету» мы (народ) приняли участие в этом вытирании ног, и должны это признать. Не могу забыть эти позорные ряды торгующих вокруг Лубянки, Театральной, и пл. Свердлова. Радостные москвичи ощущали свое возвращение в цивилизованный мир. Это ведь были действия знаковые (как и очередь в макдональдс), прагматический соображения здесь сугубо вторичны. Это было психологическое выражение «возращения в цивилизованный мир». Не будем судить строго эти поступки прошлого, люди как люди, как выразился персонаж, разбрасывавший фальшивые купюры в варьете. Но однажды они, эти люди, должны ощутить себя людьми, как ощутили в дни ВОВ.
Однако, возвращаюсь к капиталистической ОПГ. Она, в своем воображении снявшая шкуру с медведя, задает России вопрос: ты кто такая? Нищенка, попросившая к нам на временную гулянку до полной оккупации? А мы отвечаем (в лице нашей элиты): как же, как же? Без нас мировые вопросы не решить. У нас ракеты гиперзвуковые. Да, это действительно аргумент. С полной оккупацией не вышло, вам придется еще помучится. Нам тоже. Что же, это к нашей выгоде, может и прав наш президент, в долгую мы выиграем, должны выиграть. Но кто такие мы будущие победители? Те, кто вытирали ноги о флаг победы, или те, кто поднимали его над рейхстагом?
И действительно, передвинемся от грубоватой публицистики к некоему подобию рационального анализа. Послевоенный мир переделен, мы внесли свой реальный вклад в эту фактическую переделку. В прошлом мы были представителями «русского коммунизма», политически оформившего вокруг себя мир социализма. А что мы хотим теперь? Мы хотим изменить мировую систему капитализма, войдя в него как некая капиталистическая сверхдержава? По-новому расставить игроков и командовать капиталистическим парадом? Что-то завиральное выходит из-под моего пера. Вроде бы не так, пупок развяжется. Все паханы на своих местах, мировой капиталистический паханат на страже. Как это мы вдруг сменим у них системы доминирования. Мы хотим в их цивилизованный мир? Тогда они указывают нам место в этом мире, будут гонять по этому миру, пока мы на займем указанное ими место. Все по понятиям. Они ядерную кнопку нажмут, но не сдадутся, понимая, что их военным путем тоже победить невозможно. Получается, что надежда на новое равновесия – основной мотив усилий внешней и внутренней политики консервативных (государственнических) сил России. Но равновесие предполагает глобального игрока со своим лицом, т.е. предполагает наличие России как глобального исторического субъекта, а не недоучку, желающего заново и в чистом виде построить европейской капитализм с человеческим лицом на собственной земле, вроде бы дать европейцам урок как нужно следовать европейским ценностям. Впрочем, боле дурацкого хода мысли и придумать-то трудно, но происходящее именно так и представляется. Решать свою задачу в таком ключе просто противоестественно. Но на вопрос то все равно отвечать придется, кто мы такие и чего в мире хотим, пока идет это «мучение» тех и других?
В 2007 году было сказано нашим «мучителям»: вы лицемеры, попрали основные ценности вашей (мировой) цивилизации, так нельзя, одумайтесь. Конечно, безумству храбрых поем мы песню. Я и сегодня с удовлетворением воспринимаю эту речь, которую «они» видимо так и приняли как безумную. Блоха зарычала, выразился какой-то таблоид. Ну, таблоид пусть подавится насчет блохи. Там все-таки не блоха была, а Россия. Но Россия с каким лицом?
В общем, мы возвращаемся к проблеме культурной матрицы русской цивилизации как необходимой основе обретения исторической субъектности и социального строительства в текущий период. «Русский коммунизм», победивший фашизм, был выстроен на этой культурной матрице. Именно это общество 20-го века и эта культурная матрица являются правоприемниками великой Победы. Отсюда проистекает бесконечный бессмертный полк, связующих живых и мертвых, в то время как политическая власть все еще стоит на раскоряку, поскольку не имеет решимости ответить себе - чья она эта власть: власть победившей русской матрицы, или тех, кто вытер об нее ноги?
2.Итак, какая культурная матрица у нас и как она шифруется в культуре?
Основные ценности, организующие человеческое общежитие, т.е. жизнь того или иного малого или большого сообщества, всегда реально воплощены в поведении людей, в их личностных отношениях, в отношениях к фактам природной и социальной среды и т.п. Они запечатлены в психике людей через переживания образов, в которых имеются определенные опорные (высшие, духовные) переживания, и это мир переживаний поддерживает и воспроизводит культура в той ее части, которая создает пространство образов, соединяющих жизнь человека с природной и живой социальной действительностью. Одновременно есть рефлексивная часть культурной матрицы, понятия которой расшифровывают смыслы, сопряженные с миром образов культуры. Этот рациональный уровень представлен прежде всего философией общества, она есть его рефлексивное сознание. И в структуре этой рефлексии, как в образах культуры, всегда явлены три структурные единицы: мир, человек, отношение мира и человека. Общее и различное в культурах определены реальным наполнением этих составляющих, переживаемых и осмысливаемых в рефлексии на разных ступенях и в разные периоды развития.
Картина мира суть первая базовая компонента культурной матрицы в ее историческом развитии. Здесь сразу возникает вопрос: можно ли сегодня, когда доминирует научная картина мира, амбивалентная к культурным особенностями тех или иных обществ, рассуждать о картине мира той или иной культуры? Оставим пока этот вопрос без ответа, но обратимся к картинам мира мифологического и религиозного сознания, генетически предшествовавших нынешнему научному мировоззрению.
В отношении мифологического сознания утвердительный ответ на наш вопрос очевиден. Мифологическое сознание родового общества соединяет человека и окружающий мир при посредстве рождающей в его сознании картины реальности. В этой картине мира отражен психически мир человек, его основные экзистенциальные переживания, его ценностные установки, явленные не в формах теоретических понятий, но в образах мистической реальности. Конечно, материал образов черпается из восприятия природного мира, но смысловые коннотации этих образов заданы рождающимся миром культуры того или иного общества. В этом «коллективном мышлении» (Леви-Брюль) нет разграничения природного и мистического мира, они суть оно и то же. Живые мифические персонажи с их поведением и взаимоотношениями дают модель мира, программирующую поведение человека. И это программирование идет через основные эмоции, через базовые переживания отношения человека к миру.
Что можно в данном случае найти особенного в русской славянской мифологии?
Этот поиск должен начинаться с основных базовых характеристик образа жизни. Человек этого складывавшегося языческого мира суть прежде всего оседлый земледелец. Это не пират, не грабитель, но совсем не потому, что его кто-то (создатель) так любовно вылепил. Он тоже мог организованно разбойничать и при случае разбойничал. Но базовая этика поведения формировавшегося этноса - трудовая, а успехи его труда определенны его взаимодействием с природным окружением. В условиях северной цивилизации, в которой есть только один вегетативный период в году, не могло быть войны с природой, здесь вольно или невольно культивировалась гармония человека и природы. Этой гармоний пронизано языческое сознание и языческие сказки славянского прошлого. Природа лишком могучая стихия, но человек не раб ее, а органическая часть, находящая с ней взаимопонимание. Человек спасет муравьишку, муравьишкт добром платят человеку, их соединяет взаимное добро. Такова кодовая символика этого мироощущения, этого взаимодействия природы и человека. В более широком контексте Земля предстает как кормилица, она становится основным мировоззренческим образом в сознании агрария среднерусской равнины. Микула Селянинович, Вольга Святославич и главные герои русского эпоса - Илья Муромец, Добрыня Никитич. Алеша Попович ‒все они от земли.
Этот мирочувствование аграрного мифа является основным тоном языческого сознания, продленного далее в мирочувствовании земледельца христианского времени. Культ земли по сути является языческим, но с утверждением христианства он вынужденно сблизился (но не отождествился) в народном крестьянском сознании с культом богородицы. Но нам более важна общая тональность образа мира в русской культуре, и, если обращаться к христианской эпохе, то эта тональность отражена в одном из базовых литературных источников православного христианства, каковым является комментарий на «шестоднев». Библейское повествование о шести дня творения проникнуто здесь любовью к миру, сотворенному создателем. Жизнь есть то начало, которое соединяет мир и человека, так что комментарий к созданию богом мира в этом сочинении также пронизан идеей добра и гармони человека и природы.
Новый образ природного мира, новый образ космоса формируется в ходе становления опытной науки и промышленной эпохи в истории человечества. В западном сознании сакрализация творения отступает на второй план. На переднем плане нового мировоззрения природа предстает как неисчерпаемый ресурс, открывающий безграничные возможности для могущества человека. Так взгляд на мир представлен Ф. Бэконом философским основателем европейского эмпиризма. Отчасти эта точка зрения, закрепившаяся в европейском Просвещении, проникла и в русской сознание. В частности, идея освоения природы, идея овладения силами природы, подчинения их человеку получает позитивную оценку в период строчной индустриализации в СССР. Однако научная картина мира, выстраиваемая как независимая от культурных установок общества, встраивается в мировоззрение общества. И в этом новом качестве она обретает те характеристики, которые обусловлены ценностным миром и мирочувствованием принимающей ее культуры. В частности, распространению философии Ф. Шеллинга в России способствовало то обстоятельство, что в его картине мира природа одухотворена. Такой взгляд на мир, соединяющий человека и природную реальность, характерен для русской культуры. Разумеется, это свойство не является ее исключительной привилегией. Просто в разных культурах этот синтез выражен по-разному. В конце концов, протестантское мировоззрение теизма тоже по-своему соединяет природный мир и человека, но это соединение предстает в рационально-деятельном контексте, который можно выразить формулой, что Бог отдал землю человеку в его хозяйственное распоряжение. Трудовое овладение природой. превращение человека в ее господина есть путь «возвращения в рай», как на это указывает Дж. Мильтон в свое поэме. Но в русской культуре сохраняет отношение к природе как живой оболочке, сохраняющей человека и сохраняемой человеком. Можно вспомнить Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...…
На этой основе возникает русский космизм, который названное отношение к земно природе распространяет на весь космос, становящий домом бессмертного человечества, как это представлено у Н. Федорова. Если Запад переносит войну в космос, превращая его в территорию войны, то русские его осваивают как территорию жизни, что в художественной форме заявлено в «Туманности Андромеды».
Рациональная научная картина мира не препятствует такому отношению к природному миру, встраиваясь в мировоззрение, она обретает необходимые ценностные оценки, окрашивается мирочувствованием этой культуры. Сегодня теория большого взрыва, появившаяся как решение уравнеий общей теории относительности, претендует на универсальную мировоззренческую картину. Между тем, как научная картина мира она имеет свои слабости, поскольку все здание теории (как и в специальной теории относительности) основано на формальном отождествлении уравнений движения, записываемых в системах, не удовлетворяющих физическому смыслу принципа относительности (на таком расширении принципа относительности настаивал А. Пуанкаре). Формально можно отождествить ускоренно движущуюся систему с покоящейся системой, в которой действует сила тяготения. Может оказаться, что этого достаточно для постижения тайн вселенной. Но можно искать другой путь, в котором формальная ковариантность уравнений ускоренного движения не будет играть решающей роли для объяснения физических процессов. Это дело науки. Важно, что картина мира, создаваемая наукой, приобретает определенную окраску в ходе интеграции ее в мировоззрение той или иной культуры. Ценностные установки русской культуры требуют распространения нравственных начал на природу: «Без любви к природе для нее же самой нельзя осуществить нравственную организацию материальной жизни» (В.С. Соловьев).

[Ratan]

"Не Петербург же разрешит
окончательную судьбу русскую".
Ф.М. Достоевский Дневник писателя.
Обществоведение – 5
Следующая в порядке нашего рассмотрения составляющая культурной матрицы России это образ человека в культуре. Заметим, что образ человека всегда сопряжен с картиной мира, он не может не находится с ней в некоем системном единстве. Например, человек родового общества чувствует себя частью мистической реальности, он погружен в нее, он переживает ее как среду. в которой осуществляет свое поведение. Эта среда отзывается на действия человека, а человек отзывается на состояние среды и т.д. Здесь важно, что в конечном счете человек переживает свое поведение, которое соотнесено с внешней природной и социальной средой, встречаемой им в виде множества факторов жизни в культурно организованном человеческом сообществе. Системный образ внешней среды и системный образ человека не всегда подвергаются рефлексии, но, так или иначе, образ среды и образ человека формируются в сознании и переживаниях человека как некие интегральные психические реалии. Например, «свободный индивид» эпохи европейского Просвещения соотносит себя с внешней средой как разумное существо, осваивающее в ходе познания природный мир в целях возрастания своего могущества, наращивания материальных приобретений и собственного торжества над природным миром. В этом идея Прогресса эпохи Просвещения, и общество организуется как средство достижения этой цели.
Образ человека различен в разных культурах и, как уже отмечено, играет в этих культурах ключевую роль. Причина такого положения достаточно очевидна. Образ человека в культуре есть воплощение доминантных (фундаментальных) ценностей и мотиваций, реализуемых в поведении персонажей этой культуры, в их переживаниях, жизненных устремлениях и т.п. Средствами искусства происходит эстетизация названного образа. Одновременно в рациональной рефлексии культуры, т.е. в философии, строится теоретическая модель человека, претендующая отразить его всеобщие и универсальные характеристики.
Нам важно отметить особенности образа человека в русской культуре, и это можно сделать через сопоставление его с образом человека в европейской культуре как наиболее близкой в историческом развитии России. Системное рассмотрение этой проблемы требует более фундаментального исследования, Здесь мы можем отметить некоторые точки соприкосновения и обнаруживающиеся в них различия. Начать сопоставление можно с мифологических образов античной Греции и языческой Руси. Уже на этом уровне обращает на себя внимание то обстоятельство, что греческим героем, совершающим деяния, часто движет мотивация личного самоутверждения и поиска материальной выгоды. Эта сторона их жизни ярко представлена в деяниях Ясона, Тесея, Геракла, Одиссея, Ахилла и др. Разумеется, мотивации героических действий сопряжены с той средой, которая стимулирует их подвиги. Ярко выраженный индивидуализм является привлекательной чертой этой мифологии как древней греческой культуры в целом. В отличие от них подвиги персонажей русского богатырского эпоса мотивированы главным образом защитой родной земли, защитой людей, повергающихся нападениям и бесчинствам внешнего врага. Другая среда, другая этика, другие ценности. Здесь изначально присутствует идея органической связи героя с целым, со своим этносом, своей землей. Другой контекст событий, другая среда, другие взаимоотношения героев с этой средой, другая ментальность. Все это в целом создает другой человеческий образ, впитывающий в себя ценностные характеристики этой среды.
В целом при сопоставлении этоса греческого и русского языческого мифа обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Греки поместили в мир богов все человеческие пороки, более того, искусный обман является достоинством Гермеса, и эта способность принята его отцом (Зевсом) как несомненное достоинство, успешное использование которого одобряется богами. Ничего подобного мы не найдем в славянской мифологии. Герои здесь могут прибегать к военной хитрости, но не к обманам и плутням в жизни и отношениях с людьми, и здесь нет богов, олицетворяющих человеческие пороки. В этом смысле другой мир, другая этика, другие персонажи. Неудивительно в этом контексте и поведение славянского князя Святослава Игоревича, извещавшего своего противника о предстоящем нападении известным посланием «Иду на Вы».
Но еще более интересна та антропология, которая предлагает русская философия 19 века. Это время пробуждающейся рефлексии русского духа, что отразилось в всех культурных достижениях того периода: в литературе, в обращении к науке истории как истории России, становлении городской музыкальной культуры и русской оперы, живописи, русской поэзии и прозы. Тогда же прорезается голос рациональной культурной рефлексии, представленной прежде всего теми, кого петербургские интеллектуалы насмешливо окрестили славянофилами. Антропологический вопрос оказывается важнейшим в ходе этого философского становления в силу своего фундаментального значения в системе ценностей и в структуре мировоззрения. Среди прецедентов его обсуждения довольно характерна дискуссия русского западника К.Д. Кавелина и славянофила Ю.Ф. Самарина. Кавелин опубликовал получивший широкую известность очерк «Взгляд на юридический быт древней России». Стрежневая идея очерка – в России не было личности. Вязкий и не структурированный быт родовой общины препятствовал появлению личности и, вместе с этим, препятствовал становлению юридических понятий, столь необходимых для становления государства. Этим, как полагал К.Д. Кавелин, тормозилось развитие русской государственности, этим определилась историческая отсталость России в отличие от романских племен, где индивидуальность была активной силой исторического процесса.
Точка зрения К.Д. Кавелина представляется распространенной и типичной для западнической позиции в России, она жива до сего времени. Ее опровержение не может быть достигнуто абстрактным отрицанием или отдельными контрпримерами. Вопрос касается самой сути культуры и культурных этических установок общества. Ю.Ф. Самарин возражает оппоненту не только остроумными полемическими выпадами. Главное в его критической статье это обращение к пониманию личности и к ее особенностям, обнаруживающим себя в европейской и русской общественной среде. В частности, европейское понимание личности всегда содержит в себе некий базовый признак, именно, ее самодостаточность. Это свойство принято соединять с христианством, причем К.Д. Кавелин не проводит здесь различия между католицизмом и протестантизмом: «Христианство открыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невидимый духовный мир. … Так возникла впервые в христианстве мысль о бесконечном, безусловном достоинстве человека и человеческой личности. … Христианское начало безусловного достоинства человека и личности, вместе с христианством, рано или поздно, должно было перейти в мир гражданский». Такое направление мысли, почерпнутое в общем-то из западного мировоззрения, является достаточно общим для русского западничества, его можно найти у П.Я. Чаадаева, противопоставлявшего католическое христианство как исторически прогрессивное византийскому православию.
Возражение Ю.Ф. Самарина также по-своему характерное для почвеннического движения в России. Соглашаясь с тем, что христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, Ю.Ф. Самарин добавляет, что речь идет о человеке, отрекающемся от своей личности и подчиняющем себя безусловно целому: это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем обязательного союза людей между собою.
Действительно, абсолютизация автономии личности является для европейского обществоведения фундаментальным основанием, поскольку именно этот принцип является базисным для понимания государства как продукта общественного договора, скрепляемого исключительно правовыми отношениями. В этом смысл термина «правовое государство». Доминирование правового принципа ведет к определенной деформации общественной жизни, в которой переживание отношений человеческой солидарности выталкивается на периферию общественной жизни. Однако солидарные (родовые) отношения не могут быть совершенно вытеснены из общественного сознания и общественных отношений. На это указывают русские почвенники. Более того, они настаивают на ведущей роли принципа человеческой солидарности, что в той или иной форме звучит практически у всех серьезных представителей русской общественной мысли, иногда даже у тех, кто принял западническое направление мысли. Здесь приходится повторить однажды уже цитированное высказывание Ю.Ф. Самарина на эту тему: «Общинное начало составляет основу, грунт, всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Родовой или общинный характер жизни и соответствующий характер сознания всегда ставился в упрек русскому обществу приверженцами западного мирочувствования. Свободный самодостаточный индивид противопоставляется в таком случае родовому обществу. Но нет никакой необходимости считать общинную солидарность неким упреком русской культуре и рассматривать ее как архаическое препятствие развитию личности. Собственно, западный тип сознания заботиться не о личности, но об индивиде. Личность и ее развитие возможны только в обществе и могут быть измерены лишь в контексте отношений личности и общества. Формулу такого взаимоотношения можно найти практически у всех русских философов, и ее выразительным примером может служить представление В.С. Соловьева о соотношении личности и общества: «Нельзя по существу противопоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих взаимоотношений – значит отнимать у него всякое действительное содержание, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное сосредоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания». И далее: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном. … Что касается до нравственного определения личности, то хотя сама идея Добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде через взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно–осуществляемое содержание личности».
Это написано Соловьевы в «Оправдании Добра», где завялен главный тезис русского миропонимания, касающийся личности. Именно, человек есть прежде всего существо нравственное, а потом уже правовое, в то время как для западного типа сознания, утвердившегося в эпоху Просвещения, человек есть прежде всего существо правовое. Собственно, этот вопрос и стал предметом ожесточенной полемики В.С. Соловьева и его оппонента Б.Н. Чичерина после выхода в свет «Оправдания Добра».
Антропология русской культуры не является архивной ценность культуролога. Она реально воплощалась в солидарном мирочувствовании и в основанных на нем взаимоотношениях. Это обстоятельство отразилась в советском обществе и в советской истории в целом. В народной крестьянской толще, не задетой западничеством русского образованного слоя, этика общинного солидаризма жила в крестьянском мире как принцип, по которому должны выстраиваться и в норме выстраиваются человеческие взаимоотношения. Собственно, такая этика породила позитивную реакцию на марксизм, который был воспринят как учение о справедливости, отвечающее принципам крестьянского мира. Об этом написал в свое время Н.А. Бердяев. Сегодня атака на советский период есть одновременно атака на этико-культурные основания русской цивилизации. Неудивительно, что антисоветизм неизбежно ведет к русофобии, и все последовательные антисоветчики вполне последовательно эту русофобию проводят. Следует также отметить, что марксизм не может стать инструментом защиты самосознания русской цивилизации в силу его фундаментальных оснований. Гуманистическая метафизика и гуманистические порывы, которые мы хотим и можем ему приписать, могут иметь основание. Но это наша интерпретация марксизма, наше привнесение в него ценностных элементов русской культуры, которые не соответствуют его органике. Для выстраивания сознания русской элиты необходимо принять ряд фундаментальных постулатов русской почвеннической философии, в которые с необходимость включаются антропологические постулаты, о которых здесь шла речь. Что же касается родового сознания, то для защиты этой культурной установки, альтернативной западничеству, недостаточно указать на его исключительную роль в русской истории. Теоретическое оформление русского цивилизационного сознания должно вскрыть универсальную всечеловеческую природу родового сознания, сознания всечеловеческой солидарности.. Только на этом пути может быть одновременно утверждена универсальная и всечеловеческая роль русской истории в мировом процессе.

[Ratan]

"Не Петербург же разрешит
окончательную судьбу русскую".
Ф.М. Достоевский Дневник писателя.

"А у нас чувство родства со всеми составляет
отличительную черту народного характера. выработанного
формой быта (родового), в котором мы до сего жили. По этому
признаку нас и относят к отсталым, деревенщине,необразованным".
Н.Ф. Федоров

Обществоведение – 5
Следующая в порядке нашего рассмотрения составляющая культурной матрицы России это образ человека в культуре. Заметим, что образ человека всегда сопряжен с картиной мира, он не может не находится с ней в некоем системном единстве. Например, человек родового общества чувствует себя частью мистической реальности, он погружен в нее, он переживает ее как среду. в которой осуществляет свое поведение. Эта среда отзывается на действия человека, а человек отзывается на состояние среды и т.д. Здесь важно, что в конечном счете человек переживает свое поведение, которое соотнесено с внешней природной и социальной средой, встречаемой им в виде множества факторов жизни в культурно организованном человеческом сообществе. Системный образ внешней среды и системный образ человека не всегда подвергаются рефлексии, но, так или иначе, образ среды и образ человека формируются в сознании и переживаниях человека как некие интегральные психические реалии. Например, «свободный индивид» эпохи европейского Просвещения соотносит себя с внешней средой как разумное существо, осваивающее в ходе познания природный мир в целях возрастания своего могущества, наращивания материальных приобретений и собственного торжества над природным миром. В этом идея Прогресса эпохи Просвещения, и общество организуется как средство достижения этой цели.
Образ человека различен в разных культурах и, как уже отмечено, играет в этих культурах ключевую роль. Причина такого положения достаточно очевидна. Образ человека в культуре есть воплощение доминантных (фундаментальных) ценностей и мотиваций, реализуемых в поведении персонажей этой культуры, в их переживаниях, жизненных устремлениях и т.п. Средствами искусства происходит эстетизация названного образа. Одновременно в рациональной рефлексии культуры, т.е. в философии, строится теоретическая модель человека, претендующая отразить его всеобщие и универсальные характеристики.
Нам важно отметить особенности образа человека в русской культуре, и это можно сделать через сопоставление его с образом человека в европейской культуре как наиболее близкой в историческом развитии России. Системное рассмотрение этой проблемы требует более фундаментального исследования, Здесь мы можем отметить некоторые точки соприкосновения и обнаруживающиеся в них различия. Начать сопоставление можно с мифологических образов античной Греции и языческой Руси. Уже на этом уровне обращает на себя внимание то обстоятельство, что греческим героем, совершающим деяния, часто движет мотивация личного самоутверждения и поиска материальной выгоды. Эта сторона их жизни ярко представлена в деяниях Ясона, Тесея, Геракла, Одиссея, Ахилла и др. Разумеется, мотивации героических действий сопряжены с той средой, которая стимулирует их подвиги. Ярко выраженный индивидуализм является привлекательной чертой этой мифологии как древней греческой культуры в целом. В отличие от них подвиги персонажей русского богатырского эпоса мотивированы главным образом защитой родной земли, защитой людей, повергающихся нападениям и бесчинствам внешнего врага. Другая среда, другая этика, другие ценности. Здесь изначально присутствует идея органической связи героя с целым, со своим этносом, своей землей. Другой контекст событий, другая среда, другие взаимоотношения героев с этой средой, другая ментальность. Все это в целом создает другой человеческий образ, впитывающий в себя ценностные характеристики этой среды.
В целом при сопоставлении этоса греческого и русского языческого мифа обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Греки поместили в мир богов все человеческие пороки, более того, искусный обман является достоинством Гермеса, и эта способность принята его отцом (Зевсом) как несомненное достоинство, успешное использование которого одобряется богами. Ничего подобного мы не найдем в славянской мифологии. Герои здесь могут прибегать к военной хитрости, но не к обманам и плутням в жизни и отношениях с людьми, и здесь нет богов, олицетворяющих человеческие пороки. В этом смысле другой мир, другая этика, другие персонажи. Неудивительно в этом контексте и поведение славянского князя Святослава Игоревича, извещавшего своего противника о предстоящем нападении известным посланием «Иду на Вы».
Но еще более интересна та антропология, которая предлагает русская философия 19 века. Это время пробуждающейся рефлексии русского духа, что отразилось в всех культурных достижениях того периода: в литературе, в обращении к науке истории как истории России, становлении городской музыкальной культуры и русской оперы, живописи, русской поэзии и прозы. Тогда же прорезается голос рациональной культурной рефлексии, представленной прежде всего теми, кого петербургские интеллектуалы насмешливо окрестили славянофилами. Антропологический вопрос оказывается важнейшим в ходе этого философского становления в силу своего фундаментального значения в системе ценностей и в структуре мировоззрения. Среди прецедентов его обсуждения довольно характерна дискуссия русского западника К.Д. Кавелина и славянофила Ю.Ф. Самарина. Кавелин опубликовал получивший широкую известность очерк «Взгляд на юридический быт древней России». Стрежневая идея очерка – в России не было личности. Вязкий и не структурированный быт родовой общины препятствовал появлению личности и, вместе с этим, препятствовал становлению юридических понятий, столь необходимых для становления государства. Этим, как полагал К.Д. Кавелин, тормозилось развитие русской государственности, этим определилась историческая отсталость России в отличие от романских племен, где индивидуальность была активной силой исторического процесса.
Точка зрения К.Д. Кавелина представляется распространенной и типичной для западнической позиции в России, она жива до сего времени. Ее опровержение не может быть достигнуто абстрактным отрицанием или отдельными контрпримерами. Вопрос касается самой сути культуры и культурных этических установок общества. Ю.Ф. Самарин возражает оппоненту не только остроумными полемическими выпадами. Главное в его критической статье это обращение к пониманию личности и к ее особенностям, обнаруживающим себя в европейской и русской общественной среде. В частности, европейское понимание личности всегда содержит в себе некий базовый признак, именно, ее самодостаточность. Это свойство принято соединять с христианством, причем К.Д. Кавелин не проводит здесь различия между католицизмом и протестантизмом: «Христианство открыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невидимый духовный мир. … Так возникла впервые в христианстве мысль о бесконечном, безусловном достоинстве человека и человеческой личности. … Христианское начало безусловного достоинства человека и личности, вместе с христианством, рано или поздно, должно было перейти в мир гражданский». Такое направление мысли, почерпнутое в общем-то из западного мировоззрения, является достаточно общим для русского западничества, его можно найти у П.Я. Чаадаева, противопоставлявшего католическое христианство как исторически прогрессивное византийскому православию.
Возражение Ю.Ф. Самарина также по-своему характерное для почвеннического движения в России. Соглашаясь с тем, что христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, Ю.Ф. Самарин добавляет, что речь идет о человеке, отрекающемся от своей личности и подчиняющем себя безусловно целому: это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем обязательного союза людей между собою.
Действительно, абсолютизация автономии личности является для европейского обществоведения фундаментальным основанием, поскольку именно этот принцип является базисным для понимания государства как продукта общественного договора, скрепляемого исключительно правовыми отношениями. В этом смысл термина «правовое государство». Доминирование правового принципа ведет к определенной деформации общественной жизни, в которой переживание отношений человеческой солидарности выталкивается на периферию общественной жизни. Однако солидарные (родовые) отношения не могут быть совершенно вытеснены из общественного сознания и общественных отношений. На это указывают русские почвенники. Более того, они настаивают на ведущей роли принципа человеческой солидарности, что в той или иной форме звучит практически у всех серьезных представителей русской общественной мысли, иногда даже у тех, кто принял западническое направление мысли. Здесь приходится повторить однажды уже цитированное высказывание Ю.Ф. Самарина на эту тему: «Общинное начало составляет основу, грунт, всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей; семена и корни всего великого, возносящегося на поверхности, глубоко зарыты в его плодотворной глубине, и никакое дело, никакая теория, опровергающая эту основу, не достигнет своей цели, не будет жить».
Родовой или общинный характер жизни и соответствующий характер сознания всегда ставился в упрек русскому обществу приверженцами западного мирочувствования. Свободный самодостаточный индивид противопоставляется в таком случае родовому обществу. Но нет никакой необходимости считать общинную солидарность неким упреком русской культуре и рассматривать ее как архаическое препятствие развитию личности. Собственно, западный тип сознания заботиться не о личности, но об индивиде. Личность и ее развитие возможны только в обществе и могут быть измерены лишь в контексте отношений личности и общества. Формулу такого взаимоотношения можно найти практически у всех русских философов, и ее выразительным примером может служить представление В.С. Соловьева о соотношении личности и общества: «Нельзя по существу противопоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих взаимоотношений – значит отнимать у него всякое действительное содержание, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное сосредоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания». И далее: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а то и другое возможно только в образе бытия общественном. … Что касается до нравственного определения личности, то хотя сама идея Добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде через взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно–осуществляемое содержание личности».
Это написано Соловьевы в «Оправдании Добра», где завялен главный тезис русского миропонимания, касающийся личности. Именно, человек есть прежде всего существо нравственное, а потом уже правовое, в то время как для западного типа сознания, утвердившегося в эпоху Просвещения, человек есть прежде всего существо правовое. Собственно, этот вопрос и стал предметом ожесточенной полемики В.С. Соловьева и его оппонента Б.Н. Чичерина после выхода в свет «Оправдания Добра».
Антропология русской культуры не является архивной ценность культуролога. Она реально воплощалась в солидарном мирочувствовании и в основанных на нем взаимоотношениях. Это обстоятельство отразилась в советском обществе и в советской истории в целом. В народной крестьянской толще, не задетой западничеством русского образованного слоя, этика общинного солидаризма жила в крестьянском мире как принцип, по которому должны выстраиваться и в норме выстраиваются человеческие взаимоотношения. Собственно, такая этика породила позитивную реакцию на марксизм, который был воспринят как учение о справедливости, отвечающее принципам крестьянского мира. Об этом написал в свое время Н.А. Бердяев. Сегодня атака на советский период есть одновременно атака на этико-культурные основания русской цивилизации. Неудивительно, что антисоветизм неизбежно ведет к русофобии, и все последовательные антисоветчики вполне последовательно эту русофобию проводят. Следует также отметить, что марксизм не может стать инструментом защиты самосознания русской цивилизации в силу его фундаментальных оснований. Гуманистическая метафизика и гуманистические порывы, которые мы хотим и можем ему приписать, могут иметь основание. Но это наша интерпретация марксизма, наше привнесение в него ценностных элементов русской культуры, которые не соответствуют его органике. Для выстраивания сознания русской элиты необходимо принять ряд фундаментальных постулатов русской почвеннической философии, в которые с необходимость включаются антропологические постулаты, о которых здесь шла речь. Что же касается родового сознания, то для защиты этой культурной установки, альтернативной западничеству, недостаточно указать на его исключительную роль в русской истории. Теоретическое оформление русского цивилизационного сознания должно вскрыть универсальную всечеловеческую природу родового сознания, сознания всечеловеческой солидарности.. Только на этом пути может быть одновременно утверждена универсальная и всечеловеческая роль русской истории в мировом процессе.

[Ratan]

Общестоведение-6
Жить нужно не для себя (эгоизм)
и не для других (альтруизм),
а со всеми и для всех
Н.Ф. Федоров.
Общество, вытершее ноги о свою историю, потеряло лицо. На уровне индивидуальном люди могут жить в обществе без лица, но общество без лица жить не может. И вот наше руководство старательно натягивает на свою физиономию европейское лицо. Президент на Петербургском экономическом форму 2018 выглядел как истинный европеец, как европеец подлинный, укоряющий своих братьев европейцев за утрату собственных ценностей и призывающий их вернуться в его европейские объятия. Но вот незадача. Те, кто видел будущее только в европейской маске на лице (Е. Гайдар и пр.), вытерли ноги о советское лицо России, а те, кто выстраивается в бесконечный бессмертный полк, совершают прямо противоположное. Они бережно и с достоинством поднимают советский флаг России. Так с кем же власть? С теми, кто вытирает ноги о советское прошлое, или с теми, кто его чтит?
Обретение лица требует обращения к самим себе, совершаемого на уровне философской рефлексии. Эта рефлексия касается также понимания общества, соотношения общества и личности, о чем уже начат разговор в предшествующем сообщении.
Коренное народное представление о государстве продиктовано миром, т.е. общиной, и в народном сознании крестьянская община предстает как некий первообраз государства. Крестьяне, эта основная часть народной массы перед революцией 1917 года, не философствовали. Для них все общество было по сути общиной. Основание, на которое опирается община, является принципом этическим, а не юридическим. Оно исходит из этически окрашенного понятия справедливости. Мир (община) должен выносить и выносит решения по справедливости, учитывая интересы всех. Отсюда и уверенность в том, что царь, как руководитель общины, заботится обо всех. А.Н. Энгельгардт пишет по этому поводу: «По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что он всех одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя – равнять».
Для крестьянина это вытекает из природы общины. Отсюда и принципом решений, выносимых общинной сходкой, является консенсус. Об этом также свидетельствует А.Н. Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные восклицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно – и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращается до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся. То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются – вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово – одно только слово, восклицание, - и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное».
Народное, в данном случае, крестьянское отношение к государству как общине, есть необходимая часть представлений, соединяющих человека и общество на этом низовом уровне. Конечно, оно идет от чувства справедливости, но не от понятия права. Другое дело - картина, которая создается в рациональной философской рефлексии, которая обращена к элите, осуществляющей управление государством. С одной стороны, в России действия власти опирались на ту общественную реальность, которую создала история. С другой стороны, с проникновением западного просвещения в сферу образования в сознании общества утверждаются европейские представления об обществе и государстве, действительно отражающие те или иные свойства государства и отношения в нем, но концептуально мало соответствующие глубинному народному чувству справедливости. Эту проблему легко увидеть изначально через обращение к теории общественного договора. Согласно Т. Гоббсу государство рождается из борьбы всех против всех. Только право и жестокое наказание за его несоблюдение позволяет избежать взаимного уничтожения. Этот правовой принцип, ставящий границы борьбе всех против всех, органичен для общества конкурирующих индивидов. Но ничего подобного мы не встретим в русской истории и в русской рефлексии. Если, как полагал Н.М. Карамзин, быть гражданином есть особого рода доблесть, а так полагал не только названный историк, то с понятием государства связано нечто больше, нежели правовая граница взаимной вражде. С ним связано представление о некой общности людей, реализуемой в числе прочего и через государство.
Пыталась ли что-то сказать и сказала ли по вопросу об обществе и государстве русская философия?
Легко найти те или иные высказывания в сочинениях русских философов. Но дело не в самих высказываниях, а в концептуальной позиции. Можно считать, что методологические основания анализа русского общества заложены еще И.В. Киреевским в его статье о «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Центральная мысль русского философа, касающаяся строительства государства, заключается в том, что европейское общество вырастало из конфликтов, для урегулирования которых нужны были правовые границы. Собственно, И. Киреевский повторил сказанное в «Левиафане» Т. Гоббса. Напротив, русское общество и русское государство выстраивались на основе мирного сожительства народов, в основании этой жизни лежал принцип человеческой солидарности, чувства родства со всеми, что коренным образом изменяет взгляд на общество и человека.
Акцент на солидаристские основания общества, который присутствует в сочинениях русских философов, неизбежно ставит в центр обсуждения проблематику этическую, т.е. нравственность и нравственные отношения в обществе. Поскольку же средством воспроизводства нравственных отношений принимается религия, то религиозный вопрос и достоинства православия оказываются предметом обсуждения старших славянофилов. Бесспорно, что в православии им видится прежде всего крепкое основания духа человеческой солидарности в отличие от католического единства через церковную власть папы, и в отличие от религиозного индивидуализма, привносимого протестантизмом. Весьма характерная и в целом соответствующая русской истории и оценка русского государства дана Н. Федоровым, назвавшим его основной функцией собирание народов и испытание вер.
Наиболее важными достижениями русской мысли в вопросе об обществе и государстве можно назвать, на наш взгляд, концепции Н.Я. Данилевского и В.С. Соловьева. Хотя в своем воззрении на общество они суть непримиримые противники, каждый из них внес свой вклад в общественную теорию. Н.Я. Данилевский предложил теорию культурно-исторических типов, достоинством которой является системный взгляд на общество, в котором важными являются четыре фактора, именно, культура, религия, экономика (хозяйство) и государство. Лишь в своем единстве они определяют лицо цивилизации. В.С. Соловьев, направивший свои силы на преображение христианства, которое должно было стать основанием всеединства, обращается к «добру в истории», т.е. к нравственным началам общественной жизни. Прогресс в нравственности в его представлении это нравственный прогресс общественных учреждений и тех отношений, которые поддерживаются этими учреждениями. Отсюда важная мысль русского философа, решительно противоречащая упованию на регулирующую функцию рынка: «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, п провозглашать здесь попустительство, вседозволенность – значит говорить обществу: умри и разлагайся!».
Надо признать, что в России 19 века собственная теория государственности не сложилась в виде концепции, на которую мог бы опираться общественный проект. Однако коренные изменения в обществе. вызванные социальной революцией и закрепленные результатами гражданской войны, требовали концептуального решения этого вопроса. Оно было почерпнуто из западных источников, но не из либерализма Ж.Ж. Руссо, а из марксистской теории. Строго говоря, простая и одномерная марксистская версия государства как организации, закрепляющей господство основного эксплуатирующего класса, владеющего средствами производства, была мало пригодна для строительства нового общества. Более того, такое государство должно быть разрушено победившим пролетариатом. Поэтому новое государство было объявлено государством диктатуры пролетариата, оно должно было носить временный характер на пути строительства коммунизма. В дальнейшем этот классовый подход к природе государства был заменен идеей всенародного государства с неясной в общем-то перспективой будущего его отмирания. Так или иначе, здесь снова явила себя двойственность, при которой осуществляемые действия в реальном обществе оправдывались теоретическими построениями, заимствованными из «единственно правильного и единственно научного» учения. Что же касается практических действий социалистического строительства, то они опирались на общинные начала, и в этом плане советское государство вполне обоснованно отождествляло себя с обществом, в котором одерживается победу народная справедливость. Политические институты выстраивались как институты «родового общества» в том смысле, в каком говорила о нем философия почвенников. Политическая система советского периода исходила из того, что политическим субъектом в обществе является трудовой коллектив. Основной политический орган – советы были по сути воспроизводством принципов крестьянского мира, реализованных в условиях строительства промышленного общества. Это была демократия другого типа в сравнении с либеральным устройством западного мира, исходившего из того, что самодостаточный индивид есть столь же самодостаточный политический субъект.
В условиях промышленного строительства советский строй воспроизвел дух родового общества, он был демиургом основных социальных институтов, он провозгласил и как мог реализовал идею всечеловеческого братства. Это было новым словом, которое услышал глобальный мир, этим были обусловлены искренние симпатии к СССР, с этим были связаны и ожидания, порождаемые успехами советского строительства. Однако разрыв между идеологией и реальность рано или поздно должен был себя проявить. Общество и государство могли развиваться как дальнейшее развитие принципов общинного сознания и человеческого братства, либо же должны были возвратиться к классовому обществу, образом которого является Европа и западные демократии. Для дальнейшего движение по пути, на который изначально встало социальное строительство в советской России, нужна была теория, идеология, обществоведение, отражающие природу русской цивилизации. Этого не родилось. Тупик и переход к классовому обществу был в определенной степени предрешен принципиальным несоответствием марксистской теории историческим задачам, которые предстояло решать после ключевого события в истории советского периода, именно, после победы над фашизмом.
С точки зрения ортодоксального марксизма советский опыт представал как серьезное отклонение от его основ. Состоялся возврат к классовому обществу, точнее, возврат к нему советской политической элиты, поддержанный «советским партхозактивом». О такой возможности говорил в свое время Н.А. Бердяев: «Иногда кажется, что советская власть скорее пойдет на восстановление капитализма в экономической жизни, чем на свободу религиозной совести, свободу философской мысли, свободу творить духовную культуру». Действительно, восстановление капитализма в экономической жизни само собой сделало ненужными свободу совести и свободу философской мысли. Они стали просто ненужными, поскольку этот товар не продается.
Если признать эту реальность постперестроечную реальность, то нужно немедленно остановить образовательные реформы в России и обратиться к проблеме создания необходимого обществознания. Но признать это высшее политическое руководство не может, а страна лишается интеллектуального потенциала или, меньшей мене, резко снижает этот потенциал.

[Ratan]

Обществоведение-6
Жить нужно не для себя (эгоизм)
и не для других (альтруизм),
а со всеми и для всех
Н.Ф. Федоров.
Общество, вытершее ноги о свою историю, потеряло лицо. На уровне индивидуальном люди могут жить в обществе без лица, но общество без лица жить не может. И вот наше руководство старательно натягивает на свою физиономию европейское лицо. Президент на Петербургском экономическом форму 2018 выглядел как истинный европеец, как европеец подлинный, укоряющий своих братьев европейцев за утрату собственных ценностей и призывающий их вернуться в его европейские объятия. Но вот незадача. Те, кто видел будущее только в европейской маске на лице (Е. Гайдар и пр.), вытерли ноги о советское лицо России, а те, кто выстраивается в бесконечный бессмертный полк, совершают прямо противоположное. Они бережно и с достоинством поднимают советский флаг России. Так с кем же власть? С теми, кто вытирает ноги о советское прошлое, или с теми, кто его чтит?
Обретение лица требует обращения к самим себе, совершаемого на уровне философской рефлексии. Эта рефлексия касается также понимания общества, соотношения общества и личности, о чем уже начат разговор в предшествующем сообщении.
Коренное народное представление о государстве продиктовано миром, т.е. общиной, и в народном сознании крестьянская община предстает как некий первообраз государства. Крестьяне, эта основная часть народной массы перед революцией 1917 года, не философствовали. Для них все общество было по сути общиной. Основание, на которое опирается община, является принципом этическим, а не юридическим. Оно исходит из этически окрашенного понятия справедливости. Мир (община) должен выносить и выносит решения по справедливости, учитывая интересы всех. Отсюда и уверенность в том, что царь, как руководитель общины, заботится обо всех. А.Н. Энгельгардт пишет по этому поводу: «По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что он всех одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя – равнять».
Для крестьянина это вытекает из природы общины. Отсюда и принципом решений, выносимых общинной сходкой, является консенсус. Об этом также свидетельствует А.Н. Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные восклицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно – и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращается до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся. То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются – вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово – одно только слово, восклицание, - и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное».
Народное, в данном случае, крестьянское отношение к государству как общине, есть необходимая часть представлений, соединяющих человека и общество на этом низовом уровне. Конечно, оно идет от чувства справедливости, но не от понятия права. Другое дело - картина, которая создается в рациональной философской рефлексии, которая обращена к элите, осуществляющей управление государством. С одной стороны, в России действия власти опирались на ту общественную реальность, которую создала история. С другой стороны, с проникновением западного просвещения в сферу образования в сознании общества утверждаются европейские представления об обществе и государстве, действительно отражающие те или иные свойства государства и отношения в нем, но концептуально мало соответствующие глубинному народному чувству справедливости. Эту проблему легко увидеть изначально через обращение к теории общественного договора. Согласно Т. Гоббсу государство рождается из борьбы всех против всех. Только право и жестокое наказание за его несоблюдение позволяет избежать взаимного уничтожения. Этот правовой принцип, ставящий границы борьбе всех против всех, органичен для общества конкурирующих индивидов. Но ничего подобного мы не встретим в русской истории и в русской рефлексии. Если, как полагал Н.М. Карамзин, быть гражданином есть особого рода доблесть, а так полагал не только названный историк, то с понятием государства связано нечто больше, нежели правовая граница взаимной вражде. С ним связано представление о некой общности людей, реализуемой в числе прочего и через государство.
Пыталась ли что-то сказать и сказала ли по вопросу об обществе и государстве русская философия?
Легко найти те или иные высказывания в сочинениях русских философов. Но дело не в самих высказываниях, а в концептуальной позиции. Можно считать, что методологические основания анализа русского общества заложены еще И.В. Киреевским в его статье о «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Центральная мысль русского философа, касающаяся строительства государства, заключается в том, что европейское общество вырастало из конфликтов, для урегулирования которых нужны были правовые границы. Собственно, И. Киреевский повторил сказанное в «Левиафане» Т. Гоббса. Напротив, русское общество и русское государство выстраивались на основе мирного сожительства народов, в основании этой жизни лежал принцип человеческой солидарности, чувства родства со всеми, что коренным образом изменяет взгляд на общество и человека.
Акцент на солидаристские основания общества, который присутствует в сочинениях русских философов, неизбежно ставит в центр обсуждения проблематику этическую, т.е. нравственность и нравственные отношения в обществе. Поскольку же средством воспроизводства нравственных отношений принимается религия, то религиозный вопрос и достоинства православия оказываются предметом обсуждения старших славянофилов. Бесспорно, что в православии им видится прежде всего крепкое основания духа человеческой солидарности в отличие от католического единства через церковную власть папы, и в отличие от религиозного индивидуализма, привносимого протестантизмом. Весьма характерная и в целом соответствующая русской истории и оценка русского государства дана Н. Федоровым, назвавшим его основной функцией собирание народов и испытание вер.
Наиболее важными достижениями русской мысли в вопросе об обществе и государстве можно назвать, на наш взгляд, концепции Н.Я. Данилевского и В.С. Соловьева. Хотя в своем воззрении на общество они суть непримиримые противники, каждый из них внес свой вклад в общественную теорию. Н.Я. Данилевский предложил теорию культурно-исторических типов, достоинством которой является системный взгляд на общество, в котором важными являются четыре фактора, именно, культура, религия, экономика (хозяйство) и государство. Лишь в своем единстве они определяют лицо цивилизации. В.С. Соловьев, направивший свои силы на преображение христианства, которое должно было стать основанием всеединства, обращается к «добру в истории», т.е. к нравственным началам общественной жизни. Прогресс в нравственности в его представлении это нравственный прогресс общественных учреждений и тех отношений, которые поддерживаются этими учреждениями. Отсюда важная мысль русского философа, решительно противоречащая упованию на регулирующую функцию рынка: «Как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющим будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, п провозглашать здесь попустительство, вседозволенность – значит говорить обществу: умри и разлагайся!».
Надо признать, что в России 19 века собственная теория государственности не сложилась в виде концепции, на которую мог бы опираться общественный проект. Однако коренные изменения в обществе. вызванные социальной революцией и закрепленные результатами гражданской войны, требовали концептуального решения этого вопроса. Оно было почерпнуто из западных источников, но не из либерализма Ж.Ж. Руссо, а из марксистской теории. Строго говоря, простая и одномерная марксистская версия государства как организации, закрепляющей господство основного эксплуатирующего класса, владеющего средствами производства, была мало пригодна для строительства нового общества. Более того, такое государство должно быть разрушено победившим пролетариатом. Поэтому новое государство было объявлено государством диктатуры пролетариата, оно должно было носить временный характер на пути строительства коммунизма. В дальнейшем этот классовый подход к природе государства был заменен идеей всенародного государства с неясной в общем-то перспективой будущего его отмирания. Так или иначе, здесь снова явила себя двойственность, при которой осуществляемые действия в реальном обществе оправдывались теоретическими построениями, заимствованными из «единственно правильного и единственно научного» учения. Что же касается практических действий социалистического строительства, то они опирались на общинные начала, и в этом плане советское государство вполне обоснованно отождествляло себя с обществом, в котором одерживается победу народная справедливость. Политические институты выстраивались как институты «родового общества» в том смысле, в каком говорила о нем философия почвенников. Политическая система советского периода исходила из того, что политическим субъектом в обществе является трудовой коллектив. Основной политический орган – советы были по сути воспроизводством принципов крестьянского мира, реализованных в условиях строительства промышленного общества. Это была демократия другого типа в сравнении с либеральным устройством западного мира, исходившего из того, что самодостаточный индивид есть столь же самодостаточный политический субъект.
В условиях промышленного строительства советский строй воспроизвел дух родового общества, он был демиургом основных социальных институтов, он провозгласил и как мог реализовал идею всечеловеческого братства. Это было новым словом, которое услышал глобальный мир, этим были обусловлены искренние симпатии к СССР, с этим были связаны и ожидания, порождаемые успехами советского строительства. Однако разрыв между идеологией и реальность рано или поздно должен был себя проявить. Общество и государство могли развиваться как дальнейшее развитие принципов общинного сознания и человеческого братства, либо же должны были возвратиться к классовому обществу, образом которого является Европа и западные демократии. Для дальнейшего движение по пути, на который изначально встало социальное строительство в советской России, нужна была теория, идеология, обществоведение, отражающие природу русской цивилизации. Этого не родилось. Тупик и переход к классовому обществу был в определенной степени предрешен принципиальным несоответствием марксистской теории историческим задачам, которые предстояло решать после ключевого события в истории советского периода, именно, после победы над фашизмом.
С точки зрения ортодоксального марксизма советский опыт представал как серьезное отклонение от его основ. Состоялся возврат к классовому обществу, точнее, возврат к нему советской политической элиты, поддержанный «советским партхозактивом». О такой возможности говорил в свое время Н.А. Бердяев: «Иногда кажется, что советская власть скорее пойдет на восстановление капитализма в экономической жизни, чем на свободу религиозной совести, свободу философской мысли, свободу творить духовную культуру». Действительно, восстановление капитализма в экономической жизни само собой сделало ненужными свободу совести и свободу философской мысли. Они стали просто ненужными, поскольку этот товар не продается.
Если признать эту реальность постперестроечную реальность, то нужно немедленно остановить образовательные реформы в России и обратиться к проблеме создания необходимого обществознания. Но признать это высшее политическое руководство не может, а страна лишается интеллектуального потенциала или, меньшей мене, резко снижает этот потенциал.

[Ratan]

Обществоведение-7.
Двести лет вырабатывался этот главный тип
нашего общества под непременным, еще
двести лет тому указанным принципом: ни за что
и никогда не быть самим собою, взять другое лицо,
а свое навсегда оплевать, всегда стыдиться себя
и никогда не походить на себя – и результаты вышили
самые полные
(Ф.М. Достоевский. Дневник писателя)

Русский писатель окажется прав, если даже соотнести его слова с нынешним временем. Мы «обретаем себя», напяливая на свой лик европейскую маску. В этих условиях слова о патриотизме и славе России пахнут лицемерием. Наши успехи приходили к нам в борьбе с Европой, борьбе, не нами начатой, не нами объявленной. Но, если потеряно свое лицо, то очень хочется оказаться не просто европейцем, но европейцем подлинным, хранящим нетленные европейские ценности буржуазной эпохи. Такое поведение может вызывать только ярость Европы, которая в бешенстве от мысли, что русский варвар учить ее носить европейский фрак. По мне если уж и вызывать ярость Европы, так только противопоставив ей свое собственной лицо, которое в конце концов окажется гораздо привлекательнее лица лицемерной буржуазной демократии. Не можем. Почему?
Начнем с главного. То, что в предшествующих сообщениях, само по себе не ново. О признаках русской культуры и русского сознания начали публично писать и говорить еще старшие славянофилы. Можно повторять раз за разом эти уроки, но они не убеждают образованный класс, из которого вербуется политическая элита и еще более – ее интеллектуальная обслуга. Воспитательницей А.С. Пушкина была его няня Арина Родионовна. Она сделала его русским человеком, она внесла в душу поэта архетипические образы русской культуры. Пережитые еще в детстве, они породили отношение к жизни и к русской истории, отнюдь не сахарной. Но, приняв ценности народа, поэт принял и его историю без остатка и с Петром первым и с пугачевским бунтом. Между тем, как писал В.В. Розанов, только у окончившего русскую гимназию и русский университет вырабатывается прочная ментальная установка – «проклятая Россия». Это свидетельство давнего и не преодоленного советским временем разрыва элиты и народа. Когда Ф.М. Достоевский в своих «дневниках» укорял русское общество, то он говорил об образованном классе России, но не о народе. Народ и дворянство, народ и интеллигенция были крайне далеки друг от друга. Этот разрыв есть форма воспроизводства разделённости элиты и народа в целом. Можно огорчаться или возмущаться тем фактом, что русский студент оканчивает университет с убеждением «проклятая Россия», то не только социально-политические обстоятельства тому виной. Есть важная фундаментальная причина, создающая пустоту в сознании, заполняемую «просвещением европейским». Она заключается в отсутствии фундаментальных постулатов сознания, соответствующих природе русской цивилизации, в то время как такие основания есть в культуре восточной, например, в конфуцианстве. Они несомненно имеются в культуре европейской, интеллектуальное иго которой нами до сих пор не преодолено. Иначе говоря, мы возвращаемся к изначальной задаче построения собственного обществоведения, адекватного цивилизации, которая до сих пор совершает исторические дела, но не может дать им адекватного историософского освещения. Разумеется, собственная культурно-историческая рефлексия не означает изоляционизма или отказа от европейского просвещения. Позиция по этому вопросу была ясно выражена еще И.В. Киреевским. Речь идет о рациональной составляющей русской культуры, т.е. о теоретических основаниях ее миропонимания. Эти фундаментальные построения, рассмотренные по частям различными русскими философами, должны быть приведены в систему миропонимания, причем не сугубо национального (этнического), но цивилизационного миропонимания, имеющего всечеловеческое значение.
Вкладом в мировую культуру и в мировую историю принято считать прежде всего философскую рефлексию Востока и Европы. Таким же по масштабу, т.е. имеющим всечеловеческую, но более перспективную значимость, является самосознание русской цивилизации, альтернативной прежде всего европейскому мирочувствованию и миропониманию. Такое положение соответствует сути и логике философских учений. которые всегда претендуют быть образцами всечеловеческого знания, хотя порождаются культурами соответствующих цивилизаций.
Фундаментальную роль в этих основных мировоззрениях имеет представление о человеке, которое в древних учениях начинало разворачиваться через этику. Для русской цивилизации, как это уже указывалось ранее, в основе ее мирочувствования и миропонимания лежит представление о человеке как существе солидарном. На этой основе строятся все учения славянофилов и концепция всеединства В.С. Соловьева. Разумеется, представления о всечеловеческом родстве и тем самым о всечеловеческой солидарности не могут не входить в той или иной форме в самосознание других культур. Но для русской культуры эти солидаристское мирочувствование являются доминантными, определяющими всей строй мыслей и переживаний. Поэтому здесь необходима теоретическая концепция, способная представить основания и роль солидаристских отношений в жизни человека и общества. До определенного исторического рубежа эту функцию выполняла религиозное христианское мировоззрение. Однако этап, отмечаемый вхождением в промышленную фазу развития, требует светского сознания, опирающегося на научный метод, причем не только в сфере познания природы, но и в понимании общества и человека. Попытка синтеза веры и разума в православном христианском контексте была предпринята В.С. Соловьевым, она не была принята нашей церковью. Впрочем, РПЦ похоже никогда не демонстрировала способность вести диалог со светским сознанием, оставляя за собой своеобразную мировоззренческую монополию. Но сегодня, как и сто лет назад, потребность в светской (научной) концепции человека, обосновывающей его солидаристскую природу, была крайне необходима России как чувства всечеловеческого родства, о котором ярко писал не один Ф.М. Достоевский. Какой же должна быть философская (научная) концепция солидарного человека, на что она должна опираться?
Сегодня, как следует из достигнутого уровня человеческого познания, есть только один путь построения научной антропологии, и это путь эволюционной теории, путь исследования антропосоциогенеза. Для последовательного выстраивания соответствующей теории многое сделано естественнонаучной антропологией, культурной антропологией, этнологией и рядом других сфер знания. Огромная эволюционная пропасть отделяет обезьяноподобного предка человека от его современного состояния. Все стадии и соответствующие эволюционные изменения могут прослеживать различные гуманитарные и естественные науки, среди которых особое место заняло в настоящее время генетика. Но главный фактор, отличающий культурного (исторического) человека от начального состояния эволюционировавших гоминид, заключается в том, что поведение человека, практически вся его активность программируется культурой. В отличие от человека поведение животных, в том числе и высших позвоночных, каким бы сложным и разнообразным они ни было, определяется генетическим наследуемыми видовыми программами. Культура есть барьер, разделяющий животное состояние гоминидного предка и историческое состояние современного человека. Антропогенез должен объяснить этот переход, объяснить появление культуры как необходимого и безусловного фактора человеческой жизни.
Современная этология и эволюционная биология называют культурным небиологическое наследование навыков и поведения в целом. Отметим в этой связи, что негенетическая передача поведенческого опыта возможна только в сообществе, что сразу ставит под сомнение концепцию самодостаточного индивида. Но пока нас интересует принципиальный вопрос возникновения культуры, и мы должны заключить, что культура как совокупность символических программ поведения может формироваться и транслироваться только в сообществе. Собственно, с этим фактически соглашаются сторонники геннокультурной коэволюции, поскольку очевидно, что трансляция культурных навыков возможна лишь при тесной коммуникации особей. Однако при этом происхождение тех или иных культурных навыков оказывается в геннокультурной теории результатом случайных мутаций поведения особи, в том числе возникающий и при давлении внешних обстоятельств. Вопрос о происхождении культуры как закономерном результате эволюции сообществ не ставится вообще. В западном мировоззрении «цензор самодостаточного индивида» включается всегда и везде в рамках даже не политизированных академических исследований.
Центральным пунктом солидарстской гуманитарстики является положение о том, что субъектом социогенеза (социоантропогенза. соответственно) является сообщество, а не особь, не индивид. В этом пункте происходит преодоление мифологической концепции самодостаточного индивида и расставание с ней. Обращение к эволюционирующим гоминидным сообществам позволяет вскрыть главные эволюционные факторы, породившие человеческую историю. Один из этих необходимых факторов является становление предметной деятельности в гоминидных сообществах.
О деятельности и ее становлении должен быть особый разговор. С одной стороны, необходимо согласится с марксисткой установкой на решающую роль предметной деятельности в становлении человеческой истории. С другой стороны, марксизм «технологически односторонен» в понимании появления и сути предметной деятельности, стремясь из материальных потребностей человека и факта предметного преобразования природной среды вывести всю историю человечества. Нам важно отметить. что деятельность предстает как эволюционно новая форма активности гоминид, ее становление не сводится к «использованию палки» некой обезьяноподобной особью. Деятельность складывается как эволюционно новая форма активности сообщества, а не гоминидной особи как таковой. Она смогла сформироваться вместе с эволюцией сообщества, открывающей возможность трансляции культурных навыков, принятие их в структуру активности сообщества и превращение такого рода активности в основное средство взаимоотношения с природной средой. Для этого было необходимо определенное психическое развитие, на чем настаивал в частности Б.Ф. Поршнев. Так или иначе, деятельность формируется вместе и благодаря множеству системных обстоятельств, проявившихся в эволюции гоминидных сообществ. Она есть культурная форма активности, открывшая новую траекторию для развития высших биологических сообществ. Ее проникновение в сообщество или, иначе, ассимиляция сообществами деятельной формы активности, изменяет всю организацию сообществ и поведение особей внутри них. Иначе говоря, деятельность формируется вместе с формированием нового поведения, которое по необходимости оказывается культурным, т.е. не наследуемым биогенетически. В этом пункте вскрывается односторонность теории уповающей исключительно на предметно-деятельную активность в объяснении жизни общества. Категорию деятельность необходимо соединить с категорией «поведение» играющей столь же фундаментальную роль в генезисе человеческого общества.
Если предметная деятельность сообществ явилась эволюционно новой формой активности гоминидных предков человека, то новые (культурные) формы его поведения в сообществе (как и сообщества в целом) используют и развивают те естественные средства организации индивидуального поведения, которые сложились в ходе биологической эволюции высших млекопитающих. Здесь мы укажем лишь на исключительно важное развитие психики гоминид. Сфера психики сделала возможным символическое поведение, т.е. поведение, организуемое средствами культуры. Если на начальных этапах психического развития животных психические процессы восприятия дополняются реакциями психического возбуждения и торможения, то развитие психических процессов в гоминидных сообществах порождает большое разнообразие эмоционально-психических состояний, обеспечивающих как коммуникацию между особями гоминидных сообществ, так и сложные эмоциональные состояний (переживания), обеспечивающие управление сложным многофакторным поведением в сообществе. Психика гоминид делает возможным становление второй сигнальной системы. Значения символов на начальной стадии культурогенеза расшифровываются через те переживания, которые с ними связаны, а сами переживания получены в рамках коллективного ритуального действия, закрепляющего соответствующие смыслы. Собственно, рождение культуры, обращенной к миру нашей психики, совершается в ходе закрепления нового поведения, формирующегося в сообществах, переступивших эволюционно-деятельную черту. Мир символических значений, так или иначе соотнесенных с реальной жизнью сообщества, формирует мир переживаний особи (индивида) и, тем самым, программирует поведение человека.
Бесспорно, есть свои тонкости в формирование высшей психики человека. В частности, целесообразность деятельности является начальной точкой формирования рассудочной рациональности, которая затем в тех или иных формах переносится на управление поведением. соединяясь с миром человеческих переживаний. Человеческие переживания определяются миром смыслов, они создают внутренний мир человека, соединяющий его с миром внешним. Эмоциональные переживаний и мир логики определенным образом соединяются в психике человека, здесь начало для исследования сознания и бессознательного (неосознанного) в поведении человека.
Антропология солидарного человека может быть и должна быть поставлена на научную основу, системное оформление которой дает философия, т.е. должным образом выстроенная философская антропология в союзе в культурной антропологией. Здесь опорный пункт мирочувствования и миропонимания, альтернативного западной европейской антропологии и всему мировидению, построенному на концепции самодостаточного индивида. Названное мировидение рассыпается при столкновении с очевидностью солидарной природы человека, ибо то. что можно здесь назвать солидарной природой есть культурно-историческая установка, объединяющего человечество как культурно-исторический вид. Они изначальна, она сущностно необходима человечеству как условие его жизни на земле.
Установка на человеческую солидарность выражается прежде всего в этике. Поскольку высшие ценности поведения, т.е. ценности сохранения и продления жизни человеческого вида, рождаются, проявляются и вообще имеют свой смысл только в отношениях между людьми, то мир высших (духовных) ценностей по сути своей есть мир переживаний солидарного человека. Везде, где одерживает победу эгоизм индивида или той или иной эгоистической социальной группы, рождаются антиценности. Они выступает либо в форме агрессии и насилия «высших» над «низшими», либо эта направленность против высшей человеческой природы проявляется в примитивном гедонизме, превращающем людей в простейшие живые автоматы. Собственно, логику этого размена человеческого достоинства на «радость» упрощенного гедонизм Ф.М. Достоевский описал в известной легенде о «Великом инквизиторе». Этика жизни, этика делания добра (В.С. Соловьев) рождается в рамках солидаристского мирочувствования, которое в той или иной форме присутствует всех исторических жизнеутверждающих культурах. На закате античного мира эту этику подхватила и закрепила христианская вера. Сегодня нужно светское сознание, способное дать опору солидарстскому мирочувствованию. Богатый исторический опыт следования этому типу сознания представлен культурой и историей России. Более того, в русской философии есть опыт осмысления солидаристского мирочувствования. Приведение его в систему даст теоретическое основание мировоззрению. способному противостоять тотальной экспансии запада. Именно этого слова, осуждающего эгоизм как разрушительную силу и утверждающего личность, способную нести идею всечеловеческого родства, ждет мир от России.
Через обращение к антропосоциогенезу может быть выстроен прочный мировоззренческий фундамент концепции солидарного человека. концепции всечеловеческого родства. В свете этой концепции могут быть сведены в единую систему достижения русской общественной мысли, сформирована мировоззренческая база для нового исторического проекта, продолжающего историю России, более того, продолжающего историю человечества. Собственная мировоззренческая база является необходимым условием не только продления жизни исторического субъекта, каковым является Россия и русская цивилизация. Она с неизбежность проявит свое общечеловеческое значение и явится тем словом, которого, пафосно выражаясь, мир ждет от России. Но совершенно нелепо вести борьбу с западной цивилизацией на ее смысловом поле и, что еще нелепее, вести эту борьбу защищая ценности западной цивилизации от нее самой, от деструктивных процессов в ней самой. Это несомненный путь историософского и геостратегического поражения, которое в логике своей должно повторить поражение СССР. Последнее было обусловлено фундаментальной внутренней слабостью советского общества, именно тем, что его поздняя (послевоенная) элита оказалась неспособной стимулировать общество к адекватной рефлексии своих цивилизационных основ. Точно также нынешняя политическая элита демонстрирует полное пренебрежение обществоведением, полное пренебрежение историософией, основания которой по одному из философских учений нынешнего великого соседа заключаются в способности различать высшие исторические смыслы (слышать голос Неба), уважать деяния великих и слова мудрых. Узкий прагматизм текущего дня закрывает смысловой горизонт историософии, которую религиозная вера заместить не может. Остается уповать, что великие на то и велики, чтобы смотреть вдаль через ограду актуальных событий текущего дня.
P.S. Рывок, на который нацеливает общества его первый руководитель, не состоится без кардинальный мировоззренческой перестройки. Без таких усилий невозможна необходимая мобилизационная мотивация. В то же время весь капиталистический мир должен объединится, что он и делает, в борьбе с Россией, желающей занять место ведущей капиталистической державы с человеческим (европейским) лицом. Лишь обретя свое лицо, мы можем рассчитывать на себя как исторический субъект, способный объединять силы, противостоящие озлобленному глобальному эгоизму.
P.P.S. Желающие более подробно ознакомиться с упомянутыми здесь представлениями о социогенезе могут воспользоваться ссылкой
http://window.edu.ru/resource/479/78479/files/v1.pdf

[Ratan]

Поток сознания на вечную тему тему «грозящая катастрофа"
1. В прошлом марксистскую версию понимания истории выражали короткой формулой «бытие определяет сознание». Под бытием имелось в виду не то, что предполагает философская метафизика (онтология), а материальная, телесная, чувственно доступная жизнь социума и индивида.. В рамках такого понимания сущности общественной жизни ее доминантой оказывалось материальное производство. Взятое вместе с присущими ему производственными отношениями, оно превращалось в базис общественно-экономической формации. Вся сфера общественного (и индивидуального) сознания в конечном счете оказывалась надстройкой, необходимой базису.
У марксизма есть бесспорная заслуга. Она в том, что он ввел в рассмотрение исторического процесса производственную деятельность человека, точнее, общественно-организованную производственную деятельность. Вместе с ней определенный вес в движении истории и в ее рассмотрении приобретали общественные группы, вовлеченные в этот общественно-организованный процесс, и отношения между ними.
Всякое серьезное открытие всегда вызывает энтузиазм, выливающийся в естественное желание переосмыслить историю, объяснить целое с открывающейся новой точки зрения. Так поступил и К. Маркс, сделавший главным предметом своей творческой жизни политэкономию капитализма, которая должна была стать своеобразным талмудом материалистической историософии. В этом случае исследование капитализма превращалось в конкретизацию той исторической динамики, образ которой сложилась в представлении основателя нового учения. Цельность и своеобразный монизм учения Маркса облегчили его признание и популярность. Как политэкономическое учение оно вскрывало действительные экономические процессы, характерные для капиталистического производства и даже для капиталистического общества, поскольку в марксово исследование невольно вошла этическая оценка этих общественных отношений.
Однако историософское содержание марксизма изначально односторонне и, можно сказать, в принципе порочно. Принципиальная слабость теории обусловлена сведением природы человека к материальному существу, удовлетворяющему материальные потребности, хотя история человечества убедительно показывает, что там, где «материя торжествует над духом», открывается историческая бездна. История поздней римской империи показала это со всей очевидностью, современная западная цивилизация во многом воспроизводит этот процесс дегенерации в условиях промышленного общества. Этот последовательный материализм марксизма, это сведение человеческой природы к материальным началам есть его ахиллесова пята. В общем виде она проявляется как непонимание роли культуры в человеческой истории. В указанном отношении марксизм исправить нельзя. Можно искать в нем гуманистические начала, внесенные отблесками просвещенческих идей об освобождении человека, но теорию Маркса нельзя исправить, дополняя ее неким новым гуманизмом. Как говорил классик, марксизм подобен цельной глыбе гранита, его невозможно дополнять, не разрушая, что собственно и показали разные попытки модернизации марксизма в 20 веке. Сделанное им можно и нужно использовать, но использовать в рамках построения новой обществоведческой теории, новой историософии, которая не может игнорировать исторические достижений общественной мысли.
Сегодня марксизм не способен выполнить роль исторического путеводителя. Он хорош как историческое разоблачение капитализма и как инструмент анализа его экономической системы. Здесь и должна быть поставлена точка. Новый взгляд на будущее человечества должен созревать в тех культурах и у тех народов, которые могут предложить миру альтернативу европейскому капитализму. Может ли русская история и русская культура «открыть» этот исторический путь, сказать свое слово о будущем и для будущего? Несомненно. Потому она так нелюбима коллективным западом. Но, чтобы сказать это слово, нужно обрести способность его произнести.
2. Русская некапиталистическая альтернатива явила себя в советском строе жизни. Однако советское строительство наткнулось на давнюю болезнь русского общества, именно, на разрыв элиты и народа, точнее, отсутствие элиты, адекватной культурно-исторической природе России и соответствующей ее роли в историческом процессе. Конечно, во все исторические периоды рождались люди, обладавшие «историческим зрением», Но оно не стало необходимым качеством политического класса, и оно не появится до той поры, пока в недрах элиты или вне ее не сложится соответствующая мировоззренческая рефлексия, способная формировать необходимые формы сознания. Отсутствие такового стало причиной вырождения советского политического класса, поскольку «народное происхождение» его представителей само по себе не гарантирует тех качеств, которые ему необходимы. Сегодня отношения власти и общества таковы, что власть менее всего расположена к катализации процесса соединение элиты и народа, создания условий воспроизводства элиты для цивилизации, политическими лидерами которой они фактически являются.
В России, расставшейся в лице ее лидеров с коммунистическим мировоззрением, идет строительство буржуазного общества, формирование плутократии и всей социальной иерархии, принимающей осознанно или неосознанно мировоззрение плутократии и помогающей ей в этом «буржуазном строительстве». Это строительство является буржуазным лишь по форме, по внешнему виду, но далеко не по внутреннему содержанию (вечный псевдоморфизм, в котором упрекал Россию О. Шпенглер), поскольку Россия не Европа и в ней нет европейских культурных оснований, на которых сложилась современная европейская цивилизация. Есть, как и в прошлом, лишь подражание им, выдаваемое за европейскость, прикрывающую обновленный образ русского барства и торжества феодальной (теперь «демократической») бюрократии. Этот социальный процесс находит частичную поддержку в различных социальных группах, во всяком случае, той (большой или малой) их частью, которая принимает философию личного успеха как ценность, противопоставленную общественному долгу. Значительная часть интеллигенции также «находит свое место» в обслуживании нового социального порядка, занимая в нем соответствующее место. В полном соответствии с «ренессансом» феодального мирочувствования под демократической оболочкой этот процесс поддержан православной церковью, фактически оправдывающей формулу нынешнего социального строительства: «будущее России есть капитализм плюс православие». Формула абсурдная, поскольку капитализм не сводится к частной собственности и свободному предпринимательству, но есть определенная система ценностей, принимаемая обществом. Причем система не совместимая с ортодоксальным христианством, поскольку в ней на место идеи любви и всечеловеческого братства поставлена идея личного эгоизма и вытекающей из него борьбы всех против всех.
В России выстраивается общество тотальной несправедливости, пока еще прикрываемой памятью о социальных гарантиях прошлого и всплесками советского патриотизма (яркий пример – «бессмертный полк»), поддерживающими эту память, хотя под шум футбольных стадионов начато циничное уничтожение названных социальных остаток советского прошлого. Идеологической основой всех правительственных реформаций заявляется вера в свободное предпринимательство и конкуренцию (борьбу всех против всех). Конечно, наше либеральное в своей основе правительство не смущает ни память о «лихих» 90-ых, ни фактическая беспомощность государства против тотального воровства. Жульничество большое и малое, торжество тотального глумливого обмана как необходимого условия личного успеха, вопиющим образцом которого является «строительные пирамиды» и обманутые дольщики, а также полная неспособность государства справиться с этими явлениями. Оно и не может с ними справиться, поскольку они стали доминантными мотиваторами «предпринимательской инициативы». Политическая элита не стремится к осознанию социального процесса, она увлеченно куется свое классовое счастье, хотя ее отдельные представители могут воображать, что они куют счастье для народа. Отметим еще раз, Россия в прошлом не знала капитализма как общественной системы, и в «буржуазном строительстве» она в «демократических формах» воспроизводит феодальное прошлое во взаимоотношении власти и народа.
Характерным показателем этого процесса является возрождаемое социально-политическое положение церкви. Вопрос о роли РПЦ в общественных процессах в России нельзя обойти молчанием, тем более, что он явно замалчивается в силу сложившихся общественно-политических обстоятельств. Заметим, что вопрос об РПЦ и вопрос н роли православия в промышленном обществе России связаны друг с другом, но не тождественны. Роль православия должна обсуждать в контексте вопроса о роли религиозного сознания в промышленном обществе, которое является светским по необходимости и по своей сути. Здесь речь идет о роли церкви как общественного института, как организации, действующей в обществе и в государстве как его ипостаси. В прошлом непосредственная специфическая деятельность церкви состояла в том, что она духовного окормляла православный народ российской державы. Благодаря этому она обретала определенный статус в общественной структуре и в общественном сознании. Было время, когда в ее недрах родилась историософская формула «Москва – третий Рим, другому не бывати», давшая смысл строительству как Московской Руси, так и Русской империи в целом. Можно считать, что де-факто отказ от этой формулы приходится на время реформ Путра 1, когда церковь превратилась по сути в государственное ведомство, сотрудничающее с властью и с помощью власти поддерживающей свой авторитет. О способе поддержания этого авторитета резко писал убежденный православный славянофил И.С. Аксаков, к авторитету которого обращался В.С. Соловьев: «В России не свободна только русская совесть… Оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святе, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божий, охраняющие ее входы и выходы, а жандармы и карательные надзиратели, как орудия государственной власти, - эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов русской православной Церкви, блюстители и руководители русской совести».
В 19-ом веке церковь, как принято считать, духовно хлопотала о народе. Но была ли она вместе с народом? Вопрос этот достаточно деликатный и требует особого рассмотрения, хотя можно отметить, что она не отметилась как сторонница отмены крепостного права, митрополит Филарет не сочувствовал великой реформе и только после ее совершения изменил свой взгляд. Во всяком случае, мы не знаем великих подвигов православной церкви в борьбе с крепостным правом. Ситуация прошлого в том, что для церкви народ - паства, для власти – трудовой ресурс. На этой основе сложился в свое время ее социальный статус, обеспечиваемый прочной спайкой с властью. Собственно, основа конфликта В.С. Соловьева с церковью не сводится к тому, что русский философ хотел видеть в католиках союзников по делу всеединства. Суть его в том, что В.С. Соловьев хотел деятельного участия русской православной церкви в социально-историческом процессе, цель которого в духовном преображении мира, в создание социально здания, в котором эта цель достигнута. И видел при этом полную неспособность РПЦ к деятельному и подвижническому одухотворению общества в духе провозглашаемого им всеединства..
Историческое движение к промышленной фазе развития обострило в 19-ом веке потребность в светском сознании. Ответом на этот социально-исторический запрос стало появление интеллигенции, т.е. социальной группы, образовательной базой которой была европейская естественно-научная и общественная мысль. Социальный состав этой группы был достаточно разнородным, важно, что по своему положению она должна была быть предстать мыслящей частью общества, обеспечивающий его внутренний диалог, в том числе совершенно необходимый диалог с обществом светской и религиозной власти. В первом случае речь должна была идти о преобразовании социальных и политических институтов общества, во втором – о сути и роли религиозного сознания в меняющих исторических условиях.
Характерна реакция как властной элиты, так и православного клира на светскую мысль, которая в целом была востребован обществом. Властные верхи относились весьма настороженно к этому просвещению, видя в нем угрозу собственному положению, для чего были свои основания. Церковь в лице ее руководителей и теологов занимала точно такую же позицию. Светские тексты этого периода проходили двойную цензуру, т.е. цензуру светского и церковного ведомства. Диалог со светским религиозным сознанием, обращенным среди прочего к пониманию роли религиозной веры в новых условиях, к взаимоотношению церкви и общества, к рациональной оценке оснований религиозной веры в новых условиях не состоялся в силу позиции православного клира России, который вместе со светской властью занял позицию охранительную и крайне реакционную. Характер взаимоотношений церкви и светского критического сознания достаточно наглядно показывают события с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым, принципиально разными критиками тогдашней церкви. Собственно, такую же картину мы наблюдаем и сегодня. В частности, издание академического собрания сочинений наиболее видного русского философа В.С. Соловьева было остановлено, как частным порядком утверждают отдельные знающие люди, усилиями руководителей РПЦ. Для светского сознания труды русского философа никакой угрозы не представляют.
Нет нужды доказывать, что попытка превращения церкви в доминантный идеологический институт, освящающий отношения власти и народа в современном общественном процессе, представляет собой строительство на песке, способное воспроизвести кризис взаимоотношения общества и власти, который привел к февральской революции 1917 года. Полный отказ от опыта советского строительства, на котором де-факто настаивает власть, принимающая при всем при том «бессмертный полк», по своей логике должен вести к повторению проблемных ситуаций прошлого в новых обстоятельствах, более драматических и более угрожающих. Индустриальное общество требует развитых форм светского сознания, требует соответствующей общественной теории, способной выразить коренные ценностные установки общества. Марксизм не решил последней задачи, но нынешние действия власти, способствующие укреплению религиозной веры как ведущего фактора общественного сознания, создает ситуацию, ведущую к полному отказу от светского обществоведения и погружению общества во мрак.

[Ratan]

3. В промышленном (постиндустриальном) обществе светское сознание и светское обществоведение создают смысловую базу, необходимую для конструктивного диалога власти и общества. Следствием отказа от этой базы становится прекращение диалога, прекращение интеллектуального поиска, направленного на понимание прошлого, настоящего и будущего, Как следствие - понижение способности общества соединить этапы собственной истории, понять ее движение. Сегодня глубокий кризис общественного сознания усугубляется ориентацией на западную европейскую цивилизацию. Россия будущего видится сторонниками этого курса как некий идеальный образец названной цивилизации. Дело представляется так, что мы подхватили европейские ценности, которыми сама Европа почему-то опрометчиво пренебрегла. И теперь мы вновь поднимем знамя западной цивилизации, спасем ее и себя вместе с ней, заявляя о себе как о ее органической части. На информационном поле появились идеологи, объявляющие себя западными (западническими) патриотами России. Оксюморон. Но такова реальная политика, искренне или неискренно и невольно маскируемая заявлениями о самобытности России и о собственном историческом пути, допускающая проявления советского патриотизма, поскольку никакой другой патриотизм не создан за тридцать лет социальных преобразований (его немощным конкурентом может быть только патриотизм монархический). Массовое сознание, убаюкиваемо тем или иным образом, не замечает этого глубинного противоречия между навязчивыми усилиями натянуть на лицо России европейскую маску и реальным содержанием русской истории. Но это реальное противоречие, усугубляемое отказом власти от диалога с обществом на актуальные темы, включая тему религиозного сознания, постоянно работает, усугубляя внутреннюю идейную пустоту. Сказывается ли названное обстоятельство на внешней политике и на положении России в мире в условиях, когда ей по сути объявлена война на ликвидацию. Устранение России как исторического субъекта оказалась отложенной во многом благодаря усилиям первого лица и окружающей его государственнической группы. Но сама угроза не исчезла, и противник хорошо помнит, что причиной ликвидации СССР была не слабость его вооруженных сил, но внутренняя слабость, обусловленная потерей ценностей, мотивирующих развитие.
Мы настойчиво вступаем сегодня в мировую политику с европейской маской на лице, со стремлением полностью европеизироваться изнутри. С другой стороны, наше реальное вступление опирается на модернизацию вооруженных сил и на память о былых достижениях России. Но эти достижения де-факто есть достижения советского периода, отвергаемого в идеологии и внутренней политике. Некий когнитивный диссонанс. К тому же наш «европеизм» обречен быть поверхностным. Он не основан на глубоком изучении культурной, политической и экономической истории Европы. Эти исследования замещены неким виртуальным мифом, на переднем плане которого европейский супермаркет и так называемые «права человека». В представлениях этого мифа воспитывается новое поколение, которое с ясельного возраста должно усвоить главную догму о России, именно, все ее беды от того, что в ней не было и нет демократии. На таких представлениях нельзя воспитать не только отечественную элиту, но просто ответственного гражданина России.
Однако нас здесь интересует одно обстоятельство. Европейская маска России не есть ее лицо. Но можно ли быть субъектом мировой политики без лица? Маской можно прикрываться какое-то время, но это неумолимое время потребует в определенный момент предъявить свое лицо. Что предъявит современная Россия?
Проблему можно представить (адекватно или не адекватно, – оставляем за скобками) следующим образом. Россия все-таки не была уничтожена перестройкой, за что отдельное спасибо тем, кто предотвратил намечавший распад и уничтожение. Главный мировой игрок сегодняшнего дня вынужден был принять этот обстоятельство как свершившийся факт, потребовавший перегруппировки сил. Зубовный скрежет и катавасия в политической элите США (и в глобальной элите в целом) обусловлен в немалой степени названным обстоятельством. Впрочем, какая-то перегруппировка была неизбежна при любом исходе перестроечного процесса, несомненно потрясшего мировую политическую систему. Со стороны возглавляемого Штатами западного мира совершающая перегруппировка нацелена на борьбу с великим восточным (дальневосточным) историческим субъектом, т.е. с Китаем. И тогда возникает вопрос: нужны ли мы (себе и миру) в этой глобальной перспективе как носители европейских ценностей?
Вопрос, в общем-то, риторический, поскольку западное сообщество ответило на него своими политическими действиями более чем определенно: нет, не нужны, и не путайтесь под ногами со своим европейским лицом. Демонизация России есть решительный ответ глобального Запада, не желающего принимать нас в свою семью, но позволяющий одновременно устраивать торг с Россией, требуя от нее уступки за возможное признание ее «европеизма». Другое дело Китай, который никогда не позволял себе «потерять лицо». Элита этой цивилизации де-факто понимает, что всякая борьба есть борьба идей, внешним выражением которой становится экономическое, политическое и культурное противостояние. Разумеется, речь идет не о борьбе абстрактных идей, изобретаемых интеллектуальными сообществами, но о борьбе идей архетипических, выражающих идентификационную сущность цивилизаций. Такие идеи воплощены в истории, пережитой народом. История сформирует мирочувствование народа, соответствующее его «идее», этим представлен в сознании в широком смысле этого слова его культурно-исторический генотип. Но при нынешних идейно-политических установках нашей политической элиты, русской идеи в сказанном смысле нет, и ей вроде бы вообще нет места в мировой истории. Мы превращаемся в продавцов идеи европейской, отсюда и отношение к нам как к продавцам вторичным и не нужным в культурно-историческом процессе. Мы сами поставили себя в этой маргинальную позицию, и обращение к западному миру признать нас своими выглядит какой-то вполне реальной, но несуразной комедией.
Стратегический союз с Китаем становится жизненной необходимостью, что сознается в той или иной мере нашей политической элитой. Но каким может быть и должен быть этот союз? Посмотрим на него со стороны Китая. Да, он примет необходимые формы партнерства по тем или иным актуальным вопросам. Но с кем он должен вступать в долгосрочный стратегический союз? С продавцом европейских ценностей? Это для востока слишком непрочная перспектива, поскольку такой продавец будет склонен поддаваться лести западного «партнера», который вдруг увидит в России своего брата (сестру) и начнет милостливо гладить ее по головке. На этом главный противник может строить стратегию противопоставления России и Китая или, по меньшей мере, препятствование их стратегическому союзу. Прочный геостратегический союз, не превращающий одновременно того или иного партнера в сателлита, возможен между достойными культурно-историческими персонами. Если Россия действительно является цивилизацией, способной сказать свое слово миру, то ей не пристало быть разносчиком «европейскими ценностями». Она должна искать как в себе, так и своем партнере культурно-исторические основания, способные стать смысловым фундаментом геостратегического взаимодействия. Между тем, социальный процесс в Китае не является сегодня предметом внимания публичной политики. Наш взгляд все время устремляют на запад и его санкции. Между тем, крайне интересен вопрос, действительно ли Китай стал на путь строительства капитализма или социальные процессы в нем не столь однозначны?
Ф. Бродель в своем исследовании истории капитализма указывает на причину, по которой капитализм не мог возникнуть в Китае. Китайская государственная бюрократия, китайская элита всегда несла в своем сознании идею Поднебесной, которую не могла «разменять на норму прибыли». Проще сказать, богатство не было пропуском в элиту, более того, оно скорее препятствовало такому вхождению. Также и сегодня официальная коммунистическая идеология Китая не позволяет ему заявить о строительстве капитализма, ввести олигархов во власть и сделать их опорой власти. При всей сложности происходящих в Китае социальных преобразований политический класс требует от предпринимателей служения отечеству, т.е. требует, чтобы общественный, а не личный эгоистический интерес доминировал в деятельности его класса собственников. А это уже не капитализм, ибо идея государства (Поднебесной в данном случае), а не максимальной прибыли становится доминантой общественной жизни и экономической деятельности. В этом в числе прочего сила Китая. как она была в своей время силой СССР. Характерна, казалось бы, мелочь на фоне глобальных процессов. Всемирный философский конгресс в Пекине, открывающийся в августе текущего года, проходит под девизом «Учится быть человеком». Доминантой заявлены не толерантность, не диалог культур, не права человека, но некая фундаментальная мировоззренческая установка, восходящая к Конфуцию. Право, установка заслуживающая уважения. Девиз «учится быть человеком» сегодня крайне актуален и имеет объединяющий потенциал. Действительно, стержневая установка конфуцианской этики, обращенной к «благородному мужу», т.е. к китайской элите, это установка на человечность (Жэнь), человеколюбие. Невольно на ум идут цитаты из Конфуция: «Прекрасно там, где человечность. Как может умный человек, имея выбор, в ее краях не поселиться. … Устремленность к человечности освобождает от всего дурного … Когда исходят лишь из выгоды, то множат злобу».
Заметим, что основной антропологический тезис русской философии – основание всему начала нравственные. Разве не о том же сказано Конфуцием, но сказано другим языком и в другое время. Во всяком случае, на этом основании можно искать идейное историософское сближение с Китаем на грядущую перспективу, горизонт которой не ограничивается десятком или десятками лет. А что делает в этом время Россия в культурно-исторической сфере? Бегает по миру как суетный лотошник с залежалым товаром «европейских ценностей»? В общем, логика этих рассуждения такова, что геостратегический союз с Китаем поможет (вынудит) возвратиться к своей исторической сущности, что конечно труднее чем бегать с названным лотком. Но это возвращение требует отрезвления и ясной светской мысли, а не только крестных ходов.
4. Когда заходит речь о научном (светском) обществоведении, о его развитии в современной России, то нельзя не отметить факт бедственного состояния этой сферы. В частности, в области философии и историософии, этих наиболее тонких и важных составляющих светского сознания, мы не обнаружим ни признанных авторитетов, ни научных школ, определяющих исследовательскую атмосферу. Это значит, что указанные сферы практических разгромлены. Теперь уже не имеет значения, совершилось это в ходе перестройки или еще в поздний период застоя, но «успехи» в реформировании образования усугубляют положение. Проблема не в отсутствии талантливых и профессионально подготовленных исследователей. Оторванные от общественной жизни, предоставленные «игре в бисер», они воспроизводят те пороки, на которые указали в свое время авторы «Вех», именно, безгосударственность, беспочвенность, отсутствие объединяющего дела. В этих условиях разговор об обществоведении в высшем образовании России вообще теряет смысл. В СССР его основной задачей было поддержание государственной идеологии, и угасание этой идеологии в предперестроечный период способствовало также разложению официальных идеологов. Однако этот факт не может быть основанием отказа от научного обществоведения, Оно должно быть возрождено, и начинать это возрождение придется с того потенциала, который имеется в наличии, опираясь на его квалифицированных и образованных представителей. Вспомним, в частности, что для создания Красной армии (РККА) были привлечены офицеры царской армии.
История интеллектуальной жизни России в 19 веке показывает сложность так и не завершившегося процесса самодеятельного складывания ее мыслящего слоя. Оторванность от участия в реальных общественных процессах и, тем самым, свобода от ответственности за свои слова, породила значительный интеллигентский слой, видевшей смысл своей деятельности во фрондерской либеральной оппозиции. Эта словесная оппозиция была не способна к практическому действию, но, что еще более важно, была не способна обращаться к сути социальных процессов, не способна дать программу социального действия. Об этой части интеллигенции были произнесены классиком нелицеприятные слова. Как утверждал Н.А. Бердяев, «русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности».
Сегодня задача заключается не в повторении критики, произнесенной авторами «Вех», и не в обличении в беспочвенничестве всего интеллектуального класса России. В нем всегда существовала ответственная мысль, сдвигаемая на периферию умственного горизонта толпой кричащих «беотийцев». Задача в том, чтобы поставить интеллигентскую группу, представляющую современное обществоведение, в ответственное положение, т.е. в положение лиц, обеспечивающих диалог власти и общества, создающих смысловое поле для такого диалога, и тем самым несущей социальную, историческую и моральную ответственность за свои слова. Но это не может произойти без участия власти как ответственной стороны необходимого диалога. Впрочем, власть сегодня не безучастна к интеллигентскому слою, но ее участие ограничивается поощрительным поглаживанием участников разгрома советского прошлого. Вектор действия власти обозначен созданием чудовищного Ельцин-центра, объявлением 2018 года годом А.И. Солженицина, трогательным вниманием к либеральным интеллектуалам, словно вышедшим из 19 века. В этих условиях разбросанные малые группы ответственно мыслящих людей не смогут выполнить работу, которую должен выполнять для общества корпус гуманитариев и обществоведов в целом.
Воленс-ноленс гуманитарное знание является в промышленном обществе столь же необходимым, как и знание естественнонаучное, обеспечивающее технический прогресс. Религиозная вера не может заместить это знание. Но, как показала русская история, становление обществоведческого и гуманитарного корпуса требует диалога власти и общества, для которого необходима взаимная воля общества и власти. Такой диалог поможет обществу понять, что ему нужен философ, обществовед, мудрец, пророк, говоря словами В.С. Соловьева. Первый и необходимый шаг такого процесса давно очевиден. Он заключается в прекращении односторонней пропаганды, направленной на дискредитацию советского прошлого. Но не ради столь же огульного его восхваления. Через средства массовой информации, но прежде всего через и образовательную сферу общество должно прикоснуться к бесстрастному историософскому анализу процессов, породивших революцию и определивших участие в ней народа, а также процессов советского социального строительства, заслоненных сегодня примитивной обывательской пропагандой. Аксиомой, которая должна быть публично признана, является, что советское прошлое есть органическая часть истории России, т.е. органическая часть русской истории, органическая часть народного поиска социальной справедливости и нравственной правды. Без этого нет пути к обретения собственного лица. Необходимо признать, что в русской революции 1917 года была народная правда, что на ментальном уровне именно она обеспечила победу большевиков в гражданской войне, и что эта правда так или иначе осуществлялась в социальном строительстве советского периода, пока не была похоронена элитой, выросшей на недостроенном смысловом поле этого общества. Тогда раскроется историософский смысл этого беспрецедентного исторического опыта, значение которого выходит за пределы наших территориальных границ, и является крайне актуальным не только для будущего России.
Принципиальный вопрос, поднятый и решеный октябрьской революцией, это вопрос об отношении к капиталистическому пути развития. Этической доминантой «духа капитализма» является индивидуализм, направляемый на достижение материального преуспевания. Эта установка сформировалась в контексте европейского культурно-исторического развития. На этой ментальной основе сформировалось современное западное общество потребления, с которым так жаждет слиться наша олигархическая элита. Но такое слияние невозможно при суверенности России. Запад, возглавляемый США, может предложить только унизительно подчиненное положение, а в конечном счете распад и исчезновение России. Западная Европа не могла ставить себе такой задачи (могла лишь мечтать) ввиду отсутствия сил для реализации такой задача. Но сегодня глобальная элита и прежде всего элита США думает иначе. Начавшее противостояние Китаю требует решения стратегической задачи – обессиливание и в перспективе ликвидация его потенциального союзника. Странным амикошонством выглядят при этом попытки сказать Западу – мы с вами одной крови. Не одной и никогда не будем одной. Но названная иллюзия сняла с повестки дня проблема анализа исторических путей развития. Сегодня она вообще исчезла из поля зрения общества. Большинство политической элиты России молчаливо соглашается, что капитализм есть единственно верный и исторический необходимый путь, на котором Россия станет образцовой страной, реализовавшей «европейские ценности». Фантом, поддерживаемый главным образом энтузиазмом обогащения, а также странной убежденностью, что финансовые инструменты управления хозяйством есть суть капитализма. Между тем, суть капитализма определяет его «дух», смысловые ценности, следование которым определило логику западного развития в последние три-четыре столетия. Представление о том, что капиталистическая организация общества соответствует природе человека (свобода и права человека), является мифом, который капитализм придумал в свое оправдание. Некапиталистический путь предстает в таком случае как культурно-историческая альтернатива европейскому развитию, способная дать опору для противостояния глобальному Западу. Нет сомнения, что отношение к капитализму является серьезной проблемой для Китая, который не может решить ее средствами марксизма. В этих условиях культурно-исторический опыт России, от которого она сама отказалась с такой безумной легкостью, может иметь фундаментальное значение для кристаллизации соответствующей альтернативы развития. Но, когда «рубят бабло», историософия умолкает, что кстати демонстрирует и глобальный Запад.
Рефлексия самоузнавания неизбежно сталкивается с вопросом об этических основаниях собственной культуры и с образом человека и общества этой культуры. Наша историческая рефлексия натыкается обычно на противостояние славянофилов и западников в 19 веке. Но политизированное освещение этого противостояния упрощает саму проблему и маскирует тот действительный интеллектуальный поиск, который совершался в 19 веке. Политизация такого противостояния действительно имела место в общественной жизни России прошлого, исказившая славянофильский почвеннический поиск и сводившей его иногда к примитивному национализму, столь не нравившемуся В.С. Соловьеву, который, кстати, указывал на принципы соединения идеи национальной и идеи общечеловеческой. Глубокий историософский, культурно-исторический анализ становления русской цивилизации не может пройти мимо этого противостояния, но он должен избегать ригористического разделения на правых и неправых, на овец и козлищ. Главная задача состоит не в повторении этих задов, но в поиске основных формул русского культурного архетипа и форм его социального воплощения. В частности, многое вполне светское можно почерпнуть у религиозного мыслителя В.С. Соловьева, не любимого сегодня преимущественно за резкую, но нередко справедливую критику восточной церкви. В контексте такой установки следовало бы осмыслить интеллектуальный вклад других философов, в силу ментальной установки русской культуры осознанно или неосознанно опиравшихся на постулат «основание всему начала нравственные». Об историческом делании добра, т.е. о нравственности в истории общества, написано в «оправдании Добра». Это сочинение сегодня также актуально, как и сто лет назад. Русская общественная и философская мысль формировали определенный образ человека, эта антропология человека солидарного, несущего в себе чувство всемирного всечеловеческого родства, востребована сегодня. Это есть точка преемственности прошлого и настоящего в истории русской общественной мысли. И ее востребованность должна сегодня опереться не марксистскую теорию социализма (может правильнее сказать, не только на нее), но на антропологические представления, вскрывающие роль нравственных начал в истории. Необходимый шаг в этом направлении – построение светской теории социогенеза, светской концепции человека и общества, объясняющей и обосновывающей нравственные начала как фундаментальные и необходимые условия исторического развития человечества. Категорические императивы нравственности являют собой неустранимые основания поведенческих программ, хранимых и транслируемых культурами всех народов. Эти императивы, явленные через социальные институты и отношения людей, принимают характер высших духовных ценностей. Впрочем, упомянутый русский философ полагал, что нравственность есть изначальный атрибут человеческого существования, а религия лишь форма его выражения.
Политической элите сегодняшнего дня гуманитарная мысль представляется не нужной, в лучшем случае она есть некое надстроечное явление, т.е. явление вторичное. На первом плане решение экономических, политических и военных вопросов. Позитивная сторона этих усилий в укреплении государства. Но есть негативная сторона этих «слепых усилий, именно, вместе с таким государственным строительством воспроизводится и коренная слабость российской элиты, систематически приводящая к государственным катастрофам. В лекциях о русской истории В.О. Ключевский называет однажды эту слабость, которую он видит в «вотчинном сознании», т.е. в отношении к государству как собственной вотчины, как к уделу. Это сознание легко трансформируется в удельно-вотчинное сознание. На этой основе строительство государства легко воспроизводит инстинкт владения им, как это случилось в советский период с партийно-хозяйственной бюрократией. Искоренение удельно-вотчинного сознания не достигается отставками, казнями и т.п., поскольку оно живет в социально-историческом подсознании и всплывает при благоприятных обстоятельствах. Его устранение требует воспитания особого рода аристократизма, аристократизма служения идее, именно, исторической идее своего народа и через это - служение всечеловеческой исторической идее, осуществляемой через идею национальную. Это есть альтернатива эгоизму капиталистического собственника. Но элите вотчинников историософия не нужна, Она стремится реализовать идеал европейского элитарного благополучия прежде всего для своей социальной группы. В итоге медленно и неуклонно вновь зреет противоречие между барским эгоизмом государственных вотчинников и стяжателей богатства, с одной стороны, и общинным всечеловеческим инстинктом народа, с другой стороны.
Власть отсечена от поиска общественной теории. Она может поддерживать ограниченную иллюзию правильности пути верой в богоизбранность России, но эта вера сама по себе не просветит. Сегодня отказ от глубокого анализа истории есть не только отказ от альтернативы европеизации, но представляет собой в ментальном плане полный отказ от внутреннего развития, без которого нет развития внешнего, т.е. экономического, военного, политического. В историософской перспективе нужен новый обществоведческий взгляд на историю человека и человечества, взгляд, обращенный на актуальные проблемы текучего дня. Мрачный обрыв близок, собственно, ментальный обрыв уже под нашими ногами. В таких условиях актуального ждать недолго.